Гайдар Аркадий Петрович - Судьба барабанщика

помялся и пожелал старику Якову спокойной ночи.

   Тогда он легонько охнул и тихим злым голосом попросил меня передать дяде, чтобы тот вместо негодной, черной, прислал обыкновенную походную грелку, наполненную водой до половины. Я удивился и хотел переспросить, но вместо ответа старик Яков молча показал мне кулак. Обиженный и слегка напуганный, я вернулся и передал дяде эту просьбу.

   Дядя насупился, негромко кого-то выругал, полез к себе в сумку, достал небольшой сверток и тотчас же вышел, должно быть к проводнику за водой. Вскоре он вызвал меня на площадку. Взгляд его был строг, а круглые глаза прищурены.

   - Возьми, - сказал он, протягивая мне серую холщовую сумочку, затянутую сверху резиновым шнуром. - Возьми эту грелку и отнеси. Понял? - Он сжал мне руку. - Понял? - повторил дядя. - Иди и помни, о чем мы с тобой перед отъездом говорили.

   Голос у дяди был тих и строг, говорил он теперь коротко, без всяких смешков и прибауток. Рука моя дрожала. Дядя заметил это, потрепал меня за подбородок и легонько подтолкнул.

   - Иди, - сказал он, - делай, как тебе приказано, и тогда все будет хорошо.

   Я пошел. По пути я прощупал сумочку: внутри нее что-то скрипнуло и зашуршало; грелка была холодная, по-видимому, кожаная, и вместо воды набита бумагой.

   Я постучался и вошел в купе. Незнакомый пассажир сидел у столика, низко склонившись над книгой. Старик Яков читал, откинувшись почти к самой стенке.

   Он схватил грелку, легонько застонал, положил ее себе на живот и закрыл полами пиджака.

   Я вышел и в тамбуре остановился. Окно было распахнуто. Ни луны, ни звезд не было. Ветер бил мне в горячее лицо. Вагон дрожал, и резко, как выстрелы, стучала снаружи какая-то железка. "Куда это мы мчимся? - глотая воздух, подумал я. - Рита-та-та! Трата-та! Поехали! Эх, поехали! Эх, кажется, далеко поехали!"

   - Ну? - спросил, встречая меня, дядя.

   - Все сделано, - тихо ответил я.

   - Хорошо. Садись, отдохни. Хочешь есть - вон на столе колбаса, булка, яблоки.

   От колбасы я отказался, яблоко взял и съел сразу.

   - Вы бы мальчика спать уложили, - посоветовала старушка. - Мальчонка за день намотался. Глаза, я смотрю, красные.

   - Ну, что за красные! - ответил ей дядя. - Это просто так: пыль, тени. Вот скоро будет станция, и он перейдет ночевать к старику Якову. Старик без присмотра - дитя: то ему воды, то грелку. А с начальником поезда я уже договорился.

   - С умным человеком отчего не договориться, - вздохнула старушка. - А у меня сын Володька, бывало, говорит, говорит. Эх, говорит, мама, никак мы с тобой не договоримся!.. Так самовольно на Камчатку и уехал. Теперь там, шалопай, капитаном, что ли.

   Старушка улыбнулась и стала раскладывать постель, а я подозрительно посмотрел на дядю: что это еще затевается? В какой вагон? Какие грелки?

   Мимо нашего купе то и дело проходили в ресторан люди. Вагон покачивало, все пошатывались и хватались за стены.

   Я сел в уголок, пригрелся и задумался. Как странно! Давно ли все было не так! Били часы. Кричал радиоприемник. Наступало утро. Шумела школа, гудела улица, и гремел барабан. Четвертый наш отряд выбегал на площадку строиться. И уж непременно кто-то там кричит и дразнит:

  

   Сергей-барабанщик,

   Солдатский обманщик,

   Что ты бьешь в барабан?

   Еще спит капитан.

  

   "Но! Но! - говорю я. - Не подходи ближе, а то пробью по спине зорю палками".

   Ту-у! - взревел вдруг паровоз. Вагон рвануло так, что я едва не свалился с лавки; жестяной чайник слетел на пол, заскрежетали тормоза, и пассажиры в страхе бросились к окнам.

   Вскочил в купе встревоженный дядя. С фонарями в руках проводники кинулись к площадкам.

   Паровоз беспрерывно гудел. Стоп! Стали. Сквозь окна не видно было ни огонька, ни звездочки. И было непонятно, стоим ли мы в лесу или в поле.

   Все толпились и спрашивали друг друга: что случилось? Не задавило ли кого? Не выбросился ли кто из поезда? Не мчится ли на нас встречный? Но вот паровоз опять загудел, что-то защелкало, зашипело, и мы тихо тронулись.

   - Успокойтесь, граждане! - унылым голосом закричал проводник. - Это какой-нибудь пьяный шел из ресторана, да и рванул тормоз. Эх, люди, люди!

   - Напьются и безобразят! - вздохнул дядя. - Сходи, Сергей, к старику Якову. Старик больной, нервный. Да узнай заодно, не переменить ли ему воду в грелке.

   Я сурово взглянул на него: не ври, дядя! И молча пошел.

   И вдруг по пути я вспомнил то знакомое лицо артиста, что мелькнуло передо мной на платформе в Серпухове. Отчего-то мне стало не по себе.

