Фурманов Дмитрий Андреевич - В восемнадцатом году

и поняла, что у него, у Климова, еще точнее, еще вернее и неопровержимее эти ответы на любой вопрос. И ответы Климова родятся откуда-то совсем-совсем из других источников, построены не так, как это выходит у Прижанича. И Надя раздвоилась: первые дни не знала, куда ей деться со своими мыслями, каким доводам верить, чью сторону взять, когда между Виктором и Прижаничем разгорается спор. А спорили они немало. Встречались и у Нади, встречались и случайно на улице.

   Как-то вечером, в такой час, когда воспрещено было ходить по городу (военное положение готовилось переходить в осадное, и режим надзора сгустился до последней степени), Виктор и Надя бродили вдвоем под окнами и вели между собой нескончаемый разговор, перебрасываясь с одной темы на другую, ни одной не доводя до конца. С противоположной стороны от забора отделилась вдруг человеческая фигура и направилась к ним. Это был Прижанич. Он где-то добыл себе разрешение и теперь имел право в любой час ходить по городу.

   - Вечерний моцион? - постарался улыбнуться он, ближе подходя к Наде и Виктору. Но улыбка не удалась.

   - Разговоры разговариваем,- ответила Надя весело, сама первая подавая руку.

   - Слышал... Еще от угла услыхал... разговоры... Здравствуйте,- протянул он Климову руку.

   Тот ему молча подал свою.

   Как только подошел Прижанич, разговор сбился с темы и уже не мог возобновиться в той форме, как они вели его прежде. Прижанич рассказывал какие-то "интересные случаи" в своих отношениях с мамашей, раза два касался вопроса о раде, но все это выходило как бы мимоходом у него, отрывисто, даже зло. Словно говорил он - и сам не знал, зачем это говорит, а вот главное, что-то самое главное,- так и не может сказать. Как только увидел он Надю два-три раза вместе с Климовым, не мог он с тех пор держаться с нею по-прежнему: вместо ласковых и нежных слов все хотелось ее оскорбить, наговорить ей дерзостей, за что-то больно-больно отомстить. А еще больше злило то, что сама-то Надя, казалось, и не видела, не чувствовала этого в нем состояния - она, как прежде, так же весело с ним встречалась, так же охотно разговаривала, и, пожалуй, даже разницы не было никакой между теми встречами, что теперь, и теми, что были раньше.

   "Ну нет, раньше было совсем другое,- думал Прижанич,- она тогда не только была весела, но и рада была нашим встречам... Она их хотела, она их ждала, она заботилась сама, чтобы эти встречи были, а теперь - и встретится и не встретится - ей все равно... Этот Климов... У!.. Черт его дери! И чего ему тут нужно... треплется каждый день..."

   Прижанич, конечно, видел, что Климов его вытеснил с первого места и поглотил всецело Надино внимание, но он никак не мог помириться с этой мыслью и не мог допустить, чтобы он, Прижанич, и вдруг оттеснен каким-то замухрышкой-литератором! Нет, нет... это случайность, это баснями затуманили Надину голову, и надо ей во что бы то ни стало объяснить, показать, рассказать... Но что же? И как все это сделать? Он настойчиво продолжал добиваться каждый раз и где только можно было свидания с Надей: ловил ее на улице, встречал ее из гимназии, приходил к Кудрявцевым и все не терял надежды вернуть ее, образумить, рассеять климовский туман... Зачем была она ему? Он этого и сам не мог бы сказать, ибо "любви" никакой у них не было, он просто чувствовал себя оскорбленным ее предпочтением Климову. И единственно из самолюбия, уязвленного самолюбия, продолжал свои ухаживания за Надей. А еще - следил за Климовым. Как ни сдерживался Виктор при спорах с ним, но не мог он, разумеется, поддерживать ту чепуху, которую нес авторитетно Прижанич. И как ни старался своим возражениям и пояснениям придать характер полного бесстрастия, выходило, однако же, таким образом, что все, что говорил Прижанич, навыворот понимал Климов, и наоборот. В Климове чувствовал Прижанич врага и решил теперь свести с ним счеты. Он сегодня пришел сюда не просто поговорить, повидаться с Надей,- у него созрел план на иное дело. От кого-то из знакомых Кудрявцевых он услыхал, что к ним собираются кружком, читают, спорят, обсуждают разные вопросы. Заходя от времени до времени к Наде, Прижанич никого там не встречал, кроме ее подруг и двух-трех реалистов,- словом, той публики, которая и раньше всегда бывала у Кудрявцевых. Он даже мысли не мог допустить, чтобы эти "молокососы" могли заниматься чем-нибудь серьезным. Он предполагал, что собирается какой-то другой, тайный, "кружок", и в центре этого кружка представлял себе Климова. За последние дни, когда настроение в городе взвинтилось и когда в соответствующих кругах поговаривали о близком и неизбежном отступлении, Прижанич не раз и не два толковал на эту тему с мамашей, и они, конечно, также порешили уезжать из города вместе с добрармией. Все "молодое и благородное" призывалось под знамена, во всех школах велась усиленная агитация за вступление в ряды добровольческой армии,- не устоял против этого искушения и Прижанич; он вот уже больше недели как зачислился агентом охранки. И теперь на кудрявцевском деле он решил разом убить двух зайцев: во-первых, выслужиться и продвинуться вверх, завоевать известную "славу", а во-вторых, отомстить и Наде, и Климову, и всем, всем, всем за кровную обиду, что была ему нанесена, за пренебрежение, ему оказанное... Поболтав теперь о разных пустяках, он пытался перевести поудобней разговор на политическую тему. Это было сделать легко, ибо Надя хваталась за темы эти с жадностью, а Климов вообще не начинал сам никакого разговора и в то же время в каждом разговоре участвовал охотно.

