Гайдар Аркадий Петрович - Реввоенсовет

   Гайдар Аркадий Петрович

  

   Проект "Военная литература": militera.lib.ru

   Издание: Гайдар А. П. Лесные братья. - М.: Правда, 1987.

   OCR, правка: Андрей Мятишкин (amyatishkin@mail.ru)

  

   {1}Так помечены ссылки на примечания. Примечания в конце текста

  

   Гайдар А. П. Лесные братья. Ранние приключенческие повести / Сост., послесл., прим. и подг. текста А. Г. Никитина; Ил. А. К. Яцкевича. - М.: Правда, 1987. - 432 с., ил. (Мир приключений). // Тираж 500000 экз. Цена 2 р. 10 к.

  

   Из текста: В настоящем издании повесть печатается с наиболее полного пермского варианта, опубликованного в газете "Звезда" в 1926 году (с 11 по 28 апреля), пятнадцатью подвалами. Издание предназначалось для взрослого читателя, а название, согласно издательскому договору, как "Реввоенсовет". Лишь в результате редакторских сокращений и переделок "РВС" стала рассказом. Печаталась повесть в Перми с черновика, впоследствии утраченного. Таким образом, уральская публикация повести как бы заменяет собою текст рукописного оригинала, дает реальное представление об уровне литературного мастерства молодого Гайдара.

  

  

  

  

   Кругом было тихо и пусто. Раньше иногда здесь подымался дымок, когда к празднику мужики варили тайком самогонку, но теперь мужики уже перестали прятаться и производство самогонки перенесли прямо в деревню. Раньше сюда забегали ребятишки затем, чтобы побегать, погоняться друг за другом, попрятаться в изломах осевших, полуразрушенных кирпичных сараев.

   Здесь было хорошо. Когда-то немцы, захватившие Украину, свозили сюда для чего-то сено и солому. Но немцев скоро прогнали красные, красных - гайдамаки, гайдамаков - петлюровцы, петлюровцев - еще кто-то, и осталось сено, наваленное огромными почерневшими копнами.

   Но с тех пор, как атаман Криволоб, тот самый, у которого желто-голубая лента тянулась через папаху, расстрелял здесь четверых москалей и одного еврея, пропала почему-то у ребятишек всякая охота лазить и прятаться посреди заманчивых лабиринтов, и остались одинокими полусгнившие сараи - черные, пустые пятна.

   Только Димка до сих пор еще забегал сюда часто, потому что здесь как-то особенно тепло грело солнце, приятно пахла горько-сладкая полынь, да спокойно жужжали мохнатые шмели по ярко-красным головкам широко раскинувшихся лопухов.

   А убитые? Так их ведь давно уже и нет - мужики свалили их в общую яму и забросали землей. А старый нищий Авдей, тот самый, которого боялся Топ и прочие маленькие ребятишки, смастерил из двух палок прочный крест и поставил его тихонько над их могилой. Никто не видел, а Димка видел. Видел, но не сказал никому, потому что об этом попросил его старик.

   - Не говори только, милай... серчать будут, а как же без креста?.. Как скотина... нехорошо... тоже люди были, милай...

   Димка не сказал, но удивился: во-первых, если хорошие люди, то зачем же их убили, а во-вторых, он сам слышал, как Никифор-староста говорил:

   - Туда им, собакам, и дорога...

   - По злобе, милай... по злобе, - прошамкал, одевая сумку, старик. - А Никифор, сынок, так и должен был сказать... так и должен... Потому мужик он обстоятельный...

   И ушел Авдей. А Димка долго думал и никак не мог понять, за что "по злобе" и почему "обстоятельный" Никифор должен был называть убитых собаками, а побирушка-старик - хорошими людьми?

   И не понял все-таки Димка, как это убитые одни, а правды над ними две?

  

  

   В укромном углу Димка остановился и внимательно осмотрелся вокруг. Не заметив ничего подозрительного, он порылся в соломе и извлек оттуда две обоймы патронов, шомпол и заржавленный австрийский штык без ножен.

   Сначала Димка изображал разведчика, то есть ползал на коленях, а в критические минуты, когда имел основание предполагать, что неприятель близок, ложился на живот и продвигался с величайшей осторожностью, высматривая подробно расположение противника. По счастливой случайности или еще почему-либо, но только сегодня ему всегда отчаянно везло, он ухитрялся безнаказанно подползать вплотную к воображаемым вражьим постам и, преследуемый градом выстрелов из ружей и пулеметов, а иногда даже залпами батарей, возвращался в свой стан невредимым.

   Потом, сообразуясь с результатами разведки, высылал в дело конницу и с визгом врубался в самую гущу репейников и чертополоха, которые геройски умирали, но даже под столь бурным натиском не обращались в бегство.

