Гайдар Аркадий Петрович - Судьба барабанщика

вниз головой с обрыва в Днепр. На душе было пусто и холодно. Ничего теперь впереди не светило, не обнадеживало и не согревало.

   Домой возвращаться не хотелось, но идти больше было мне некуда. И тогда я решил, что завтра же обворую дядю, украду рублей сто или двести и уйду куда глаза глядят. Может быть, проберусь к морю и наймусь на пароход. А может быть, спрячусь тайком в трюме, в открытом море матросы ведь не выбросят... Впрочем, чего жалеть? Может быть, и выбросят... Вздор! Мысли путались.

   Пришел домой и сразу лег спать. Когда вернулся дядя, я не слышал. Ночью дядя дернул меня за руку:

   - Ты чего кричишь? Ляжь, как надо, а то ишь разбросался! И надо тебе целый день по солнцу шататься!

   Я повернулся и точно опять куда-то провалился.

   Проснулся. Солнце. Зелень. Голова горячая. Дяди уже не было. Попробовал было выпить молока и съесть булки - невкусно.

   Тогда, вспомнив вчерашнее решение, лениво и неосторожно стал обшаривать чемоданы. Денег не нашел. Очевидно, дядя носил их с собой.

   Вышел и задумчиво побрел куда-то. Щеки горели, и во рту было сухо. Несколько раз останавливался я у киосков и жадно пил ледяную воду.

   Устал наконец и сел на скамейку под густым каштаном. Глубокое безразличие овладело мной, и я уже не думал ни о дяде, ни о старике Якове. Мелькали обрывки мыслей, какие-то цветные картинки. Поле, луг, речка. Тиль-тиль, тир-люли! И я опять вспоминаю: отец и я. Он поет:

  

   Между небом и землей

   Жаворонок вьется...

  

   "Папа, - говорю ему я, - это замечательная песня. Но это же, право, не солдатская!" - "Как не солдатская? - и он хмурится. - Ну, вот весна, пахнет разогретой землей. Наконец-то сверху не сыплет снег, не каплет дождь, а греет через шинель теплое солнышко. Вот залегла цепь... Боя еще нет. А он сверху: тиль-тиль, тирлюли, тирлюли!.. Спокойно кругом, тихо... И вот тебе кажется: я лежу с винтовкой... А ведь кто-нибудь вспомнит и про меня и вздохнет украдкой. Как же не солдатская? Ну что? Теперь понял?" - "Да, да! Понял!"

  

   Кто-то быстро тронул меня за плечо. Лениво открыл я глаза и в страхе зажмурился снова.

   Передо мной стоял тот самый пожилой человек, которого мы ограбили в вагоне. Я был брит, без пилотки, лицо мое загорело, лоб влажен; он же был чем-то расстроен и не узнал меня.

   - Мальчик, - спросил он, показывая на калитку, - ты не видел, хозяйка давно ушла из этого дома?

   Молча качнул я головой.

   - Э! Да ты, я вижу, братец, совсем спишь! - с досадой сказал он и, крикнув что-то шоферу, вскочил в машину и уехал.

   Я огляделся и только теперь понял, что давно уже сижу на скамейке возле Славкиного дома и что человек этот только что стучался в их запертую калитку.

   Быстро глянул я на табличку с названием улицы и номером дома. Потом, скоро, издалека напишу я Славке письмо.

   Что-то вокруг странно все, дико и непонятно.

   Выхватил карандаш и торопливо стал отыскивать клочок чистой бумаги, чтобы записать адрес.

   Нашел! Стоп! Карандаш задрожал и упал на камни, а я, придерживаясь за ограду, снова опустился на скамью.

   Это был клочок, который дала мне в парке при прощании Нина. На нем был записан телефон. И это был как pas тот самый номер, которого я боялся больше смерти!

  

  

   Так, значит, это искала меня не милиция! Но кто же? Зачем? Но, может быть, я ошибся, и в газете телефон записан совсем не этот? Надо было проверить. Скорей! Сейчас же!

