Гайдар Аркадий Петрович - Дальние страны

. - Егор - крепкий человек, да что-то про него много неладного болтают.

   - Что болтают?

   - Вот, к примеру, говорят, что когда он два года в отлучке был, то будто его откуда-то прогнали за плохие дела. Будто бы чуть под суд не отдали. То ли у него с деньгами что-то неладное вышло, то ли еще как.

   - Зря болтают, - уверенно возразил Васькин отец.

   - Надо бы думать, что вря. А еще болтают, - тут дядя Серафим покосился на Васькину мать и на Ваську, - будто бы в городе у него эта самая есть... ну, невеста, что ли, - добавил он после некоторой заминки.

   - Ну и что же, что невеста? Пускай женится. Он вдовый. Пашке да Машке мать будет.

   - Городская, - с усмешкой пояснил дядя Серафим. - Барышня там или еще как. Ей богатого нужно, а у него какое жалованье?.. Ну, я пойду, - сказал дядя Серафим, поднимаясь. - Спасибо за угощение.

   - Может быть, ночевать останешься? - предложили ему. - А то, гляди, темень какая. По проселку идти придется. Тропкой-то в лесу еще заплутаешься.

   - Не заплутаю, - отозвался дядя Серафим. - По этой тропке в двадцатом с партизанами ух сколько было исхожено!

   Он нахлобучил потрепанную соломенную шляпу с большими, обвислыми полями и, заглянув в окно, добавил:

   - Эк, звезд сколько повысыпало, да и луна скоро взойдет - светло будет!

  

  

  

   Ночи были еще прохладные, но Васька, забрав старое ватное одеяло да остатки овчинного тулупа, перебрался спать на сеновал.

   Еще с вечера он условился с Петькой, что тот разбудит его пораньше и они пойдут ловить на червяка плотву.

   Но, когда проснулся, было уже поздно - часов девять, а Петьки не было.

   Очевидно, Петька и сам проспал.

   Васька позавтракал жареной картошкой с луком, сунул в карман кусок хлеба, посыпанный сахарным песком, и побежал к Петьке, собираясь выругать его сонулей и лодырем.

   Однако дома Петьки не было. Васька зашел в дровяной сарай - удилища были здесь. Но Ваську очень удивило то, что они не стояли в углу, на месте, а, точно наспех брошенные кое-как, валялись посреди сарая. Тогда Васька вышел на улицу, чтобы расспросить у маленьких ребятишек, не видали ли они Петьку. На улице он встретил только одного четырехлетнего Павлика Припрыгина, который упорно пытался сесть верхом на большую рыжую собаку. Но едва только он с пыхтеньем и сопеньем поднимал ноги, чтобы оседлать ее, Кудлаха перевертывалась и, лежа кверху брюхом, лениво помахивая хвостом, отталкивала Павлика своими широкими, неуклюжими лапами.

   Павлик Припрыгин сказал, что Петьки он не видал, и попросил у Васьки помочь ему взобраться на Кудлаху.

   Но Ваське было не до того. Раздумывая, куда бы это мог пропасть Петька, он пошел дальше и вскоре натолкнулся на Ивана Михайловича, читавшего, сидя на завалинке, газету.

   Иван Михайлович Петьку не видал тоже. Васька огорчился и сел рядом.

   - Про что это ты, Иван Михайлович, читаешь? - спросил он, заглядывая через плечо. - Ты читаешь, а сам улыбаешься. История какая-нибудь или что?

   - Про наши места читаю. Тут, брат Васька, написано, что собрались строить возле нашего разъезда завод. Огромный заводище. Алюминий - металл такой - из глины добывать будут. Богатые, пишут, места у нас насчет этого алюминия. А мы живем - глина, думаем. Вот тебе и глина.

   И, как только Васька услыхал про это, он тотчас же соскочил с завалинки, чтобы бежать к Петьке и первым сообщить ему эту удивительную новость. Но, вспомнив, что Петька куда-то пропал, он уселся опять, расспрашивая Ивана Михайловича о том, как будут строить, на каком месте и высокие ли у завода будут трубы.

   Где будут строить, этого Иван Михайлович еще и сам не знал, но насчет труб он разъяснил, что их вовсе не будет, потому что завод будет работать на электричестве. Для этого хотят построить плотину поперек Тихой речки. Поставят такие турбины, которые будут крутиться от напора воды и вертеть динамо-машины, а от этих динам пойдет по проволокам электрический ток.

   Услыхав о том, что и Тихую речку собираются перегораживать, изумленный Васька снова вскочил, но, вспомнив опять, что Петьки нет, обозлился на него всерьез:

   - И что за дурак! Тут такие дела, а он шляется.

   В конце улицы он заметил маленькую шуструю девчонку, Вальку Шарапову, которая вот уже несколько минут прыгала на одной ноге вокруг колодезного сруба. Он хотел пойти к ней и спросить, не видала ли она Петьку, но его задержал Иван Михайлович:

   - Вы когда в Алешино бегали, ребята? В субботу или в пятницу?

   - В субботу, - вспомнил Васька. - В субботу, потому что у нас в тот вечер баню топили.

   - В субботу. Значит, уже неделя прошла. Что же это Егор Михайлов ко мне не заходит?

