Фурманов Дмитрий Андреевич - В восемнадцатом году

у, мимо стульев, одна другую внимательно оглядывают, улыбаются,- зал гудит от смеха и от веселых разговоров... По коридорам разместилась молодежь, прилипла на подоконниках, забилась в классы, и здесь ей, видимо, свободней, веселей, чем в залитом огнями, торжественно убранном зале. Тут же, около хорошеньких гимназисток, то и дело вертятся, прихорашиваются, звенят малиновым звоном ловкие, расфранченные, блестящие офицеры. Они снисходительно посматривают на молокососов-гимназистов и реалистов, лишь изредка удостаивая их каким-либо незначительным коротким ответом. А те покуривают в кулак или в полуоткрытую форточку, выставив во все стороны дозоры, неестественно громко и фальшиво смеются, пытаются говорить вразумительным авторитетным баском, чуть покровительственно, чуть-чуть небрежно... Всюду гам, смех, девичьи взвизги, хлопанье в ладоши, торопливые веселые, звонкие разговоры... Вдруг среди этого веселого гомона, для всех неожиданно, грянула музыка! Обернулись, оглянулись в ту сторону, заторопились, многие быстро направились в зал, скользя оторопело по глянцевитому блестящему паркету... Концерт открывался... И, как это всегда случается, публика долго не могла разобраться со своими местами: разыскивала кресла, стулья, приставные сбоку места, рассматривала какие-то чуточные голубые талончики, друг друга спрашивая, друг другу объясняя. И все выражали недовольство, но вслух и громко не бранились, только отходили прочь, скорчив недовольную мину. Спорить было здесь не к месту: и общество собралось здесь, так сказать, наивысшее, одни избранники, да и цель концерта была почти что "святая",- ради этой высочайшей цели можно было и обуздать свои человеческие слабенькие страстишки... Поэтому и самая суета была здесь величественно-торжественная, вполне почтенная, очень милая суета. Когда четвертые, шестые, десятые ряды были заполнены, когда там все угомонились и разместившиеся дамы тяжко отдувались от только что минувших тревожных поисков, а почтенные мужья их медленно и вдумчиво ошаривали потные лысины, в это время стали заполняться первые ряды. Тут не было никакого распоряжения, не было даже и намека на какое-либо внешнее воздействие,- нет, все это совершилось само собою, по раз установившемуся обычаю, ибо оно и не могло совершиться иначе: задние ряды всегда должны были видеть и чувствовать, кто сидит в передних, и... завидовать.

   Но вот уж разместились и передние ряды. Попритихло кругом, только из коридоров доносилось отдаленное шевеление. Но скоро и там затихло.

   Плавно, величественно и строго, с большим достоинством и пониманием важности момента выступила первою "душа бала", несравненная Анна Петровна, начальница гимназии, и долго склоняла во всех падежах любимое выражение "моя гимназия". Она благодарила собравшихся за честь, которую оказали они своим посещением "моей гимназии", говорила о традициях гуманности, которыми жила все время и живет до сих пор "моя гимназия"; говорила о благородстве и возвышенности целей, поставленных себе устроителями концерта в "моей гимназии",- одним словом, ее речь была направлена к тому, чтобы собравшиеся уяснили себе, какую колоссальную общественно-политическую роль играет ныне в государственной жизни "моя гимназия". И все поняли, что хотела сказать Анна Петровна, все приветствовали ее, когда она, взволнованная и раскрасневшаяся, с еще большим достоинством на сияющем лице, плавно, величественно спускалась с эстрады. Вслед за нею, лохмат и страшен, словно исчадие ада, вырвался откуда-то совсем неожиданно гимназический "батюшка". У него коричневой щетиной заросла кругом не только голова, но и половина лба была сплошь волосата, и только белою полоскою просвечивала другая, узкая незаросшая половинка. Косматая борода лопатой падала вниз, а сверху проросла насквозь обе щеки, засыпала нос волосами, законопатила губы, скрыла в жестком волосяном мху оба уха, и от батюшки ничего не осталось, виднелся издали только страшный шар, волосяной - круглый сверху и чуть-чуть распластавшийся внизу. Когда батя начинал говорить, все его волосяное царство приходило в движение, и было невозможно разобрать, откуда эти звенящие, лукавые, заискивающие нотки святого голоска: тряслись волосы возле ушей, встряхивался и законопаченный наглухо нос, и что-то шамкало, чавкало около губ... Батя мог говорить временами не то что восторженно, а прямо исступленно,- это случалось с ним обыкновенно в минуты негодования, когда кого-нибудь следовало проклинать, посылать кому-нибудь смертоносные укоры, впускать христианское жало в нечестивую душу и сверлить, сверлить, сверлить этим жалом, насколько хватит сил... Тут у него работали ноги и руки, вздымались, опускались, топали, хлопали, бурно протестовали, а темная широкая ряса, словно парус в непогоду, рвалась и металась в разные стороны, качала, как былинку, разгоряченного отца Гавриила,- батю звали Гаврилой. Вздымалось валунами, дрожало и плясало его дремучее волосяное царство; здоровенная лопата билась по груди, а заросли возле носа и губ, сквозь храп и фырканье, заплеванные негодующей ядовитой слюной, дрыгались в разные стороны и гневно тряслись в соответствии с общим состоянием Гаврилы.

