Гайдар Аркадий Петрович - Дальние страны

мпасом, который нужно было сегодня спрятать, а завтра во что бы то ни стало разыскать с Васькой у того сваленного дерева, где отдыхал когда-то забывчивый Василий Иванович!

   - Гайда, гай! Гоп-гоп! Хорошо жить! Василий Иванович - хорошо! Палатка - хорошо! Завод - хорошо! Все хорошо!

   - Стоп!

   И Петька, он же конь, он же и всадник, со всего размаха растянулся на траве, зацепившись ногою за выступивший корень.

   - У, черт, спотыкаешься! - выругал Петька-всадник Петьку-коня. - Как взгрею нагайкой, так не будешь спотыкаться.

   Он поднялся, вытер попавшую в лужу руку и осмотрелся.

   Лес был густой и высокий. Огромные, спокойные старые березы отсвечивали поверху яркой, свежей зеленью. Внизу было прохладно и сумрачно. Дикие пчелы с однотонным жужжанием кружились возле дупла полусгнившей, покрытой наростами осины. Пахло грибами, прелой листвой и сыростью распластавшегося неподалеку болотца.

   - Гайда, гай! - сердито прикрикнул Петька-всадник на Петьку-коня. - Не туда заехал!

   И, дернув левый повод, он поскакал в сторону, на подъем.

   "Хорошо жить, - думал на скаку храбрый всадник Петька. - И сейчас хорошо. А вырасту - будет еще лучше. Вырасту - сяду на настоящего коня, пусть мчится. Вырасту - сяду на аэроплан, пусть летит. Вырасту - стану к машине, пусть грохает. Все дальние страны проскачу и облетаю. На войне буду первым командиром. На воздухе буду первым летчиком. У машины буду первым машинистом. Гайда, гай! Гоп-гоп! Стоп!"

   Прямо под ногами сверкала ярко-желтыми кувшинками узкая мокрая поляна. Озадаченный Петька вспомнил, что никакой такой поляны на его пути не должно быть и что, очевидно, проклятый конь опять занес его не туда, куда надо.

   Он обогнул болотце, и, обеспокоенный, пошел шагом, внимательно осматривая и угадывая, куда же это он попал.

   Однако чем дальше он шел, тем яснее становилось ему, что он заблудился. И от этого с каждым шагом жизнь начинала уже казаться ему все более и более печальной и мрачной.

   Покрутившись еще немного, он остановился, вовсе уже не зная, куда дальше идти, но тут он вспомнил о том, что как раз при помощи компаса мореплаватели и путешественники всегда находят правильный путь. Он вынул из кепки компас, нажал сбоку кнопочку, и освобожденная стрелка зачерненным острием показала в ту сторону, в какую Петька меньше всего собирался идти. Он тряхнул компас, но стрелка упорно показывала все то же направление.

   Тогда Петька пошел, рассуждая, что компасу виднее, но вскоре уперся в такую гущу разросшегося осинника, что прорваться через нее, не изодрав рубахи, было никак невозможно.

   Он пошел в обход и опять взглянул на компас. Но сколько он ни крутился, стрелка с бессмысленным упрямством толкала его или в болото, или в гущу, или еще куда-нибудь в самое неудобное, труднопроходимое место.

   Тогда, обозленный и испуганный, Петька всунул компас в кепку и пошел дальше просто на глаз, сильно подозревая, что все мореплаватели и путешественники должны были бы давно погибнуть, если бы они всегда держали путь туда, куда показывает зачерненное острие стрелки.

   Он шел долго и собирался уже прибегнуть к последнему средству, то есть громко заплакать, но тут в просвет деревьев он увидел низкое, опускавшееся к закату солнце.

   И вдруг весь лес как будто бы повернуло к нему другой, более знакомой стороной. Очевидно, это произошло оттого, что он вспомнил, как на фоне заходившего солнца всегда ярко вырисовывались крест и купол алешинской церкви. Теперь он понял, что Алешино не слева от него, как он думал, а справа и что Синее озеро у него уже не впереди, а позади.

   И едва только это случилось, лес показался ему знакомым, так как все перепутанные поляны, болотца и овраги в обычной последовательности прочно и послушно улеглись на свои места. Вскоре он угадал, где находится. Это было довольно далеко от разъезда, но не так уж далеко от тропки, которая вела из Алешина на разъезд. Он приободрился, вскочил на воображаемого коня и вдруг притих и насторожил уши.

   Совсем неподалеку он услышал песню. Это была какая-то странная песня, бессмысленная, глухая и тяжелая. И Петьке не понравилась такая песня. И Петька притаился, оглядываясь и ожидая удобной минуты, чтобы дать коню шпоры и помчаться скорей от сумерек, от неприветливого леса, от странной песни на знакомую тропку, на разъезд, домой.

  

  

  

   Еще не доходя до разъезда, возвращающиеся из Алешина Иван Михайлович и Васька услышали шум и грохот.

   Поднявшись из ложбины, они увидели, что весь тупик занят товарными вагонами и платформами. Немного поодаль раскинулся целый поселок серых палаток.