   - Егор-то? Да он, Иван Михайлович, кажется, еще вчера в город уехал. У нас вечером алешинский дядя Серафим чай пил и говорил, что Егор уже уехал.

   - Что же это он не зашел? - с досадой сказал Иван Михайлович. - Обещался зайти и не зашел. А я-то хотел попросить, чтобы он в городе трубку мне купил.

   Иван Михайлович сложил газету и пошел в дом, а Васька направился к Вальке спрашивать про Петьку.

   Но он совсем позабыл о том, что еще только вчера надавал ей за что-то шлепков, и поэтому он был очень удивлен, когда, завидев его, бойкая Валька показала ему язык и со всех ног бросилась улепетывать к дому.

   Между тем Петька был вовсе неподалеку.

   Пока Васька бродил, раздумывая о том, куда исчез его товарищ, Петька сидел в кустах, позади огородов, и с нетерпением ожидал, когда Васька уйдет к себе во Двор.

   Он не хотел сейчас встречаться с Васькой, потому что за это утро с ним произошел странный и, пожалуй, даже неприятный случай.

   Проснувшись рано, как и было условлено, он взял удилища и направился будить Ваську. Но едва только он высунулся из калитки, как увидал Сережку.

   Не было никакого сомнения в том, что Сережка направлялся к реке осматривать нырётки. Не подозревая, что Петька за ним подглядывает, он шел мимо огородов к тропке, на ходу складывая бечевку от железной "кошки".

   Петька вернулся во двор, бросил на пол сарая удилища и побежал вслед за Сережкой, который скрылся уже в кустах.

   Сережка шел, весело насвистывая на самодельной деревянной дудочке.

   И это было очень на руку Петьке, потому что он мог следовать на некотором отдалении, не подвергаясь опасности быть замеченным и поколоченным.

   Утро было солнечное, гомонливое. Всюду лопались почки. Из земли густо перла свежая трава. Пахло росою, березовым соком, и на желтых гроздьях цветущих ив дружно жужжали вылетевшие за добычей пчелы.

   Оттого, что утро было такое хорошее, и оттого, что он так удачно выследил Сережку, Петьке было весело, и он легко и осторожно пробирался по кривой узенькой тропке.

   Так прошло с полчаса, и они приближались к тому месту, где Тихая речка, делая крутой поворот, уходила в овраги.

   "Далеко взбирается... хитрый", - подумал Петька, уже заранее торжествуя при мысли о том, как, захватив "кошку", побегут они с Васькой к реке, выловят и свою и Сережкину нырётки и перекинут их на такое место, где Сережке их уже и вовек не найти.

   Посвистывание деревянной дудки внезапно смолкло.

   Петька прибавил шагу. Прошло несколько минут - опять тихо.

   Тогда, обеспокоенный, стараясь не топать, он побежал и, очутившись у поворота, высунул из кустов голову: Сережки не было.

   Тут Петька вспомнил, что немного раньше в сторону уходила маленькая тропка, которая вела к тому месту, где Филькин ручей впадал в Тихую речку. Он вернулся к устью ручья, но и там Сережки не было.

   Ругая себя за ротозейство и недоумевая, куда это мог скрыться Сережка, он вспомнил и о том, что немного выше по течению Филькина ручья есть маленький пруд. И хотя он никогда не слыхал, чтобы в том пруду ловили рыбу, но все же решил сбегать туда, потому что кто его, Сережку, знает! Он такой хитрый, что разыскал что-нибудь и там.

   Вопреки его предположениям, пруд оказался не так близко.

   Он был очень мал, весь зацвел тиной, и, кроме лягушек, в нем ничего хорошего водиться не могло.

   Сережки и тут не было.

   Обескураженный, Петька отошел к Филькину ручью, напился воды, такой холодной, что больше одного глотка без передышки нельзя было сделать, и хотел идти назад.

   Васька, конечно, уже проснулся. Если не говорить Ваське, отчего его не разбудил, то Васька рассердится. А если сказать, то Васька будет насмехаться: "Эх, ты, не уследил! Вот я бы... Вот от меня бы..." - и так далее.

   И вдруг Петька увидел нечто такое, что заставило его сразу позабыть и о Сережке, и о нырётках, и о Ваське.

   Вправо, не дальше как в сотне метров, из-за кустов выглянула острая вышка брезентовой палатки. И над нею поднималась узенькая прозрачная полоска дыма от костра.

  

  

  

   Сначала Петька просто испугался. Он быстро пригнулся и опустился на одно колено, настороженно оглядываясь по сторонам.

   Было очень тихо. Так тихо, что ясно слышалось веселое бульканье холодного Филькина ручья и жужжание пчел, облепивших дупло старой, покрытой мхами березы.

   И оттого, что было так тихо, и оттого, что лес был приветлив и озарен пятнами теплого солнечного света, Петька успокоился и осторожно, но уже не из боязни, а просто по хитрой мальчишеской привычке, прячась за кусты, начал подбираться к палатке.

   "Охотники? - гадал он. - Нет, не охотники... Зачем они с палаткой приедут? Рыболовы? Нет, не рыболовы - от берега далеко. Но если не охотники и не рыболовы, то кто же?"

   "А вдруг разбойники?" - подумал он и вспомнил, что в одной старой книге он видел картинку: тоже в лесу палатка; возле той палатки сидят и пируют свирепые люди, а рядом с ними сидит очень худая и очень печальная красавица и поет им песню, перебирая длинные струны какого-то замысловатого инструмента.

