Гайдар Аркадий Петрович - Судьба барабанщика

рамвай. Потом у меня не было гривенника, я шел, да и немного заблудился.

   - Ой, ты без гривенника на трамваях никогда не ездил? - проворчал дядя.

   Но я уже понял, что ругать он меня не будет и, пожалуй, даже доволен, что сегодня вечером дома меня не было.

   В коридоре и во всех комнатах было темно. Не зажигая огня, я разделся и скользнул под одеяло. Дверь внизу тихонько скрипнула. Кто-то через нижнюю дверь вышел.

   И только сейчас, лежа в постели, я наконец, понял, почему мне недавно померещилось близкое присутствие старика Якова. Как и в тот раз, когда он впервые очутился в нашей квартире, мне почудился такой же сладковато-приторный запах - не то эфира, не то еще какой-то дряни. "Очевидно, - подумал я, - дядя опять какое-то лекарство пролил... Но что же он за человек? Он меня поит, кормит, одевает и обещает отдать в мичманскую школу, и, оказывается, он даже не знает Валентины и вовсе мне не дядя!"

   Тогда, осененный новой догадкой, я стал припоминать все прочитанные мною книги из жизни знаменитых и неудачливых изобретателей и ученых.

   "А может быть, - думал я, - дядя мой совсем и не жулик. Может быть, он и правда какой-нибудь ученый или химик. Никто не признает его изобретения, или что-нибудь в этом роде. Он втайне ищет какой-либо утерянный или украденный рецепт. Он одинок, и никто не согреет его сердце. Он увидел хорошего мальчика (это меня), который тоже одинок, и взял меня с собою, чтобы поставить на хорошую жизнь. Конечно, хорошая жизнь так, как у нас началась в вагоне, не начинается. Но... я ничего не знаю. Мне бы только вырваться на волю, в мичманскую школу. Да поскорее, потому что я ведь решил уже жить правдиво и честно... Верно, что я уже и сегодня успел соврать и про трамвай и про то, что заблудился. Но ведь он же мне и сам соврал первый. "Ты, - говорит, - погоди... Я только что с постели". Нет, брат! Тут ты меня не обманешь. Тут я и сам химик!"

  

   Несколько дней мы прожили совсем спокойно. Каждое утро бегал я теперь в парк, и там мы встречались со Славкой.

   Однажды в парк зашел Славкин отец, тоже худой, белокурый человек с тремя шпалами в петлицах.

   Прищурившись, глянул он на Славкину модель ветродвигателя, сильными пальцами грубовато и быстро выломал распорку, которую только что с таким трудом мы вставили на место, и уверенно заявил, что здесь должна быть не распорка, а стягивающая скрепка, иначе при работе разболтается гнездо мотора.

   С обидой и азартом кинулись мы к чертежу, но, оказывается, Славкин отец был совершенно прав.

   Он улыбнулся, показал нам кончик языка. Поцеловал Славку в лоб, что меня удивило, потому что Славка был совсем не маленький, и, тихонько насвистывая, быстро пошел через площадку, старательно обходя копавшихся в песке маленьких ребятишек.

   - Догадливый! - сказал я. - Только подошел, глянул - крак! - и выломал.

   - Еще бы не догадливый! - спокойно ответил Славка. - Такая уж у него работа.

   - Он военный инженер? Он что строит?

   - Разное, - уклончиво ответил Славка и с гордостью добавил: - Он очень хороший инженер! Это он только такой с виду.

   - Какой?

   - Да вот какой! - смеется и язык высунул... Ты думаешь, он молодой? Нет, ему уже сорок два года. А твоему отцу сколько? Он кто?

   - У меня дядя... - запнулся я. - Он, кажется, ученый... химик...

   - А отец?

   - А отец... отец... Эх, Славка, Славка! Что же ты, искал, искал контргайку, а сам ее каблуком в песок затоптал - и не видишь.

   Наклонившись, долго выковыривал я гайку пальцем и, сидя на корточках, счищал и сдувал с нее песчинки.

   Я кусал губы от обиды. Сколько ни говорил я себе, что теперь я должен быть честным и правдивым, - язык так и не поворачивался сказать Славке, что отец у меня осужден за растрату.

   Но я и не соврал ему. Я не сказал ничего, замял разговор, засмеялся, спросил у него, сколько сейчас времени, и сказал, что пора кончать работу.

  

   На другой день дядя вызвался проводить меня в гости к Славке. Славка жил далеко. Домик они занимали красивый, небольшой - в одну квартиру.

   Встретили нас Славка и его бабка - старуха хлопотливая, говорливая и добродушная. Дядя попросил подать ему через окно воды, но бабка пригласила его в комнаты и предложила квасу.

   Дядя неторопливо пил стакан за стаканом и, прохаживаясь по комнатам, похваливал то квас, то Славку, то Славкину светлую, уютную квартиру. Он был огорчен тем, что не застал Славкиного отца дома, и через полчаса ушел, пообещавшись зайти в другой раз.

   Едва только он ушел, бабка сразу же заставила меня насильно выпить стакан молока, съесть блин и творожную ватрушку, причем Славка - нет, чтобы за меня заступиться, - сидел на скамье напротив, болтал ногами, хохотал и подмигивал.