   Горели костры, дымилась походная кухня, бурчали над кострами котлы. Ржали лошади. Суетились рабочие, сбрасывая бревна, доски, ящики и стаскивая с платформы повозки, сбрую и мешки.

   Потолкавшись среди работающих, рассмотрев лошадей, заглянув в вагоны и палатки и даже в топку походной кухни, Васька побежал разыскивать Петьку, чтобы расспросить его, когда приехали рабочие, как было дело и почему это Сережка крутится возле палаток, подтаскивая хворост для костров, и никто его не ругает и не гонит прочь.

   Но встретившаяся по пути Петькина мать сердито ответила ему, что "этот идол" провалился куда-то еще с полдня и обедать домой не приходил.

   Это совсем уже удивило и рассердило Ваську.

   "Что это с Петькой делается? - думал он. - В прошлый раз куда-то пропал, сегодня опять тоже пропал. И какой этот Петька хитрый! Тихоня тихоней, а сам что-то втихомолку вытворяет".

   Раздумывая над Петькиным поведением и очень не одобряя его, Васька неожиданно натолкнулся на такую мысль: а что, если это не Сережка, а сам Петька, чтобы не делиться уловом, взял да и перебросил нырётку и теперь выбирает тайком рыбу?

   Это подозрение еще больше укрепилось у Васьки после того, как он вспомнил, что в прошлый раз Петька соврал ему, будто бы бегал на кордон к тетке. На самом деле его там не было.

   И теперь почти что уверившийся в своем подозрении Васька твердо решил учинить Петьке строгий допрос и в случае чего поколотить его, чтобы вперед так делать было неповадно.

   Он пошел домой и еще из сеней услышал, как отец с матерью о чем-то громко спорили.

   Опасаясь, как бы вгорячах и ему за что-нибудь не попало, он остановился и прислушался.

   - Да как же это так? - говорила мать, и по ее голосу Васька понял, что она чем-то взволнована. - Хоть бы одуматься дали. Я картошки две меры посадила, огурцов три грядки. А теперь, значит, все пропало?

   - Экая ты, право! - возмущался отец. - Неужели же будут дожидаться? Подождем, дескать, пока у Катерины огурцы поспеют. Тут вагоны негде разгружать, а она - огурцы. И что ты, Катя, чудная какая? То ругалась: и печка в будке плоха, и тесно, и низко, а теперь жалко ей будку стало. Да пусть ее ломают. Пропади она пропадом!

   "Почему огурцы пропали? Какие вагоны? Кто будет ломать будку?" - опешил Васька и, подозревая что-то недоброе, вошел в комнату.

   И то, что он узнал, ошеломило его еще больше, чем первое известие о постройке завода. Их будку сломают. По участку, на котором она стоит, проложат запасные пути для вагонов с построечными грузами. Переезд перенесут на другое место и там построят для них новый дом.

   - Ты пойми, Катерина, - доказывал отец, - разве же нам такую будку построят? Это теперь не прежнее время, чтобы для сторожей какие-то собачьи конуры строить. Нам построят светлую, просторную. Ты радоваться должна, а ты... огурцы, огурцы!

   Мать молча отвернулась.

   Если бы все это подготавливалось потихоньку да исподволь, если бы все это не навалилось вдруг, сразу, то она и сама была бы довольна оставить старую, ветхую и тесную конурку. Но сейчас ее пугало то, что все кругом решалось, делалось и двигалось как-то уж очень быстро. Пугало то, что события с невиданной, необычной торопливостью возникали одно за другим. Жил разъезд тихо. Жило Алешино тихо. И вдруг точно какая-то волна, издалека докатившись наконец и сюда, захлестнула и разъезд и Алешино. Колхоз, завод, плотина, новый дом... Все это смущало и даже пугало своей новизной, необычностью и, главное, своей стремительностью.

   - А верно ли, Григорий, что лучше будет? - спросила она, расстроенная и растерянная. - Плохо ли, хорошо ли, а жили мы да жили. А вдруг хуже будет?

   - Полно тебе, - возражал ей отец. - Полно городить, Катя... Стыдно! Мелешь, сама не знаешь что. Разве затем оно у нас все делается, чтобы хуже было? Ты посмотри лучше на Васькину рожу. Вон он стоит, шельмец, и рот до ушей. На что мал еще, а и то понимает, что лучше будет. Так, что ли, Васька?

   Но Васька даже не нашел что ответить и только молча кивнул головой.

   Много новых мыслей, новых вопросов занимало его неспокойную голову. Так же как и мать, он удивлялся тому, с какой быстротой следовали события. Но его не пугала эта быстрота - она увлекала, как стремительный ход мчавшегося в дальние страны скорого поезда.

   Он ушел на сеновал и забрался под теплый овчинный полушубок. Но ему не спалось.

   Издалека слышался непрекращающийся стук сбрасываемых досок. Пыхтел маневровый паровоз. Лязгали сталкивающиеся буфера, и как-то тревожно звучал сигнальный рожок стрелочника.

   Через выломанную доску крыши Васька видел кусочек ясного черно-синего неба и три ярких лучистых звезды.