   Батя гнусавым и кротким голосочком совсем тихо повел свою святенькую речь. Но чем дальше, тем больше входил в азарт, то и дело подогреваясь словами проклятья, что вырывались бурно из его дремучих волосяных зарослей.

   - Богу угодно было, чтобы мы собрались ныне для святого дела помощи младшему своему страждущему брату. Сердце человеческое не может, дети мои, оставаться спокойным, когда земля застонала под мечом диавольским, когда разгневанный господь за пороки людские послал на человеков свое испытание. Брат на брата и сын на отца - поднялась земля во кровопролитии, и несть конца страданиям человеческим...

   Пока Гаврила перечислял эти свои соображения, он спокойно стоял на месте. Только однажды, при упоминании имени господнего, воздел кротко руки к небу и чуть запрокинул лохматую голову. Все было в порядке. Но когда он перечислил соображения насчет гнева господнего до конца, когда он перешел к проповеди, укорам и проклятьям,- тут музыка пошла иная: Гаврила распрыгался и расплясался по сцене, как дикий разъяренный буйвол, и, надо полагать, брюхатые толстячки, сидевшие в первых рядах, чувствовали себя небезопасно: Гаврила размахивался что есть мочи здоровенными кулаками и с невероятной силой ударял по пустому пространству, сокрушая ему одному видимого врага. Он так могуче наносил удары, что начинало казаться на самом деле, будто кого-то он тут колошматит. Прорывавшаяся сквозь заросли волосяные тягучая батина слюна расплевывалась яростно по сторонам, и мелкие брызги ее долетали до первых рядов. Через три минуты батиной речи толстяки и толстушки передних рядов уже сидели, прикрывшись платочками, ежесекундно ожидая новых плевков освирепелого Гаврилы.

   - ...они нарушили все законы божеские и человеческие, они разрушили святыни христианские, они господа бога вырвали из сердца, и проклял их господь, отвернул от них лучезарное лицо свое, наслал голод и мор на их проклятые города!..

   Это батя костил большевиков.

   - Где она, святыня,- возопил он дальше задрожавшим голосом,- где она, церковь христианская? Где спокойствие земли русской, православной и где- не загрязнен ли зверями лютыми - ее венценосный, богом поставленный правитель? Этих зверей в человеческом облике, разворовавших добро наше и осквернивших святыни наши, проклянем же и мы как супостатов, и за спасение единой и неделимой земли русской, за веру нашу и за отечество, за правителя, богом поставленного, вознесем господу богу свои кроткие молитвы!..

   Все сидевшие поднялись со своих мест и начали молиться. Гаврила гнусавил священные псалмы, творил святые молитвы.

   Когда был окончен и этот номер, один за другим показались на сцене "общественные деятели". Если Гаврилу возмущали, главным образом, преступления большевиков перед богом, то "общественных деятелей" возмущали большевистские грехи перед человечеством.

   - ...Эти заклятые враги человечества и культуры, эти хищные варвары,- сыпалось по адресу большевиков,- пришли и восстали единственно затем, чтобы разрушить добытые веками завоевания цивилизации и на пепле разрушенного прекрасного дворца культуры поставить грязное, смрадное царство хамов... Они "отнимают",- что это значит? А это значит лишь одно: прикрыть красивыми словами самый бесчеловечный, вандальский погром и грабеж... и больше ничего. Отнять у меня потому, что я имею, потому, что я нажил свое богатство своим трудом, и отдать его тому, кто нищ и бос, кто его не имеет, кто не научился добыть его и создать - вот она вся их "ученая" теория: грабь средь бела дня, потому что это выгодно!

   Таких речей было большинство, но были речи, построенные и иначе, так сказать, менее глупо.

   - Кубань не может примириться с мыслью,- доказывал один из умников,- с мыслью о том, что она всего-навсего богатая распаханная равнина, что ее надо сосать, доить, выжимать весь сок до полного изнеможения. Кубань еще и свободная страна,- если хотите, это маленькое самостоятельное, вольное издревле государство. И мы не хотим над собой ничьей тяжелой руки,- ни царской, ни большевистской. Проживем сами по себе и сами собой сумеем управляться... Вот почему полками и армиями встречаем мы большевиков, вот почему до последней кровинки должны мы бороться за свою свободу, за окончательное свое раскрепощение... Святая, высокая миссия, историческая задача выпала на нашу долю - сделать Кубань свободной! И этой высокой цели приносим мы в жертву свое спокойствие, свое благосостояние, а если потребуется - свою жизнь...