   - Слышно, что красные получили здоровенную баню за Тимошевской,- сказал он.

   - Вот как слухи противоречивы,- усмехнулся Виктор,- а я слышал, что все продвигаются...

   - Откуда слышали?

   - Да на улице... кучка стояла... говорили...

   - Чепуха... пустые слухи!..

   - А что это,- спросила Надя, как будто совсем наивно,- стрельба очень слышна стала, значит, близко, а? Вы знаете, Коля?..

   - Это... это пробная... новые орудия привезли... массу орудий привезли... пробуют... Об этом же объявлено по городу - разве не читали?

   - Нет.

   - А... так почитайте... как же: везде расклеено...

   Виктор улыбнулся чуть заметно, и Надя, заметив эту улыбку, улыбнулась сама.

   - Я слышала еще,- сказала она, обращаясь к Прижаничу,- будто некоторые из членов рады поспорили, что ли?.. Уехали совсем по станицам; не хотим, говорят, больше ничего... едем, и только. Что это, Коля, отчего так?

   - Да кто вам такую чепуху говорит?! - с силой прорвался Прижанич.- Откуда это? Рада... да рада, как стальная... Макаренко вчера на вечернем собрании говорил, в слезы весь зал ударил... Вот говорит! Как один человек поклялись: умрем за Кубань, а не отдадим!

   Но когда Климов по ходу разговора вынужден был впутаться в обсуждение вопроса о "единстве" рады, Надя, дрожа от радости и гордости, почувствовала все превосходство его логики и доводов надо всем тем, что говорил Прижанич.

   - Кубань едина,- доказывал Прижанич,- она не хочет никого, кто бы вмешивался в ее дела... Сама справится со всеми.

   - Кубань единой быть не может,- говорил Климов,- имущественная рознь, вы сами знаете, неодинаковая обеспеченность - все это не может дать единства...

   И простым, но убедительным словом Климов рассеивал всякую муть, весь туман, что оставался от слов Прижанича.

   - Какое тут единство?! - говорил он,- когда друг дружке готовы горло перегрызть! И это ведь независимо от злой или доброй воли Макаренко, Быча или кого другого... Они могут быть самые прекрасные люди... Не в этих личностях дело,-дело совсем в другом. Различное имущественное состояние (Виктор умышленно сглаживал и упрощал вопрос) по-различному настраивает и каждую имущественную группу. Разве мало здесь, на Кубани, самой настоящей бедноты, у которой положение ужасно и которая выхода из этого положения не знает и не видит, не находит, кроме открытой борьбы... Так всегда в природе и в обществе кругом идет непрерывная, неизбежная борьба: одно нападает, другое сопротивляется, одно побеждает, другое гибнет без следа. И так до тех пор, пока не будет достигнуто равновесие, можно сказать идеальная гармония... Трудное, долгое дело...

   - Да разве я отвергаю, что жизнь - борьба? - фальшиво возбуждался Прижанич,- борьба... за лучшее будущее, за счастье...

   - Борьба не только человека с природой,- добавлял Виктор,- но еще и человека с человеком,- вот именно то самое, чему теперь мы с вами свидетели...

   - Ее не было бы, этой борьбы, если бы большевики не лезли на Кубань!..

   - Они, видимо, не могут не лезть,- как-то небрежно уронил Климов.

   - Как не могут? Кто их зовет? Кто их толкает сюда?

   - Да неужели вы не знаете кто и что? - посмотрел в глаза ему Климов.- Нужда гонит, опасение, что отсюда, с Кубани, собравшись с силами, на них могут походом пойти... А еще голод гонит... Голод, он тоже заставляет никак не забывать про Кубань! И потом, что значит гонит,- разве мало здесь своих доморощенных?

   - Так, черт возьми, что же, Кубань - харчевня, что ли? - вспылил Прижанич.

   - Зачем харчевня... обмен... одно за другое... Я думаю, что так... во всяком случае, я сам себе так объясняю... Нельзя же все объяснять злой и доброй волей человека, тут и другое есть...

   - Другое...- проворчал Прижанич и не нашелся, что бы еще можно было сказать, а Климов продолжал свою мысль.

   - Даже и не опасения и не голод, пожалуй, у них главное, а главное то, что дело тут общее - общее дело, вот что! - с силой подтвердил Виктор.- И не может быть по-другому. Теперь вся Россия старая пополам - и Кубань, и Сибирь, и Украина - везде пополам: две половинки - одна белая, другая красная... И белая на всю Россию, и красная на всю. Одна с другой перепутались, но уж непременно по всему тут фронту одна против другой! Будет Дону большая опасность от красных,- разве не пойдет на помощь отсюда добровольческая армия?

   - Пойдет! - повел губами Прижанич.