   Ни усталости, ни головной боли я больше не чувствовал. Добежал до угла и на повороте столкнулся со Славкиной бабкой. Ее вела под руку незнакомая мне женщина.

   Я остановился и сказал ей, что за ней только что приезжала машина.

   - Машина? - тихо переспросила она, и губы ее задергались. - Ах, что мне машина! Я и сама уже все знаю.

   Я взглянул на нее и ужаснулся: глаза ее впали, лицо было чужое, серое. И дрожащим голосом она рассказала мне, что в лесу на обратном пути кто-то ударил Славкиного отца ножом в спину и сейчас он в больнице лежит при смерти.

   Грозные и гневные подозрения сдавили мне сердце. Лоб мой горел. И, как шальной конь, широко разметавший гриву, я помчался домой узнавать всю правду.

   Дома на столе я нашел записку. Дядя строго приказывал мне никуда не отлучаться, потому что сегодня мы поедем в Одессу.

   По столу были разбросаны окурки, на кровати лежала знакомая соломенная шляпа. Из Чернигова от "больной бабушки" старик Яков вернулся что-то очень скоро.

   - Убийцы! - прошептал я помертвевшими губами. - Вы сбросите меня под колеса поезда, и плыви тогда капитан в далекую Индию... Так вот зачем я был вам нужен!

   "Пойди познакомься, - вспомнил я разговор в парке, - он мальчик, кажется, хороший". Бандиты, - с ужасом понял я, - а может быть, и шпионы!

   Тут колени мои вздрогнули, и я почувствовал, что, против своей воли, сажусь на пол.

   Кое-как бухнулся в кровать. Дотянулся до графина. Жадно пил.

  

  

   Вынул газету. Да, номер тот же самый! Лег. Лежал. Сон - не сон. Полудрема.

   "Эх, дурак я, дурак! Так вот и такие бывают шпионы, добрые!.. "Скушай колбасы, булку"... "Кругом аромат, цветы, природа". А праздник - веселое Первое мая? А гром и грохот Красной Армии?.. Не для вас же, чтобы вы сдохли, плакал я, когда видел в кино, как гибнет в волнах Чапаев!.."

   Я вскочил, рванулся к пыльному телефону и позвонил.

   - Дайте мне: Арбат ноль сорок восемь шестьдесят четыре.

   - Но то в Москве, а это Киев, - ответил мне удивленный голос. - Даю вам междугородную.

   Опять голос:

   - Слушает междугородная!

   - Дайте мне: Арбат ноль сорок восемь шестьдесят четыре, - все тем же усталым и настойчивым голосом попросил я.

   - Москва занята, - певуче ответил телефон. - Наш лимит еще тридцать минут. На очереди три разговора. Если останется время, я вас вызову! Повторите номер.

   Ничего я не понял. Повторил и уткнулся головой в подушку.

   Сон навалился сразу. Капитан стоял на мостике в хотел пить. Но вода была сухая и шуршала, как газетная бумага.

   Опять звонок. Длинный-длинный. Опомнился и сразу к телефону.

   Голос. Через три минуты с вами будет говорить Москва. Разговор не задерживайте: в вашем распоряжении остается пять минут.

   Стало легче.

   И вдруг - на лестнице шаги. Шли двое. Все рухнуло! Но откуда взялась ловкость и сила? Я перемахнул через подоконник и, упираясь на выступ карниза, прижался к стене.

   Голос дяди. А мальчишки все нет. Вот проклятый мальчишка!

   Яков. Черт с ним! Надо бы торопиться.

   Дядя (ругательство). Нет, подождем немного. Без мальчишки нельзя. Его сразу схватят, и он нас выдаст.

   Яков (ругательство). Вот еще бестолковый дьявол! (Ругательство, еще и еще ругательство.)

   Звонок по телефону. Я замер.