   Потом он мне показал свой альбом открыток. Это были не теперешние открытки, а старинные, военные. Напечатанные на шершавой, грубой бумаге, теперь уже полинявшие, потертые, они рассказывали о далеких днях гражданской войны.

   Вот стоит в синей кожанке человек. В руках блестит светло-синяя сабля. Небо синее, земля, деревья и трава - черно-синие. Возле человека осталось всего четыре товарища, и на их папахи, на мужественные лица кровавыми полосами падают лучи огромной пятиконечной звезды.

   Внизу, под открыткой, подпись: "Смерть шахтер-комиссара Андрея Бутова с товарищами в бою под Кременчугом". И еще помельче: "Напечатано походной типографией 12-й армии, 1919 г. ".

   - Это очень редкая открытка, - бережно разглаживая ее, объяснил мне Славка. - Их всего-то, может, и было напечатано штук двести - триста. Ну и вот эта тоже попадается не часто. Тут, смотри, со стихами: "Гей, гей! Не робей!" Видишь, это красные гонят Юденича. А вот без стихов... Тоже гонят. А это всадник в бой мчится. Отстал, должно быть. А на небе тучи... тучи... А это просто так... девчонка с наганом. Комсомолка, наверное. Видишь, губы сжала, а глаза веселые. Они теперь повырастали. У мамы подруга есть, Комкова Клавдюшка, тоже там была... Так ей теперь уже тридцать шесть, что ли... Э-э, брат! Погоди, погоди! - рассмеялся вдруг Славка. Закрыв ладонью альбом, он посмотрел на меня, потом опять в альбом, потом схватил со столика зеркало. - А это кто?

   Передо мной лежала открытка, изображавшая совсем молоденького паренька в такой же, как у меня, пилотке. У пояса его висела кобура, в руке он держал трубу.

   - Как кто? Сигналист! Тут так и написано.

   - Это ты! - подвигая мне зеркало, обрадовался Славка. - Ну, посмотри, до чего похоже! Я еще когда тебя в первый раз увидел - на кого, думаю, он так похож? Ну, конечно, ты! Вот нос... вот и уши немного оттопырены. Возьми! - сказал он, доставая из гнезда открытку. - У меня таких две, на твое счастье. Бери, бери да радуйся!

   Молча взял я Славкин подарок. Бережно завернул его и положил к себе в бумажник.

   Мы вышли на задний дворик. Огромные, почти в рост человека, торчали там лопухи, и под их широкой тенью суетливо бегали маленькие желтые цыплята.

   - Славка, - осторожно опросил я, - а как у тебя нога? Тебе ее потом совсем вылечат?

   - Вылечат! - щурясь и отворачиваясь от солнца, ответил Славка. - Ну, куда, дурак? Чего кричишь? - Он схватил заблудившегося цыпленка и бережно сунул его в лопухи. - Туда иди. Вон твоя компания. - Он отряхнул руки, прищелкнул языком и добавил: - Нога - это плохо. Ну ничего, не пропаду. Не такие мы люди!

   - Кто мы?

   - Ну, мы... все...

   - Кто все? Ты, папа, мама?

   - Мы, люди, - упрямо повторил Славка и недоуменно посмотрел мне в глаза. - Ну, люди!.. Советские люди! А ты кто? Банкир, что ли?

   Я отвернулся. Я вынул из кармана окладной нож. Это был хороший кривой нож, крепкой стали, с дубовой полированной рукояткой и с блестящим карабинчиком. Я знал, что Славке он очень нравится.

   - Возьми, - сказал я. - Дарю на память. Да бери, бери! Ты мне сигналиста подарил, и я взял!

   - Но то - пустяк, - возразил Славка. - У меня есть еще, а у тебя другого ножа нет!

   - Все равно бери! - твердо сказал я. - Раз я подарил, то теперь обижусь, выкину, но не возьму обратно.

   - Хорошо, я возьму, - согласился Славка. - Спасибо. Только сигналист пусть в счет не идет. Но у меня есть карманный фонарь с тремя огнями - белый, красный и зеленый. И ты его возьмешь тоже... - Он подумал. - Только вот что: он у меня не здесь, он у мамы. Через три дня отец отвезет меня к ней в деревню, а сам в тот же день вернется обратно. Я его передам отцу, отец отдаст бабке, а она - тебе. Дай честное слово, что ты зайдешь и возьмешь!

   Я дал.

   - Так ты уезжаешь? - пожалел я. - Далеко? Надолго?

   - Надолго, до конца лета, к маме. Но это не очень далеко. Отсюда пароходом вверх по Десне километров семьдесят, а там от пристани километров десять лесом. Ну, пойдем к бабке на кухню.

   - Бабушка, - сказал Славка, тыча ей под нос блестящий кривой нож. - Вот, мне подарили. Хорош ножик? Острый!

   - Выкинь, Славушка! - посоветовала старуха. - Куда тебе такой страшенный? Еще зарежешься.