   - То-то и дело, что пойдет, неизбежно пойдет, потому что дело общее... Все едино и там, у красных: у них тоже дело общее.

   - То есть как общее? - перебил Прижанич.- Это здесь, на Кубани, да с кем же общее-то оно?

   - Ну вот с теми, что дожидаются Красной Армии... А такие есть/что дожидаются... Кабы их не было, да разве не поднялась бы теперь Кубань, как один человек? Эге, давным бы давно... А ведь молчит... видно, ждет...

   - Не ждет, а устала,- поправил Прижанич.- Измучили ее... Вот передохнет, тогда...

   И он, не доканчивая своей мысли, только мотнул головой, давая понять, что "тогда" совершится что-то необычайное.

   Из окошка высунулась Анна Евлампьевна.

   - Надь!.. шла бы, уж поздно,- окликнула она.

   - Сейчас, сейчас иду, мама... Вы что же,- обернулась она к спорщикам,- вы продолжайте, она ничего... подождет...

   Но вдруг остановившийся спор не возобновлялся.

   - Пожалуй, и верно поздновато, - встряхнул Прижанич левым рукавом и посмотрел на ручные крошечные изящные часики.- А как же вы домой? - обратился он к Виктору.- У вас разрешение?

   - Никакого,- усмехнулся тот,- я вот рядом... приятель...

   - Кто это?

   Виктор вскинул на него глаза и вдруг от этого вопроса насторожился, почуяв что-то неладное.

   - Приятель. Да вы не знаете...

   - Ну, я пошла, всего хорошего,- проговорила Надя и подала руку первому Прижаничу.

   - Вы отчего не заходите, Коля?

   - Да я же недавно был, всего четыре дня.

   - А вы чаще... что тут...

   И, поспешно пожав ему руку, она прощалась крепко с Виктором... Прижанича рванула обида:

   "Со мной простилась, словно отделаться только хотела... И слова как на ветер кинула, а с ним?.."

   Надя не выпускала из своей руки руку Виктора, смотрела ему в глаза, говорила что-то раньше обоим знакомое:

   - Часов в пять, хорошо? - и, кивнув головой, пропала в калитку.

   Прижанич молча простился с Климовым и зашагал по направлению к Красной. А Виктор, обождав, пока он скроется, отворил калитку и через двор, как это он часто делал по вечерам, вышел садом в соседнюю улицу, где на квартире у Еремеевых вот уже неделю как поселился под чужим именем Пащук.

   Подкрался Виктор к окошку, стукнул три раза подряд и три раза тише, в разбивку,- условный знак, по которому Пащук открывал двери, не спрашивая.

   - Где ты, кобель, пропадаешь? -- встретил он Виктора.- А Паценко ищет... Сейчас же лети... Он у Караева должен быть. Ждет тебя непременно и пропуск оставил. На!

   Пащук подал Виктору пропуск, добытый в штабе через Владимира, и прямо из коридора повернул Климова за плечи обратно к выходу.

   Когда Виктор добрался на Дубинку, он в самом деле Паценко застал у Караева.

   - Собирайся,- встретил его Паценко.- Сегодня же на Крымскую... Я получил сведения, что будем брать через два дня... Отвези весь материал, тут у меня все отмечено подробно, как будем действовать в самом городе. Впрочем, едва ли и задержатся: надо быть, судя по раде, сами уйдут... Но на всякий случай вези, остальное расскажешь... В половине двенадцатого идет транспорт в ту сторону... Ты пока с ним... Владимир и сам едет; вот он тебе документы... а там сговоритесь, когда остановка будет... Ну, айда!..

   Через минуту Виктор снова был на улице, шагая по указанному пути.

  

  

   На следующий день в доме Кудрявцевых совершилось нечто совершенно несообразное. Когда Анна Евлампьевна возилась с обедом, ожидая "Петрушу" с Надей, а Павел, по обыкновению, отлеживался на диване,- вдруг завизжала калитка, застучали громко по ступенькам, по крылечку, в коридоре, настежь распахнули дверь, и трое незнакомых быстро подскочили к Анне Евлампьевне:

   - Ты хозяйка?

   - Я, а чегой-то вы, соколики? - И с недоумением переводила она испуганный взгляд с одного лица на другое.

   - На, гляди,- сунул ей в руку билет высоченный детина в поддевке, в мохнатой шапке, в ремнях, с револьвером на боку. Двое других - в шинелях, в кубанках - молчали.

   - А я... чего я...- перевертывала она в руках билетик, не зная, что с ним делать,- я вот позову... Павел!.. Павлуша!..- крикнула сыну.- Чегой-то пришли, спрашивают...

   - О... о... о! - отозвался Павел Петрович, не подымаясь с дивана.

   - Ты поди глянь - бумаги, надо быть,- выговаривала она что-то и самой себе непонятное, разглядывая маленький билетик, где красовалась фотографическая карточка и зеленела печать.

   - А... а... а? - недовольно потянулся Павел, но с дивана все же не поднялся.

   - Да ты поди сюда... Что ты, господи помилуй...

   Послышалось вялое ворчанье Павла и отдельные слова, вроде:

   - Опять тревога... отдыху нет... вздохнуть-то не дадут как следует...