   Яков. Не подходи!

   Дядя. Нет, почему же? (В трубку.) Да! (Удивленно.) Какая Москва? Вы, дорогая, ошиблись, мы Москву не вызывали. (Трубка повешена.) Черт его знает что: "Сейчас с вами будет говорить Москва"!

   Опять звонок.

   Дядя. Да нет же, не вызывали! Как вы не ошибаетесь? С кем это вы только что говорили? А я вам говорю, что весь день сижу в комнате и никто не подходил к телефону. Как вы смеете говорить, что я хулиганю?.. (Трубка брошена. Торопливо.) Это что-то не то! Это, это... Давай собирайся, Яков!

   "Они сейчас уйдут! - понял я. - Сейчас они выйдут и меня увидят".

   Я соскользнул на траву, обжигаясь крапивой, забрался на холмик и лег среди развалин каменной беседки.

   "Теперь хорошо! Пусть уйдут эти страшные люди. Мне их не надо... Уходите далеко прочь! Я один! Я сам!"

   "Как уйдут? - строго спросил меня кто-то изнутри. - А разве можно, чтобы бандиты и шпионы на твоих глазах уходили, куда им угодно?"

   Я растерянно огляделся и увидел между камнями пожелтевший лопух, в который был завернут браунинг.

   "Выпрямляйся, барабанщик! - повторил мне тот же голос. - Выпрямляйся, пока не поздно".

   - Хорошо! Я сейчас, я сию минуточку, - виновато прошептал я.

   Но выпрямляться мне не хотелось. Мне здесь было хорошо - за сырыми, холодными камнями.

   Вот они вышли. Чемоданы брошены, за плечами только сумки. Что-то орут старухе... Она из окошка показывает им язык. Остановились... Пошли.

   Они не хотят идти почему-то через калитку - через улицу, и направляются в мою сторону, чтобы мимо беседки, через дыру забора, выйти на глухую тропку.

   Я зажмурил глаза. Удивительно ярко представился мне горящий самолет, и, как брошенный камень, оттуда летит хрупкий белокурый товарищ мой - Славка.

   Я открыл глаза и потянулся к браунингу.

   И только что я до него дотронулся, как стало тихо-тихо. Воздух замер. И раздался звук, ясный, ровный, как будто бы кто-то задел большую певучую струну и она, обрадованная, давно никем не тронутая, задрожала, зазвенела, поражая весь мир удивительной чистотой своего тона.

   Звук все нарастал и креп, а вместе с ним вырастал и креп я.

   "Выпрямляйся, барабанщик! - уже тепло и ласково подсказал мне все тот же голос. - Встань и не гнись! Пришла пора!"

   И я сжал браунинг. Встал и выпрямился.

   Как будто бы легла поперек песчаной дороги глубокая пропасть - разом остановились оба изумленных друга.

   Но это длилось только секунду. И окрик их, злобный и властный, показал, что ни меня, ни моего оружия они совсем не боятся.

   Так и есть!

   С перекошенными ненавистью и презрением лицами они шли на меня прямо.

   Тогда я выстрелил раз, другой, третий... Старин Яков вдруг остановился и неловко попятился.

   Но где мне было состязаться с другим матерым волком, опасным и беспощадным снайпером! И в следующее же мгновение пуля, выпущенная тем, кого я еще так недавно звал дядей, крепко заткнула мне горло.

   Но, даже падая, я не переставал слышать все тот же звук, чистый и ясный, который не смогли заглушить ни внезапно загремевшие по саду выстрелы, ни тяжелый удар разорвавшейся неподалеку бомбы.

  

   Гром пошел по небу, а тучи, как птицы, с криком неслись против ветра.

   И в сорок рядов встали солдаты, защищая штыками тело барабанщика, который пошатнулся и упал на землю.