   Глядя на эти дружно мерцавшие звезды, Васька вспомнил, как уверенно говорил отец о том, что жизнь будет хорошая. Он еще крепче укутался в полушубок, закрыл глаза и подумал; "А какая она будет, хорошая?" - и почему-то вспомнил плакат, который висел в красном уголке. Большой, смелый красноармеец стоит у столба и, сжимая замечательную винтовку, зорко смотрит вперед. Позади него зеленые поля, где желтеет густая высокая рожь, где цветут большие, неогороженные сады и где раскинулись красивые и так не похожие на убогое Алешино просторные и привольные села.

   А дальше, за полями, под прямыми широкими лучами светлого солнца гордо высятся трубы могучих заводов. Через сверкающие окна видны колеса, огни, машины

   И всюду люди, бодрые, веселые. Каждый занят своим делом - и на полях, и в селах, и у машин. Одни работают, другие уже отработали и отдыхают

   Какой-то маленький мальчик, похожий немного на Павлика Припрыгина, но только не такой перемазанный, задрав голову, с любопытством разглядывает небо, по которому плавно несется длинный стремительный дирижабль.

   Васька всегда немного завидовал тому, что этот смеющийся мальчуган был похож на Павлика Припрыгина, а не на него, Ваську.

   Но в другом углу плаката - очень далеко, в той стороне, куда зорко всматривался стороживший эту дальнюю страну красноармеец, - было нарисовано что-то такое, что всегда возбуждало у Васьки чувство смутной и неясной тревоги.

   Там вырисовывались черные расплывчатые тени. Там обозначались очертания озлобленных, нехороших лиц. И как будто бы кто-то смотрел оттуда пристальными недобрыми глазами и ждал, когда уйдет или когда отвернется красноармеец.

   И Васька был очень рад, что умный и спокойный красноармеец никуда не уходил, не отворачивался, а смотрел как раз туда, куда надо. И все видел и все понимал.

   Васька уже совсем засыпал, когда услышал, как хлопнула калитка, кто-то зашел к ним в будку.

   Минуту спустя его окликнула мать:

   - Вася... Васька! Ты спишь, что ли?

   - Нет, мама, не сплю.

   - Ты не видал сегодня Петьку?

   - Видал, да только утром, а больше не видал. А на что он тебе?

   - А на то, что сейчас его мать приходила. Пропал, говорит, еще до обеда, и до сего времени нет и нет.

   Когда мать ушла, Васька встревожился. Он знал, что Петька не очень-то храбрый, чтобы разгуливать по ночам, и поэтому никак не мог понять, куда девался его непутевый товарищ.

  

   Петька вернулся поздно. Он вернулся без фуражки. Глаза его были красные, заплаканные, но уже сухие. Видно было, что он очень устал, и поэтому он как-то равнодушно выслушал все упреки матери, отказался от еды и молча залез под одеяло.

   Он вскоре уснул, но спал неспокойно: ворочался, стонал и что-то бормотал.

   Он сказал матери, что просто заблудился, и мать поверила ему. То же самое он сказал Ваське, но Васька не особенно поверил, потому что "просто" не заблуживаются. Для того чтобы заблудиться, надо куда-то идти или что-то разыскивать. А куда и зачем он ходил, этого Петька не говорил или нес что-то несуразное, нескладное, и Ваське сразу было видно, что он врет.

   Но когда Васька попытался изобличить его во лжи, то обыкновенно изворотливый Петька не стал даже оправдываться. Он только, усиленно заморгав, отвернулся.

   Убедившись в том, что все равно от Петьки ничего не добьешься, Васька прекратил расспросы, оставшись, однако, в сильном подозрении, что Петька - товарищ какой-то странный, скрытный и хитрый.

  

   К этому времени геологическая палатка снялась со своего места, с тем чтобы продвинуться дальше, к верховьям реки Синявки.

   Васька и Петька помогали грузить вещи на навьюченных лошадей. И когда все было готово к тому, чтобы тронуться в путь, Василий Иванович и другой - высокий - тепло попрощались с ребятами, с которыми они так много бродили по лесам. Они должны были вернуться на разъезд только к концу лета.

   - А что, ребята, - спросил Василий Иванович напоследок, - вы так и не бегали поискать компас?

   - Все из-за Петьки, - ответил Васька. - То он сначала сам предложил: пойдем, пойдем... А когда я согласился, то он уперся и не идет. Один раз звал - не идет. Другой раз - не идет. Так и не пошел.

   - Ты что же это? - удивился Василий Иванович, который помнил, как горячо вызывался Петька отправиться на поиски.

   Неизвестно, что бы ответил и как бы вывернулся смутившийся и притихший Петька, но тут одна из навьюченных лошадей, отвязавшись от дерева, побежала по тропке. Все кинулись догонять ее, потому что она могла уйти в Алешино.

   Точно после удара нагайкой, Петька рванулся за ней прямо через кусты, через мокрый луг. Он весь обрызгался, изорвал подол рубахи и, выскочив наперерез, уже перед самой тропкой крепко вцепился в поводья.