   Я постучался в дверь пятого купе. Откинувшись спиной почти совсем к стенке, старик Яков лежал, полузакрыв глаза. На полу валялись спички, окурки, и повсюду пахло валерьянкой. Очевидно, и мягкий вагон тряхнуло здорово.

   Я спросил у старика Якова, как он себя чувствует и не пора ли переменить грелку.

   - Пора! Давно пора! - сердито сказал он, раскрыл полы пиджака и передал мне холщовый мешочек.

   - Мальчик! - не отрывая глаз от книги, попросил меня пассажир. - Будешь проходить, скажи проводнику, чтобы он пришел прибраться.

   - Да, да! - болезненным голосом подтвердил Яков. - Попроси, милый!

   "Милый"? Хорош "милый"! Он так вцепился в мою руку и так угрожающе замотал плешивой головой, что можно было подумать, будто с ним вот-вот случится припадок. Я выскочил в коридор и остановился. Что это все такое? Что означают эти выпученные глаза и перекошенные губы? А я вот возьму крикну проводника да еще передам ему и эту сумку!

   Проводник как раз шел в вагон и остановился, вытирая тряпкой стекла.

   "Сказать или не сказать"?

   - Молодой человек, - спросил вдруг проводник, - что вы здесь все время ходите? У вас билет в жестком, а здесь мягкий.

   - Да, - пробормотал я, - но мне же нужно... и они меня посылают.

   - Я не знаю, что вам нужно, - перебил меня проводник, - а мне нужно, чтобы в мои купе посторонние пассажиры не ходили. Что это вы взад-вперед носите?

   "Поздно! - испугался я. - Теперь уже говорить поздно... Смотри, берегись, осторожней!.."

   - Да, - вздрагивающим голосом ответил я, - но в пятом купе у меня больной дядя, и ему нужно менять воду в грелке.

   - Так давайте мне сюда эту грелку, - протянул руку проводник, - для больного старика я и сам это сделаю.

   - Но ему уже больше не нужно, - пряча холщовую сумку за спину, в страхе ответил я. - У него уже совсем прошло!

   - Ну, не нужно, так и не нужно! - опять принимаясь вытирать стекла, проворчал проводник. - А ходить вы сюда больше не ходите. Мне бы не жалко, но за это и нас контролеры греют.

   Потный и красный, проскочил я на площадку своего вагона. Дядя вырвал у меня сумку, сунул в нее руку и, даже не глядя, понял, что все было так, как ему надо.

   - Молодец! - тихо похвалил меня он. - Талант! Капабланка!

   И странно! То ли давно уж меня никто не хвалил, но я вдруг обрадовался этой похвале. В одно мгновение решил я, что все пустяки: и мои недавние размышления и подозрения, и что я на самом деле молодец, отважный, находчивый, ловкий.

   Я торопливо рассказал дяде, как было дело, что сказал мне пассажир, как мигнул мне старик Яков и как увернулся я от подозрительного проводника.

   - Герой! - с восхищением сказал дядя. - Геркулес! Гений! - Он посмотрел на часы. - Идем, через пять минут станция.

   - И тогда что?

   - И тогда все! Иди забирай вещи.

   Поезд уже гудел; застучали стрелочные крестовины. Проводник с фонарем пошел налево, к выходу. Мы взяли сумки. Изо всего купе не спала только одна старушка. Дядя пожелал ей счастливого пути. Мы вышли в коридор и прошли к площадке. Здесь дядя вынул из кармана ключ, открыл дверь, мы соскочили на противоположную от вокзала сторону и, смешавшись с людьми, пошли вдоль состава.

   У кого-то дядя спросил, где уборная. Нам показали на самом конце перрона маленькую грязноватую каменушку, Мы подошли к ней и остановились.

   Через минуту туда же, без шляпы и без чемодана, подбежал совершенно здоровехонький старик Яков.

   Здесь друзья обнялись, как будто не видались полгода. Поезд свистнул и умчался. А мы заторопились прочь с вокзала, потому что с первой же остановки могла прийти розыскная телеграмма. А мой дядя и его знаменитый друг, как я тогда подумал, были, вероятно, отъявленные мошенники.

  

   Много ли добра было в желтой сумке, которую старик Яков подменил у пассажира во время переполоха с внезапной остановкой поезда (тормоз рванул, конечно, дядя), - этого мне они не сказали. Но помню я, что на следующее утро лица их были совсем не веселы. Помню я, как на зеленом пустыре за какой-то станцией был между дядей и стариком Яковом крупный спор. О чем? Не знаю.

   Потом хмуро и молча сидели они, что-то обдумывая, в маленькой чайной. Потом понял я, что старые друзья эти снова помирились. Долго и оживленно разговаривали и все поглядывали в мою сторону, из чего я понял, что разговор у них идет обо мне.

   Наконец они подозвали меня. Стал меня дядя вдруг хвалить и сказал мне, что я должен быть спокоен и тверд, потому что счастье мое лежит уже не за горами.

   Слушать все это было очень радостно, если бы не смутное подозрение, что дела наши странные еще не окончены.

  

   Но вдруг, где-то на станции Липецк, к огромной моей радости, распрощался и отстал от нас старик Яков.