   От этой мысли Петьке стало не по себе. Губы его задрожали, он заморгал и хотел было попятиться назад и припуститься на всякий случай к дому. Но тут в просвете между кустами он увидал натянутую веревку, и на той веревке висели, по-видимому, еще мокрые после стирки, самые обыкновенные подштанники и две пары синих заплатанных носков.

   И эти сырые подштанники и заплатанные, болтающиеся по ветру носки как-то сразу успокоили его, и мысль о разбойниках показалась ему смешной и глупой. Он пододвинулся ближе. Теперь ему было видно, что ни около палатки, ни в самой палатке никого нет.

   Он разглядел два набитых сухими листьями тюфяка и большое серое одеяло. Посреди палатки на разостланном брезенте валялись какие-то синие и белые бумаги, несколько кусков глины и камней, таких, какие часто попадаются на берегах Тихой речки; тут же лежали какие-то тускло поблескивающие и незнакомые Петьке предметы.

   Костер слабо дымился. Возле костра стоял большой, перепачканный сажей жестяной чайник. На примятой траве валялась большая белая кость, обглоданная, очевидно, собакой.

   Осмелевший Петька подобрался к самой палатке. Прежде всего его заинтересовали незнакомые металлические предметы. Один - треногий, как подставка у заезжавшего в прошлом году фотографа. Другой - круглый, большой, с какими-то цифрами и протянутой поперек круга ниткой. Третий - тоже круглый, но поменьше, похожий на ручные часы, с острой стрелкой.

   Он поднял этот предмет. Стрелка колыхнулась, заколебалась и опять стала на место.

   "Компас", - догадался Петька, припоминая, что про такую штуковину он читал в книжке.

   Чтобы проверить это, он обернулся кругом.

   Тонкая острая стрелка тоже повернулась и, несколько раз качнувшись, черным концом показала в ту сторону, где на опушке высилась старая раскидистая сосна. Петьке это понравилось. Он обошел вокруг палатки, завернул за куст, завернул за другой и перекрутился на месте десять раз, рассчитывая обмануть и запутать стрелку. Но едва только он остановился, как лениво качнувшаяся стрелка с прежним упорством и настойчивостью зачерненным острием показала Петьке, что ее, сколько ни вертись, все равно не обманешь. "Как живая", - подумал восхищенный Петька, сожалея, что у него нет такой замечательной штуки. Он вздохнул и раздумывал, положить компас на место или нет (возможно, что он и положил бы).

   Но в это самое время от противоположной опушки отделилась огромная лохматая собака и с громким лаем устремилась к нему.

   Испуганный Петька взвизгнул и бросился бежать напролом через кусты.

   Собака с яростным лаем неслась за ним и, конечно, догнала бы его, если бы не Филькин ручей, через который по колено в воде перебрался Петька.

   Добежав до ручья, который был в этом месте широк, собака заметалась по берегу, отыскивая, где можно было бы перепрыгнуть.

   А Петька, не дожидаясь, пока это случится, понесся вперед, прыгая через пни, через коряги и кочки, как преследуемый гончими заяц.

   Он остановился передохнуть только тогда, когда очутился уже на берегу Тихой речки.

   Облизывая пересохшие губы, он подошел к реке, напился и, учащенно дыша, тихонько зашагал к дому, чувствуя себя не очень-то хорошо.

   Конечно, он не взял бы компас, если бы не собака.

   Но все-таки собака или не собака, а выходило так, что компас-то он украл.

   А он знал, что за такие дела его взгреет отец, не похвалит Иван Михайлович да не одобрит, пожалуй, и Васька.

   Но так как дело было уже сделано, а возвращаться с компасом назад было и страшно и стыдновато, он утешил себя тем, что, во-первых, он не виноват, во-вторых, кроме собаки, его никто не видал, а в-третьих, компас можно спрятать подальше, а когда-нибудь позже, к осени или к зиме, когда никакой уже палатки не будет, сказать, что нашел, и оставить себе.

   Вот какими мыслями занят был Петька, и вот почему отсиживался он в кустах за огородами и не выходил к Ваське, который с досадой разыскивал его с самого раннего утра.

  

  

  

   Но, спрятав компас на чердаке дровяного сарая, Петька не побежал искать Ваську, а направился в сад и там задумался над тем, что бы это такое получше соврать.

   Вообще-то соврать при случае он был мастер; но сегодня, как назло, ничего правдоподобного придумать не мог. Конечно, он мог бы рассказать только о том, как он неудачно выслеживал Сережку, и не упоминать ни о палатке, ни о компасе.

   Но он чувствовал, что у него не хватит терпения смолчать о палатке. Если смолчать, то Васька и сам может как-нибудь разузнать и тогда будет хвалиться и зазнаваться: "Эх, ты, ничего не знаешь! Всегда я первый все узнаю..."

   И Петька подумал, что если бы не компас и не эта проклятая собака, то все было бы интересней и лучше. Тогда ему пришла очень простая и очень хорошая мысль: а что, если пойти к Ваське и рассказать ему про палатку и про компас? Ведь компас-то он и на самом деле не крал. Ведь во всем виновата только собака. Возьмут они с Васькой компас, сбегают к палатке и положат его на место. А собака? Ну и что же собака? Во-первых, можно взять с собой хлеба или мясную кость и кинуть ей, чтобы не гавкала. Во-вторых, можно взять с собой палки. В-третьих, вдвоем вовсе уж не так страшно.