   Оратор грустно поклонился. Гром аплодисментов проводил его с эстрады.

   "Освободители" и "защитники" еще долго вылущивали свои гибкие, гладкие речи, заполненные клятвенными обещаниями, но даже и столь нетребовательной аудитории через тридцать - сорок минут сделался тошен, невмоготу фальшивый этот пафос, безудержный ребяческий восторг и клятвы, клятвы, клятвы, которыми, как бисером, были унизаны все эти приторные, холеные речи. Уже на пятом ораторе поднялись из передних рядов двое толстячков и вышли. Через минуту вышло еще двое. Стали, по примеру передних, ворочаться неуверенно и в задних рядах,- постукивали и поскрипывали стульями; кое-где начинали раздаваться частные разговоры, сначала шепотом, потом все громче и громче... Этим невежам сперва было шикали и строили недовольные мины, а потом перестали, ибо перешептывание сделалось всеобщим. Догадливая Анна Петровна, заметив понижение интереса к речам, сейчас же переговорила с кем следует и, заручившись согласием, одобренная и похваленная за тактичность и догадливость, за чуткость,- распорядилась переходить к очередным номерам. Номера были незамысловатые - все то же, что всегда на подобных концертах: рассказывали чудаки смешные рассказики: актрисы и актеры декламировали то в одиночку, то попарно разную патриотическую чепуху; декламировали и чистенькие гимназисточки совершенно детские, невинные воробьиные стишки. Певуньи распевали, говоруны разговаривали, игруны наигрывали, плясуны отплясывали... Это было второе отделение. В третьем отделении - танцы.

   Молодежь все гуще набивалась по коридорам; иные в классах откупоривали принесенное тайком вино и тянули из горлышка "для веселия"; парочки старались поукромнее выбрать уголок или спускались вниз по ковровой лестнице, толкались в раздевальной, выходили во двор... Надя с Прижаничем сидели на подоконнике в дальнем углу коридора, когда Чудров, один из знакомых ей реалистов, подвел и остановил в пяти шагах какого-то незнакомого молодого человека.

   - Надя, вот мой приятель... Он очень хочет с вами познакомиться...

   - Кто такой?

   - Один знакомый, литератор...

   - Литератор? Здешний?

   - Нет, из Новочеркасска... Недавно приехал...

   Надя охотно дала согласие. Чудров ближе подвел незнакомца, представил:

   - Виктор Климов...

   Познакомили Виктора и с Прижаничем...

   После той ночи у Караева, когда он с Пащуком набирал листовки, Виктор успел многое сделать. Он уже установил прочную связь с неказачьим реальным училищем, откуда, между прочим, был и Чудров, связался с учительским институтом, двумя женскими гимназиями... Человек десять - двенадцать из этой молодежи встречались с ним ежедневно и подолгу охотно беседовали, то усевшись где-нибудь укромнее на лавочку, то забравшись к кому-нибудь на квартиру.

   Надю Кудрявцеву указали ему как серьезную, умную девушку, и он теперь выбрал удобный случай, чтобы познакомиться. Недружелюбно, зло, высокомерно поздоровался с ним Прижанич. Виктор понял и оценил его с первого взгляда. Зато Надя сразу весело защебетала, осыпала его градом вопросов, и Виктору показалось, что он ошибся, что нарвался на обычную пустомелю и хохотушку, с которой не стоит даром времени терять. Но мало-помалу, разговорившись, он увидел, что под этой, с виду легкомысленной, праздничной веселостью действительно кроется что-то другое, ради чего стоит с нею говорить, стоит ею заняться... Разговор принял сразу оживленный характер, и, главным образом, у Нади с Виктором. Прижанич молчал, ожидал нетерпеливо, скоро ли будет выговорена эта обычная чепуха, что всегда выговаривается залпом при первом знакомстве, И не уйдут ли, на счастье, эти нежеланные собеседники. Но разговор с первых слов пошел другою дорогой. Климов не торопился уходить. Не уходил и Чудров; он примостился на подоконнике рядом с Надей и неотрывно смотрел в лицо Виктору восхищенными, влюбленными глазами; было видно, что этого Климов обработал по-настоящему, перекрестил...

   - Вы у нас давно? - спросила Надя.

   - Только приехал. Тут дядя у меня, телеграммой вызвал,- плел Виктор привычную басню о своем внезапном появлении с Дона.