   Гром пошел по небу, и тучи, как птицы, с криком неслись против ветра. А могучий ветер, тот, что всегда гнул деревья и гнал волны, не мог прорваться через окно и освежить голову и горло метавшегося в бреду человека. И тогда, как из тумана, кто-то властно командовал: "Принесите льду! (Много-много, целую большую плавучую льдину!) Распахните окна! (Широко-широко, так чтобы совсем не осталось ни стен, ни душной крыши!) И быстро приготовьте шприц! Теперь спокойней!.."

   Гром стих. Тучи стали. И ветер прорвался наконец к задыхавшемуся горлу...

  

   Сколько времени все это продолжалось, я, конечно, тогда не знал.

   Когда я очнулся, то видел сначала над собой только белый потолок, и я думал: "Вот потолок - белый".

   Потом, не поворачивая головы, искоса через пролет окна видел краешек голубого неба и думал: "Вот небо - голубое".

   Потом надо мной стоял человек в халате, из-под которого виднелись военные петлицы, и я думал: "Вот военный человек в халате".

   И обо всем я думал только так, а больше никак не думал.

   Но, должно быть, продолжалось это немало времени, потому что, проснувшись однажды утром, я увидел на солнечном подоконнике, возле букета синих васильков, полное блюдце ярко-красной спелой малины.

   И я удивился, смутно припоминая, что еще недавно в каком-то саду (в каком?) малина была крошечная и совсем зеленая.

   Я облизал губы и тихонько высвободил плечо из-под легкого покрывала.

   И это первое, вероятно, осмысленное мое движение не прошло незамеченным. Тотчас же передо мной стала девушка в халате и спросила:

   - Ну что? Хочешь малины?

   Я кивнул головой. Она взяла блюдечко, села на край постели и осторожно стала опускать мне в рот по одной ягодке.

   - Я где? - спросил я. - Это какой город?

   - Это не город. Это Ирпень! - И так как я не понял, она быстро повторила: - Это Ирпень - дачное такое место недалеко от Киева.

   - Ах, от Киева?

   И я все вспомнил.

  

   Прошла еще неделя. Вынесли в сад кресло-качалку, и теперь целыми днями сидел я в тени под липами.

   Пробитое пулей горло заживало. Но разговаривать мог я еще только вполголоса.

   Два раза приходил ко мне человек в военной форме. И тут же, в саду, вели мы с ним неторопливый разговор.

   Все рассказал я ему про свою жизнь, по порядку, ничего не утаивая. Иногда он просто слушал, иногда что-то записывал.

   Однажды я спросил у него, кто такой был Юрка.

   - Юрка?.. Это был мелкий мошенник.

   - А тот... артист?.. Ну, что сошел с поезда в Серпухове?

   - Это был крупный наводчик-вор.

   - А старик Яков?

   - Он был не старик, а просто старый бандит.

   - А он... Ну, который дядя?

   - Шпион, - коротко ответил военный.

   - Чей?

   Человек усмехнулся. Он не ответил ничего, затянулся дымом из своей кривой трубки, сплюнул на траву и неторопливо показал рукой в ту сторону, куда плавно опускалось сейчас багровое вечернее солнце.

   - Ну, вот видишь? Так со ступеньки на ступеньку, и вот наконец до кого ты добрался. Теперь тебе все ясно?

   Это меня задело.

   - Добрался! Так кто же такой, по-вашему, я?

   - Когда! теперь или раньше? Сейчас ты поумнел. Еще бы!.. А раньше был ты перед ними круглый дурак. Но не сердись, не хмурься. Ты еще мальчуган, а эти волки и не таких, как ты, бывало, обрабатывали.

   Он вытащил из папки фотоснимок:

   - Не узнаешь?

   Еще бы! Вот она, церковь, скамья. Вот он, - ишь ты как улыбается, - дядя. А вот он выпучил глаза - старик Яков.

   - Так вы еще в Москве догадались достать кассеты у Валентины из ящика и проявить их?

   - Да, мы давно обо всем догадались. Но вас разыскать нелегко было.