   - Ты уж старая, - обиделся Славка, - и ничего в ножах не понимаешь. Дай-ка я что-нибудь стругану. Дай хоть вот эту каталку. Ага, не даешь? Значит, сама видишь, что нож хороший! Бабушка, я с папой пришлю фонарь. Ну, помнишь, я еще тебя около курятника напугал? И ты его отдашь вот этому мальчику. Погляди на него, запомнишь?

   - Да запомню, запомню, - ухватив Славку белыми от муки руками, потрясла его старуха. - Вы тут стойте, не уходите, я сейчас вас кормить буду.

   - Только не меня! - испугался я. - Это его... я уже кормленый...

   - Ладно, ладно! - отскакивая к двери, согласился Славка, и уже у самого порога он громко закричал: - Только я гречневой каши есть не буду-у-у!

   - Врешь, врешь! Все будешь, - ахнула бабка и, вытирая мокрое лицо фартуком, жалобно добавила: - Кабы тебя, милый мой, с ероплана не спихнули, я бы взяла хворостину и показала, какое оно бывает "не буду"!

   Славка проводил меня до калитки, и тут мы с ним попрощались, потому что в следующие два дня он должен был принимать в клинике какие-то ванны и на площадку прийти не обещался.

  

   Теперь, когда я узнал, что Славка уезжает, мне еще крепче захотелось в Одессу.

   Дяди дома не было. Я сел за стол у распахнутого окошка, отвинтил крышку дядиной походной чернильницы, подвинул к себе листок бумаги и от нечего делать взялся сочинять стихи.

   Это оказалось вовсе не таким трудным, как говорил мне дядя.

   Например, через полчаса уже получилось:

  

   Из Одессы капитан

   Уплывает в океан.

   На борту стоят матросы,

   Лихо курят папиросы.

   На берегу стоят девицы,

   Опечалены их лица!

   Потому что, налетая,

   Всем покоя не давая,

   Ветер гнал за валом вал

   И сурово завывал.

  

   Выходило совсем неплохо. Я уже хотел было продолжать описание дальнейшей судьбы отважного корабля и опечаленных разлукой девиц, как меня позвала старуха.

   С досадой высунулся я через окно, раздвинул ветви орешника и вежливо спросил, что ей надо.

   Она приказала мне слазить в погреб и поставить для дяди на холод кринку простокваши.

   Я покривился, однако тотчас же вышел и полез.

   Вернувшись, я попробовал было продолжать свои стихи, но, увы, - вероятно, оттого, что в сыром, темном погребе я стукнулся лбом о подпорку, - вдохновение исчезло, и ничего у меня дальше не получалось.

   Я решил переписать начисто то, что сделано, и положить стихи на дядин столик, чтобы он подивился новому моему таланту.

   Однако хорошей бумаги на столе больше не было. Тогда я вспомнил, что в головах у дяди, под матрацем, завернутая в газету, лежит целая пачка.

   Пачку эту я развернул, достал несколько листиков и стал переписывать. Только что успел я дойти до половины, как опять меня позвала старуха. Я высунулся через окошко и теперь уже довольно грубо спросил, что ей от меня надо. Она приказала мне лезть в погреб и достать пяток яиц, потому что ей надо ставить тесто для блинчиков, которых, конечно, дядя захочет поесть вместе с простоквашей.

   Я плюнул. Выскочил. Полез. Долго возился, отыскивая впотьмах корзинку, и, вернувшись, твердо решил больше на старухин зов не откликаться. Сел за стол. Что такое? Листка с моими стихами на столе не было. Удивленный и даже рассерженный, заглянул под стол, под кровать... Распахнул дверь коридора. Нету!

   И я решил, что, должно быть, в мое отсутствие в комнату заскочили два наших сумасшедших котенка и, прыгая, кувыркаясь, как-нибудь уволокли листок за окно, в сад. Вздохнув, я взялся переписывать наново. Дописал до половины, загляделся на скачущего по подоконнику воробья и задумался.

   "Вот, - думал я, - клюнет, подпрыгнет, посмотрит, опять клюнет, опять посмотрит... Ну, что, дурак, смотришь? Что ты в нашей человеческой жизни понимаешь? Ну хочешь? Слушай!"

   Я потянулся к листку со стихами и, просто говоря, обалдел. Первых четырех только что написанных мною строк на бумаге уже не было. А пятая, та, где говорилось о стоящих на берегу девицах, быстро таяла на моих глазах, как сухой белый лед, не оставляя на этой колдовской бумаге ни следа, ни пятнышка.

   Крепкая рука опустилась мне на плечо, и, едва не слетев со стула, я увидел незаметно подкравшегося ко мне дядю.

   - Ты что же это, негодяй, делаешь? - тихо и злобно спросил он. - Это что у тебя такое?

   Я вскочил, растерянный и обозленный, потому что никак не мог понять, почему это мои стихи могли привести дядю в такую ярость.

   - Ты где взял бумагу?

   - Там, - и я ткнул пальцем на кровать.

   - "Там, там"! А кто тебе, дряни такой, туда позволил лазить?

   Тут он схватил листки, в том числе и те, где были начаты стихи об отважном капитане, осторожно разгладил их и положил обратно под матрац, в папку.

   Но тогда, взбешенный его непонятной руганью и необъяснимой жадностью, я плюнул на пол и отскочил к порогу.