   - Что, беда какая-нибудь? - И Виктору показалось, что в глазах ее засветилось тревожное участие...

   - Нет, беды никакой... Но уж такой он чудак: писем не любит писать...

   Она засмеялась, засмеялся и Виктор.

   - Ну, как наш бал? - продолжала она, видимо не желая ударить в грязь перед литератором.- Весело вам?

   - Да что же, бал как бал,- такие везде....

   - Нет, вы все-таки поточнее: слышали речи?

   - И речи слышал.

   - Как батюшка-то наш расходился, а? Все вопросы в одну дугу скрутил! Чудак, он всегда у нас такой: как заведет, только слушай, чего-чего не наберет...

   И Надя выжидательно примолкла, не зная, как отнесется новый знакомый к такому разговору. Прижанич, молчавший все время с презрительной миной на лице и явно недовольный приставшими собеседниками, тоже насторожился, ждал, что скажет Климов. Он чувствовал в нем своего недруга,- беспричинно, с первого взгляда, не сказав с ним еще и одного слова. И, угадывая, что Виктор батюшке больших похвал не отвесит, решил схватиться с ним на этом пункте.

   - Батюшка другого сказать и не мог,- тихо ответил Климов,- у него должность такая, чтобы говорить...

   - То есть что значит - "говорить"? - ехидно выплюнул Прижанич вызывающим тоном.

   - А то "говорить", что в этом у него вся должность и есть...

   - Что вы одно и то же заладили? - оборвал Прижанич.- "Говорить-говорить"... Все говорят,- ничего тут нового нет...

   - Так я знаю, что нового нет ничего,- как бы извиняясь, проговорил Климов,- но что же вы хотите от попа?

   - Не от "попа", а от священника,- перебил Прижанич.

   - Ну, от священника,- согласился Климов, улыбаясь,- это в конце концов одно и то же... Я говорю, что словами своими он только и живет, а что же ему делать, кроме того: хлеб есть надо и ему... У всякого свое дело: рабочий, тот на заводе, положим, строит что-нибудь, нужные вещи готовит и за это получает, а поп... то есть священник,- этот своим ремеслом занимается, про закон божий...

   - Что же, "закон божий" - ремесло? - вспылил Прижанич, и тонкие ноздри его задрожали от неподдельного гнева.

   - Чепуха! - брякнул вдруг и неожиданно молча сидевший Чудров. Прижанич только скосил на него левым глазом, повел бровями, но ответом не удостоил,- он не хотел размениваться до этого нового противника, которого считал за совершенного мальчишку. Надя внимательно следила за развертывающимся спором и не знала еще, не дала себе отчета, чье мнение для нее самой дороже и вернее. Когда говорил Прижанич, она была всецело на его стороне, потому что и сама думала так же, как он, привыкла уважать священника и кругом всегда видела к нему только уважение. Но когда Виктор сказал про рабочих, что они выделывают какие-то полезные людям вещи, ее вдруг резнула мысль: "А что же, в самом-то деле, батюшка делает?" - И она растерялась мысленно, еще напряженней ловила каждое слово, встревожилась, заерзала на окне... Виктор умышленно не хотел обострять вопроса: он от Чудрова знал, кто такой Прижанич, и опасался, что тот заподозрит, если резать уж слишком откровенно...

   В те дни, особенно в последние тревожные дни, когда город был полон слухами о массовом наплыве подпольщиков-большевиков, хватали не только за открытое выступление, но и за всякое непочтение к религии, к раде, к добрармии... В каждом таком протестанте видели опасного злоумышленника и забирали немедленно...

   - Вы спрашиваете, ремесло ли занятие священника? - отвечал он Прижаничу.- Не знаю... это кто как смотрит... Тому, кто не верит ему,- это даже и не ремесло, пожалуй, я неточно сказал,- это просто ненужное и вредное занятие... А тому, кто верит,- о! тому, разумеется, совсем другое дело...

   - Ну, для вас, например?- сощурился Прижанич.

   - А для вас? - увернулся Климов.

   - Я религиозную проповедь ремеслом не считаю,- крепко, твердо отрубил Прижанич.- Я думаю, что в религии для человека весь смысл его жизни, и если религию отнять...

   - Да, да,- вдруг задыхающимся шепотом заторопилась Надя и вся вытянулась вперед. Про нее за спором как бы забыли, и теперь Прижанич сразу оборвался на полуслове, посмотрел ей в широко раскрытые прекрасные и наивные глаза.

   Посмотрел и улыбнулся, увидев, каким глубоко искренним вниманием одухотворено было Надино лицо. Но продолжать спора уж не мог, ему стало вдруг скучно от этой ненужной, казалось, и совершенно отвлеченной темы. Ему захотелось только одного - остаться с Надей наедине и продолжать те личные волнующие разговоры, которые вели они до прихода Климова.