   Теперь он вытянул листок бумаги и, хитро глянув на меня, продекламировал:

  

   На берегу стоят девицы,

   Опечалены их лица.

  

   - Это ты сочинил?

   - Да, - сознался я. - Но скажите, что это за листы? И еще скажите: что это были за склянки... и почему так часто пахло лекарством?

   - Мальчик, - ответил он, - ты не должен у меня ничего спрашивать! Отвечать я тебе не могу и не стану.

   - Хорошо, - согласился я. - Но я уже и сам догадываюсь: это, наверно, был какой-нибудь секретный состав для бумаги!

   - А это догадывайся сам, сколько тебе угодно.

   - Ладно, - сказал я. - Я ничего не буду спрашивать. Только одно: Славкин отец умер?

   - Жив, жив! - охотно ответил он. - Я и позабыл, что он тебе велел кланяться.

   - За что? - удивился я.

   - За что? Гм... гм... - Он посмотрел на часы. - Ну, прощай, поправляйся! Больше я не приду. Да, - он остановился и улыбнулся. - Нет, - и он опять улыбнулся. - Нет, нет! Скоро все сам узнаешь.

   ...У ног моих лежал маленький, поросший лилиями пруд. Тени птиц, пролетавших над садом, бесшумно скользили по его темной поверхности. Как кораблик, гонимый ветром, бежал неведомо куда сточенный червем или склюнутый птахой и рано сорвавшийся с дерева листок. Слабо просвечивали со дна зеленовато-прозрачные водоросли.

   Тут я мог сидеть часами и был спокоен. Но стоило мне поднять голову - и когда передо мной раскидывались широкие желтеющие поля, когда за полями, на горизонте, голубели деревеньки, леса, рощи, когда я видел, что мир широк, огромен и мне еще непонятен, тогда казалось, что в этом маленьком саду мне не хватит воздуху. Я открывал рот и старался дышать чаще и глубже, и тогда охватывала меня необъяснимая тоска.

  

   Вдруг примчался ко мне Славка. Я его узнал, еще когда он сходил с легковой машины.

   В замешательстве, как бы ища опоры, я оглянулся.

   Но с первых же слов он меня перебил, замахал руками и засмеялся.

   - Я все знаю! Я больше тебя знаю! Ты лежишь, а я на воле. Папа тебе шлет привет! Это он мне дал свою машину. Но ты уж совсем не такой худой и бледный, как говорил Герчаков.

   - Кто?

   - Герчаков! Ну, майор из НКВД, который с тобой разговаривал. Он заходил к нам часто. Ты знаешь, у него несчастье: пошел он на Днепр купаться - бултых в воду! А часы-секундомер с руки не снял. У него часы хорошие - еще в двадцать четвертом ему на работе подарили. Они и стали. Отнес - починили. Опять стали. Так он чуть не плачет. Это, говорит, я все распутывал ваши дела, заработался... Вот тебе и прыгнул!.. Послушай! Вот я тебе привезу фонарик. Мое слово твердо.

   - Славка, - настойчиво спросил я, - зачем они твоего отца убить хотели?

   Славка задумался.

   - Видишь ли, когда вы... - тут Славка покраснел и быстро поправился, - то есть когда они обокрали в вагоне папиного помощника, то ничего нужного в сумке они, конечно, не нашли... Ну, они рассердились...

   - Славка, - еще упрямей повторил я, - ну, не нашли, но зачем же все-таки они хотели убить твоего отца?