   Димка ценит мужество, когда бы оно ни проявлялось, потому он забирает остатки в плен...

   Подавши команду "строиться" и "стоять смирно", он обращается к захваченным с гневной речью:

   - А, каиновы дети, продажные души! Против кого идете? Против своего брата рабочего и крестьянина... Генералы вам нужны да адмиралы!..

   Или:

   - Коммунию захотели, стервецы, свободы вам нужно, против законной власти хотите...

   Это в зависимости от того, представителя какой армии изображал он в данном случае, так как для разнообразия командовал то одной, то другой по очереди...

   Дальше здравый смысл и обычай тогдашней войны предписывали лучше одеть своих солдат за счет военнопленных, а потому Димка, условно обозначавший массу войск, облачался в широкие листья лопухов и победоносно шествовал домой.

   Он так заигрался сегодня, что спохватился только тогда, когда зазвякали колокольчики возвращающегося стада.

   "Елки-палки! - подумал огорошенный Димка. - Вот теперь мать задаст трепку... а то, пожалуй, еще и жрать не даст".

   И, спрятав свое оружие, он стремительно и вприпрыжку пустился домой, раздумывая на бегу: "Что бы это такое получше соврать матери?"

   Но, к величайшему своему удивлению, нагоняя он не получил и врать ему не пришлось.

   Мать почти не обратила на него внимания, несмотря на то, что Димка чуть не столкнулся с ней у крыльца во дворе. Бабка звенела ключами, вынимая зачем-то старый пиджак и штаны из чулана, а Топ старательно копал щепкой ямку в куче глины.

   Кто-то тихонько дернул сзади Димку за штанину.

   Он обернулся - и увидел печально посматривающего мохнатого Шмеля.

   - Ты что, дурак? - ласково спросил Димка и увидел вдруг, что у Шмеля здорово чем-то рассечена верхняя губа...

   - Мам... Кто это? - вспыхнув, спросил Димка.

   - Ах, отстань! - досадливо ответила та, отвертываясь. - Что я, присматривалась, что ли?

   Но по тому, как мать быстро поняла, о чем он спрашивает, Димка почувствовал, что она говорила неправду.

   - Это дядя сапогом дернул, - пояснил, оторвавшись, Топ.

   - Какой еще дядя?

   - Дядя, серый... он у нас в хате сидит.

   - Чтобы он сдох, - с сердцем проговорил Димка, отворив дверь в избу.

   На кровати валялся здоровенный детина. Рядом на лавке лежала казенная серая шинель.

   - Головень! - присмотревшись, удивленно воскликнул Димка. - Ты откуда?

   - Оттуда, - последовал короткий ответ.

   - А ты зачем Шмеля ударил?

   - Какого еще Шмеля?

   - Собаку мою...

   - Пусть не гавкает... А то я ей и вовсе башку сверну.

   - Чтоб тебе самому кто-нибудь свернул! - сердито ответил Димка и шмыгнул поспешно за печку, потому что рука Головня потянулась к валявшемуся тяжелому сапогу.

  

  

   Димка никак не мог понять, откуда взялся Головень. Совсем еще недавно забрали его красные в солдаты, а теперь он уже опять дома. Не может быть, чтобы служба у них была такая короткая.

   За ужином он не вытерпел и спросил:

   - Ты в отпуск приехал?

   - В отпуск.

   - Вот что! - отметил удовлетворенно Димка. - Надолго?

   - Надолго.

   - Ты врешь, Головень! - убежденно возразил Димка. - Ни у красных, ни у белых, ни у зеленых надолго сейчас не отпускают, потому что война. Ты дезертир, наверно?..

   В следующую же секунду Димка получил здоровый удар по шее, так что едва не ткнулся головой о стол.

   - Зачем ребенка бьешь? - вспыхнула на Головня Димкина мать. - Нашел с кем связываться.

   Головень покраснел, его большая круглая голова с оттопыренными ушами, за которую он и получил в деревне кличку, закачалась насмешливо, и он ответил грубо:

   - Помалкивайте-ка лучше... питерское отродье. Дождетесь вы, что я вас назад повыгоню...

   Мать как-то сразу съежилась, осела и выругала глотающего слезы Димку:

   - А ты не суйся, идол, куда не надо... а то еще и не так попадет...

   После ужина Димка забился к себе в темные сени и улегся на груду сена за ящиком, укрывшись материной поддевкой. Он долго лежал, не засыпая.

   Потом к нему пробрался Шмель и, положив голову на плечо возле шеи, взвизгнул тихонько...

   - Что, брат, досталось сегодня, - проговорил сочувственно Димка, - не любит нас с тобой никто... Ни Димку, ни Шмельку... Да... - И он вздохнул огорченно.