   - Простите,- вдруг повернулся он к ней,- мы тут занялись совершенно неинтересным разговором...

   - Нет, нет, продолжайте, продолжайте,- скороговоркой, словно чего-то испугавшись и боясь что-то потерять, проговорила Надя.

   - Не стоит, давайте о другом,- махнул рукой Прижанич и выразил этим движением свое бесспорное превосходство, словно говоря: "Да что спорить? Я и без того все знаю!" А Климов улыбался. Чему? Наде была совершенно непонятна эта улыбка. После такого разговора, казалось ей, чему же было улыбаться? Но уж спор так больше и не возобновился... На какой-то основной вопрос Надя не получила ответа, и вопрос этот, как заноза, впился ей в сердце.

   "Конечно, Коля прав,- думала она о Прижаниче, вспоминая его твердые, ясные, такие знакомые ответы.- Конечно, прав". А в то же время ей хотелось слышать больше, больше, ближе узнать что-то такое, чего Прижанич, видимо, не знает и что знает этот вот Климов, так спокойно отвечающий на все вопросы.

   - Пройдемся,- предложил Прижанич, полагая, что собеседники отстанут.

   Но когда Надя соскочила с окна, Климов и Чудров пошли вместе с ними. Пересекли зал с танцующими парами, углубились в другой коридор. Здесь было почти совсем темно, только где-то в глубине отсвечивало окно. Слышно было, как в отдалении пели знакомый мотив, но что это за мотив - разобрать не было возможности... Они, перебрасываясь фразами, добрели до самой двери наглухо закрытого класса и через окошечко увидели там кучку офицеров. На столике бутылки, нарезанная колбаса, баночки со шпротами, хлеб...

   Четверо, обнявшись и развалившись на лавке, распевали вполголоса: "Боже, царя храни".

   - Эка приютились! - усмехнулся Климов.

   - Позор,- брякнул ходульно Чудров,- надо бы им сказать...

   - Что сказать, оставьте,- вмешалась Надя,- что нам за дело, пусть сидят...

   Прижанич молчал, будто и не видел ничего, только зло, ехидно улыбался. Они повернули к светлому залу.

   - Коля! - кто-то окликнул Прижанича. В стороне рядом с толстым плешивым полковником стояла разодетая, густо напудренная дама - мать Прижанича.

   Он шаркнул, извинился перед Надей и отошел. Потом догнал и сообщил:

   - Мама просит ее проводить... Я очень извиняюсь, но должен идти. Как провожу - немедленно сюда. Вы ведь останетесь, не правда ли? - спросил он Надю.

   - Да, да, конечно,- и по лицу ее чуть уловимой, тонкой рябью пробежало грустное сожаление.

   Прижанич ушел. Надя, Виктор и Чудров продолжали ходить взад-вперед, но разговор как-то сразу увял и поддерживался с большим усилием. Виктор все обшаривал те пункты, на которых к ней всего удобнее было подступиться, но, заметив быстро упавшее настроение Нади, опасался быть назойливым и вел отрывочный, случайный разговор. Чудров рассказывал, как в учительской семинарии шесть человек ушло добровольцами в Красную Армию, как у них в реальном директор зазывал учеников к добровольцам. Надя слушала его рассеянно и, казалось, думала совсем о другом. Теперь на последнем сообщении Чудрова она вдруг оживилась:

   - Вот и Коля говорил, что у них то же.

   - Это Прижанич? - справился Климов.

   - Да... Он говорил: если только отступать придется, он непременно запишется.

   - Ну, а как вы думаете,- спросил Климов,- почему вот он запишется, а мы с Чудровым, да, видимо, и вы сами, останемся здесь?

   - Так зачем я запишусь? - пожала Надя плечами.- На что я нужна?

   - Да он-то на что нужен?

   - Как на что? - рассердилась Надя, и глаза заблестели недобрым огнем.- Затем же, зачем все,- воевать идет...

   - Да полноте, Надежда Петровна, не все же там воюют, что уходят с добровольцами...

   - Ну, а по-вашему - зачем же?

   - Страшно здесь будет... Оставаться страшно. Он ведь отлично понимает, что при советской власти тут ему не житье,- вот и уходит...

   Надя помолчала. Скользнула по лицу не то раздраженность, не то растерянность, и тихо, раздумчиво она выговорила как бы про себя:

   - Страшно... Почему страшно? И отчего это в самом деле такое беспокойство кругом идет и конца ему не видно?.. Когда только все установится?