   И когда он молча подводил упрямившегося коня к запыхавшемуся и отставшему Василию Ивановичу, то он учащенно дышал, глаза его блестели, и видно было, что он несказанно горд и счастлив, что ему удалось оказать услугу этим отправляющимся в дальний путь хорошим людям.

  

  

  

   И еще не успели достроить новый дом, едва только закончили настилку пола и принялись за оконные рамы, а стальные линии запасных путей уже переползли через грядки, опрокинули ветхий заборчик, столкнули дровяной сарай и уперлись в стены старой будки.

   - Ну, Катя, - сказал отец, - будем сегодня переезжать. Двери да окна и при нас могут докончить. А здесь, как видишь, ожидать не приходится.

   Тогда стали связывать узлы, вытаскивать ящики, матрацы, чугуны, ухваты. Сложили все это на телегу. Привязали сзади козу Маньку и тронулись на новые места.

   Отец взялся за вожжи. Васька держал керосиновую лампу и хрупкий стеклянный колпак. Мать бережно прижимала два глиняных горшка с кустиками распустившихся гераней.

   Перед тем как тронуться, все невольно обернулись.

   Уже со всех сторон обступали рабочие старенькую грязновато-желтую будку. Уже застучали по крыше топоры, заскрипели выворачиваемые ржавые гвозди, и первые сорванные доски тяжело грохнулись о землю.

   - Как на пожаре, - сказала мать, отворачиваясь и низко склоняя голову, - и огня нет, а кругом - как пожар.

   Вскоре из Алешина целым гуртом прибежали ребятишки: Федька, Колька, Алешка и еще двое незнакомых - Яшка да Шурка.

   Ходили на площадку смотреть экскаватор, бегали к плотине, где забивали в землю бревенчатые шпунты, и, наконец, пошли купаться.

   Вода была теплая. Плавали, брызгались и долго хохотали над трусливым Шуркой, который громко и отчаянно заорал, когда нырнувший Федька неожиданно схватил его под водой за ноги.

   Потом валялись на берегу, разговаривали о прежних и новых делах.

   - Васька, - спросил Федька, лежа на спине и закрывая рукой от солнца круглое веснушчатое лицо, - что это такое пионеры? Почему, например, они идут всегда вместе и в барабан бьют и в трубы трубят? А вот один раз отец читал, что пионеры не воруют, не ругаются, не дерутся и еще чего-то там не делают. Что же они, как святые, что ли?

   - Ну нет... не святые, - усомнился Васька. - Я в прошлом году к дяде ездил. У него сын Борька - пионер, так он мне два раза так по шее натрескал, что только держись. А ты говоришь - не дерутся. Просто обыкновенные мальчишки да девчонки. Вырастут, в комсомольцы пойдут, потом в Красную Армию. А я, когда вырасту, тоже пойду в Красную Армию. Возьму винтовку и буду сторожить.

   - Кого сторожить? - не понял Федька.

   - Как кого? Всех! А если не сторожить, то налетит белая банда и завоюет все наши страны. Я знаю, Федька, что такое белая армия, мне Иван Михайлович все рассказал. Белая - это всякие цари, всякие торговцы, кулаки.

   - А кто же Данила Егорович? - спросил молча слушавший Алешка. - Вот он кулак. Значит, он тоже белая армия?

   - У него винтовки нет, - после некоторого раздумья ответил Васька. - У него нет винтовки, а есть только старая шомполка.

   - А если бы была? - не унимался Алешка.

   - А если бы да если бы! А кто ему продаст винтовку? Разве же винтовки или пулеметы продают каждому, кто захочет?

   - Нам бы не продали, - согласился Алешка.

   - Нам бы не продали, потому что мы малы еще, а Даниле Егоровичу совсем не поэтому. Вот погодите, Школа будет, тогда все узнаете.

   - Будет ли школа? - усомнился Федька.

   - Обязательно будет, - уверял Васька. - Вы приходите на той неделе, мы все вместе, гуртом, пойдем к главному строительному инженеру и попросим, чтобы велел построить.

   - Совестно как-то просить, - поежился Алешка.

   - Ничего не совестно. Это одному совестно. Вот, скажут, какой выискался! А если всем, то нисколько не совестно. Я хоть сам пойду и попрошу. Чего бояться? Что он стукнет, что ли?

   Алешкинские ребята собрались уходить, а Васька решил проводить их.

   Когда они вышли на тропку, то увидели Петьку. По-видимому, он давно стоял тут и раздумывал, подойти ему к ребятам или не подойти.

   - Пойдем, Петька, с нами, - предложил Васька, которому не хотелось возвращаться одному. - Пойдем, Петька. Что ты такой скучный? Все веселые, а он скучный.

   Петька посмотрел на солнце, но солнце стояло еще высоко, и, виновато улыбнувшись, он согласился.

   Возвращаясь вдвоем, под высоким дубом, что рос неподалеку от хутора Данилы Егоровича, они увидели Пашку да Машку.

   Эти маленькие ребятишки сидели на зеленом бугре и собирали что-то с земли, должно быть прошлогодние желуди.

   - Пойдем к ним, - предложил Васька, - посидим, отдохнем и посмеемся немножко. Пойдем, Петька! И что ты стал какой-то тихоня? Успеешь еще домой.