   - Что вам от меня надо? - крикнул я. - Что вы меня мучаете? Я и так с вами живу, а зачем - ничего не знаю! Вам жалко трех листочков бумаги, а когда в вагонах... так чужого вам не жалко! Что я вас, ограбил, обокрал? Ну, за что вы на меня сейчас набросились?

   Я выскочил в сад, забежал на глухую полянку и уткнулся головой в траву...

   Очевидно, дяде и самому вскоре стало неловко.

   - Послушай, друг мой, - услышал я над собой его голос. - Конечно, я погорячился, и бумаги мне не жалко. Но скажи, пожалуйста... - тут голос его опять стал раздраженным, - что означают все эти твои фокусы?

   Я недоуменно обернулся и увидел, что дядя тычет себе пальцем куда-то в живот.

   - Но, дядя, - пробормотал я, - честное слово... я больше ничего...

   - Хорошо "ничего"! Я пошел утром переменить брюки, смотрю - и на подтяжках, да и внизу, - ни одной пуговицы! Что это все значит?

   - Но, дядя, - пожал я плечами, - для чего мне ваши брючные пуговицы? Ведь это же не деньги, не бумага и даже не конфеты. А так... дрянь! Мне и слушать-то вас прямо-таки непонятно.

   - Гм, непонятно?! А мне, думаешь, понятно? Что же, по-твоему, они сами отсохли? Да кабы одна, две, а то все начисто!

   - Это старуха срезала, - подумав немного, сказал я. - Это ее рук дело. Она, дядя, всегда придет к вам в комнату, меня выгонит, а сама все что-то роется, роется... Недавно я сам видел, как она какую-то вашу коробочку себе в карман сунула. Я даже хотел было сказать вам, да забыл.

   - Какую еще коробочку? - встревожился дядя. - У меня, кажется, никакой коробочки... Ах, цветок бездумный и безмозглый! - спохватился дядя. - Это она у меня мыльный порошок для бритья вытянула. А я-то искал, искал, перерыл всю комнату! Глупа, глупа! Я, конечно, понимаю: повороты судьбы, преклонные годы... Но ты когда увидишь ее у нас в комнате, то гони в шею.

   - Нет, дядя, - отказался я. - Я ее не буду гнать в шею. Я ее и сам-то боюсь. То она меня зовет Антипкой, то Степкой, а чуть что - замахивается палкой. Вы лучше ей сами скажите. Да вон она возле клумбы цветы нюхает! Хотите, я вам ее сейчас кликну?

   - Постой! Постой! - остановил меня дядя. - Я лучше потом... Надоело! Ты теперь расскажи, что ты у Славки делал.

   Я рассказал дяде, как провел время у Славки, как он подарил мне сигналиста, и пожалел, что через три дня Славку отец увезет к матери.

   Дядя вдруг разволновался. Он встал, обнял меня и погладил по голове.

   - Ты хороший мальчик, - похвалил меня дядя. - С первой же минуты, как только я тебя увидел, я сразу понял: "Вот хороший, умный мальчик. И я постараюсь сделать из него настоящего человека". Ге! Теперь я вижу, что я в тебе не ошибся. Да, не ошибся. Скоро уже мы поедем в Одессу. Начальник мичманской школы - мой друг. Помощник по учебной части - тоже. Там тебе будет хорошо. Да, хорошо. Конечно, многое... то есть, гм... кое-что тебе кажется сейчас не совсем понятным, но все, что я делаю, это только во имя... и вообще для блага... Помнишь, как у Некрасова: "Вырастешь, Саша, узнаешь..."

   - Дядя, - задумчиво спросил я, - а вы не изобретатель?

   - Тсс... - приложив палец к губам и хитро подмигнув мне, тихо ответил дядя. - Об этом пока не будем... ни слова!

   Дядя стал ласков и добр. Он дал мне пятнадцать рублей, чтобы я их, на что хочу, истратил. Похлопал по правому плечу, потом по левому, легонько ткнул кулаком в бок и, сославшись на неотложные дела, тотчас же ушел.

  

   Прошло три дня. Со Славкой повидаться мне так и не удалось - в парк он больше не приходил.

   Бегая днем по городу, я остановился у витрины писчебумажного магазина и долго стоял перед большой географической картой.

   Вот она и Одесса! Рядом города - Херсон, Николаев, Тирасполь, слева - захваченная румынами страна Бессарабия, справа - цветущий и знойный Крым, а внизу, далеко - до Кавказа, до Турции, до Болгарии - раскинулось Черное море...

  

   ...И волны бушуют вдали...

   Товарищ, мы едем далеко,

   Далеко от здешней земли.

  

   Нетерпение жгло меня и мучило.

   Я заскочил в лавку и купил компас.

   Кто его знает, когда еще он должен был мне пригодиться. Но когда в руках компас - тогда все моря, океаны, бухты, проливы, заливы, гавани получают свою форму-очертания.

   Вышел и остановился у витрины опять.

   А вот он и север! Кольский полуостров. Белое море. Угрюмое море, холодное, ледяное. Где-то тут, на канале, работает мой отец. Последний раз он писал откуда-то из Сороки.