   И тут я вздохнул свободно, уснул крепко, а проснулся в купе вагона уже тогда, когда ярким теплым утром мы подъезжали к какому-то невиданно прекрасному, городу.

   С грохотом мчались мы по высокому железному мосту. Широкая лазурная река, по которой плыли большие белые и голубые пароходы, протекала под нами. Пахло смолой, рыбой и водорослями. Кричали белогрудые серые чайки - птицы, которых я видел первый раз в жизни.

   Высокий цветущий берег крутым обрывом спускался к реке. И он шумел листвой, до того зеленой и сочной, что, казалось, прыгни на нее сверху - без всякого парашюта, а просто так, широко раскинув руки, - и ты не пропадешь, не разобьешься, а нырнешь в этот шумливый густой поток и, раскидывая, как брызги, изумрудную пену листьев, вынырнешь опять наверх, под лучи ласкового солнца.

   А на горе, над обрывом, громоздились белые здания, казалось - дворцы, башни, светлые, величавые. И, пока мы подъезжали, они неторопливо разворачивались, становились вполоборота, проглядывая одно за другим через могучие каменные плечи, и сверкали голубым стеклом, серебром и золотом.

   Дядя дернул меня за плечо:

   - Друг мой! Что с тобой: столбняк, отупение? Я кричу, я дергаю... Давай собирай вещи.

   - Это что? - как в полусне, спросил я, указывая рукой за окошко.

   - А, это? Это все называется город Киев.

   Светел и прекрасен был этот веселый и зеленый город. Росли на широких улицах высокие тополи и тенистые каштаны. Раскинулись на площадях яркие цветники. Били сверкающие под солнцем фонтаны. Да как еще били! Рвались до вторых, до третьих этажей, переливали радугой, пенились, шумели и мелкой водяной пылью падали на веселые лица, на открытые и загорелые плечи прохожих.

   И то ли это слепило людей южное солнце, то ли не так, как на севере, все были одеты - ярче, проще, легче, - только мне показалось, что весь этот город шумит и улыбается.

   - Киевляне! - вытирая платком лоб, усмехнулся дядя. - Это такой народ! Его колоти, а он все танцевать будет! Сойдем, Сергей, с трамвая, отсюда и пешком недалеко.

   Мы свернули от центра. То дома высились у нас над головой, то лежали под ногами. Наконец мы вошли в ворота, прошли через двор в проулок - и опять ворота. Сад густой, запущенный. Акация, слива, вишня, у забора лопух.

   В глубине сада стоял небольшой двухэтажный дом. За домом - зеленый откос, и на нем полинялая часовенка.

   Верхний этаж дома был пуст, окна распахнуты, и на подоконниках скакали воробьи.

   - Стой здесь, - сбрасывая сумку, приказал дядя, - а я сейчас все узнаю.

   Я остался один. Кувыркаясь и подпрыгивая, выскочили мне под ноги два здоровых дымчатых котенка и, фыркнув, метнулись в дыру забора.

   Слева, в саду, возвышался поросший крапивой бугор, на котором торчали остатки развалившейся каменной беседки. Позади, за беседкой, доска в заборе была выломана, и отсюда по откосу, мимо часовенки, поднималась тропинка. Справа на площадке лежали сваленные в кучу маленькие скамейки, столы, стулья. И теперь я угадал, что в доме этом зимой бывает детский сад. А сейчас, на лето, они уехали, конечно, куда-либо за город. Оттого наверху и пусто.

   - Иди! - крикнул мне показавшийся из-за кустов дядя. - Все хорошо! Отдохнем мы здесь с тобой лучше, чем на даче. Книг наберем. Молоко пить будем. Аромат кругом... Красота! Не сад, а джунгли.

   Возле заглохшего цветника нас встретили.

   Высокая седая старуха с вздрагивающей головой и с глубоко впавшими глазами, опираясь на черную лакированную палочку, стояла возле морщинистого бородатого человека, который держал в руках длинную метлу.

   Сначала я подумал, что это старухин муж, но, оказывается, это был ее сын.

   - Дорогих гостей прошу пожаловать! - сказала старуха надтреснутым, но звучным голосом. Она сухо поздоровалась со мной и, откинув голову, приветливо улыбнулась дяде. - Спаситель! Ах, спаситель! - сказала она, постучав костлявым пальцем по плечу дяди. - Полысел, потолстел, но все, как я вижу, по-прежнему добр и весел. Все такой же молодец, герой, благородный, великодушный, а время летит... время!..

   В продолжение этой совсем непонятной мне речи бородатый сын старухи не сказал ни слова.

   Но он наклонял голову, выкидывал вперед руку и неуклюже шаркал ногой, как бы давая понять, что и он всецело разделяет суждения матери о дядиных благородных качествах.

   Нас проводили наверх. Живо раскинули мы две железные кровати в той из трех пустых комнат, что была поменьше, положили соломенные матрацы, втащили столик. Старуха принесла простыни, подушки, скатерть. Под открытым окном шумели листья орешника, чирикали птахи.

   И стало у меня вдруг на душе хорошо и спокойно.