   Они осторожно подобрались сзади к ребятишкам, опустились на четвереньки и сердито зарычали!

   - Рррр... рррр...

   Пашка и Машка подскочили и, даже не смея обернуться, схватились за руки и пустились наутек.

   Но ребята обогнали их и загородили им дорогу.

   - И что как напугали! - укоризненно сказал Пашка, серьезно хмуря коротенькие тонкие брови.

   - Совсем испугали! - подтвердила Машка, вытирая наполнившиеся слезами глаза.

   - А вы думали, это кто? - спросил довольный своей шуткой Васька.

   - А мы думали - волк, - ответил Пашка.

   - Или думали - медведь, - добавила Машка и, улыбнувшись, протянула ребятам горсть крупных желудей.

   - На что они нам? - отказался Васька. - Вы сами играйте. Мы уже большие, и это нам не игра.

   - Очень хорошая игра, - ответила Машка. И, очевидно, никак не понимая, почему для Васьки желудь - это не игра, радостно рассмеялась.

   - Ну что, у вас бабка ругается? - спросил Васька и с неожиданной жестокостью добавил: - Так вам и надо. Потому что отец у вас жулик.

   - Васька, не надо! - вступился Петька. - Ведь они маленькие.

   - Ну и что же, что маленькие? - с каким-то необъяснимым злорадством продолжал Васька. - Раз жулик, значит, жулик. Верно ведь, Пашка, у вас отец жулик?

   - Васька, не надо! - почти умоляюще попросил Петька.

   Немного испуганные резким Васькиным тоном, Пашка и Машка молча переглянулись.

   - Жулик, - тихо и покорно согласился Пашка.

   - Жулик, - повторила Машка и тепло улыбнулась. - Только он хороший был жулик. Бабка нехорошая, недобрая, а он хороший... А потом... - тут голос ее чуть-чуть задрожал, она вздохнула, большие голубые глаза ее стали влажными и печальными, а маленькие ручонки разжались, и два крупных желудя тихо упали на мягкую траву, - а потом взял он, наш папочка, да куда-то далеко-далеко от нас уехал.

   Какой-то вскрик, странный, приглушенный, раздался позади Васьки.

   Он обернулся и увидел, что, крепко втиснув голову в сочную душистую траву, вздрагивая угловатыми, худыми плечами, Петька безудержно, беззвучно... плачет.

  

  

  

   Дальние страны, те, о которых так часто мечтали ребятишки, туже и туже смыкая кольцо, надвигались на безыменный разъезд No 216.

   Дальние страны с большими вокзалами, с огромными заводами, с высокими зданиями были теперь где-то уже не очень далеко.

   Еще так же, как и прежде, проносился мимо безудержный скорый, но уже останавливались пассажирский сорок второй и почтовый двадцать четвертый.

   Еще пусто и голо было на изрытой ямами заводской площадке, но уже копошились на ней сотни рабочих, уже ползала по ней, вгрызаясь в землю и лязгая железной пастью, похожая на прирученное чудовище диковинная машина - экскаватор.

   Опять прилетел для фотосъемки аэроплан. Что ни день, то вырастали новые бараки, склады, подсобные мастерские. Приехали кинопередвижка, вагон-баня, вагон-библиотека.

   Заговорили рупоры радиоустановок, и, наконец, с винтовками за плечами пришли часовые Красной Армии и молча стали на свои посты.

   По пути к Ивану Михайловичу Васька остановился там, где еще совсем недавно стояла их старая будка.

   Угадывая ее место только по уцелевшим столбам шлагбаума, он подошел поближе и, глядя на рельсы, подумал о том, что вот эта блестящая рельсина пройдет теперь как раз через тот угол, где стояла их печка, на которой они так часто грелись с рыжим котом Иваном Ивановичем, и что, если бы его кровать поставить на прежнее место, она встала бы как раз на самую крестовину, прямо поперек железнодорожного полотна.

   Он огляделся. По их огороду, подталкивая товарные вагоны, с пыхтением ползал старый маневровый паровоз.

   От грядок с хрупкими огурцами не осталось и следа, но неприхотливая картошка через песок насыпей и даже через колкий щебень кое-где упрямо пробивалась кверху кустиками пыльной сочной зелени.

   Он пошел дальше, припоминая прошлое лето, когда в эти утренние часы было пусто и тихо. Изредка только загогочут гуси, звякнет жестяным колокольцем привязанная к колу коза да загремит ведрами у скрипучего колодца вышедшая за водой баба. А сейчас...

   Глухо бабахали тяжелые кувалды, вколачивая огромные бревна в берега Тихой речки.

   Гремели разгружаемые рельсы, звенели молотки в слесарной мастерской, и пулеметной дробью трещали неумолчные камнедробилки.

   Васька пролез под вагонами и лицом к лицу столкнулся с Сережкой.

   В запачканных клеем руках Сережка держал коловорот и, наклонившись, разыскивал что-то в траве, пересыпанной коричневым промасленным песком.

   Он искал, по-видимому, уже давно, потому что лицо у него было озабоченное и расстроенное.