   Наконец он появился - с опухшим от сна лицом, мутными глазами, босой, в нижней рубашке с подтяжками на плечах, волосы на голове дико были взъерошены. Молча и попеременно посмотрел он каждому в лицо.

   - Вы к кому?

   - Сюда, к вам,- ответила резко папаха.

   - Ко мне? - уставился на него Павел.

   - Не к вам одному, а к целому дому... Да ты смотри билет-то,- оборвал он резко и дернул билетик, что дрожал в руках у Анны Евлампьевны.

   Павел взял бумажку с печатью, заглянул, понял, с кем имеет дело, и вдруг лицо его стало бледно, а губы запрыгали. Он глянул исподлобья на вошедших, проговорил:

   - Кого же тут... Нас вот вся семья... Сейчас отец придет да Надежда... сестра...

   В это время дверь отворилась и в комнату вошел офицер. Не здороваясь ни с кем, он обратился к папахе:

   - Немедленно произвести обыск... тщательный... Да всех задерживать, кто придет!

   Позвали со двора двух солдат,- там их стояло человек пять-шесть,- и началось... Анна Евлампьевна настолько растерялась, что позабыла про свою печку, про обед, и на кухне творилось у нее что-то невообразимое: с подшестка соскочил горшок, разбился, и пролитый суп ручейками бежал в комнаты; занавеска, что висела у самой заслонки, как-то угодила краем в печку и затлелась - дым и вонь заполнили весь дом, и никто не знал, откуда этот дым, да и не до дыму тут было. Анна Евлампьевна, сама не своя, подводила незнакомцев то к сундукам, то к шкафу, к разным узелочкам и беспомощно, будто в чем-то оправдываясь, лепетала:

   - Приданое... тридцать лет лежит... только в пасху да на рождество...

   - Ладно, старуха, не лепечи, без тебя знаем, где что искать,- ответил ей тот, что разрывал сундук с приданым, парень лет тридцати, смуглый, черноглазый, с хитрым цыганским выражением лица. Подошел от стола и второй сыщик, низкого роста, широкоплечий, с пьяными водянистыми глазами, без двух передних зубов.

   - Скулит? - мотнул он головой в сторону Анны Евлампьевны.

   - А нехай поскулит, перестанет,- ухмыльнулся цыган, разбрасывая вещи из сундука.

   В это время детина в папахе, видимо бывший у них за главного, рылся за образами, выбрасывая оттуда какие-то узелочки, перевязанные пучки "святых" церковных свечей, разные бумажки и тряпочки, что хранились там у Анны Евлампьевны с незапамятных времен.

   - Ишь напихали,- приговаривал он, просматривая бегло всю эту ветхую, пыльную рухлядь.

   - На-ко, чего-чего нет!

   - А тут что, тетка? - крикнули они Анне Евлампьевне, указывая на запертый шкафчик под киотами.

   - И ничего тут...- залепетала Анна Евлампьевна.- Ничего, ей-богу, ничего, одна вода святая...

   И как выговорила, слезы хлынули ручьем, грязным фартуком размазывала она их по лицу, сквозь рыданья приговаривала:

   - Одна вода... Одна святая... Иконку-то бросили...- нагнулась она и подобрала крошечный образок, сброшенный со стены.

   - Ну-ну, потом соберешь,- грозно гаркнула папаха.- Ишь разревелась... Открывай шкаф!..

   - Да, право, тут...

   - Открывай, черт! Разломаю!

   Анна Евлампьевна поспешно достала из шкатулочки связку ключей и отперла заветный шкафчик, где хранились у нее разные святые водицы, крошечный медальон с волоском святого старца, баночки с песком чудодейственным из Оптиной пустыни, разные ложечки и крестики от Троице-Сергия - немало, словом, разных вещиц, к которым прикасалась она, как к святыне, с благоговением, не иначе как с молитвой и трепетом, да и то в самых редких, исключительных случаях жизни. И теперь этот чужой, злой человек, с мохнатыми грязными руками выбрасывает одну за другою драгоценные, так бережно хранимые ею вещицы. Анна Евлампьевна не могла дальше вынести, смертно бледнела, долго дрожала мелкой дрожью, и как стояла, так и грохнулась навзничь посреди юбок, узелков, картин, чайничков, святых вещичек из священного шкафчика...

   - Ну, отлежишься,- прохрипела папаха, продолжая работу.

   Павел кинулся было на кухню за водой.

   - Эй, куда? - окликнул его беззубый.

   - Воды... воды ей надо,- показал он на лежащую без памяти мать.

   - Ничего, полежит...

   - Как полежит? Я ей воды сейчас...

   - Не ходи, говорю, аль не слышишь?! Вот кончу, вместе сходим.- И он продолжал перебрасывать вещи из маленького сундука, навалив целую груду и зачем-то иные откладывая в сторону. Цыган подтолкнул его в бок, хитро улыбнулся, указывая на Павла, и тотчас же кивнул в сторону кухни:

   - Иди, мол, иди...

   Беззубый, видимо, понял сразу, о чем говорил ему цыган.

   - Ну, за водой-то,- обратился он к Павлу.