   Он так и решил сделать и хотел сейчас же бежать к Ваське, но тут его позвали обедать, и он пошел с большой охотой, потому что за время своих похождений сильно проголодался.

   После обеда повидать Ваську тоже не удалось. Мать ушла полоскать белье и заставила его караулить дома маленькую сестренку Еленку.

   Обыкновенно, когда мать уходила и оставляла его с Еленкой, он подсовывал ей разные тряпки и чурочки и, пока она возилась с ними, преспокойно убегал на улицу и, только завидев мать, возвращался к Еленке, как будто от нее и не отходил.

   Но сегодня Еленка была немного нездорова и капризничала. И когда, всучив ей гусиное перо да круглую, как мячик, картофелину, он направился к двери, Еленка подняла такой рев, что проходившая мимо соседка заглянула в окно и погрозила Петьке пальцем, предполагая, что он устроил сестренке какую-либо каверзу.

   Петька вздохнул, уселся рядом с Еленкой на толстое одеяло, разостланное на полу, и унылым голосом начал петь ей веселые песни.

   Когда вернулась мать, уже вечерело, и наконец-то освободившийся Петька выскочил из дверей и стал свистать, вызывая Ваську.

  

   - Эх, ты! - укоризненно закричал Васька еще издалека. - Эх, Петька! И где ты, Петька, весь день прошлялся? И почему, Петька, я тебя весь день искал и не нашел?

   И, не дожидаясь, пока Петька что-либо ответит, Васька быстро выложил все собранные им за день новости. А новостей у Васьки было много.

   Во-первых, возле разъезда будут строить завод. Во-вторых, в лесу стоит палатка, и в той палатке живут очень хорошие люди, с которыми он, Васька, уже познакомился. В-третьих, Сережкин отец выдрал сегодня Сережку, и Сережка выл на всю улицу.

   Но ни завод, ни плотина, ни то, что Сережке попало от отца, - ничто так не удивило и не смутило Петьку, как то, что Васька каким-то образом узнал о существовании палатки и первый сообщил о ней ему, Петьке.

   - Откуда ты про палатку знаешь? - спросил обиженный Петька. - Я, брат, сам первый все знаю, со мной сегодня история случилась...

   - История, история, - перебил его Васька. - Какая у тебя история? У тебя неинтересная история, а у меня интересная. Когда ты пропал, я тебя долго искал. И тут искал, и там искал, и всюду искал. Надоело мне искать. Вот пообедал я и пошел в кусты хлыст срезать. Вдруг навстречу мне идет человек. Высокий, сбоку кожаная сумка, такая, как у красноармейских командиров. Сапоги - как у охотника, но только не военный и не охотник. Увидел он меня и говорит: "Пойди-ка сюда, мальчик". Ты думаешь, что я испугался? Нисколько. Вот подошел я, а он посмотрел на меня и спрашивает: "Ты, мальчик, сегодня рыбу ловил?" - "Нет, говорю, не ловил. За мной этот дурак Петька не зашел. Обещал зайти, а сам куда-то пропал". - "Да, - говорит он, - я и сам вижу, что это не ты. А нет ли у вас другого такого мальчика, немного повыше тебя и волосы рыжеватые?" - "Есть, говорю, у нас такой, только это не я, а Сережка, который нашу нырётку украл". - "Вот, вот, - говорит он, - он недалеко от нашей палатки в пруд сетку закидывал. А где он живет?" - "Идемте, - отвечаю я. - Я вам, дядя, покажу, где он живет".

   Идем мы, а я думаю: "И зачем это ему Сережка понадобился? Лучше бы мы с Петькой понадобились".

   Пока мы шли, он мне все и рассказал. Их двое в палатке. А палатка повыше Филькина ручья. Они, двое-то эти, такие люди - геологи. Землю осматривают, камни, глину ищут и все записывают, где камни, где песок, где глина. Вот я ему и говорю: "А что, если мы с Петькой к вам придем? Мы тоже будем искать. Мы здесь все знаем. Мы в прошлом году такой красный камень нашли, что прямо-таки удивительно до чего красный. А к Сережке, - говорю ему, - вы, дядя, лучше бы и не ходили. Он вредный, этот Сережка. Только бы ему драться да чужие нырётки таскать". Ну, пришли мы. Он в дом зашел, а я на улице остался. Смотрю, выбегает Сережкина мать и кричит: "Сережка! Сережка! Не видал ли ты, Васька, Сережку?" А я отвечаю: "Нет, не видал. Видел, только не сейчас, а сейчас не видел". Потом тот человек - техник - вышел, я его проводил до леса, и он позволил, чтобы мы с тобой к ним приходили. Вот вернулся Сережка. Его отец и спрашивает: "Ты какую-то вещь в палатке взял?" А Сережка отказывается. Только отец, конечно, не поверил, да и выдрал его. А Сережка как завыл! Так ему и надо. Верно, Петька?