   - Трудно сказать,- серьезно ответил Климов.- Во всяком случае, скоро не установится. Посмотрите, не только ведь тут, а и кругом-то какое волнение - и на Дону, и на Украине, в Сибири, на Урале...

   - А в Москве, что там слышно?

   - О, в Москве другое дело... В Москве другое, совсем другое дело!

   - Так почему же? - И Надя вопросительно посмотрела Климову в лицо.- Что там - люди, что ли, другие, отчего это так?

   - Причин много, Надежда Петровна, а главное, что там рабочих много, и рабочих сознательных, готовых на все за свое дело...

   - Вы так говорите, словно большевик,- усмехнулась она.

   - Зачем "большевик",- чуть стушевался Виктор,- я только объясняю вам, на вопрос вам отвечаю...

   - Какая все-таки эта революция долгая,- выпустила Надя наивные, как бы случайно сорвавшиеся слова. И вдруг поняла сама, что сказала пустое. Быстро спросила: - А что у вас там, в Новочеркасске,- тоже неспокойно?

   - Конечно, тоже... Теперь везде неспокойно, Надежда Петровна. Я думаю, и здесь скоро каша заварится...

   - Да что вы? - встревоженно глянула на него Надя.

   - Ведь красные-то подходят... Знаете вы это аль нет?

   - И близко?

   - Недалеко... Город, видимо, будет обстреливаться... Вот вам и каша.

   - Ну, чем же, чем мы-то виноваты? - взмолилась Надя.- За что мы тут страдать должны? Да что же это такое?!

   - Без этого, знаете, не обойдется,- сказал ей Климов,- на то и война, чтобы люди гибли... Разве такие события даром проходят?

   - Слушайте-ка,- перебил Чудров,- а не собраться ли нам, а?

   - То есть как собраться? - спросила Надя.

   - А вроде того, как офицеры... Они там "Боже, царя храни", а мы свое... поговорим, декламировать... петь...

   - В самом деле, отлично,- согласилась охотно Надя.- Но где же?

   - А я знаю где... Около физического кабинета, там совсем у вас глухой класс, двери наглухо, деревянные...

   - Но там же электричества нет...

   - А мы со свечкой... Я достану... Ну, идет?

   - Я с удовольствием,- согласилась Надя.

   Они живо договорились, кого можно пригласить, насчитали всего человек двадцать пять и порешили сейчас же взяться за сборы. Чудров побежал вниз, а Надя с Климовым отправились в зал. Виктор еще раньше условился с Чудровым, что такую интимную вечеринку собрать необходимо, и потому при разговоре молчал; только когда она спросила его мнение, сказал:

   - Отчего же, делайте... Только потише придется,- неудобно...

   Они ходили вдвоем по коридорам, по классам, спускались вниз, четыре раза встречали Чудрова - он носился разгоряченный, с красным лицом, с горящими глазами. На ходу шепнул Климову:

   - Отлично идет. Двенадцать человек на месте... Минут через двадцать в глухом холодном классе,

   где уже давно не занимались, при свете двух стеариновых свечей собралось человек тридцать молодежи; среди них было шесть - восемь девушек-гимназисток. На первых порах все чувствовали себя несколько странно, недоумевали, не знали, зачем собрались. Узнавали друг друга, удивлялись встрече, расспрашивали... И никто ничего не мог сказать о цели собрания. Чудров оттащил к доске стул, вскочил на него, порывисто заговорил:

   - Ничего особенного... Мы, говоря откровенно, там, в зале, как на похоронах, а здесь давайте веселиться как следует, будем петь и декламировать, рассказывать что-нибудь, играть,- хотите, а?

   Все вздохнули облегченно, увидев, что "особенного" и в самом деле нет тут ничего. Всем очень понравилась мысль о такой товарищеской вечеринке, и уж через минуту весело гуторили, смеялись, некоторые даже предложили натащить сюда чаю и бутербродов. Но большинство запротестовало:

   - Увидят - все пропадет... Не стоит, ребята, не надо...

   Чудров не слезал со стула, он все еще не знал, как начать.

   - Слушай, Петровский, начни ты первый... я знаю, ты отлично говоришь.

   - Петровский... Петровский! - зашумело все кругом.

   Но Петровский отказывался.

   - Да не ломайся, братец, что ты, словно в зале,- сострил Чудров.

   Все весело рассмеялись. Петровского протолкнули к стулу, затащили, поставили:

   - Говори!

   - Да что же я буду? Я, право, ничего не знаю.

   - Ну-ну!.. "Не знаю"... А помнишь: "Друг мой, брат мой"?

   Петровский пробовал было еще раз отказаться, но, видя, как назойливо все пристают, начал:

  

   Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат!

   Кто б ты ни был - не падай душой.

   Пусть неправда и зло полновластно парят

   Над омытой слезами землей...