   - Видишь ли, он, кажется, работает над какой-то важной военной машиной... Ну, а им этого не хочется. Нет, нет! Дальше ты меня лучше не спрашивай! Я тоже однажды спросил у отца: что за машина? Вот он посадил меня с собой рядом, взял карандаш и говорил, говорил, объяснял, объяснял... Вот тут винт, тут ручка, тут шарниры, здесь шарикоподшипники. При вращении развивается огромная центробежная сила. А здесь такой металлический сосуд... Я все слушал, слушал - да вдруг как закричу: "Папка! Что ты все врешь? Это же ты мне объясняешь, как устроен молочный сепаратор, что стоит в деревне у бабки!" Тогда он хохотал, хохотал, а потом и я захохотал. Так вот, с той поры я уж его и сам ни о чем не спрашиваю. Нельзя! - вздохнул Славка. - Не наше пока это дело.

   - Их посадили? - угрюмо спросил я.

   - Кого "их"?

   - Ну, этих, который дядя - и Яков.

   - Но ты же... ты же убил Якова, - пробормотал Славка и, по-видимому, сам испугался, не сказал ли он мне лишнего.

   - Разве?

   - Ну да! - быстро затараторил Славка, увидев, что я даже не вздрогнул, а не то чтобы упасть в обморок. - Ты встал, и ты выстрелил. Но дом-то ведь был уже окружен и от калитки и от забора - их уже выследили. Тебе бы еще подождать две-три минуты, так их все равно бы захватили!

   - Вон что! Значит, выходит, что и стрелял-то я напрасно!

   - Ничего не выходит! - вступился Славка. - Ты-то ведь этого не знал. Нет, нет! Все выходит, что очень даже не напрасно. Да! - И Славка, смущенно пожав плечами, протянул мне завернутый в салфетку узелок, от которого еще за пять шагов пахло теплыми плюшками да ватрушками. - Это тебе бабка прислала. Я не брал. Я отказывался: "На что ему? Там и так кормят". Так разве она слушает! "Да ты бери, бери! Так с салфеткой и бери". Подумаешь, салфетка! Знамя, что ли?

   Мы распрощались. Все еще чуть прихрамывая, он быстро добежал до машины и махнул мне рукой.

  

   ...Славка уехал. Долго сидел я. И улыбался, перебирая в памяти весь наш разговор. Но глаза поднять от земли к широкому горизонту боялся. Знал, что все равно налетит сразу, навалится и задавит тоска.

   Как-то я сидел на террасе и задумчиво глядел, как крупный мохнатый шмель, срываясь и неуклюже падая, упрямо пытается пролететь сквозь светлое оконное стекло. И было необъяснимо, непонятно, зачем столько бешеных усилий затрачивает он на эту совершенно бесплодную затею, в то время, когда совсем рядом вторая половина окна широко распахнута настежь.

   Мимо меня, как-то чудно глянув и торопливей, чем обычно, пробежала через террасу из сада нянька.

   Вскоре из дежурки прошел в сад доктор. Высунулась опять нянька; она была взволнована.

   - Ну, вот и хорошо! Ну, вот и хорошо! - шепнула она, не вытерпев. - Вот и за тобой, милый, из дому приехали.

   Как из дому?.. Валентина? Вот это новость!

   Я запахнул халат и вышел на крыльцо.

   Резкий крик вырвался у меня из еще не окрепшего горла. Я кинулся вперед и тут же зашатался, поперхнулся, ухватился за перила. Кашель душил меня, в горле резало. Я затопал ногами, замотал головой и опустился на ступеньки.

   По песчаной дорожке шел доктор, а рядом с ним - мой отец. Мне сунули ко рту чашку воды со льдом, с валерьянкой, с мятой; тогда наконец кашель стих.

   - Ну можно ли так кричать? - укорил меня доктор. - Ты бы вскрикнул шепотом, потихоньку... Горло-то у тебя еще слабое.

  

   Вот мы и рядом. Я лежу. Лоб мой влажен. Я еще не знаю, счастлив я или нет. Пытливо смотрю я на отца, хмурюсь, улыбаюсь. Но я очень осторожен, я еще ничему не верю.

   И я ему говорю:

   - Это ты?

   - Да, я!

   Голос его. Его лицо. На висках, как паутина, легкая седина. Черная гимнастерка, галифе, сапоги. Да, это он!