   Однако Петьку нисколько не обрадовал такой рассказ. Лицо Петьки было хмурое и печальное. После того как он узнал, что за украденный им компас уже выдрали Сережку, он почувствовал себя очень неловко. Теперь было уже поздно рассказывать Ваське о том, как было дело. И, захваченный врасплох, он стоял печальный, растерянный и не знал, что он будет сейчас говорить и как теперь будет объяснять Ваське свое отсутствие. Но его выручил сам Васька. Гордый своим открытием, он хотел быть великодушным.

   - Ты что нахмурился? Тебе обидно, что тебя не было? А ты бы не убегал, Петька. Раз условились, значит, условились. Ну, да ничего, мы завтра вместе пойдем, я же им сказал: и я приду, и мой товарищ Петька придет. Ты, наверное, к тетке на кордон бегал? Я смотрю: Петьки нет, удилища в сарае. Ну, думаю, наверное, он к тетке побежал. Ты там был?

   Но Петька не ответил.

   Он помолчал, вздохнул и спросил, глядя куда-то мимо Васьки:

   - И здорово отец Сережку отлупил?

   - Должно быть, уж здорово, раз Сережка так завыл, что на улице слышно было.

   - Разве можно бить? - угрюмо сказал Петька. - Теперь не старое время, чтобы бить. А ты "отлупил да отлупил". Обрадовался! Если бы тебя отец отлупил, ты бы обрадовался?

   - Так ведь не меня, а Сережку, - ответил Васька, немного смущенный Петькиными словами. - И потом, ведь не задаром, а за дело: зачем он в чужую палатку залез? Люди работают, а он у них инструмент ворует. И что ты, Петька, сегодня чудной какой-то! То весь день шатался, то весь вечер сердишься.

   - Я не сержусь, - негромко ответил Петька. - Просто у меня сначала зуб заболел, а теперь уже перестает.

   - И скоро перестанет? - участливо спросил Васька.

   - Скоро. Я, Васька, лучше домой побегу. Полежу, полежу дома - он и перестанет.

  

  

  

   Вскоре ребята подружились с обитателями брезентовой палатки.

   Их было двое. С ними был лохматый сильный пес по кличке "Верный". Этот Верный охотно познакомился с Васькой, но на Петьку он сердито зарычал. И Петька, который знал, за что на него сердится собака, быстро спрятался за высокую спину геолога, радуясь тому, что Верный может только рычать, но не может рассказать то, что знает.

   Теперь целыми днями ребята пропадали в лесу.

   Вместе с геологами они обшаривали берега Тихой речки. Ходили на болото и даже зашли однажды к дальним Синим озерам, куда еще никогда не рисковали забираться вдвоем.

   Когда дома их спрашивали, где они пропадают и что они ищут, они с гордостью отвечали:

   - Мы глину ищем.

   Теперь они уже знали, что глина глине рознь. Есть глины тощие, есть жирные, такие, которые в сыром виде можно резать ножом, как ломти густого масла. По нижнему течению Тихой речки много суглинка, то есть глины рыхлой, смешанной с песком. В верховьях у озер попадается глина с известью, или мергель, а поближе к разъезду залегают мощные пласты красно-бурой глинистой охры.

   Все это было очень интересно, особенно потому, что раньше вся глина казалась ребятам одинаковой. В сухую погоду это были просто ссохшиеся комья, а в мокрую - обыкновенная густая и липкая грязь. Теперь же они знали, что глина - это не просто грязь, а сырье, из которого будет добываться алюминий, и охотно помогали геологам разыскивать нужные породы глин, указывали запутанные тропки и притоки Тихой речки.

   Вскоре на разъезде отцепили три товарных вагона, и какие-то незнакомые рабочие начали сбрасывать на насыпь ящики, бревна и доски.

  

   В эту ночь взволнованные ребятишки долго не могли уснуть, довольные тем, что разъезд начинает жить новой жизнью, не похожей на прежнюю.

   Однако новая жизнь приходить не очень-то торопилась. Выстроили рабочие из досок сарай, свалили туда инструменты, оставили сторожа и, к великому огорчению ребят, все до одного уехали обратно.

  

   Как-то в послеобеденное время Петька сидел возле палатки. Старший геолог Василий Иванович чинил продранный локоть рубахи, а другой - тот, который был похож на красноармейского командира, - измерял что-то по плану циркулем.

   Васьки не было. Ваську оставили дома сажать огурцы, и он обещался прийти попозже.

   - Вот беда, - сказал высокий, отодвигая план. - Без компаса - как без рук. Ни съемку сделать, ни по карте ориентироваться. Жди теперь, пока другой из города пришлют.

   Он закурил папироску и опросил у Петьки:

   - И всегда этот Сережка у вас такой жулик?

   - Всегда, - ответил Петька.

   Он покраснел и, чтобы скрыть это, наклонился над погасшим костром, раздувая засыпанные золой угли.

   - Петька!.. - крикнул на него Василий Иванович. - Всю золу на меня сдул. Зачем ты раздуваешь!

   - Я думал... может быть, чайник, - неуверенно ответил Петька.

   - Такая жарища, а он чайник, - удивился высокий и опять начал про то же: - И зачем ему понадобился этот компас? А главное, отказывается, говорит, не брал. Ты бы сказал ему, Петька, по-товарищески: "Отдай, Сережка. Если сам снести боишься, дай я снесу". Мы и сердиться не будем и жаловаться не будем. Ты скажи ему, Петька.