   Васька посмотрел на траву и нечаянно увидал то, что потерял Сережка. Это была металлическая перка, Которую вставляют в коловорот, чтобы провертывать дырки.

   Сережка не мог ее видеть, так как она лежала за шпалой с Васькиной стороны.

   Сережка взглянул на Ваську и опять наклонился, продолжая поиски.

   Если бы во взгляде Сережки Васька уловил что-либо вызывающее, враждебное или чуточку насмешливое, он прошел бы своей дорогой, предоставив Сережке заниматься поисками хоть до ночи. Но ничего такого на лице Сережки он не увидал. Это было обыкновенное лицо человека, озабоченного потерей нужного для работы инструмента и огорченного безуспешностью своих поисков.

   - Ты не там ищешь, - невольно сорвалось у Васьки. - Ты в песке ищешь, а она лежит за шпалой.

   Он поднял перку и подал ее Сережке.

   - И как она залетела туда? - удивился Сережка. - Я бежал, а она выскочила и вот куда залетела.

   Они уже готовы были заулыбаться и вступить в переговоры, но, вспомнив о том, что между ними старая, непрекращающаяся вражда, оба мальчугана нахмурились и внимательно оглядели один другого.

   Сережка был немного постарше, повыше и потоньше. У него были рыжие волосы, серые озорные глаза, и весь он был какой-то гибкий, изворотливый и опасный.

   Васька был шире, крепче и, возможно, даже сильнее. Он стоял, чуть склонив голову, одинаково готовый к тому, чтобы разойтись миром, и к тому, чтобы подраться, хотя он и знал, что в случае драки попадет все-таки больше ему, а не его противнику.

   - Эй, ребята! - окликнул их с платформы человек, в котором они узнали главного мастера из механической мастерской. - Пойдите-ка сюда. Помогите немного.

   Теперь, когда выбора уже не оставалось и затеять драку означало отказать в той помощи, о которой просил мастер, ребята разжали кулаки и быстро полезли на открытую грузовую платформу.

   Там валялись два ящика, разбитые неудачно упавшей железной балкой.

   Из ящиков по платформе, как горох из мешка, рассыпались и раскатились маленькие и большие, короткие и длинные, узкие и толстые железные гайки.

   Ребятам дали шесть мешков - по три на каждого - и попросили их разобрать гайки по сортам. В один мешок гайки механические, в другой - газовые, в третий - метровые.

   И они принялись за работу с той поспешностью, которая доказывала, что, несмотря на несостоявшуюся драку, дух соревнования и желания каждого быть во всем первым нисколько не угас, а только принял иное выражение.

   Пока они были заняты работой, платформу толкали, перегоняли с пути на путь, отцепляли и куда-то опять прицепляли.

   Все это было очень весело, особенно тогда, когда сцепщик Семен, предполагая, что ребята забрались на маневрирующий состав из баловства, хотел огреть их хворостиной, но, разглядев, что они заняты работой, ругаясь и чертыхаясь, соскочил с подножки платформы.

   Когда они окончили разборку и доложили об этом мастеру, мастер решил, что, вероятно, ребята свалили все гайки без разбора в одну кучу, потому что окончили они очень уж скоро.

   Но он не знал, что они старались и потому, что гордились порученной им работой, и потому, что не хотели отставать один от другого.

   Мастер был очень удивлен, когда, раскрыв принесенные грузчиком мешки, увидел, что гайки тщательно рассортированы так, как ему было надо.

   Он похвалил их, позволил им приходить в мастерские и помогать в чем-нибудь, что сумеют или чему научатся.

   Довольные, они шли домой уже как хорошие, давнишние, но знающие каждый себе цену друзья. И только на одну минуту вспыхнувшая искорка вражды готова была разгореться вновь. Это тогда, когда Васька спросил у Сережки, брал он компас или не брал.

   Глаза Сережки стали злыми, пальцы рук сжались, но рот улыбался.

   - Компас? - спросил он с плохо скрываемой озлобленностью, оставшейся от памятной порки. - Вам лучше знать, где компас. Вы бы его у себя поискали...

   Он хотел еще что-то добавить, но, пересиливая себя, замолчал и насупился.

   Так прошли несколько шагов.

   - Ты, может быть, скажешь, что и нырётку нашу не брал? - недоверчиво спросил Васька, искоса поглядывая на Сережку.

   - Не брал, - отказался Сережка, но теперь лицо его приняло обычное хитровато-насмешливое выражение.

   - Как же не брал? - возмутился Васька. - Мы шарили, шарили по дну, а ее нет и нет. Куда же она девалась?

   - Значит, плохо шарили. А вы пошарьте получше. - Сережка рассмеялся и, глядя на Ваську, с каким-то странным и сбившим с толку добродушием добавил: - У них там рыбы, поди-ка, набралось прорва, а они сидят себе да охают!

  

   На другой же день, еще спозаранку, захватив "кошку", Васька направился к реке без особой, впрочем, веры в Сережкины слова.

   Три раза закидывал он "кошку", и все впустую. Но на четвертом разе бечевка туго натянулась.