   И еще хорошо мне было оттого, что старуха назвала дядю и добрым и благородным. Значит, думал я, не всегда же дядя был пройдохой. А может быть, я и сейчас чего-то не понимаю. А может быть, все, что случилось в вагоне, это задумано злобным и хитрым стариком Яковом. А теперь, когда Якова нет, то, может быть, все оно и пойдет у нас по-хорошему.

   Дядя дернул меня за нос и спросил, о чем я задумался. Он был добр. И, набравшись смелости, я сказал ему, что лучше, чем воровать чужие сумки, жить бы нам спокойно вот в такой хорошей комнате, где под окном орешник, черемуха. Дядя работал бы, я бы учился А злобного старика Якова пусть заперли бы санитары в инвалидный дом. И пусть он сидел бы там, отдыхал, писал воспоминания о прежней своей боевой жизни, а в теперешние наши дела не вмешивался.

   Дядя упал на кровать и расхохотался:

   - Ха-ха! Хо-хо! Старика Якова запереть в инвалидный дом! Юморист! Гоголь! Смирнов-Сокольский! В цирк его, в борцы! Гладиатором на арену! Музыка, туш! Рычат львы! Быки воют! А ты его в инвалидный!

   Тут дядя перестал смеяться. Он подошел к окну, сломал веточку черемухи и, постукивая ею по своим коротким ногам, начал мне что-то объяснять.

   Он объяснил мне, что вор не всегда есть вор, что я еще молод, многого в жизни не понимаю и судить старших не должен. Он спрашивал меня, читал ли я Чарлза Дарвина, Шекспира, Лермонтова и Демьяна Бедного. И когда у меня от всех его вопросов голова пошла кругом, и уж не помню, с чем-то я соглашался, чему-то поддакивал, то он оборвал разговор и спустился в сад.

   Я же, хотя толком ничего и не понял, остался при том убеждении, что если даже дядя мой и жулик, то жулик он совсем необыкновенный. Обыкновенные жулики воруют без раздумья о Чарлзе Дарвине, о Шекспире и о музыке Бетховена. Они тянут все, что попадет под руку, и чем больше, тем лучше. Потом, как я видел в кино, они делят деньги, устраивают пирушку, пьют водку и танцуют с девчонками танец "Елки-палки, лес густой", как в "Путевке в жизнь", или "Танго смерти", как в картине "Шумит ночной Марсель".

   Дядя же мой не пьянствовал, не танцевал. Пил молоко и любил простоквашу.

  

   Дядя ушел в город. В раздумье бродил я по комнатам. На стене в коридоре висел пыльный телефон. Очевидно, с тех пор как уехал детский сад, звонили по нему не часто. Заглянул я в чулан - там стояло изъеденное молью, облезлое чучело рыжего медвежонка. Слазил по крутой лесенке на чердак, но там была такая духота и пылища, что я поспешно спустился вниз.

   Вечерело. Я вышел в сад. В глухом уголку, за разваленной беседкой, лежал в крапиве мраморный столб. Я разглядел на его мутной поверхности такую надпись:

  

  

   Тут же в крапиве валялся разбитый ящик и рассохшаяся бочка.

   Было тепло, тихо, крепко пахло резедой и настурциями. Где-то далеко на Днепре загудел пароход.

   Когда гудит пароход, я теряюсь. Как за поручни, хочется схватиться мне за что попало: за ствол дерева, за спинку скамейки, за подоконник. Гулкое, многоголосое эхо его всегда торжественно и печально.

   И где бы, в каком бы далеком и прекрасном краю человек ни был, всегда ему хочется плыть куда-то еще дальше, встречать новые берега, города и людей. Конечно, если только человек этот не такой тип, как злобный Яков, вся жизнь которого, вероятно, только в том и заключается, чтобы охать, ахать, представляться больным и тянуть у доверчивых пассажиров их вещи.

   Но вот я насторожился. В саду, за вишнями, кто-то пел. Да и не один, а двое. Мужской голос - ровный, приглушенный и женский - резковатый, как бы надтреснутый, но очень приятный.

   Тихонько продвинулся я вдоль аллеи. Это были старуха и ее бородатый сын. Они сидели на скамейке рядом, прямые, неподвижные, и глядя на закат, тихо пели: "Цветы бездумные, цветы осенние, о чем вы шепчетесь в пустом саду?.."

   Я был удивлен. Я еще никогда не слыхал, чтобы такие древние старухи пели. Правда, жила у нас во дворе дворникова бабка, так и она, когда качала их горластого Гошку, тоже пела: "Ай, люли, ай, люли! Волки телку увели", - но разве же это песня?

   - Дитя! - позвала вдруг кого-то старуха.

   Я обернулся, но никого не увидел.

   - Дитя, подойди сюда! - опять позвала старуха.

   Я снова оглянулся - нет никого.

   - Тут никого нет, - смущенно сказал я, высовываясь из-за куста. - Оно, должно быть, куда-нибудь убежало.

   - Кто оно? Глупый мальчик! Это я тебя зову.

   Я подошел.

   - Пойди и посмотри, не коптит ли на кухне керосинка.

   - Хорошо, - согласился я, - только я не знаю, где у вас кухня.

   - Как ты не знаешь, где у нас кухня? - строго спросила старуха. - Да я тебя, мерзавца, из дому выгоню... на мороз, в степь... в поле!