   - Скажу, - ответил Петька, отворачивая лицо от высокого. Но, отвернувшись, он встретился с глазами Верного.

   Верный лежал, вытянув лапы, высунув язык и, учащенно дыша, уставился на Петьку, как бы говоря: "И врешь же ты, братец! Ничего ты Сережке не скажешь".

   - Да верно ли, что это Сережка компас украл? - спросил Василий Иванович, окончив шить и втыкая иголку в подкладку фуражки. - Может быть, мы его сами куда-нибудь засунули и зря только на мальчишку думаем?

   - А вы бы поискали, - быстро предложил Петька. - И вы поищите, и мы с Васькой поищем. И в траве поищем и всюду.

   - Чего искать? - удивился высокий. - Я же у вас попросил компас, а вы, Василий Иванович, сами сказали, что захватить его из палатки позабыли. Чего же теперь искать?

   - А мне теперь начинает казаться, что я его захватил. Хорошо не помню, а как будто бы захватил, - хитро улыбаясь, сказал Василий Иванович. - Помните, когда мы сидели на сваленном дереве на берегу Синего озера? Огромное такое дерево. Уж не выронил ли я компас там?

   - Чудно что-то, Василий Иванович, - сказал высокий. - То вы говорили, что из палатки не брали, а теперь вот что.

   - Ничего не чудно, - горячо вступился Петька. - Эдак тоже бывает. Очень даже часто бывает: думаешь - не брал, а оказывается - брал. И у нас с Васькой было. Пошли один раз мы рыбу ловить. Вот я по дороге спрашиваю: "Ты, Васька, маленькие крючки не позабыл?" - "Ой, - говорит он, - позабыл". Побежали мы назад. Ищем, ищем, никак не найдем. Потом глянул я ему на рукав, а они у него к рукаву приколоты. А вы, дядя, говорите - чудно. Ничего не чудно.

   И Петька рассказал другой случай, как косой Геннадий весь день искал топор, а топор стоял за веником. Он говорил убедительно, и высокий переглянулся с Василием Ивановичем.

   - Гм... А пожалуй, можно будет сходить и поискать. Да вы бы сами, ребята, сбегали как-нибудь и поискали.

   - Мы поищем, - охотно согласился Петька. - Если он там, то мы его найдем. Никуда он от нас не денется. Тогда мы - раз, раз, туда, сюда и обязательно найдем.

   После этого разговора, не дожидаясь Васьки, Петька поднялся и, заявив, что он вспомнил про нужное дело, попрощался и отчего-то очень веселый побежал к тропке, ловко перескакивая через зеленые, покрытые мхом кочки, через ручейки и муравьиные кучи.

   Выбежав на тропку, он увидал группу возвращавшихся с разъезда алешинских крестьян.

   Они были чем-то взволнованы, очень рассержены и громко ругались, размахивая руками и перебивая друг друга. Позади шел дядя Серафим. Лицо его было унылое, еще унылее, чем тогда, когда обвалившаяся крыша сарая задавила у него поросенка и гусака.

   И по лицу дяди Серафима Петька понял, что над ним опять стряслась какая-то беда.

  

  

  

   Но беда стряслась не только над дядей Серафимом. Беда стряслась над всем Алешином и, главное, над алешинским колхозом.

   Захватив с собой три тысячи крестьянских денег, тех самых, которые были собраны на акции Трактороцентра, скрылся неизвестно куда главный организатор колхоза - председатель сельсовета Егор Михайлов. В городе он должен был пробыть двое, ну, от силы, трое суток. Через неделю ему послали телеграмму, потом забеспокоились - послали другую, потом послали вслед нарочного. И, вернувшись сегодня, нарочный привез известие, что в райколхозсоюз Егор не являлся и в банк денег не сдавал.

   Заволновалось, зашумело Алешино. Что ни день, то собрание. Приехал из города следователь. И хотя все Алешино еще задолго до этого случая говорило о том, что у Егора в городе есть невеста, и хотя от одного к другому передавалось много подробностей - и кто она такая, и какая она собой, и какого она характера, но теперь оказалось как-то так, что никто ничего не знал. И никак нельзя было доискаться: кто же видел эту Егорову невесту и откуда вообще узнали о том, что она действительно существует? Так как дела теперь были запутаны, то ни один из членов сельсовета не хотел замещать председателя.

   Из района прислали нового человека, но алешинские мужики отнеслись к нему холодно. Пошли разговоры, что вот, дескать, Егор тоже приехал из района, а три тысячи крестьянских денег ухнули.

   И среди этих событий оставшийся без вожака, а главное, совсем еще не окрепший, только что организовавшийся колхоз начал разваливаться.

   Сначала подал заявление о выходе один, потом другой, потом сразу точно прорвало - начали выходить десятками, без всяких заявлений, тем более что наступил сев и каждый бросился к своей полосе. Только пятнадцать дворов, несмотря на свалившуюся беду, держались и не хотели выходить.

   Среди них было и хозяйство дяди Серафима.

   Этот вообще-то запуганный несчастьями и придавленный бедами мужик с совершенно непонятным для соседей каким-то ожесточенным упрямством ходил по дворам и, еще более хмурый, чем всегда, говорил всюду одно и то же: что надо держаться, что если сейчас из колхоза выйти, то тогда уже и вовсе некуда идти, останется только бросить землю и уйти куда глаза глядят, потому что прежняя жизнь - это не жизнь.