   Сорока... Сорока! Вот она и Сорока. Вообще-то отец писал помалу и редко. Но последний раз он прислал длинное письмо, из которого я, по правде сказать, мало что понял. И если бы я не знал, что отец мой работает в лагерях, где вином не торгуют, то я бы подумал, что писал он письмо немного выпивши.

   Во-первых, письмо это было не грустное, не виноватое, как прежде, а с первых же строк он выругал меня за "хвосты" по математике.

   Во-вторых, он писал, что каким-то взрывом ему оторвало полпальца и ушибло голову, причем писал он об этом таким тоном, как будто бы там был бой и есть после этого чем похвалиться.

   В-третьих, совсем неожиданно он как бы убеждал меня, что жизнь еще не прошла и что я не должен считать его ни за дурака, ни за человека совсем пропащего.

   И это меня тогда удивило, потому что я был не слепой и никогда не думал, что жизнь уже прошла. А если уж и думал, то скорей так: что жизнь еще только начинается. Кроме того, никогда не считал я отца за дурака и за пропащего. Наоборот я считал его и умным и хорошим, но только если бы он не растрачивал для Валентины казенных денег, то было бы, конечно, куда как лучше!

   И я решил, что, как только поступлю в мичманскую школу, тотчас же напишу отцу. А что это будет так - я верил сейчас крепко.

   Задумавшись и улыбаясь, стоял я у блестящей витрины и вдруг услышал, что кто-то меня зовет:

   - Мальчик, пойди-ка сюда!

   Я обернулся. Почти рядом, на углу, возле рычага, который управляет огнями светофора, стоял милиционер и рукой в белой перчатке подзывал меня к себе.

   "Г 0-48-64!" - вздрогнул я. И вздрогнул болезненно резко, как будто кто-то из прохожих приложил горячий окурок к моей открытой шее.

   Первым движением моим была попытка бежать. Но подошвы как бы влипли в горячий асфальт, и, зашатавшись, я ухватился за блестящие поручни перед витриной магазина.

   "Нет, - с ужасом подумал я, - бежать поздно! Вот она и расплата!"

   - Мальчик! - повторил милиционер. - Что же ты стал? Подходи быстрее.

   Тогда медленно и прямо, глядя ему в глаза, я подошел.

   - Да, - сказал я голосом, в котором звучало глубокое человеческое горе. - Да! Я вас слушаю!..

   - Мальчик, - сказал милиционер, мгновенно перекидывая рычаг с желтого огня на зеленый, - будь добр перейди улицу и нажми у ворот кнопку звонка к дворнику. Мне надо на минутку отлучиться, а я не могу.

   Он повторил это еще раз, и только тогда я его понял.

   Я не помню, как перешел улицу, надавил кнопку и тихо пошел было своей дорогой, но почувствовал, что идти не могу, и круто свернул в первую попавшуюся подворотню.

   Крупные слезы катились по моим горячим щекам, горло вздрагивало, и я крепко держался за водосточную трубу.

   - Так будь же все проклято! - гневно вскричал я и ударил носком по серой каменной стене. - Будь ты проклята, - бормотал я, - такая жизнь, когда человек должен всего бояться, как кролик, как заяц, как серая трусливая мышь! Я не хочу так! Я хочу жить, как живут все. Как живет Славка, который может спокойно надавливать на все кнопки, отвечать на все вопросы и глядеть людям в глаза прямо и открыто, а не шарахаться и чуть не падать на землю от каждого их неожиданного слова или движения.

   Так стоял я, вздрагивая; слезы катились, падали на осыпанные известкой сандалии, и мне становилось легче.

   Кто-то тронул меня за руку.

   - Мальчик, - участливо спросила меня молодая незнакомая женщина, - ты о чем плачешь? Тебя обидели?

   - Нет, - вытирая слезы, ответил я, - я сам себя обидел.

   Она улыбнулась и взяла меня за руку:

   - Но разве может человек сам себя обидеть? Ты, может быть, ушибся, разбился?

   Я замотал головой, сквозь слезы улыбнулся, пожал ей руку и выскочил на улицу.

   Кто его знает почему, мне казалось, что счастье мое было уже недалеко...

  

   И в этот день я был крепок. Меня не разбило громом, и я не упал, не закричал и не заплакал от горя, когда, спустившись по откосу, я пролез через дыру забора и увидал у нас в саду проклятого старика Якова.

   Он сидел спиной ко мне, и они о чем-то оживленно разговаривали с дядей. Надо было собраться с мыслями.

   Я скользнул за кусты и боком, боком, вокруг холма с развалинами беседки, вышел к крылечку и прокрался наверх.

   Вот я и у себя в комнате. Схватил графин, глотнул из горлышка. Поперхнулся. Зажав полотенцем рот, тихонько откашлялся. Осмотрелся. Очевидно, старик Яков появился здесь совсем еще недавно. Полотенце было сырое - не просохло. На подоконнике валялся только один окурок, а старик Яков, когда не притворялся больным, курил без перерыва. На кровати валялась дядина кепка и мятая газета. Вот и все! Нет, не все. Из-под подушки торчал кончик портфеля. Я глянул в окно. Через листву черемухи я видел, что оба друга все еще разговаривают. Я открыл портфель.