   И когда они вышли в кухню, цыган поспешно начал обрывать с кофточки золотые брошки, потом выхватил со дна две коробочки, раскрыл, глянул, ухмыльнулся и все это быстро запихал в карман. Папаха рылась уже по шкатулкам, вытряхнув остатки из священного шкафчика; она тоже оглядывалась зорко и тоже что-то распихивала по карманам.

   Анну Евлампьевну не удавалось долго привести в себя, а когда очнулась, такая во всем теле была слабость, что не могла стоять, и Павел положил ее на диван. Не то дремала в изнеможении, не то заснула, лежала недвижимая, ни слова не говорила, не отзывалась... Приподнялась только тогда, когда в самый разгар погрома явились один за другим Надя и Петр Ильич.

   Надя догадалась быстро, в чем дело,- на эту тему с Виктором они говорили не раз. Не сказав ни слова, хотела проскочить к себе в комнату. Но ее задержали и оставили тут же, где разрывали шкафы и сундуки. Она прислонилась к двери, нервно передергивала края носового платка, переступала с ноги на ногу и разгоревшимися, заблестевшими глазами следила, как эти незнакомые люди расшвыривают все, что долгими днями укладывала, пересыпала, обертывала и увязывала бедная Анна Евлампьевна. А старик, как вошел, так и обомлел.

   "Воры!" - решил он про себя и закричал бы, если б Павел не приложил палец к губам и не дал ему знать, чтобы молчал. Только тут понял старик, что произошло что-то исключительное.

   - Это ужасно... Что это?! Господи... господи...- шептал он, грузно обмякнув в кресле и нервно подергиваясь головой в разные стороны.- Так за что это? - вдруг спросил он и, поднявшись с кресел, кряхтя и охая, подступил к сыщикам.

   - Приказано,- отрубила папаха,- вот и делаем. А ты сиди, старик, сиди, не болтай лишку...

   - Да ищете что? - с сердцем спросил Петр Ильич.

   - Что попадет,- урезонил его беззубый, перебрасывая с руки на руку и вытряхивая перед собой кофточки, юбки, платочки.

   - Так, господи, что же это такое?! - сквозь слезы вздыхал Петр Ильич, снова и бессильно упадая в кресла.

   Когда здесь все было перерыто, отправились в комнату Нади. И так же, как возились они с юбками Анны Евлампьевны, кощунствовали теперь с письмами, книгами, записными книжками - все это пересматривали, кое-как и наспех перечитывали, пакостно улыбались, найдя какую-нибудь интимность в переписке. Но все это было не то, что искали сыщики. Желанное не попадало. Глубоко потрясенная, Надя прислонилась к подоконнику, выглядывала оттуда запуганными, растерянными глазами.

   И так ей стало горько, что чуть не разрыдалась, а потом вдруг опустилась вся, ослабела, даже перестала эту острую боль ощущать и стояла как бы в забытьи, видела и не видела, как один за другим открывались ящики - ив стене и в столе, как оттуда выбрасывались пачки драгоценных для нее живых документов и как их, словно торговка яйца на пробе, сначала рассматривали на свет, видимо не доверяя тому, что в конверте не одна, а две, не две, а три бумажки; потом выхватывалось письмо, часто раздирался хранимый конверт и отбрасывался в хлам, а письмо живо повертывалось в руках, и, когда было прочтено, оно делалось в глазах Нади скользким, отвратительным... Операция происходила в молчании. В комнате, кроме беззубого и цыгана, присутствовала одна только Надя: старики остались возле сундуков и теперь, охраняемые папахой, ползали там по полу со слезами, собирали разбросанные вещи, оттаскивали их в груду. Ползут-ползут навстречу друг другу, столкнутся, посмотрят в лицо - и слезы закапают, потекут по морщинам... Павел в это время, как и Надя раньше, хотел пробраться к себе, но его, как и Надю, задержали; выпустили его лишь тогда, когда выворочена была всем нутром наизнанку вся крошечная Надина комнатка. Оба сыщика перешли к Павлу, а Надя одна так и осталась, застыв у окна, недвижимая, окостенелая. Ничего опасного не нашли и у Павла. Становилось ясно даже сыщикам, что весь обыск идет впустую или по ошибке, или по сознательно ложному доносу. Но для того, чтобы все проделать по форме, вскрыли в дому несколько половиц, заглянули и туда; под полом также было "место свято" - никаких провинностей. Залезли на чердак, ощупывали там печные трубы, даже вынимали наугад кирпичи, потом ковырялись в песке, засматривали за все перекладины - нет ничего, пусто кругом!

   Детина в папахе уселся за стол, составил протокол, дал прочесть цыгану и беззубому; втроем подписались. Как будто все было покончено. Казалось бы, что теперь, после такого долгого и неудачного обыска, можно им было уходить восвояси, но сыщики и не думали трогаться, только расположились поближе к дверям, начали шепотком переговариваться между собой.

   Засада!

   Но и засада не дала никаких результатов, получился даже курьез: соседка Пелагея Львовна Ниточкина забежала спросить, не перелетала ли сюда во двор через изгородь рябая хохлушка-курица. И так только вошла за калитку, немедленно была задержана и препровождена в комнату, где сидела папаха. Тот учинил ей допрос: откуда родом, давно ли знакома с семьей Кудрявцевых, как часто у них бывала, зачем пришла теперь и прочее и прочее. На обезумевшую от страха Пелагею Львовну было смотреть и скорбно и смешно: ответы у ней были невпопад, вопросы она наполовину не слышала, наполовину вовсе не понимала, так как не могла никак уяснить себе, зачем и кому потребовались все эти сведения. Продержали Ниточкину до позднего вечера, пока не пришел снова тот офицер, что отдавал приказание об обыске; он после нового допроса отпустил измученную Пелагею Львовну.