   Уже совсем засыпая, он почувствовал, как кто-то подошел к его постели.

   - Димушка, ты не спишь?

   - Нет еще, мам...

   Мать помолчала немного, потом проговорила уже значительно мягче, чем днем:

   - И чего ты суешься куда не надо? Знаешь ведь, какой он аспид... Все сегодня выгнать грозился.

   - Уедем, мам, в Питер, к батьке.

   - Господи, да я бы хоть сейчас... Да разве проедешь теперь, сынок. Ведь вокруг вон что делается...

   - В Питере, мам, какие?

   - Кто их знает. Говорят, что красные. А может, и врут. Разве теперь разберешь...

   Димка согласился, что разобрать действительно трудно, потому что уж на что волостное село близко, а и то не поймешь, чье оно теперь. Говорили, что Козолуп его на днях занимал, а что за Козолуп, и какого он был цвета, неизвестно - зеленый, должно быть.

   И он спросил у задумавшейся матери:

   - Мам, а Козолуп зеленый?

   - А пропади они все вместе взятые! - с сердцем ответила та. - Вот еще послал господь наказание. То все были люди как люди, а теперь поди-ка.

   И она спросила у Димки, только что вспомнив:

   - Слушай-ка, ты богу-то перед сном молишься?..

   - Молюсь, молюсь, - поторопился он, натягивая поддевку на голову, испугавшись, как бы мать не вздумала расспрашивать дальше.

   Так оно и выходит.

   - Ой, врешь, - недоверчиво говорит мать. - А ну-ка, прочитай "Ангелу хранителю"...

   Димке хочется спать. Димка боится, как бы мать не узнала, что он опять спит со Шмелем, кроме того, он никак не может вспомнить первого слова.

   И Димка отвечает сердито:

   - Не буду, чего без толку-то...

   - Как без толку, дурак?.. - вспыхнула озадаченная мать.

   Но Димка и сам видит, что сболтнул лишнее, и отвечает искренне и плаксивым голосом:

   - И что это, право... днем сама ругалась, бабка по башке стукнула, Головень по шеям... Ляжешь спать, и тут никакого покоя.

   В голосе его чувствуется неподдельная нотка обиды, и смущенная мать оставляет его одного...

   В сенцах темно, сквозь распахнутую дверь виднеются густо пересыпанное звездами темное небо и краешек светлого месяца.

   Димка зарывается глубже, приготавливаясь видеть продолжение интересного, недосмотренного вчера сна, и, засыпая, он чувствует, как приятно греет шею и дышит прикорнувший к нему верный Шмель.

  

  

   Высоко в синем небе плывут облака, широко по полям играет желтыми хлебами теплый ветер. Лазурно спокоен летний день. Неспокойны только люди. Где-то за темным лесом протрещали раскатистые пулеметы, где-то за краем горизонта перекликнулись глухо орудия, и куда-то промчался через деревеньку легкий кавалерийский отряд.

   - Мам, с кем это?

   - Отстань!

   Отстал Димка, пробежал тихонько к поскотине, взобрался на одну из жердей невысокой изгороди и долго смотрел вслед исчезающим всадникам.

   - Вот где жисть-то!..

   - Вырасту, тоже в солдаты пойду, - охваченный воинственным задором и ерзая молодцевато по забору, решил Марьин Федька.

   - Справа... по три м-а-арш!..

   - А к кому, к белым либо красным?..

   - Нет, - отрицательно махнул головой Федька, - в кавалерию.

   - Дурак ты, - презрительно выругался Димка...

   И пустился объяснять неправильность такого подхода к вопросу. Потому что кавалерия тоже разная бывает.

   Федька слушал, хлопая глазами, но, кажется, не особенно понял, потому что спросил под конец:

   - А везде ли кавалерия на лошадях?

   И когда получил ответ, что везде, то проговорил, успокоившись:

   - Ну, тогда все равно, хоть в какую...

   Головень ходил злой, как черт. Каждый раз, когда через деревеньку проходил красный отряд, он убирался из избы до тех пор, пока отряд не скрывался из глаз. И Димка решил окончательно, что Головень дезертир.

   Сегодня бабка послала Димку отнести Головню на сеновал ломоть хлеба и кусок сала. Димка шмыгнул на задний двор и вместо того, чтобы забираться по лестнице, пробрался с другого конца, через выломанную доску возле курятника.

   Подползая к укромному логову, он заметил, что Головень что-то мастерит, сидя к нему спиной.

   "Винтовка! - удивился Димка, приглядевшись. - Вот так штука!.. Зачем она ему?"