   Салфетка, рубашка, два галстука, помазок, бритва, красные мужские подвязки. Картонная коробочка из-под кофе. Внутри что-то брякает. Раскрыл: орден Трудового Знамени, орден Красной Звезды, значок МОПР, значок члена Крым-ЦИК, иголка, катушка ниток, пузырек с валерьяновыми каплями. Еще носки, носки... А это?

   И я осторожно вытащил из уголка портфеля черный браунинг.

   Тихий вопль вырвался у меня из груди. Это был как раз тот самый браунинг, который принадлежал мужу Валентины и лежал во взломанном мною ящике. Ну да!.. Вот она, выщербленная рукоятка. Выдвинул обойму. Так и есть: шесть патронов и одного нет.

   Я положил браунинг в портфель, закрыл, застегнул и сунул под подушку.

   "Что же делать? А что делается сейчас дома? Плевать там, конечно, на сломанный замок, на проданную горжетку! Горько и плохо, должно быть, пришлось молодому Валентининому мужу. Могут выругать и простить человека за потерянный документ. Без лишних слов вычтут потерянные деньги. Но никогда не простят и не забудут человеку, что он не смог сберечь боевое оружие! Оно не продается и не покупается. Его нельзя сработать поддельным, как документ, или даже фальшивым, как деньги. Оно всегда суровое, грозное и настоящее".

   Кошкой отпрыгнул я к террасе и бесшумно повернул ключ, потому что по лестнице кто-то поднимался. Но это был не Яков и не дядя - они всё еще сидели в саду.

   Я присел на корточки и приложил глаз к замочной скважине.

   Вошла старуха.

   Лицо ее показалось мне что-то чересчур веселым и румяным. В одной руке она держала букет цветов, в другой - свою лакированную палку. Цветы она поставила в стакан с водой. Потом взяла с тумбочки дядино зеркало. Посмотрела в него, улыбнулась. Потом, очевидно, что-то ей в зеркале не понравилось. Она высунула язык, плюнула. Подумала. Сняла со стены полотенце и плевок с пола вытерла. "Ах ты, старая карга! - рассердился я. - А я-то этим полотенцем лицо вытираю!"

   Потом старуха примерила белую кепку. Пошарила у дяди в карманах. Достала целую пригоршню мелочи. Отобрала одну монетку - я не разглядел, не то гривенник, не то две копейки, - спрятала себе в карман. Прислушалась. Взяла портфель. Порылась, вытянула одну красную мужскую подвязку старика Якова. Подержала ее, подумала и сунула в карман тоже. Затем она положила портфель на место и легкой, пританцовывающей походкой вышла из комнаты.

   Мгновенно вслед за ней очутился я в комнате. Вытянул портфель, выдернул браунинг и спрятал в карман. Сунул за пазуху и оставшуюся красную подвязку. Бросил на кровать дядины штаны с отрезанными пуговицами. Подвинул на край стола стакан с цветами, снял подушку, пролил одеколон на салфетку и соскользнул через окно в сад.

   Очутившись позади холма, я взобрался к развалинам беседки. Сорвал лист лопуха, завернул браунинг и задвинул его в расщелину. Спустился. Вылез через дыру. Прошмыгнул кругом вдоль забора и остановился перед калиткой.

   Тут я перевел дух, вытер лицо, достал из кармана компас и, громко напевая: "По военной дороге шел в борьбе и тревоге...", - распахнул калитку.

   Дядя и старик Яков сразу же обернулись.

   Как бы удивленный тем, что увидел старика Якова, я на секунду оборвал песню, но тотчас же, только потише, запел снова.

   Подошел, поздоровался и показал компас.

   - Дядя, - сказал я, - посмотрите на компас. В какой стороне отсюда Одесса?

   - Моряк! Лаперузо! Дитя капитана Гранта! - похвалил меня дядя, очевидно довольный тем, что я не нахмурился и не удивился, увидев здесь старика Якова, который был теперь наголо брит - без усов, без диагоналевой гимнастерки с орденом, а в просторном парусиновом костюме и в соломенной шляпе. - Вон в той стороне Одесса. Сегодня мы проводим старика Якова на пристань к пароходу: он едет в Чернигов к своей больной бабушке, а тем временем я отвезу тебя в Одессу.

   Это было что-то новое. Но я не показал виду и молча кивнул головой.

   - Ты должен быть терпелив, - сказал дядя. - Терпение - свойство моряка. Помню, как-то плыли мы однажды в тумане... Впрочем, расскажу потом. Ты где бегал? Почему лоб мокрый?

   - Домой торопился, - объяснил я. - Думал, как бы не опоздать к обеду.

   - Нас сегодня старик Яков угощает, - сообщил дядя. - Не правда ли, добряк, ты сегодня тряхнешь бумажником? Ты подожди, Сергей, минутку, а мы зайдем в комнату. Там он с дороги отряхнется, почистится, и тогда двинем к ресторану.

   Я проводил их взглядом, сел на скамью и, поглядывая на компас, принялся чертить на песке страны света.