   Найти кой-что, пожалуй, у Кудрявцевых и могли бы. У Нади в записной книжке, среди всякого рода заметок - о Достоевском, о любви, о половом влечении,- были записаны и те соображения, которые Климов высказывал ей в личных беседах или развивал на собраниях кружка. Но все это сыщики пропустили, бегло просматривая написанное и разыскивая, видимо, как раз только те места, где говорилось бы про любовь, про отношения Нади к близким ей людям. А потом, глядя на нее, наивную, юную, видимо, не допускали, что тут может скрываться какой-то "враг", что у Нади могут оказаться какие-то "дела". На этот вечер кружок собирать не предполагалось, и когда Надя говорила накануне Виктору "часов в пять...",- это речь шла об условленной прогулке на берег Кубани. У Нади ничего не нашли еще и потому, что, по совету Виктора, никогда и ничего на квартире у Кудрявцевых собравшиеся не оставляли. Книжки, которые могли бы повредить делу, приносил и уносил или сам Виктор, или прятал за пазухой Чудров. Но занятия велись, положим, не только по этим книжкам. Виктор любил и такой способ: возьмет какую-нибудь дряненькую белую брошюрку, прочтет, а потом и начнет разъяснять, в чем ее несостоятельность, слабость или вред. Слушающие обычно все его мысли отмечали и записывали в книжечки или на листки и по этим запискам разбирались дома, а уж на следующем собрании разгорались по этому кругу вопросов разносторонние жаркие споры. Сегодня из членов кружка никто не приходил. Не пришел и Виктор. Всего больше опасалась Надя, что он, не найдя ее в условленном месте, придет сюда. Тогда... Она не знала, что будет "тогда", но содрогалась от одной мысли, что Виктор может попасть "им" в лапы. Хотя ни разу не говорил он ей о своей принадлежности к подпольной организации, не говорил о том, что большевик, но уж давно поняла, почуяла чуткая Надя, что Виктор чего-то не договаривает, что, несмотря на свою, казалось бы, полную откровенность с нею, он оставляет что-то "про себя", не сообщает ей. В этих мыслях не столько утверждали ее занятия Виктора с кружком, сколько разговоры их, долгие разговоры с глазу на глаз, когда ходили они по переулкам или по берегу Кубани. И особенно когда начинал ей Виктор рассказывать про эти вот прокламации, листовки, воззвания, что каждое утро развешиваются по заборам Краснодара: он говорил, как, должно быть, трудно все это выполнять, прятаться, каждую секунду ожидать, что накроют, и все-таки упорно делать, делать, делать свое дело! В эти минуты казалось Наде, что он рассказывает про себя, что он сам связан с такой организацией и с таким делом. Но не спрашивала его. А Климов сам никогда об этом не проговаривался. И теперь Надя чувствовала, что не сдобровать ему, если угодит в руки засады. Но Виктор не шел. И рада она была тому, что не приходил, и в то же время хотелось видеть его: в эту горькую минуту было бы так хорошо с ним поговорить!

   "Нет, нет, не надо, пусть лучше не надо сегодня!" - подумала она.

   На этих мыслях оборвал ее чей-то громкий голос, доносившийся из спальни стариков. Это офицер допрашивал Пелагею Львовну:

   - Часто ходишь?

   - И где часто,- заторопилась старуха,- когда тут, батюшка, ходить-отдыхать: ты и на базар, ты и...

   - Будет болтать, отвечай дело,- оборвал ее офицер и, увидев вошедшую Надю, впился глазами, сладострастно обшарив голову, грудь, весь стан до пола, посмотрел в глаза.

   - А вы... вы тоже здешняя?

   - Дочь,- из угла ответил за Надю Петр Ильич. Заметил старик остановившийся на дочери офицерский взгляд и хотел теперь одного - чтобы ушла она скорее...

   - Вот вы и свидетельницей будете у нас, хе, хе, хе... Показывать будете, как все было...

   - Так отпусти же, ваше благородие,- взмолилась Пелагея Львовна,- ей-богу, отпусти скорее!

   - Старуха! - прикрикнул офицер. Та вдруг съежилась, смолкла.

   - Вам известна эта личность? - обратился он с улыбкой к Наде и оскалил под рыжими редкими усиками ряд уродливых полугнилых зубов. Синие глазки замаслились, сощурились, расплылся еще шире широкий рыхлый нос... Все лицо резко изменилось от этой улыбки, стало хищным и жестоким, как у коршуна.

   - Да это же соседка, Пелагея Львовна,- тихо ответила Надя. Сказала и так посмотрела офицеру в глаза, что он перестал улыбаться.

   - А зачем она к вам шляется... эт... та соседочка?..

   - Не знаю, спросите, видно, дело есть.

   - Дело?.. Гм...- Он франтовато покрутил усы, закинул голову, спросил: - А как вы думаете, что у нее может быть за дело?