   Я ахнул и в страхе попятился, потому что старуха уже потянулась к своей лакированной палке, по-видимому, собираясь меня ударить.

   - Мама, успокойтесь, - раздраженно сказал ее сын. - Это же не Степан, не Акимка. Это младший сын покойного генерала Рутенберга, и он пришел поздравить вас со днем ангела.

   Трудно сказать, когда я больше испугался: тогда ли, когда меня хотели ударить, или когда я вдруг оказался сыном покойного генерала.

   Вскрикнув, шарахнулся я прочь и помчался к дому. Взбежав по шаткой лесенке, я захлопнул на крючок дверь и дрожащими руками стал зажигать лампу. И только что я снял стекло, как услышал шаги. По лестнице за мной кто-то шел...

   Крючок был изогнутый, слабенький, и его легко можно было открыть снаружи, просунув карандаш или даже палец. Я метнулся на терраску и перекинул ногу через перила.

   В дверь постучались.

   - Эй, там, Сергей! - услышал я знакомый голос. - Ты спишь, что ли?

   Это был дядя.

   Торопливо рассказал я дяде про свои страхи.

   Дядя удивился.

   - Кроткая старуха, - сказал он, - осенняя астра! Цветок бездумный. Она, конечно, немного не в себе. Преклонные годы, тяжелая биография... Но ты ее испугался напрасно.

   - Да, дядя, но она хотела меня треснуть палкой.

   - Фантазия! - усмехнулся дядя. - Игра молодого воображения. Впрочем... всё потемки! Возможно, что и треснула бы. Вот колбаса, сыр, булки. Ты есть хочешь?

   За ужином дядя объяснил мне, что когда-то весь этот дом принадлежал старухе, а теперь ее сын работает здесь, при детском доме, сторожем, а иногда играет на трубе в каком-то оркестре.

   Мы легли спать рано. Окно было распахнуто, и сквозь листву орешника, как крупные звезды, проглядывали огни города. Мы лежали долго молча. Но вот дядя загремел в темноте спичками и закурил.

   - Дядя, - спросил я, - отчего эта старуха называла вас днем и добрым и благородным? Это она тоже о дури? Или что-нибудь тут на самом деле?

   - Когда-то, в восемнадцатом, буйные солдаты хотели спустить ее вниз головой с моста, - ответил дядя. - А я был молод, великодушен и вступился.

   - Да, дядя. Но если она была кроткая или, как вы говорите, цветок бездумный, то за что же?

   - Там, на войне, не разбирают. Кроме того, она тогда была не кроткая и не бездумная. Спи, друг мой.

   - Дядя, - задумчиво спросил я, - а отчего же, когда вы вступились, то солдаты послушались, а не спустили и вас вниз головой с моста?

   - Я бы им, подлецам, спустил! За мной было шесть всадников, да в руках у меня граната! Лежи спокойно, ты мне уже надоел.

   - Дядя, - помолчав немного, не вытерпел я, - а какие это были солдаты? Белые?

   - Лежи, болтун! - оборвал меня дядя. - Военные были солдаты: две руки, две ноги, одна голова и винтовка-трехлинейка с пятью патронами. А если ты еще будешь ко мне приставать, то я тебя выставлю в соседнюю комнату.

   ...Мои пытливые расспросы, очевидно, встревожили дядю. Через день, когда мы гуляли над Днепром, он спросил меня, хочу ли я вообще возвращаться домой.

   Я задумался. Нет, этого я не хотел. После всего, что случилось, Валентинин муж, вероятно, уговорит ее, чтобы меня отдали в какую-нибудь исправительную колонию. Но и оставаться с дядей, который все время от меня что-то скрывал и прятал, мне было не по себе.

   И дядя, очевидно, меня понял. Он сказал мне, что так как я ему с первого же раза понравился, то, если я не хочу возвращаться домой, он отвезет меня в Одессу и отдаст в мичманскую школу.

   Я никогда не слыхал о такой школе. Тогда он объяснил мне, что есть такая школа, куда принимают мальчиков лет четырнадцати-пятнадцати. Там же, при школе, они живут, учатся, потом плавают на кораблях сначала простыми матросами, а потом, кто умен, может дослужиться и до моряка-капитана.

   Я вспомнил вчерашний пароходный гудок, и сердце мое болезненно и радостно сжалось. "За что? - думал я. - И для чего же вот этот непонятный и даже какой-то подозрительный человек заботится обо мне и хочет сделать для меня такое хорошее дело?"

   - А вы? - тихо опросил я. - Вы тоже будете жить в Одессе?

   - Нет, - ответил дядя. - Разве я тебе не говорил, что я живу в городе Вятке, заведую отделом народного образования и занимаюсь научной работой?

   "Не беда! - подумал я. - Ну и пускай в Вятке. Так, может быть, даже лучше. А то вдруг приехал бы в Одессу ненавистный старик Яков, - вот тебе, глядишь, и пропала опять вся научная работа!"