   Головень тщательно протер затвор, заткнул канал ствола тряпкой и запрятал винтовку под край крыши в сено.

   Подождав с минуту, Димка присвистнул. Ему было видно, как Головень сразу вздрогнул и обернулся с испуганным, тревожным выражением лица.

   - Ты что, собака, тут лазишь! - крикнул он, разглядев Димку. И пытливо окинул взглядом, как бы желая угадать: видел что-либо сейчас Димка или нет?

   - Бабка прислала, - равнодушно ответил Димка, подавая узелок. И добавил обиженно: - Хлеба с салом. А ты чего еще ругаешься?

   Успокоившийся Головень послал его к черту, а так как, по мнению Димки, худшего черта, чем Головень, быть не могло, то он поспешно шмыгнул вниз по лесенке.

  

  

   Весь остаток вечера и весь следующий день Димку разбирало острое любопытство посмотреть, что за винтовку принес с собой Головень, - русскую или немецкую, или еще какую? А может, там у него есть наган? При этой мысли у Димки даже дух захватило, потому что к наганам и ко всем носящим наганы он проникался невольным уважением.

   И Димка вспомнил, как однажды Яшка Федотов повстречал к ночи священника отца Перламутрия, возвращавшегося из села после свадьбы, и попросил у него одолжить один из свиных окороков. Но батя пришел в величайшее изумление от такой странной просьбы и, сказав Яшке что-то душеспасительное, собрался было ехать дальше. Тогда Яшка-вор сделал попытку овладеть окороком помимо всякого разрешения.

   - А, яко тать в нощи на мя дерзаешь! - рассвирепев, взвопил отец Перламутрий. И будучи не обделен от господа дородством и силою, собирался хватить неразумного и заблудшего человека дрючком по голове. Но тут в темноте тихонько - щелк! В следующую же минуту отец Перламутрий, нахлестывая конягу, катил во весь дух, а Яшка-вор с окороком хохотал на дороге. Впоследствии он клялся и божился, что, кроме захлопывающейся медной табакерки, у него ничего не было.

   Такова была сила и выразительность металлического нагановского языка в то время.

   Неудивительно после этого, что с первой же минуты Димка почувствовал сильное и непреодолимое желание побывать на сеновале.

   Как раз к тому времени утихло все кругом. Прогнали красные из волостного села Козолупа и ушли дальше на какой-то фронт. Тихо и безлюдно стало снова в глухой деревеньке, и Головень стал свободно покидать сеновал и исчезать где-то подолгу. И вот как-то под вечер, когда лягушиными песнями запевал порозовевший пруд, когда гибкие ласточки заскользили по воздуху, играя, и когда беспокойно зажужжала мошкара, танцуя кучками, заметив, что Головня дома нет, Димка пробрался на задний двор, твердо намереваясь проникнуть на сеновал. Дверка была заперта на замок, но у Димки был свой ход через курятник.

   Громко скрипнула отодвигаемая доска, предательски заклокотали потревоженные куры, и, испугавшись произведенного шума, Димка быстро юркнул наверх. На сеновале было полутемно, душно и тихо. Он пробрался в самый конец за поворотом и принялся шарить по сену под крышей.

   Через несколько минут тщательного поиска рука его наткнулась на что-то твердое.

   "Винтовка, - решил Димка. И подумал с опаской: - Вытащить или нет?.."

   Но кругом было спокойно, даже со двора не доносилось никакого шума. Он осторожно потянул за приклад и скоро вытащил всю. Пошарил рукой еще - нашел патронташ с блестящими обоймами. Нагана не нашел.

   Винтовка была русская. Димка долго вертел ее, осторожно ощупывая и рассматривая.

   "А что, если открыть затвор?" - мелькнула у него мысль.

   Сам он никогда не открывал, но видел часто, как это делают солдаты. Тихонько потянул рукоятку вверх - подается, потом отодвинул ее осторожно на себя до отказа.

   - Умно! - горделиво оценил Димка. Но тут же заметил под затвором желтоватый, вынырнувший откуда-то патрон.

   "Ну, к черту, - подумал Димка, - закрою-ка я обратно". - И он стал толкать рукоятку вперед.

   Теперь она пошла уже значительно туже, и, к своему величайшему ужасу, Димка заметил, что желтый патрон движется прямо в канал ствола.

   Он остановился в нерешительности и отодвинул даже от себя винтовку: "И куда лезет, черт?"

   Однако надо было торопиться. С большой осторожностью закрыв затвор, стал потихоньку толкать винтовку на место. Он затолкал ее почти что всю, как вдруг до его слуха донесся какой-то шум, как будто кто-то лязгнул ключом по замку и негромко кашлянул.

   "Головень!" - в страхе подумал оцепеневший Димка.