   Его поддерживали братья Шмаковы, многосемейные мужики, давнишние товарищи по партизанскому отряду, в один день с дядей Серафимом поротые когда-то батальоном полковника Марциновского. Его поддерживал член сельсовета Игошкин, молодой, недавно отделившийся от отца паренек. И наконец неожиданно взял сторону колхоза Павел Матвеевич, который теперь, когда начались выходы, точно назло всем, подал заявление о приеме его в колхоз.

   Так сколотилось пятнадцать хозяйств. И они выехали в поле на сев не очень-то веселые, но упорные в своем твердом намерении не сходить с начатого пути.

   За всеми этими событиями Петька да Васька позабыли на несколько дней про палатку. Они бегали в Алешино. Они тоже негодовали на Егора, удивлялись упорству тихого дяди Серафима и очень жалели Ивана Михайловича.

   - Бывает и так, ребятишки. Меняются люди, - сказал Иван Михайлович, затягиваясь сильно чадившей, свернутой из газетной бумаги цигаркой. - Бывает... меняются. Только кто бы сказал про Егора, что он переменится? Твердый был человек.

   Помню я как-то... Вечер... Въехали мы на какой-то полустанок. Стрелки сбиты, крестовины повынуты, сзади путь разобран и мостик сожжен. На полустанке ни души, кругом лес. Впереди где-то фронт, и с боков фронты, а кругом банды. И казалось, что конца-краю этим бандам и фронтам нет и не будет.

   Иван Михайлович замолчал и рассеянно посмотрел в окно, туда, где по красноватому закату медленно и упорно продвигались тяжелые грозовые облака.

   Цигарка чадила, и клубы дыма, медленно разворачиваясь, тянулись кверху, наплывая по стене, на которой висела полинялая фотография старого боевого бронепоезда.

   - Дядя Иван! - окликнул его Петька.

   - Что тебе?

   - Ну вот: "А кругом банды, и конца-краю этим фронтам и бандам нет и не будет", - слово в слово повторил Петька.

   - Да... А разъезд в лесу. Тихо. Весна. Пичужки эти самые чирикают. Вылезли мы с Егоркой грязные, промасленные, потные. Сели на траву. Что делать?

   Вот Егор и говорит: "Дядя Иван, у нас впереди крестовины повынуты и стрелки поломаны, позади мост сожжен. И мотаемся мы третьи сутки взад и вперед по этим бандитским лесам. И спереди фронт, и с боков фронты. А все-таки победим-то мы, а не кто-нибудь". - "Конечно, - говорю ему, - мы. Об этом никто не спорит. Но команда наша с броневиком навряд ли из этой ловушки выберется". А он отвечает: "Ну, не выберемся. Ну и что же? Наш 16-й пропадет - 28-й на линии останется, 39-й. Доработают".

   Сломал он веточку красного шиповника, понюхал ее, воткнул в петлицу угольной блузы. Улыбнулся - как будто бы нет и не было счастливей его человека на свете, взял гаечный ключ, масленку и полез под паровоз.

   Иван Михайлович опять замолчал, и Петьке с Васькой так и не пришлось услышать, как выбрался броневик из ловушки, потому что Иван Михайлович быстро вышел в соседнюю комнату.

   - А как же ребятишки Егора? - немного погодя спросил старик из-за перегородки. - У него их двое.

   - Двое, Иван Михайлович, Пашка да Машка. Они с бабкой остались, а бабка у них старая. И на печке сидит - ругается и с печки слезает - ругается. Так целый день - либо молится, либо ругается.

   - Надо бы сходить посмотреть. Надо бы что-нибудь придумать. Жалко все-таки ребятишек, - сказал Иван Михайлович. И слышно было, как за перегородкой запыхтела его дымная махорочная цигарка.

   С утра Васька с Иваном Михайловичем пошли в Алешино. Звали с собой Петьку, но он отказался - сказал, что некогда.

   Васька удивился: почему это Петьке вдруг стало некогда? Но Петька, не дожидаясь расспросов, быстро спрятал в окно свою белобрысую вихрастую голову.

   В Алешине они зашли к новому председателю, но его не застали. Он уехал за реку, на луг.

   Из-за этого луга теперь шла яростная борьба. Раньше луг был поделен между несколькими дворами, причем больший участок принадлежал мельнику Петунину. Потом, когда организовался колхоз, Егор Михайлов добился, чтобы луг этот целиком отвели колхозу. Теперь, когда колхоз развалился, прежние хозяева требовали прежние участки и ссылались на то, что после кражи казенных денег обещанной из района сенокосилки колхозу все равно не дадут и с сенокосом он не управится.

   Но оставшиеся в колхозе пятнадцать дворов ни за что не хотели разбивать луг и, главное, уступать Петунину прежний участок. Председатель держал сторону колхоза, но многие озлобленные последними событиями крестьяне вступились за Петунина.

   И Петунин ходил спокойный, доказывал, что правда на его стороне и что он хоть в Москву поедет, а своего добьется.

   Дядя Серафим и молодой Игошкин сидели в правлении и сочиняли какую-то бумагу.