   Щеки мои горели, и я был взволнован. "Проживу один, - думал я. - Начну все заново. Буду учиться. Буду стараться. Буду лазить по мачтам. Смотреть в бинокль. Вырасту скоро. Надену черную форменку... Вот я стою на капитанском мостике. Дзинь, дзинь! Тихий ход вперед! Вот она, стоит на берегу и машет мне платком... Нина! Прощай, Нина, прощай! Уплываем в Индию. Смело поведу я корабль через бури, через туманы, мимо жарких тропиков. Все увижу, все - приеду, тебе расскажу и с чужих берегов привезу подарок".

   И так замечтался я, что не заметил, как встал со скамьи, куда-то сходил и опять вернулся мой дядя.

   - Но пока тебе будет скучно, - сказал дядя. - Несколько дней я буду занят. И, чтобы ты мне не мешал, давай познакомимся с кем-нибудь из ребят. Будешь тогда всюду бегать, играть. Посмотри, экое кругом веселье!

   Ребят на площадке было много. Они лазили по лестницам и шестам, кувыркались и прыгали на пружинных сетках, толпились около стрелкового тира, бегали, баловались и, конечно, задирали девчонок, которые здесь, впрочем, спуску и сами не давали.

   - С кем же мне, дядя, познакомиться? - растерянно оглядываясь, спросил я. - Народу кругом такая уйма.

   - А мы поищем - и найдем! - ответил дядя и потащил меня за собой.

   Он вывел меня к краю площадки. Здесь было тихо, под липами стояли рабочие столики и торчала будочка с материалом и инструментами.

   Тут дядя показал мне на хрупкого белокурого мальчика, который, поглядывая на какой-то чертеж, выстругивал ножом тонкие белые планочки.

   - Ну вот, хотя бы с этим, - подтолкнул меня дядя. - Мальчик, сразу видно, неглупый, симпатичный.

   - Дохловатый какой-то, - поморщился я. - Лучше бы, дядя, с кем-нибудь из тех, что у сетки скачут.

   - Экое дело, скачут! Козел тоже скачет, да что толку? А то мальчик машину какую-то строит. Из такого скакуна клоун выйдет. А из этого, глядишь, Эдисон какой-нибудь... изобретатель. Да ты про Эдисона слыхал ли?

   - Слыхал, - буркнул я. - Это который телефон выдумал.

   - Ну, вот и пойди, пойди, познакомься, а я тут в тени газету почитаю.

   Белокурый мальчик с большими серыми глазами оставил на столике свои чертежи, планки и пошел к будке. Пока он что-то там спрашивал, я сел к столику. Он вернулся, держа в руках карандаш и циркуль. Он не рассердился, увидев, что я рассматриваю и трогаю его работу, и только тихо сказал:

   - Ты, пожалуйста, не сломай планку, она очень тонкая.

   - Нет, - усмехнулся я, - не сломаю. Это ты что мастеришь? Трактор?

   - О, что ты! - удивленно ответил мальчик. - Разве ты не видишь, что это модель ветряного двигателя? Это работа тонкая.

   - "Тонкая"! "Тонкая"! - позабывая дядины наставления, передразнил я. - Ты бы лучше шел на сетку кверх ногами прыгать, а то все равно потом выкрасить да выбросить.

   Мальчик поднял на меня задумчивые серые глаза. Грубость моя его, очевидно, удивила, и он подыскивал слова, как мне ответить.

   - Послушай, - тихо сказал он. - Я тебя к себе не звал. Не правда ли? Если тебе нравится прыгать на сетке, пойди и прыгай. - Он замолчал, сел, взял циркуль и, взглянув на мое покрасневшее лицо, добавил: - Я тоже люблю лазить и прыгать, но с тех пор, как я в прошлом году выбросился с парашютом из горящего самолета, прыгать мне уже нельзя.

   Он вздохнул и улыбнулся.

   Краска все гуще и гуще заливала мне щеки, как будто я лицом попал в крапиву.

   - Извини, - сказал я. - Это я дурак... Может быть, тебе помочь? Мне все равно делать нечего.

   Теперь смутился сероглазый мальчик.

   - Почему же дурак? - запинаясь, возразил он. - Зачем это? Ну, если хочешь, возьми этот квадрат, попроси в будке дрель и просверли, где отмечены дырочки. Постой, они тебе так не дадут! У тебя ученический билет не с собой? Ну, тогда возьми мой. - И он протянул мне затрепанную красную книжечку.

   Я заглянул в билет. Его звали Славой, фамилия - Грачковский. Он был мне ровесник.

   Мы дружно мастерили двигатель, когда к нам подошел дядя и протянул две плитки мороженого.

   - Мы познакомились, - объяснил я. - Его зовут Славой. И он прыгнул из горящего самолета на парашюте.

   - Чаще меня зовут Славка, - поправил мальчик. - А с парашютом это я не сам прыгнул - меня отец выкинул. Я же только дернул за кольцо, попал на крышу водопроводной башни и, уже свалившись оттуда, сломал себе ногу.

   - Но она ходит?

   - Ходить-то ходит, да нельзя пока быстро бегать. - Он посмотрел на дядю, улыбнулся и спросил: - Это вы вчера стреляли в тире и поправили меня, чтобы я не сваливал набок мушку? Ой, вы хорошо стреляете!

   - Старый стрелок-пехотинец, - скромно ответил дядя. - Стрелял в германскую, стрелял и в гражданскую.