   И я осторожно спрашиваю:

   - Но ведь тебя...

   Он сразу понимает, потому что, улыбнувшись - вот так, по-своему, как никто, а только он - правым уголком рта, - отвечает:

   - Да! Я был виноват! Я оступился. Но я взрывал землю, я много думал и крепко работал. И вот меня выпустили...

   - И теперь ты...

   - И теперь я совсем свободен.

   - И тебя выпустили так задолго раньше срока? - бормочу я.

   - Я взрывал землю, - настойчиво повторяет отец. - Верно! Я старый командир, сапер. Я был на германской с четырнадцатого и на гражданской с восемнадцатого. Верно! Ну, так за эти два года я забурил, заложил и взорвал земли больше, чем за все те восемь. (Вот, я вижу, он опять улыбается, шире, шире. Сейчас, конечно, дотронется рукой до подбородка. Есть!) - И доканчивает: - Но и она мне, земля, кое-что вдолбила в голову крепко!

   Я смотрю на его левую руку: большого пальца до половины нет. Смотрю на голову: слева, повыше виска, шрам. Раньше его не было. Я спрашиваю:

   - Это что?

   Он треплет меня по плечу:

   - Это вода шла на нас в атаку, а мы динамитом заставили ее свернуть в сторону.

   - И ты был...

   - А я был бригадиром подрывной бригады.

   ...Вот и все! Нет, не все. Теперь мой черед. Теперь должен говорить я. Все вспоминать и объяснять, издалека, с самого начала.

   Но отец сразу же меня перебивает:

   - Ты уж молчи! Я все сам знаю.

   Счастье! Вот оно, большое человеческое счастье, когда ничего не нужно объяснять, говорить, оправдываться и когда люди уже сами все знают и все понимают.

   Я с благодарностью сжимаю его руку, и мне хочется ее поцеловать. Но он тихонько ее выдергивает и крепко жмет мою.

   Больше об этих делах друг у друга мы не спрашиваем. Кончено. Пройдено. Прожито. Крест.

   В висках постукивает. И вдруг налетает догадка, и я почти кричу:

   - Папа! А где ты теперь живешь?..

   - У Платона Половцева. Он пока уступил мне одну комнату. А дальше будет видно. Теперь мы не пропадем.

   - Г 0-48-64! Так это ты меня искал? Так вот он откуда загадочный московский телефон!

   - Да. Я приехал как раз после твоего отъезда через неделю.

   Я отталкиваю его руку и поднимаю с подушки голову:

   - Ты пусти, папа. Я встану. Мне хорошо!

  

   Мы на самолете в пути к Москве. Там нас должна по телеграмме встретить Нина. Вероятно, она будет с отцом.

   Широки поля. Мир огромен. Жизнь еще только начинается. И что пока непонятно, все потом будет понято. Мотор гремит, а мне весело. Я толкаю отца локтем и, чтобы он меня расслышал, громко кричу:

   - Папа, а все-таки "Жаворонок" - это не солдатская песня!

   Он, конечно, сейчас же хмурится:

   - А какая же?

   - Да так! Просто человеческая.

   - Ну и что же, человеческая! А солдат не человек, что ли?

   Он упрям. Я знаю, что нет для него ничего святей знамен Красной Армии, и поэтому все, что ни есть на свете хорошего, это у него - солдатское.

   А может быть, он и прав!

   Пройдут годы. Не будет у нас уже ни рабочих, ни крестьян. Все и во всем будут равны. Но Красная Армия останется еще надолго. И только когда сметут волны революции все границы, а вместе с ними погибнет последний провокатор, последний шпион и враг счастливого народа, тогда и все песни будут ничьи, а просто и звонко - человеческие.

   Мы подлетаем к Москве в сумерки. С волнением вглядываюсь я в смутные очертания этого могучего города. Уже целыми пачками вспыхивают огни.