   Дверь скрипнула, распахнулась, и прямо перед ним показалось удивленное и рассерженное лицо Головня.

   - Что ты, собака, здесь делаешь? - спросил, не отходя от двери, тот.

   - Ничего! - побледнел от испуга Димка. - Я спал... - И незаметно ногой двинул предательски выглядывающий в сене приклад. В ту же минуту, точно тяжелый и внезапный удар по голове, грохнул глухой, но сильный выстрел.

   Димка чуть не сшиб Головня с лестницы, бросился прямо сверху на землю и, преследуемый по пятам, пустился через огород, ничего не соображая и не различая.

   Перескочив через плетень возле дороги, он оступился в канаву и здорово грохнулся, но, невзирая на боль, вскочил снова и сейчас же почувствовал, что настигнувший его рассвирепевший Головень крепко впился пальцами в рубаху.

   "Пропал! - подумал Димка. - Ни мамки, никого - убьет теперь". - И, получив сильный удар, от которого черная полоса поползла в глазах, он упал на землю и съежился, приготовившись получить еще и еще. Но ни другого, ни третьего не последовало. Отчего-то застучала дорога ударами, почему-то разжалась рука Головня, и кто-то крикнул гневно и повелительно:

   - Не сметь!

   Открыв глаза, Димка увидел сначала лошадиные ноги... Целый забор лошадиных ног.

   Кто-то сильными руками поднял его за плечи и поставил на землю. Только теперь Димка рассмотрел окружавших его кавалеристов и всадника в черном костюме с красной звездой на груди, перед которым растерянно стоял Головень.

   - Не сметь! - повторил незнакомец. И, взглянув на заплаканное лицо Димки, добавил мягко: - Не плачь, мальчуган, и не бойся. Больше он не тронет ни сейчас, ни после, - и кивнул головой одному из сопровождающих.

   Отряд рысью помчался вперед.

   Остался один и спросил строго у Головня:

   - Ты кто такой?

   - Здешний, - хмуро ответил Головень.

   - Почему не в армии?

   - Год не вышел.

   - Фамилия? - коротко спросил тот. - На обратном пути проверим.

   И ударил шпорами кавалерист, - прыгнула лошадь с места в галоп, - и легко умчался вперед.

   Убежал с ругательством и Головень, а на дороге остался один недоумевающий и не опомнившийся еще как следует Димка.

   Посмотрел он назад - нет никого.

   Посмотрел по сторонам - нет Головня.

   Посмотрел вперед и увидел, как чернеет точкой и мчится, исчезая у закатистого горизонта, черный незнакомец и его отряд.

  

  

  

   Высохли на глазах слезы, утихла понемногу боль в спине. Но домой Димка идти еще не решался, - подумал, что нужно обождать до ночи, когда Головень ляжет спать.

   Потихоньку направился к речке. Темная и спокойная у берегов под кустами, вода на середине отсвечивала розовым блеском, играла тихими всплесками, перекатываясь через мелкое, каменистое дно.

   На том берегу, возле опушки Никольского леса, заблестел тускло огонек костра. Почему-то он показался Димке очень далеким и заманчиво-загадочным. "Кто бы это? - подумал он. - Пастухи разве?.. А может, и бандиты... ужин варят... картошку с салом или еще что такое..."

   Ему здорово захотелось есть. И Димка пожалел искренне, что он не бандит.

   В сумерках огонек разгорался ярче и ярче, приветливо мигая издалека Димке. И еще глубже хмурился, темнел в сумерках беспокойный Никольский лес.

   Спускаясь по тропке, Димка вдруг остановился, услышав что-то интересное. За поворотом, у берега, кто-то пел высоким искусно переливающимся альтом, как-то странно, хотя и красиво разбивая по слогам слова:

  

   Та-ваа-рищи, та-ва-рищи, -

   Сказал он им в ответ, -

   Да здра-вству-ит Россия!

   Да здра-вству-ит Совет...

  

   "А, чтоб тебе! - с невольным восхищением подумал Димка. - Вот наяривает!" - И бегом пустился вниз.

   На берегу он увидел невысокого худенького мальчугана, валявшегося возле брошенной на траву небольшой сумки. Заслышав шаги, тот повернулся, оборвал песню и посмотрел с опаской на направляющегося к нему Димку:

   - Ты чего?

   - Ничего... Так!

   - А! - протянул вполне удовлетворенный мальчуган. - Драться не будешь?

   - Чего?

   - Драться, говорю, а то смотри, я даром что маленький, а так отошью!

   Димка, больше чем кто-либо не имевший никакого желания драться, поспешил в этом уверить мальчугана и спросил его в свою очередь:

   - Это ты пел?