   ...Не прошло и трех минут, как по лестнице раздался топот, и на дорожку вылетел дядя, а за ним, без пиджака, в сандалиях на босу ногу, старик Яков.

   - Сергей! - закричал он. - Не видел ли ты здесь старуху?

   - А она, дядечка, на заднем дворике голубей кормит. Вот, слышите, как она их зовет? "Гули, гули"!

   - "Гули, гули"! - хрипло зарычал старик Яков. - Я вот ей покажу "гули, гули"!

   - Только ласково! Только ласково! - предупредил на ходу дядя. - Тогда мы сейчас же... Мы это разом...

   Голуби с шумом взметнулись на крышу, а старуха с беспокойством глянула на подскочивших к ней мужчин.

   - Только тише! Только ласково! - оборвал дядя старика Якова, который начал чертыхаться еще от самой калитки.

   - Добрый день, хорошая погода! - торопливо заговорил дядя. - Птица-голубь - дар божий. Послушайте, мамаша, это вы нам сейчас принесли в комнату разные... цветочки, василечки, лютики?

   - Для своих друзей, - начала было старуха, - для хороших людей... Ай-ай!.. Что он на меня так смотрит?

   - Отдай добром, дура! - заорал вдруг старик Яков. - Не то тебе хуже будет!

   - Только ласково! Только ласково! - загремел на Якова дядя. - Послушайте, дорогая: отдайте то, что вы у нас взяли. Ну, на что вам оно? Вы женщина благоразумная (молчи, Яков!), лета ваши преклонные... Ну, что вы, солдат, что ли? Вот видите, я вас прошу... Ну, смотрите, я стал перед вами на одно колено... Да затвори, Яков, калитку! Кого еще там черт несет?!

   Но затворять было уже поздно: в проходе стоял бородатый старухин сын и с изумлением смотрел на выпучившую глаза старуху и коленопреклоненного дядю. Дядя подпрыгнул, как мячик, и стал объяснять, в чем дело.

   - Мама, отдайте! - строго сказал ее сын. - Зачем вы это сделали?

   - Но на память! - жалобно завопила старуха. - Я только хотела на добрую, дорогую память!

   - На память! - взбесился тогда не вытерпевший дядя. - Хватайте ее! Берите!.. Вон он лежит у нее в кармане!

   - Нате! Подавитесь! - вдруг совершенно спокойным и злым голосом сказала старуха и бросила на траву красную резиновую подвязку.

   - Это моя подвязка! - торжественно сказал старик Яков. - Сам на днях покупал в Гомеле. Давай выкладывай дальше!

   Старуха швырнула ему под ноги две копейки и вывернула карман. Больше в карманах у нее ничего не было.

   Два часа бились трое мужчин со старухой, угрожали, уговаривали, просили, кланялись... Но она только плевалась, ругалась и даже изловчилась ударить старика Якова по затылку палкой.

  

   До отплытия черниговского парохода времени оставалось уже немного. И тогда, охрипшие, обозленные, дядя и Яков пошли одеваться.

   Старик Яков переменил взмокшую рубаху. С удивлением глядел я на его могучие плечи; у него было волосатое загорелое туловище, и, как железные шары, перекатывались и играли под кожей мускулы.

   "Да, этот кривоногий дуб еще пошумит, - подумал я. - А ведь когда он оденется, согнется, закашляет и схватится за сердце, ну как не подумать, что это и правда только болезненный беззубый старикашка!"

   Перед тем как нам уже уходить на пристань, подошел старухин сын и сообщил, что в уборной в яме плавает вторая красная подвязка.

   Тут все вздохнули и решили, что полоумная старуха там же, по злобе, утопила и браунинг...

   Но делать было нечего! Самим в яму лезть, конечно, никому не вздумалось, а привлекать к этому темному делу посторонних никто не захотел.

   Я смотрел на холм с развалинами каменной беседки, думал о своем и, конечно, молчал.

  

   На речной вокзал мы пришли рано. Только еще объявили посадку, и до отхода оставался час. Старик Яков быстро прошел в каюту и больше не выходил оттуда ни разу.

   Мы с дядей бродили по палубе, и я чувствовал, что дядя чем-то встревожен. Он то и дело оставлял меня одного, под видом того, что ему нужно то в умывальник, то в буфет, то в киоск, то к старику Якову.

   Наконец он вернулся чем-то обрадованный и протянул мне пригоршню белых черешен.

   - Ба! - удивленно воскликнул он. - Посмотри-ка! А вот идет твой друг Славка!

   - Разве тебе ехать в эту сторону? - бросаясь к Славке, спросил я.

   - Я же тебе говорил, что вверх, - ответил Славка. - Ну-ка, посмотри, вода течет откуда?.. А ты куда? До Чернигова?

   - Нет, Славка! Мы только провожаем одного знакомого.

   - Жаль! А то вдвоем прокатились бы весело. У отца в каюте бинокль сильный... восьмикратный.

   - Глядите, - остановил нас дядя. - Вон на воде какая комедия!

   Крохотный, сердитый пароходишко, черный от дыма, отчаянно колотил по воде колесами и тянул за собой огромную, груженную лесом баржу.