   "Неужели правда он не брал? - подумал Васька, быстро подтягивая добычу. - Ну конечно, не брал... Вот, вот она... А мы-то... Эх, дураки!"

   Тяжелая плетеная нырётка показалась над водой. Внутри ее что-то ворочалось и плескалось, вызывая в Васькином воображении самые радужные надежды. Но вот, вся в песке и в наплывах холодной тины, она шлепнулась на берег, и Васька кинулся разглядывать богатую добычу.

   Но изумление и разочарование овладели им, когда, раскрыв плетеную дверцу, он вытряхнул на землю около двух десятков лягушек.

   "И откуда они, проклятые, понабились? - удивился Васька, глядя, как лягушки, перепуганные ярким светом, быстро поскакали во все стороны. - Ну, бывало, случайно одна заберется, редко-редко две. А тут, гляди-ка, ни одного ершика, ни одной малюсенькой плотички, а, точно на смех, целый табун лягушек".

   Он закинул нырётку обратно и пошел домой, сильно подозревая, что компас-то, может быть, Сережка и не брал, но что нырётка, набитая лягушками, оказалась на прежнем месте не раньше, как только вчера вечером.

  

   Васька бежал со склада и тащил в мастерскую моток проволоки. Из окошка высунулась мать и позвала его, но Васька торопился; он замотал головой и прибавил шагу.

   Мать закричала на него еще громче, перечисляя все те беды, которые должны будут свалиться на Васькину голову в том случае, если он сию же минуту не пойдет домой. И хотя, если верить ее словам, последствия его неповиновения должны были быть очень неприятными, так как до Васькиного слуха долетели такие слова, как "выдеру", "высеку", "нарву уши" и так далее, но дело все в том, что Васька не очень-то верил в злопамятность матери и, кроме того, ему на самом деле было некогда. И он хотел продолжить свой путь, но тут мать начала звать его уже ласковыми словами, одновременно размахивая какой-то белой бумажкой.

   У Васьки были хорошие глаза, и он тотчас же разглядел, что бумажка эта не что иное, как только что полученное письмо. Письмо же могло быть только от брата Павла, который работал слесарем где-то очень далеко.

   А Васька очень любил Павла и с нетерпением ожидал его приезда в отпуск. Это меняло дело. Заинтересованный Васька повесил моток проволоки на забор и направился к дому, придав лицу то скорбное выражение, которое заставило бы мать почувствовать, что он через силу оказывает ей очень большую услугу.

   - Прочитай, Васька, - просила обозленная мать очень кротким и миролюбивым голосом, так как она знала, что если Васька действительно заупрямится, то от него никакими угрозами ничего не добьешься.

   - Тут человек делом занят, а она... прочитай да прочитай! - недовольным тоном ответил Васька, забирая письмо и неторопливо распечатывая конверт. - Прочитала бы сама. А то когда я к Ивану Михайловичу учиться бегал, то она: куда шляешься да куда шатаешься? А теперь... почитай да почитай.

   - Разве же я, Васенька, за уроки ругалась? - виновато оправдывалась мать. - Я за то ругалась, что уйдешь ты на урок чистый, а вернешься, как черт, весь измазанный, избрызганный... Да читай же ты, идол! - нетерпеливо крикнула она наконец, видя, что, развернув письмо, Васька положил его на стол, потом взял ковш и пошел напиться и только после этого крепко и удобно уселся за стол, как будто бы собирался засесть до самого вечера.

   - Сейчас прочитаю, отойди-ка немного от света, а то застишь.

   Брат Павел узнал о том, что на их разъезде строится завод и что там нужны слесаря.

   Постройка, на которой он работал, закончилась, и он писал, что решил приехать на родину. Он просил, чтобы мать сходила к соседке Дарье Егоровне и спросила, не сдаст ли та ему с женою хотя бы на лето одну комнату, потому что к зиме у завода, надо думать, будут уже свои квартиры. Это письмо обрадовало и Ваську и мать.

   Она всегда мечтала, как хорошо было бы жить всей семьею вместе. Но раньше, когда на разъезде не было никакой работы, об этом нечего было и думать. Кроме того, брат Павел совсем еще недавно женился, и всем очень хотелось посмотреть, какая у него жена.

   Ни о какой Дарье Егоровне мать не захотела и слышать.

   - Еще что! - говорила она, заграбастывая у Васьки письмо и с волнением вглядываясь в непонятные, но дорогие для нее черточки и точки букв. - Или мы сами хуже Дарьи Егоровны?.. У нас теперь не прежняя конура, а две комнаты, да передняя, да кухня. В одной сами будем жить, другую Павлушке отдадим. На что нам другая?

   Гордая за сына и счастливая, что скоро увидит его, она совсем позабыла, что еще недавно она жалела старую будку, ругала новый дом, а заодно и всех тех, кто это выдумал - ломать, перестраивать и заново строить.

  

  

  

   С Петькой за последнее время дружба порвалась. Петька стал какой-то не такой, дикий.

   То все ничего - играет, разговаривает, то вдруг нахмурится, замолчит и целый день не показывается, а все возится дома во дворе с Еленкой.

   Как-то, возвращаясь из столярной мастерской, где они с Сережкой насаживали молотки на рукоятки, перед обедом, Васька решил искупаться.