   "Эге, стрелок-пехотинец! - покосился я на дядю. - Так ты уже давно Славку приметил! А я-то думал, что мы его в товарищи выбрали случайно!"

   Вскоре мы со Славкой расстались и уговорились назавтра встретиться здесь же.

   - Вот человек! - похвалил дядя Славку. - Это тебе не то что какой-нибудь молодец, который только и умеет к мачехе... в ящик... Ну, да ладно, ладно! Ты с самолета попробуй прыгни, тогда и хорохорься. А то не скажи ему ни слова. Динамит! Порох!.. Вспышка голубого магния! Ты давай-ка с ним покрепче познакомься... Домой к нему зайди... Посмотришь, как он живет, чем в жизни занят, кто таковы его родители... Эх, - вздохнул дядя, - кабы нам да такую молодость! А то что?.. Пролетела, просвистела! Тяжкий труд, черствый хлеб, свист ремня, вздохи, мечты и слезы... Нет, нет! Ты с ним обязательно познакомься; он скромен, благороден, и я с удовольствием пожал его молодую руку.

   Дядя проводил меня только до церковной ограды.

   - Вот, - сказал он, - спустишься по тропе на откос, а там через дыру забора - и ты в саду, дома. Днем да без вещей здесь куда ближе. А я приду попозже.

   Посвистывая, осторожно спускался я по крутому склону. Добравшись уже до разваленной беседки, я услышал шум и увидел, как во дворике промелькнуло лицо старухи. Волосы ее были растрепаны, и она что-то кричала.

   Тотчас же вслед за ней из кухни с топором в руке выбежал ее престарелый сын; лицо у него было мокрое и красное.

   - Послушай! - запыхавшись и протягивая мне топор, крикнул он. - Не можешь ли ты отрубить ей голову?

   - Нет, нет, не могу! - завопил я, отскакивая на сажень в сторону. - Я... я кричать буду!

   - Но она же, дурак, курица! - гневно гаркнул на меня бородатый. - Мы насилу ее поймали, и у меня дрожат руки.

   - Нет, нет! - еще не оправившись от испуга, бормотал я. - И курице не могу... Никому не могу... Вы погодите... Вот придет дядя, он все может.

   Я пробрался к себе и лег на кровать. Было теперь неловко, и я чувствовал себя глупым. Чтобы отвлечься, я развернул и стал читать газету.

   Прочел передовицу. В Испании воевали, в Китае воевали. Тонули корабли, гибли под бомбами города. А кто топил и кто бросал бомбы, от этого все отказывались.

   Потом стал читать происшествия. Здесь все было куда как понятней.

   Вот автобус налетел на трамвай - стекла выбиты, жертв нет. "Не зевай, шофер, счастливо еще отделался!"

   Вот шестилетний мальчишка свалился с моста в воду, и сразу же за ним бросились трое: его мать, милиционер и старик, торговавший с лотка папиросами. Подлетела лодка и подобрала всех четверых. "Молодцы люди! А мальчишке дома надо бы задать дёру".

   А вот объявление: какой-то дяденька продает велосипед, он же купит заграничную шляпу. "Глупо! Я бы никогда не продал. Черта ли толку в шляпе да без велосипеда?" А вот, стоп!.. Я сжал и подвинул к глазам газету. А вот... ищут меня... "Разыскивается мальчик четырнадцати лет, Сергей Щербачов. Брюнет. На виске возле левого глаза родинка. Сообщить: Москва, телефон Г 0-48-64".

   "Так, так! Значит, вернулась Валентина. Телефон не наш, не домашний, значит, ищет милиция".

   Трясущейся рукой я подвинул дорожное дядино зеркальце.

   Долго и тупо глядел. "Да, да, вон он и я. Вот брюнет. Вот родинка".

   "Разыскивается..." Слово это звучало тихо и приглушенно. Но смысл его был грозен и опасен.

   Вот они скользят по проводам, телеграммы: "Ищите! Ищите!.. Задержите!" Вот они стоят перед начальником, спокойные, сдержанные агенты милиции. "Да, - говорят они, - товарищ начальник! Мы найдем гражданина Сергея Щербачова, четырнадцати лет, брюнета, с родинкой, - того, что выламывает ящики и продает старьевщикам чужие вещи, Он, вероятно, живет в каком-нибудь городе со своим подозрительным дядей, например в Киеве, и мечтает безнаказанно поступить в мичманскую школу, чтобы плавать на советских кораблях в разные страны. Этот лживый барабанщик, которого давно уже вычеркнули из списков четвертого отряда, вероятно, будет плакать и оправдываться, что все вышло как-то нечаянно. Но вы ему не верьте, потому что не только он сам такой, но его отец осужден тоже".

   Я швырнул зеркало и газету. Да! Все именно так, и оправдываться было нечем.

  

   Ни возвращаться домой, ни попадать в исправительный дом я не хотел Я упрямо хотел теперь в мичманскую школу. И я решил бороться за свое счастье.

   Насухо вытер я глаза и вышел на улицу.

   Постовые милиционеры, дворники с бляхами, прохожие с газетой - все мне теперь казались подозрительными и опасными.

   Я зашел в аптеку и, не зная точно, что мне нужно, долго толкался у прилавка, до тех пор, пока покупатели не стали опасливо поглядывать на меня, придерживая рукой карманы, и продавец грубо не спросил, что мне надо.