  

   Он начал довольно вяло, но чем дальше, все больше и больше воодушевлялся, а стоявшие притихли, замерли, и последний стих прозвучал уж в гробовом молчании...

  

   Мир устанет от мук, захлебнется в крови,

   Утомится безумной борьбой

   И поднимет к любви, к беззаветной любви

   Очи, полные скорбной мольбой!

  

   Кончил... Все молчали. Так молчали несколько секунд.

   - Молодец!.. браво... браво!.. А ну, еще что-нибудь...

   Но Петровский спрыгнул со стула и пропал в толпе. Снова вскочил Чудров, он был вполне доволен началом.

   - Товарищи!..- и остановился на мгновение.- Я буду вас звать "товарищи" - говорят, у студентов, в университетах, по-другому никак не зовут... Я вот что, товарищи,- продолжал он, торопясь,- вместе с нами... тут у меня один приятель... знакомый хороший... литератор... Он тоже бы хотел...

   - Просим, просим! - загалдели дружно кругом.

   - Он что-нибудь свое,- добавил Чудров.

   - Просим!.. Отлично!..

   Виктор медленно забрался на стул.

   - Я скажу, товарищи, одно стихотворение, написал я его года четыре назад...

   - Просим!.. просим!.. - продолжали шуметь кругом.

   При свете двух крошечных свечушек лица у всех были как восковые, а глаза особенно, по-кошачьему, блестели. Полумрак и вся эта необычайная обстановка действовали возбуждающе, и самое простое, обычное слово приобретало здесь какой-то чарующий смысл. Настроение повышенное, все ждут чего-то исключительного. Виктор минуту постоял молча, ждал, пока уляжется волнение, поерошил волосы, оглянулся кругом.

   - Тише...- сказал он чуть слышно.

   Все примолкли, подумав, что он успокаивал шум, но Климов уже начал стихотворение:

  

      Тише... Огромное чудо свершается -

      В темном лесу великан пробуждается,

      Вздыбилась грудь, как волна...

      Он еще дремлет под шапкой мохнатою,

      Он еще сердцем и мыслью крылатою

      Не пробудился от сна.

   Полымем алым заря занимается,

   Солнечный шар из-за гор подымается

   Богатыря осветить;

   В заросли хмурые, в дебри безродные

   Врезать лучи золотые, свободные,

   Светом от сна пробудить.

   Слышите - по лесу словно шептание -

   Это его, великана, дыхание

   Шутит-играет листвой.

   Слышите звон и биенье неровное?

   Это колотится сердце огромное -

   Чует восход золотой...

      Тише... Рядами сомкнитесь готовыми...

      С ярким светильником, с думами новыми

      Новая сила идет.

      Встаньте торжественно, в полном молчании,

      Дайте дорогу при светлом сиянии,

      И пропустите вперед...

  

   Впечатление было неотразимое. Каждый понял,- кто этот Великан, что пробуждается к новой жизни. Но каждый понимал, конечно, по-особенному, по-своему. Декламировал Климов превосходно,- он сумел в слова свои вдохнуть такую силу, что образ дремучего Великана стоял как живой, и, когда говорил про шорохи лесные, про лесное шептание,- всем почудилось, будто кругом зашумело, зашептало, зашелестело...

   Надя стояла впереди, у самого стула, и восторженными глазами смотрела Виктору в лицо, а когда он окончил и проходил мимо, она схватила его за руку, крепко ее сжала, шепнула:

   - Как хорошо... как хорошо...

   Виктор остановился, посмотрел в прекрасные темно-серые глаза Нади и тихо ей ответил:

   - Не так хорошо, как верно... Это главное!

   Они отошли, присели на парту, разговорились.

   Никто не хлопал, не шумели и "браво" не кричали - стихотворение подействовало совсем иначе: подвое, по-трое оживленно говорили между собой, обсуждали, о чем-то спорили... Чудров уловил это настроение...

   - Товарищи! - обратился он,- а не попросить ли автора дать нам свои объяснения, что-нибудь рассказать про Великана?

   - Да, да, очень хорошо... Просим!

   - Идите,- подтолкнула его Надя и улыбнулась дружелюбно. Казалось, от недавней грусти не оставалось у нее ни малейшего следа. Она была как под гипнозом, как зачарованная, слушала то, что здесь восторженно, так юно, так увлекательно говорили со стула, из тьмы... Она смотрела на эти бледно-восковые одухотворенные лица ребят и подруг и не узнавала их, удивлялась им, поражалась тою переменою, которую в них находила... Виктор снова на стуле. Он взволнован. Общее настроение передалось и ему.