   Тут я заметил, что мы остановились как раз перед окошком той каюты, что занимал старик Яков, и сейчас оттуда, сквозь щель меж занавесок, выглядывали его противные выпученные глаза.

   "Сидишь, сыч, а свету боишься", - подумал я и потащил Славку на другое место.

   Пароход дал второй гудок.

   Дядя пошел к Якову, а мы попрощались со Славкой.

   - Так не забудь зайти за фонарем, - напомнил он. - Отец вернется завтра обязательно.

   - Ладно, зайду! Прощай, Славка! Будь счастлив!

   - И ты тоже! Гей, папа! Я здесь! - крикнул он и бросился к отцу, который с биноклем в руках вышел на палубу.

  

   Раньше, до ареста, у моего отца был наган, и я уже знал, что каждое оружие имеет свой единственный номер и, где бы оно ни оказалось, по этому номеру всегда разыщут его владельца.

   Утром я вытряхнул печенье из фанерной коробки, натолкал газетной бумаги, положил туда браунинг, завернул коробку, туго перевязал бечевкой и украдкой от дяди вышел на улицу.

   Тут я спросил у прохожего, где здесь в Киеве "стол находок".

   В Москве из такого "стола" Валентина получила однажды позабытый в трамвае сверток с кружевами.

   "Киев, - думал я, - город тоже большой, следовательно, и тут люди теряют всякого добра немало".

   Мне объяснили дорогу.

   Я рассчитывал, что, зайдя в этот "стол находок", я суну в окошечко сверток. "Вот, - скажу, - посмотрите, что-то там нашел, а мне некогда". И сейчас же удалюсь прочь. Пусть они как там хотят, так и разбираются.

   Но первое, что мне не понравилось, - это то, что "стол" оказался при управлении милиции.

   Поколебавшись, я все же вошел. Дежурный указал мне номер комнаты. Никакого окошечка там не было.

   Позади широкого барьера сидел человек в милицейской форме, а на столе перед ним лежали разные бумаги и тут же блестящая калоша огромных размеров.

   В очереди передо мной стояли двое.

   - Итак, - спрашивал милиционер востроносого и рыжеусого человека, - ваше имя - Павло Федоров Павлюченко. Адрес: Большая Красноармейская, сорок. Означенная калоша, номер четырнадцать, на левую ногу, обнаружена вами у ворот, проходя в пивную лавку номер сорок шесть. Так ли я записал?

   - Так точно, - ответил рыжеусый. - Я как был вчера выпивши, то, значит, зашел сегодня, чтобы опять... этого самого...

   - Это к факту не относится, - перебил его милиционер. - Получайте квиток и расписывайтесь.

   - Это я распишусь - отчего же! Гляжу я... Мать честная! Лежит она, самая калоша... сияет. Я искал, искал - другой нету. Я человек честный, мне чужого не надо. Кабы еще пара, а то одна. Дай, думаю, отнесу! Может, и потерял ее свой же брат, труженик.

   - Одна! - сурово заметил милиционер. - Кабы и пара, все равно снесть надо. Этакое глупое у вас разумение... Значит, сюда только и тащи, что самому не надо? Подходи следующий.

   - Я человек честный, - пряча квитанцию, бормотал рыжеусый. - Мне не то что две... три нашел, и то снес бы. Да кака така нога номер четырнадцатый? Вон у меня нога... в самый раз... аккуратная. А это что же? На столбы обувка?..

   Пошатываясь, он пошел к выходу, а вслед за ним проскользнул и я.

   "Нет, - думал я, - если из-за одной калоши тут столько расспросов, то с моей находкой скоро мне не отвертеться".

   Опечаленный вернулся я домой и засунул браунинг на прежнее место. Надо было придумать что-то другое.

  

   К вечеру я побежал на окраину, к Славкиной бабке.

   - Не приезжал отец! - сказала она. - И то три раза на управления звонили да два раза с завода... Ну вот, слышите? Опять звонят. - И, отодвинув шипящую сковородку, она вперевалку пошла к телефону.

   - Чистая напасть! - вздохнула она вернувшись. - Ну, задержался, ну, не угадал к пароходу... Так не дадут дня человеку побыть с женой да с матерью! Завтра приходи, милый! Да куда ж ты?.. Скушай пирожка, котлетку! Я и то наготовила, а есть некому.

   Я поблагодарил добрую старуху, но от еды отказался.

   По пути на площади мне попался киоск справочного бюро. Из любопытства подошел поближе и прочел, что в числе прочих здесь выдаются справки об условиях приема во все учебные заведения. И цена всему этому делу полтинник.

   Тогда я заполнил бланк на мичманскую школу города Одессы. За ответом велели приходить через полчаса.

   В ожидании я пошел шататься по соседним уличкам, заглядывая в лавки, магазины, а то и просто в чужие окна.

   Наконец-то полчаса прошли! Помчался к киоску. Схватил протянутую мне бумажку.

   ...Никакой мичманской школы в Одессе нет и не было.

   Я зашатался. Горе мое было так велико, что я не мог даже плакать и, вероятно, целый час просидел на каменной ступеньке какой-то сырой подворотни. И мне тогда хотелось, чтобы дядю этого убило громом или пусть бы он оступился и полетел