   Я попросил тюбик хлородонта и поспешно вышел.

   Потом я очутился возле парикмахерской. Зашел.

   - Подкоротить? Под машинку? Под бокс? Под бобрик? - равнодушно спросил парикмахер.

   - Нет, - сказал я. - Бритвой снимайте наголо.

   Пряди темных волос тихо падали на белую простыню. Вот он показался на голове, узкий шрам. Это когда-то я разбился на динамовском катке. Играла музыка. Катались с Ниной. Было шумно, морозно, весело...

   Уши теперь торчали, и голова стала круглой. На лице резче выступил загар.

   Вышел, выдавил из тюбика немного зубной пасты, смазал на виске родинку. Брови на солнце выцвели: попробуй-ка разбери теперь, брюнет или рыжий.

   Сверкали на улице фонари. Пахло теплым асфальтом, табаком, цветами и водой.

   "Никто теперь меня не узнает и не поймает, - думал я. - Отдаст меня дядя в мичманскую школу, а сам уедет в Вятку... Ну и пусть! Буду жить один, буду стараться. А на все прошлое плюну и забуду, как будто бы его и не было".

   Влажный ветерок холодил мою бритую голову. Шли мне навстречу люди. Но никто из них не знал, что в этот вечер твердо решил я жизнь начинать заново и быть теперь человеком прямым, смелым и честным.

  

   Было уже поздно, и, спохватившись, я решил пройти домой ближним путем.

   Темно и глухо было на пустыре за церковной оградой. Оступаясь и поскальзываясь, добрался я до забора, пролез в дыру и очутился в саду. Окна нашей комнаты были темны - значит, дядя еще не возвращался.

   Это обрадовало меня, потому что долгое отсутствие мое останется незамеченным. Тихо, чтобы не разбудить внизу хозяев, подошел я к крылечку и потянул дверь. Вот тебе и раз! Дверь была заперта. Очевидно, они ожидали, что дядя по возвращении постучится.

   Но то дядя, а то я! Мне же, особенно после того, как я сегодня обидел хозяина, стучаться было совсем неудобно.

   Я разыскал скамейку и сел в надежде, что дядя вернется скоро.

   Так я просидел с полчаса или больше. На траву, на листья пала роса. Мне становилось холодно, и я уже сердился на себя за то, что не отрубил курице голову. Экое дело - курица! А вдруг вот дядя где-нибудь заночует, - что тогда делать?

   Тут я вспомнил, что сбоку лестницы, рядом с уборной, есть окошко и оно, кажется, не запирается.

   Я снял сандалии, сунул их за пазуху и, придерживаясь за трухлявый наличник, встал босыми ногами на уступ. Окно было приоткрыто. Я вымазался в пыли, оцарапал ногу, но благополучно спустился в сени.

   Я лез не воровать, не грабить, а просто потихоньку, чтобы никого не потревожить, пробирался домой. И вдруг сердце мое заколотилось так сильно, что я схватился рукой за грудную клетку. Что такое?.. Спокойней!

   Однако дыхание у меня перехватило, и я в страхе уцепился за перила лестницы.

   Кто его знает почему, но мне вдруг показалось, что старик Яков совсем не исчез - там, далеко, в Липецке, - а где-то притаился здесь, совсем рядом.

   Несколько мгновений эта нелепая, упрямая мысль крепко держала мою голову, и я мучительно силился понять, в чем дело.

   Тихонько поднялся я наверх - и опять стоп!

   Не из той комнаты, где мы жили, а из пустой, которая выходила окном к курятнику, пробивался через дверные щели слабый свет. Значит, дядя уже давно был дома.

   Прислушался. Разговаривали двое: дядя и кто-то незнакомый. Никакого старика Якова, конечно, не было.

   - Вот, - говорил дядя, - сейчас будет и готово. Этот пакет туда, а этот сюда. Понятно?

   - Понятно!

   Куда "туда" и куда "сюда", - мне это было совсем непонятно.

   - Теперь все убрать. И куда это мой Мальчишка запропал? (Это обо мне.)

   - Вернется! Или немного заблудился. А то еще в кино пошел. Нынче дети какие! А мать у него кто?

   - Мачеха! - ответил дядя. - Кто ее знает, какая-то московская. Мы на эту квартиру случайно, через своего человека напали. Мачеха на Кавказе. Мальчишка один. Квартира пустая. Лучше всякой гостиницы. Он мне сейчас в одном деле помогать будет.

   "Как кто ее знает? - ахнул я. - Ведь ты же мой дядя!"

   - Ну, и последнее готово! Все наука и техника. Осторожней, не разбейте склянку. Но куда же все-таки запропал мальчишка?

   Я тихонько попятился, спустился по лесенке, вылез обратно в сад через окошко, обул сандалии и громко постучался в запертую дверь. Отворили мне не сразу.

   - Это ты, бродяга? Наконец-то! - раздался сверху дядин голос.

   - Да, я.

   - Тогда погоди, штаны да туфли надену, а то я прямо с постели.

   Прошло еще минуты три, пока дядя спустился по лестнице.

   - Ты что же полуночничаешь? Где шатался?

   - Я вышел погулять... Потом сел не на тот т