   - Так я же тебе, ваше благородие, говорила, что курица у меня... хохлушка,- взмолилась было Пелагея Львовна.

   Офицер крикнул:

   - Ты замолчишь, карга? Кого я спрашиваю?!

   Пелагея Львовна пригнулась, пропала в платок.

   - Ну? - уставился он на Надю.

   - Не знаю...

   - Так, гм... так... не знаете?

   И снова покрутил тараканьи усики.

   - Ну, ладно, не злой я человек. Иди, старуха, да больше чтоб куры у тебя через забор не летали, слышишь?

   - Слышу, батюшка, слышу, все поняла... все... родимый, все,- приговаривала на ходу Пелагея Львовна, торопясь к двери, боясь, как бы не задержали снова.

   - Протокол готов? - обратился офицер к папахе.

   - Так точно! - подал тот исписанную бумагу.

   - Все проверили?

   - Так точно, и очень внимательно.

   - И у них? - скосил офицер на Надю прищуренные масленые глазки.

   - И у них, так точно...

   - Впрочем, я сам еще проверю!

   Встал, гнило улыбнулся и направился к Наде в комнату.

   - Останьтесь здесь, я один,- обернулся он к сыщикам, которые поднялись было вслед за ним.

   И Надя хотела остаться, но как же это... как пустить его одного в эту комнату, как ему все доверить?

   "А впрочем, не все ли равно, буду я или нет? Он же все сделает, что хочет. Ну, что я могу сказать ему?"

   - Папа, укажи ты,- обратилась она к отцу. Старик вдруг встрепенулся, хлопотливо залопотал:

   - Да, да... я сейчас... я все покажу... А ты тут... а ты тут...

   - Нет, вы сидите,- повернулся офицер.- Я хочу с самой хозяйкой... Вы сама мне все будете показывать... Сама... А папа потом...

   - Да не хочу я! - крикнула Надя.

   - Это как "не хочу"? - взглянул на нее офицер.

   - Не хочу! Не стану я, вот что! Не стану, не стану!!

   - Надя... Нельзя этого,- вмешался Павел.- Нельзя... Сейчас ты обязана, раз тебе говорят... Понимаешь?.. Ну, успокойся, что ты?

   Было так тяжело от своей круглой беспомощности, так было обидно, что одну минуту Надя едва не разрыдалась, но вдруг, не сказав ни слова, она быстро, вперед офицера, прошла в свою комнату.

   - Что вам нужно? - спросила, и голос задрожал угрозой.- Что вам еще нужно? Они же искали... Все вывернуто... Чего еще?

   - А вот, значит, надо,- с деланным спокойствием отвечал офицер, наклоняясь к рассыпанным, не убранным с пола бумажкам.- Переписка? Изволили переписываться?

   - Видите...

   Он взял одну, другую, третью записки, пробежал глазами, положил на стол...

   - Вы учитесь? - спросил вкрадчивым, сладеньким голосом.

   - Учусь...

   - Где изволите?

   - В гимназии...

   - Так-с... Это отлично... это очень даже отлично... Только вы, можно сказать, совершенно напрасно со мной такие резкости! Зачем они? И за что они? Разве я хоть сколько-нибудь виноват? Ну, подумайте: я офицер, мне приказали, да как же это я могу ослушаться? И что тут особенного, если даже и обыск... Вот посмотрим,- ну, нет ничего, и слава богу, так и пройдет. А что тут сердиться?

   Исподлобья он посмотрел Наде в лицо. Она молчала, плотно стиснув зубы.

   - Все в порядке вещей,- продолжал офицер, рассматривая письма и книги,- все в порядке... Сегодня к вам назначили, завтра ко мне - и нет тут ничего обидного... А в этом ящике что изволите хранить? - И он показал на тот ящик, куда Надя второпях собрала свои записные книжечки, полагая, что обыск не повторится.- Не откажите посмотреть,- из ряда вон любезничал офицер, подбирая самые мягкие, вежливые слова.

   - Так берите, что ж я могу? - беспомощно ответила Надя.

   Он достал одну, другую тетрадку, стал читать. Перестал любезничать, раза два чуть заметно улыбнулся.

   - Да... да... Гм... Вот оно что... По литературе, говорите? - и насмешливо посмотрел Наде в лицо.- А я вижу, что плохая это литература... за такую литература в тюрьму сажают...

   - Про что вы? - спросила Надя, стараясь придать наивность и невинность своему вопросу.

   - А вот про то, что литература тут у вас... Пушкин, видите ли, Гончаров и... и Ленин еще... Вот что...

   - А, знаю, знаю,- хотела слукавить Надя.- Это я на улице... что-то слышала, проходила и слышала... Меня очень заинтересовало, я пришла и записала...

   - Так... ну, и сколько это раз вы случайно на такие разговоры наталкивались?.. Тут вот что ни страница - все об одном... а?

   - Да, несколько раз.

   - Ах, несколько раз, вот вы счастливая какая: как ни пойдете - все на разговор?.. И тут вот я вижу, что "К" сказал так, а "Ч" сказал вот так. Это, значит, как же? Это что же за "К", "Ч", кто они такие, знакомые ваши?

   - Нет...- Надя замялась, не зная, что говорить.- Они не знакомые, а так... я просто взяла для удобства... одного одной буквой обозначила, другого другой... для удобства.