   - Я.

   - А ты кто?

   - Я - Жиган, - горделиво ответил тот. - Жиган из города, прозвище у меня такое.

   Димка с размаху бросился на траву и, заметив, как тот испуганно отодвинулся сразу, ответил, усмехаясь:

   - Барахло ты, а не Жиган, разве такие жиганы{2} бывают? А вот поёшь ты здорово...

   Жиган хотел было сначала обидеться, но последняя фраза весьма польстила ему, и он самодовольно стал рассказывать Димке:

   - Я, брат, всякие знаю. На станциях, по эшелонам завсегда пел. Все равно хуть красным, хуть петлюровцам, хуть кому... Если товарищам, скажем, тогда "Алеша-ша" или "Лазарет". Белым, так тут надо другое: "Раньше были денежки, были и бумажки", "Погибла Россия", ну, а потом "Яблочко". Его, конешно, на обе стороны можно, слова только переставлять нужно...

   С минуту посидели молча.

   - А ты зачем сюда пришел? - спросил с любопытством Димка.

   - Крестная у меня тут, бабка Онуфриха, - такая стерва, ешь ее пес. Я пришел, думал отожраться малость, хоть с месяц. Куды там, насилу-насилу в дом-то пустила. "Чтобы, говорит, через неделю и духу твово тут не было. Какой ты мне, к черту, крестник!.."

   И Жиган вздохнул искренне.

   Димку с матерью и Топом Головень тоже все время грозился выгнать из дома, а потому он невольно почувствовал некоторую внутреннюю связь между собой и Жиганом и спросил участливо:

   - А потом ты куда?

   - Куда-нибудь, где лучше.

   - А где?

   - Кабы знал, тогда что... найтить надо.

   Стало совсем темно, что-то плеснуло в воде негромко, и затихла речка снова.

   - Рыба, - проговорил Жиган.

   - Лягва, - отозвался Димка, - рыбы ни черта не осталось. В прошлый месяц солдаты всю бомбами поглушили. Во-о-о какие выплывали!.. У нас тогда двое щуку жарили... Вкусная!

   Воспоминание о еде заставило обоих вспомнить о своих пустых желудках. Поднялись и пошли тропкой к огородам. У плетня остановились.

   - Приходи завтра к утру на речку, Жиган, - предложил Димка.

   - Приду.

   - Раков по норьям ловить будем...

   - Не врешь?..

   - Ей-богу, право!

   Весьма довольный Димка перескочил через плетень.

   Тихонько пробрался на темный двор, где заметил сидящую на крыльце мать. Он подошел к ней и, осторожно дернув за рукав, сказал серьезно:

   - Ты, мам, не ругайся. Я нарочно долго не шел, потому Головень меня здорово избил...

   - Мало тебе еще, - ответила она, оборачиваясь.

   Но Димка слышал все - слова обиды, и горечь, и участливое сожаление, но только не гнев...

   - Мам, - заглянул он ей в глаза, - я жрать хочу как собака, и неужто ты мне ничего не оставила?..

  

  

   Пришел как-то к заброшенным сараям Димка печальный-печальный.

   - Убежим, Жиган! - предложил он после некоторого молчания. - Закатимся куда-нибудь отсюда подальше...

   Жиган посмотрел на него удивленно и спросил недоверчиво.

   - Тебя мать пустит?

   - Ты дурак, Жиган! Когда убегают, тогда никого не спрашивают... Головень злой, как аспид... Из-за меня мамку гонит и Топа тоже...

   - Какого Топа?

   - Братишку меньшого... Топает он чудно, когда ходит, ну вот и прозвали... Да и так надоело дома.

   - Убежим, - охваченный этой мыслью, оживленно заговорил Жиган. - Мне, брат, что не бежать? Хоть сейчас... По эшелонам собирать будем.

   - Как собирать?

   - А так, спою я что-нибудь, потом скажу: "Всем товарищам нижайшее почтенье, чтобы были вам не фронты, а одно наслаждение, получать хлеба по два фунта, табаку по три осьмушки, не попадаться на дороге ни пулемету, ни пушке". Тут, как зачнут смеяться, снять сей же момент шапку и сказать: "Граждане, будьте добры, оплатите детские труды"...

   Димка удивился легкости и уверенности, с какой Жиган выбрасывал эти фразы, но самый способ существования ему не особенно понравился, и он высказал пожелание, что гораздо лучше бы вступить добровольцами в какой-нибудь отряд, организовать собственный, уйти в бандиты, в партизаны и вообще сделать что-нибудь такое... более современное. Жиган особенно не возражал, и даже наоборот, когда в течение дальнейшего разговора Димка благосклонно отозвался о красных, потому что они за революцию, он вспомнил, что служил раньше у красных.