   - Пишем! - сердито сказал дядя Серафим, здороваясь с Иваном Михайловичем. - Они свою бумагу в район послали, а мы свою пошлем. Прочитай-ка, Игошкин, ладно ли мы записали. Он человек сторонний, и ему виднее.

   Пока Игошкин читал да пока они обсуждали, Васька выбежал на улицу и встретился там с Федькой Галкиным, с тем самым рябым мальчуганом, который недавно подрался с Рыжим из-за того, что тот дразнился: "Федька-колхоз - поросячий нос".

   Федька рассказал Ваське много интересного. Он рассказал о том, что у Семена Загребина недавно сгорела баня и Семен ходил и божился, что это его подожгли. И что от этой бани огонь чуть-чуть не перекинулся на колхозный сарай, где стоял триер и лежало очищенное зерно.

   Еще он рассказал, что по ночам теперь колхоз наряжает своих сторожей по очереди. И что когда, в свою очередь, Федькин отец запоздал вернуться с разъезда, то он, Федька, сам пошел в обход, а потом его сменила мать, которая взяла колотушку и пошла сторожить.

   - Все Егор, - закончил Федька. - Он виноват, а нас всех ругают. Все вы, говорят, мастера на чужое.

   - А ведь он раньше героем был, - сказал Васька.

   - Он и не раньше, а всегда как герой был. У нас мужики и до сих пор никак в толк не возьмут - с чего это он. Он только с виду такой невзрачный, а как возьмется за что-нибудь, глаза прищурятся, заблестят. Скажет - как отрубит. Как он с лугом-то быстро дело обернул! Будем, говорит, вместе косить, а озимые, говорит, будем вместе и сеять.

   - Отчего же он такое плохое дело сделал? - спросил Васька. - Или вот люди говорят, что от любви?

   - От любви свадьбу справляют, а не деньги воруют, - возмутился Федька. - Если бы все от любви деньги воровали, тогда что бы было? Нет уж, это не от любви, а не знаю, от чего... И я не знаю, и никто не знает. А есть у нас такой Сидор хромой. Старый уже. Так тот и вовсе, если начнешь про Егора говорить, он и слушать не хочет: "Нету, говорит, ничего этого". И не слушает, отвернется и заковыляет скорей в сторону. И все что-то бормочет, бормочет, а у самого слезы катятся, катятся. Такой блажной старик. Он раньше у Данилы Егоровича на пасеке работал. Да тот рассчитал за что-то, а Егор вступился.

   - Федька, - спросил Васька, - а что Ермолая не видать? Или он в этот год у Данилы Егоровича сад караулить не будет?

   - Будет. Вчера я его видал, он из лесу шел. Пьяный. Он всегда такой. Покуда яблоки не поспеют, он пьет. А как только время подходит, так Данила Егорович денег на водку ему больше не дает, и тогда он караулит трезвый да хитрый. Помнишь, Васька, как он тебя один раз крапивой?..

   - Помню, помню, - скороговоркой ответил Васька, стараясь замять эти неприятные воспоминания. - Отчего это, Федька, Ермолай в рабочие не идет, землю не пашет? Ведь он вон какой здоровый.

   - Не знаю, - ответил Федька. - Слышал я, что еще давно когда-то он, Ермолай, в дезертиры от красных уходил. Потом в тюрьме сколько-то сидел. А с тех пор он всегда такой. То уйдет куда-нибудь из Алешина, то на лето опять вернется. Я, Васька, не люблю Ермолая. Он только к собакам добрый, да и то когда пьяный.

   Ребятишки разговаривали долго. Васька тоже рассказал Федьке о том, какие дела творятся около разъезда. Рассказал про палатку, про завод, про Сережку, про компас.

   - И вы к нам прибегайте, - предложил Васька. - Мы к вам бегаем, и вы к нам бегайте. И ты, и Колька Зипунов, и еще кто-нибудь. Ты читать-то умеешь. Федька?

   - Немножко.

   - И мы с Петькой тоже немножко.

   - Школы нет. Когда Егор был, то он очень старался, чтобы школа была. А теперь уж не знаю как. Озлобились мужики - не до школы.

   - Завод строить начнут, и школу построят, - утешал его Васька. - Может быть, доски какие-нибудь останутся, бревна, гвозди... Много ли на школу нужно? Мы попросим рабочих, они и построят. Да мы сами помогать будем. Вы прибегайте к нам, Федька, и ты, и Колька, и Алешка. Соберемся кучей, что-нибудь интересное придумаем.

   - Ладно, - согласился Федька. - Как только с картошкой управимся, так и прибежим.

   Вернувшись в правление колхоза, Васька Ивана Михайловича уже не застал. Ивана Михайловича он нашел у Егоровой избы, возле Пашки да Машки. Пашка и Машка грызли принесенные им пряники и, перебивая и дополняя друг друга, доверчиво рассказывали старику про свою жизнь и про сердитую бабку.

  

  

  

   - Гайда, гай! Гоп-гоп! Хорошо жить! Солнце светит - гоп, хорошо! Цо-цок-цок! Ручьи звенят. Птицы поют. Гайда, кавалерия!

   Так скакал по лесу на своих двоих, держа путь к дальним берегам Синего озера, отважный и веселый кавалерист Петька. В правой руке он сжимал хлыст, который заменял ему то гибкую нагайку, то острую саблю, в левой - фуражку с запрятанным в нее ко