   Офицер неожиданно поднялся с пола и, деланно вытянувшись во весь рост, сквозь зубы процедил:

   - Вы знаете, что я нашел?

   И остановился выжидательно. Надя стояла молча. Тогда отчеканил медленно, слово за словом:

   - То, что изо дня в день появляется в листовках! Да-с: в подпольных листовках... Что негодяи эти вешают по заборам-с! За что мы их ловим... Ловим и... расс-тре-ли-ваем!!! Поняли вы?

   Надя, дрожащая, неподвижно стояла перед офицером.

   - Я... я... не знаю этого,- пролепетала она.

   - Вы очень хорошо знаете! - отрезал офицер.- И не притворяйтесь ребенком, я играть с вами не намерен! Вам грозит, знаете, не тюрьма,- тюрьма что, тюрьмы мало,- вам грозит, как и этим... расстрел... Да-с: о...кон...ча...тель....ный рас.с.стреллл!!

   И, быстро подступив вплотную, схватил Надю за руку. Она, как загипнотизированная, даже и руку не отдернула, не могла всего сообразить...

   - Я... что же я...- прошептали белые губы. Она сама не понимала, что говорит. Захолонуло, упало все, оборвалось внутри. Рассыпались мысли, занемел язык, только дрожало что-то в гортани.

   - И я еще говорю,- продолжал офицер все тем же задыхающимся, чуть слышным шепотом,- вы у меня в руках! Я волен сделать с вами, что захочу: и скрыть могу и предать могу... Так слушайте: я вам оставлю жизнь, я сохраню... я ничего не скажу о том, что здесь нашел, жизнь спасу... но... но... вы будете моей... Ну?!

   Одно мгновенье в глубоком молчанье ждал он ответа.

   Она, казалось, не поняла того, что услышала. И офицер, оставив Надину руку, охватил вдруг талию, потянулся губами к губам...

   Вмиг она все поняла. Рванулась прочь, отскочила, как кошка, и, нервно взмахнув рукой, ударила звонко офицера по лицу.

   - Мерзавец! - крикнула ему и кинулась опрометью вон из комнаты. Добежала до постели и в рыданьях упала ничком, тряслась всем телом от нервной дрожи...

   Не понимая в чем дело, Петр Ильич со старухой, да и Павел предположили, что она волнений сегодняшнего дня просто уж не могла больше вынести и разнервничалась. Они побежали сейчас же за водой, за полотенцем. Начали успокаивать.

   Дверь растворилась - с искривленным от злобы, с раскрасневшимся лицом появился офицер.

   - Увезите эту девицу в подвал! - скомандовал он сыщикам.- Документы я все захвачу сам... Марш!..

   Поднялась суматоха: Надя продолжала всхлипывать и дрожала всем телом; Анне Евлампьевне сделалось дурно, она повалилась на руки стоявшего Петра Ильича, да и сам старик еле держался на ногах; без кровинки в лице, потерявший остатки мыслей, оробевший до последней степени, он только приговаривал:

   - Господи... господи... Что это?.. Господи!

   А Павел, бледный как бумага, уговаривал сыщиков:

   - Да подождите... хоть очнуться дайте... Куда она уйдет... Это бессердечно...

   - Ну, живо!- скомандовал офицер, и беззубый с цыганом подхватили под руки бесчувственную Надю, поволокли на улицу.

   - На моей отвези, потом приедешь! - крикнул офицер вслед.

   Надю посадили в пролетку, увезли.

   В доме Кудрявцевых эту ночь не спал никто. Анна Евлампьевна не вставала,- она все время была в полузабытьи, Петр Ильич стонал и плакал около старухи. Павел ходил молчаливо и угрюмо. Так бывает, когда в доме покойник. Ужас охватил всех. Старики растерялись, стали беспомощны, как малые дети, вздрагивали при каждом шорохе.

   Глубокая ночь. Тишина. Только Павел пройдет среди разбросанных по полу вещей из "приданого" стариков. Или заплачет нервно сквозь дремоту Анна Евлампьевна. Или вдруг вздохнет глубоко, застонет Петр Ильич и заголосит:

   - Господи, господи, что это?

  

   Надю отвезли в подвал епархиального училища. Здесь подвалы считались самыми надежными, охраняли их юнкера. Народу было набито там видимо-невидимо. Сначала мужчин и женщин сажали в разные камеры, а когда оказалось, что места все "заняты", гнали гуртом, не разбирая, кто куда попадет. В такую общую камеру загнали и Надю. Ее под руки свели по ступенькам - стоять она все еще не могла. И как только подвели к дверям - втолкнули, а цыган крикнул заключенным:

   - Эй, шпана, товарищи!.. Вот вам еще девку!..

   И захохотал.

   Никто ему не ответил, заключенные молчали. Они с любопытством разглядывали нового товарища и, когда узнали, что Надя нездорова, отвели ее в дальний угол, подняли двух, лежавших врастяжку, и на их место бережно ее уложили.

   - Воды бы ей надо дать,- сказал кто-то.

   - Не дадут...

   - Как не дадут? Потребовать!

   - Пожалуй, требуй,- не дадут все равно...

   - Попробуем!..

   И го