   Димка посмотрел на него уже с некоторым удивлением и сказал, что ничего и у зеленых, потому что гусей они жрут много. Дополнительно тут же выяснилось, что Жиган бывал и у зеленых, и получал регулярно свою порцию: по полгуся в день. Это заставило Димку проникнуться к нему невольным уважением, и он добавил, что все-таки лучше всего, пожалуй, у коричневых...

   Но едва и тут начало что-то выясняться, как Димка обругал Жигана хвастуном и треплом, ибо всякому было хорошо известно, что коричневый - один из тех немногих цветов, под которым не было отрядов ни у революции, ни у контрреволюции, и ни у тех, кто между ними.

   План побега разрабатывали долго и тщательно. Предложение Жигана утечь сейчас же, не заходя даже домой, было решительно отвергнуто.

   - Перво-наперво жратвы надо хоть для начала захватить, - заявил Димка, - а то что же ты? Как из дома выйдешь, так сразу и по соседям? А потом спичек надо... хоть сколько-нибудь.

   - Котелок бы хорошо... В нем всякую вещь мастерить можно. Картошки в поле натырил, вот тебе и обед!

   Димка вспомнил, что Головень принес с собой хороший медный котелок. Его еще бабка начищала золой и, когда он заблестел, как праздничный самовар, спрятала в чулан.

   - Свистнуть можно...

   - Заперто... а ключ сроду с собой носит.

   - Ничего! - уверенно проговорил Жиган. - Из-под всякого запора можно при случае. Повадка только нужна.

   Решено было теперь же начать запасать понемногу провизию. И прятать по вечерам в солому у кирпичных сараев.

   - Зачем у сараев? - неохотно спросил Жиган. - Можно еще куда-нибудь. А то рядом с мертвыми!

   - А что тебе мертвые?

   - Ничего, а все же... Знаешь историю про кузнеца Егора и про Парфена Косого?.. Нет. Ну так помалкивай. А я, как со спекулянтами ехал, под лавкой сидел и до самой точки все слышал. А была такая история. Показал мельник Парфен на Егора да еще на двоих, что они с партизанами путались... Повели их немцы вечером, да к ночи и постреляли, и пошли себе дальше, потому в одеже ихней не нуждались, - обмундировка на самих была справная... А Парфен сидит дома и думает: пошто мануфактуре пропадать, ежели что не очень испоганено, пригодиться по хозяйству может. Ждали, ждали дома бабы - не идет Парфен... А самим пойти - боязно... Под утро пошли с мужиками, смотрят - лежат двое совсем раздетые, белье рядом, в узелках. А над кузнецом Парфен, наклонившись, пиджак, видно, расстегивал. Да так и сдох... потому тот ему в шею лапами, как клещами, впился, да так и не разжал... до смерти...

   Рассказ, по-видимому, произвел сильное впечатление, потому что Димка подобрал салазками ноги, свесившиеся над водою речки, и обернулся назад для чего-то...

   - А может, он живой еще тогда был? - высказал предположение Димка, немного подумав.

   - Это всяко понимать можно... только навряд... После немцев не оживешь, пуля у них тяжелая...

   Однако на следующее же утро Димка настоял все-таки на своем предложении. Когда солнце так ласково пригревало поросшие полынью бугорки, когда воробьи так беспечно чирикали, вылетая из-под соломы крыш, растаяли все страхи, навеянные вечерним рассказом. Кроме того, они вспомнили, что раздевать они никого не собираются, что было все это давным-давно, чуть ли не с год тому назад, - заросли даже могилы густыми клочьями бурьяна.

   И в этот день Димка впервые притащил к условленному месту небольшой ломоть сала, а Жиган - тщательно завернутые в бумажку три серные спички.

   - Нельзя помногу, - объяснил он. - У Онуфрихи всего две коробки, так надо, чтоб незаметно...

   И тогда побег был предрешен окончательно.

  

  

   А везде беспокойно бурлила жизнь. Недалеко проходил большой фронт, еще ближе - несколько второстепенных, поменьше. Кругом по селам гонялись то банды за красноармейцами, то красноармейцы за бандами и дрались меж собой.

   Крепок атаман Козолуп. У него морщина поперек упрямого лба залегла изломом, и глаза из-под седоватых бровей смотрят тяжело. Второй год нет на него ничьей управы. Первая по силе была у него ватага, первою среди мелких других и осталась.

   Хитер, как черт, атаман Левка. У него и конь смеется, оскаливая белые зубы так же, как он сам, и прыгает с места в галоп, изгибаясь, как кошка. Жох-атаман! Но с тех пор, когда отбился он из-под начала Козолупа, с тех пор, когда переманил от того всех гайдуков и забубённых прощелыг, которые помоложе, - сначала глухая, а потом и открытая вражда пошла меж атаманами.