   Он свернул к тропке и увидел Петьку. Петька шел впереди, часто останавливаясь и оборачиваясь, как будто бы боялся, что его увидят.

   И Васька решил выследить, куда пробирается украдкой этот шальной и странный человек.

   Дул крепкий жаркий ветер. Лес шумел. Но, опасаясь хруста своих шагов, Васька свернул с тропки и пошел кустами чуть-чуть позади.

   Петька пробирался неровно: то, как будто бы набравшись решимости, пускался бежать и бежал быстро и долго, так что Васька, которому приходилось огибать кусты и деревья, еле-еле поспевал за ним, то останавливался, начинал тревожно оглядываться, а потом шел тихо, почти через силу, точно сзади его кто-то подгонял, а он не мог и не хотел идти.

   "И куда это он пробирается?" - думал Васька, которому начинало передаваться Петькино возбужденное состояние.

   Внезапно Петька остановился. Он стоял долго; на глазах его заблистали слезы. Потом он понуро опустил голову и тихо пошел назад. Но, пройдя всего несколько шагов, он опять остановился, тряхнул головой и, круто свернув в лес, помчался прямо на Ваську.

   Испуганный и не ожидавший этого Васька отскочил за кусты, но было уже поздно. Не разглядев Ваську, Петька все же услыхал треск раздвигаемых кустов. Он вскрикнул и шарахнулся в сторону тропки.

   Когда Васька выбрался на тропку, на ней никого уже не было.

   Несмотря на то что недалек был уже вечер, несмотря на порывистый ветер, было душно. По небу плыли тяжелые облака, но, не сбиваясь в грозовую тучу, они проносились поодиночке, не закрывая и не задевая солнца.

   Тревога, смутная, неясная, все крепче и крепче охватывала Ваську, и шумливый, неспокойный лес, тот самый, которого почему-то так боялся Петька, показался вдруг и Ваське чужим и враждебным.

   Он прибавил шагу и вскоре очутился на берегу Тихой речки.

   Среди распустившихся ракитовых кустов распластался рыжий кусок гладкого песчаного берега. Раньше Васька всегда здесь купался. Вода здесь была спокойная, дно твердое и ровное.

   Но сейчас, подойдя поближе, он увидел, что вода поднялась и помутнела.

   Кусочки свежей щепы, осколки досок, обломки палок плыли неспокойно, сталкивались, расходясь и бесшумно поворачиваясь вокруг острых, опасных воронок, которые то возникали, то исчезали на пенистой поверхности.

   Очевидно, внизу, на постройке плотины начали ставить перемычки.

   Он разделся, но не бултыхнулся, как бывало раньше, и не забарахтался, веселыми брызгами распугивая серебристые стайки стремительных пескарей.

   Осторожно опустившись у самого берега, ощупывая ногой теперь уже незнакомое дно и придерживаясь рукою за ветви куста, он окунулся несколько раз, вылез из воды и тихонько пошел домой.

   Дома он был скучен. Плохо ел, пролил нечаянно ковш с водой и из-за стола встал молчаливый и сердитый.

   Он пошел к Сережке, но Сережка был и сам злой, потому что порезал стамеской палец и ему только что смазали его йодом.

   Васька пошел к Ивану Михайловичу, но не застал его дома; тогда он и сам вернулся домой и решил спозаранку лечь спать.

   Он лег, но опять не спал. Он вспомнил прошлогоднее лето. И, вероятно, оттого, что день сегодня был такой неспокойный, неудачливый, прошлое лето показалось ему теплым и хорошим.

   Неожиданно ему стало жалко и ту поляну, которую разрыл и разворотил экскаватор; и Тихую речку, вода в которой была такая светлая и чистая; и Петьку, с которым так хорошо и дружно проводили они свои веселые, озорные дни; и даже прожорливого рыжего кота Ивана Ивановича, который, с тех пор как сломали их старую будку, что-то запечалился, заскучал и ушел с разъезда неизвестно куда. Так же неизвестно куда улетела вспугнутая ударами тяжелых кувалд та постоянная кукушка, под звонкое и грустное кукование которой засыпал Васька на сеновале и видел любимые, знакомые сны.

   Тогда он вздохнул, закрыл глаза и стал потихоньку засыпать.

   Сон приходил новый, незнакомый. Сначала между мутных облаков проплыл тяжелый и сам похожий на облако острозубый золотистый карась. Он плыл прямо к Васькиной нырётке, но нырётка была такая маленькая, а карась такой большой, и Васька в испуге закричал: "Мальчишки!.. Мальчишки!.. Тащите скорее большую сеть, а то он порвет нырётку и уйдет". - "Хорошо, - сказали мальчишки, - мы сейчас притащим, но только раньше мы позвоним в большие колокола".

   И они стали звонить: Дон!.. дон!.. дон!.. дон!..

   И пока они громко звонили, за лесом над Алешином поднялся столб огня и дыма. А все люди заговорили и закричали: "Пожар! Это пожар... Это очень сильный пожар!"

   Тогда мать сказала Ваське:

   - Вставай, Вас