   И вдруг мне захотелось отсюда, сверху, найти тот огонек от фонаря шахты, что светил ночами в окна нашей несчастливой квартиры, где живет сейчас Валентина и откуда родилось и пошло за нами наше горе.

   Я говорю об этом отцу. Он склоняется к окошку.

   Но что ни мгновение, огней зажигается все больше и больше. Они вспыхивают от края до края прямыми аллеями, кривыми линиями, широкими кольцами. И вот уже они забушевали внизу, точно пламя. Их много, целые миллионы! А навстречу тьме они рвались новыми и новыми тысячами.

   И отыскать среди них какой-то один маленький фонарик было невозможно... да и не нужно!

  

   Самолет опустился на землю, взявшись за руки, они вышли и остановились, щурясь на свету прожектора.

   И те люди, что их встречали, увидели и поняли, что два человека эти - отец и сын - крепко и нерушимо дружны теперь навеки. На усталые лица их легла печать спокойного мужества. И, конечно, если бы не яркий свет прожектора, то всем в глаза глядели бы теперь они прямо, честно и открыто.

   И тогда те люди, что их встречали, дружески улыбнулись им и тепло сказали:

   - Здравствуйте!

  

   1938

  

  

  

  

   "Сейчас заканчиваю повесть "Судьба барабанщика". Эта книга не о войне, но о делах суровых и опасных не меньше, чем сама война", - сообщал Аркадий Гайдар читателям журнала "Детская литература" в ноябре 1937 года.

   "Заканчиваю последние страницы повести... Работал крепко, кажется, выходит хорошо", - это из письма Аркадия Гайдара С.Г.Розанову, отправленного в январе 1938 года из деревни Головково под Москвой.

   Однако писатель продолжает шлифовать текст повести и отправляет рукопись в Детиздат и в журнал "Пионер" только весной 1938 года.

   В "Судьбе барабанщика" писатель несколько раз менял причину ареста отца героя повести Сергея Щербачова. По первоначальному замыслу отец арестован по доносу. В повести его арестуют за растрату. В незаконченном сценарии "Судьба барабанщика" отец арестован за утерю важного военного документа, хотя в пропаже его он и не виноват.

   Но причина ареста не меняла главного - суровости удара, который должен пережить четырнадцатилетний мальчишка, любивший, уважавший своего отца, гордившийся им.

   В те сложные годы ребят с подобной судьбой было немало.

   Что же помогает Сергею Щербачову выстоять и после многих ошибок найти в себе силы и мужество преградить путь действительным врагам нашей Родины - шпионам и убийцам?

   В Сергее заговорил голос совести, заговорило все, что было воспитано в нем отцом, школой, пионерским отрядом, заговорило все, что мы называем советским образом жизни. "Выпрямляйся, барабанщик! - уже тепло и ласково подсказал... все тот же голос. - Встань и не гнись! Пришла пора!"

   И неважно, что для поимки шпионов подвиг Сергея уже не нужен: дом, в котором они прятались, окружен - им не скрыться. Сергей об этом не знает. Он встает, распрямляется, преграждая путь врагам. И с этого момента, даже сбитый на землю пулей, он снова возвращается в строй своего пионерского отряда, в великое содружество советских людей.

   Судьба у повести была непростая. 2 ноября 1938 года "Пионерская правда" начала публикацию "Судьбы барабанщика". "Продолжение следует" было напечатано в газете. Но продолжения не последовало ни в следующем номере, ни через номер... Отложил повесть и журнал "Пионер". Детиздат тоже приостановил работу над книгой. Видимо, в то время сложность темы, затронутой в повести, кого-то напугала. Но 1 февраля 1939 года газеты опубликовали Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении "за выдающиеся успехи и достижения в развитии советской художественной литературы" 172 советских писателей. В этом списке было и имя Аркадия Гайдара... В июле 1939 года повесть "Судьба барабанщика" вышла отдельной книгой в Детиздате.