   Написал Козолуп приказ поселянам: "Не давать Левке ни сала для людей, ни сена для коней, ни хат для ночлегов".

   Засмеялся Левка. Написал приказ, чтобы не гулять девкам с козолуповцами, не стряпать бабам для них хлеба и не слушать мужикам приказов Козолупа.

   Прочитали красные оба приказа. Написали третий: "Считать Козолупа и Левку вне закона". И все. А много им расписывать было некогда, потому что здорово гнулся у них главный фронт.

   И пошло тут что-то такое, чего и не разберешь. На что уж старый дед Захарий, который на трех войнах был и всякое, что только возможно, видел. Так и тот, сидя на крыльце возле собаки, которой пьяный петлюровец шашкой ухо отрубил, говорил с печальным удивлением:

   - О це ж времечко, о то да!

   Приезжали сегодня в деревеньку зеленые, человек двадцать. Заходили двое и в Димкину хату, гоготали весело с Головнем о чем-то, пили чашками мутный и терпкий самогон. Димка смотрел из-за печки с любопытством. И в окошке видно было ему, как сидел верхом на соломенной крыше наблюдатель и смотрел не в поле, а на улицу, покрикивая Пелагеевой Маньке:

   - Иди сюда, иди сюда, гарнусенька... А, не идешь, сукина дочь, вот я до тебя слизу...

   Но не слез, однако, потому что из-за ворот вышел другой, должно, старший, и крикнул сердито:

   - О, то я ж тебе слизу, бабник... - И, заметив испуганную Маньку, сказал успокаивающе:

   - Та не бойся же, кралечка, идем до дому... - И тихонько пхнул ее пальцем в грудь.

   Когда они ушли, Димка, которому давно хотелось узнать вкус самогонки, подошел к столу и из бутылки налил несколько недопитых капель...

   - Димка, а мне? - плаксиво заканючил наблюдавший Топ. - А мне?..

   - Оставлю, оставлю! - И Димка опрокинул чашку в рот.

   В следующую же секунду, отчаянно отплевываясь и разбив чашку, он вылетел на глазах у удивленного Топа из двери.

   Возле сараев он застал взволнованного чем-то Жигана.

   - Ты что так долго? А я, брат, штуку знаю...

   - Какую? - заинтересовался Димка.

   - У нас возле хаты яму вырыли длинную поперек дороги.

   - Зачем?

   - А черт их знает зачем. Может, окоп?

   - Нет, мелкая больно. Должно, чтоб не ездил никто...

   - Как же можно не ездить? - с сомнением покачал головой Димка. - Тут, брат, штука... И зеленые чего-то торчат, и ямы какие-то роют. Уж не затевают ли чего?

   Подумали немного, но ничего не угадали все-таки.

   Потом пошли осматривать свои запасы, спрятанные в соломе у проломанной стены осевшего темного сарая. Их было еще немного: два небольших куска сала, краюха сухого хлеба и с десяток спичек. Димка прибавил туда еще тройку и, к великому разочарованию умильно помахивающего хвостом Шмеля, уложил все снова обратно.

  

  

   В тот вечер солнце огромным красноватым кругом повисло над горизонтом у Надеждинских полей и заходило понемногу, не торопясь, точно любуясь широким покоем отдыхающей земли.

   Далеко в Ольховке, приткнувшейся к опушке Никольского леса, ударил несколько раз колокол. Но не тревожным набатом, как часто, а так просто, мягко-мягко... И когда густые дрожащие звуки мимо соломенных крыш белых хаток дошли до единственного уха старого деда Захария, подивился он немного давно не слыханному спокойному звону. Перекрестившись неторопливо, дед крепко сел на свое покосившееся крылечко. А когда сел, то подумал: "Какой же это завтра праздник будет?" Да так и не решил, потому что престольный в Ольховке уже был, а Спасу - еще рано. И спросил Захарий, постучавши палкой в окошко, у выглянувшей оттуда старушки:

   - Горпина, а Горпина, чи завтра у нас воскресенье будет?

   - Что ты, старый! - недовольно ответила перепачканная в муке Горпина. - Иде ж после середы воскресенье бувае?

   - О то ж и я так думаю...

   И покачал головой дед Захарий, что не напрасно ли он крест на лоб наложил и не худой ли это какой звон.

   Набежал ветерок наскоком, чуть колыхнул седую бороду, и увидел дед, как высунулись чего-то любопытные бабы из окошек, выкатились ребятишки из-за ворот, и донесся с поля какой-то протяжный и странный звук, как будто бы заревел