   - Вы понимаете, конечно, товарищи,- обратился он,- о ком я говорю... Это стихотворение писано только в предчувствии, в ожидании... А теперь, когда мы с. вами здесь, теперь пришло время, и Великан пробуждается. Он на ногах и с поднятым высоко факелом гордо идет вперед, смело шагает к новой жизни... Он сокрушает препятствия на тернистом пути. И никакая сила перед силой его безмерной не устоит! С грохотом трескаются и лопаются устои гнилого старинного дома и рушатся, падают, в пепел стираются под чугунной поступью Великана... Он придет к своей цели... придет... Вся Россия... миллионы поднялись на борьбу... Закружились вихрем события! Старый мир, наше мрачное подземелье, зашевелился со злобным шипением, как растревоженные гнезда змей: зашипел, заскрипел, обнажил ядовитые жала... Но не ему бороться с Великаном, не ему Великана победить... И мы с вами - молодые, полные жизни, надежд, полные лучших стремлений - мы с вами должны быть готовы к борьбе!! Неужели не хватит мужества выступить нам, у которых вся жизнь впереди, на которых так много надежды, неужели не хватит у нас сил придушить это шипучее ядовитое гнездо?.. Кубань накануне великих событий... Я знаю, что многие из вас не знают настоящей правды о Великане, что идет сюда с зажженным факелом... Этот Великан - рабочая сила, она движется грозно сюда стальною щетиной штыков, идет под красным флагом: вот где наше место, вот кому должны мы отдать свою молодость, свои силы, а может быть, и свою юную жизнь... Только тот творец жизни, кто в жизнь эту отдает свою силу, свой труд, а не сидит паразитом на чужом трудовом горбу!.. Многих из вас не качала нужда - все вы живете и спокойно и сытно,- а задумывались ли вы, откуда у вас это спокойствие, эта сытость?.. Нет, тысячу раз нет. А думать надо! Только подумав и поняв, можно выйти на дорогу жизни... Пусть не связывают, товарищи, вас никакие привычные узы - будьте свободными и свободно думайте над тем, как надо строить жизнь! Наша молодость, наша сила, вера наша в победу труда, наше горячее стремление быть счастливыми и счастье дать другим - пусть это все выводит нас на дорогу!!!

   Гробовым молчанием ответили собравшиеся на климовскую речь. Все были глубоко взволнованы и в первую минуту, как кончил он, даже как будто растерялись, не знали, что делать, что говорить. Вдруг на стул прыгнула Надя.

   - Он нас зовет,- энергично вскинула она правой рукой в сторону Виктора,- зовет к новой жизни... Спасибо, друг!.. Он разбудил в нас хорошие чувства и вызвал к жизни новую мысль... Но мы слепые. Мы же не знаем... Мы не знаем совсем, как это надо делать... Что нам делать, мы этого никто не знаем... Ведь одного настроения мало - нам надо, чтобы путь указали... Так ли? Ведь мы же совсем слепые...

   И один за другим, одна за другою - юноши и девушки - говорили со стула, рассказывали, как это смутное желание добра и правды, это стремление найти верный путь тревожит каждого, но гибнет беспомощно, потому что нет поддержки, нет совета, нет учителя... Климов выступал еще два раза и говорил, как этот путь к настоящей жизни надо искать, рассказал про борьбу рабочего класса - давнюю, упорную, организованную борьбу... Его слушали с напряженным вниманием... Боялись проронить слово... Верили как пророку. Оживленные, взволнованные, полные странных мыслей и чувств, расходились они из полутемного класса. Всею гурьбой ввалились в светлый танцующий зал, где так резало глаза, где было так скучно и стыдно, а за что - не понять!

   Как только миновали зал, Надя объявила, что идет домой, оставаться дольше не хочет.

   - А Прижанич хотел вернуться? - посмотрел ей Климов испытующе в лицо.

   - Может быть, вы со мной пойдете? - сказала ему Надя вместо прямого ответа и улыбнулась легкой, дружеской улыбкой. Они спустились вниз, оделись и быстро-быстро направились к Штабной, всю дорогу обсуждая отдельные моменты, отдельные фразы, мысли, слова, что говорились на этом необычайном сегодняшнем собрании.

   На следующий вечер Климов отправился к Кудрявцевым; Надя просила его приходить запросто, не стесняться, не чураться ее семьи. В условленный час Виктор был на месте, пришло человек пять-шесть и из участников вчерашней вечеринки в глухом гимназическом классе. И, странное дело, все как будто бы стыдились того, что вчера наделали; первое время старались об этом не говорить, не вспоминать... Только Надя одна нет-нет да и заденет кого-нибудь или начнет вдруг рассказывать, какая она вчера была наэкзальтированная, как она все тонко чувствовала и переживала, как все вчера понималось и усваивалось быстро, точно и верно.

   - Мне думается,- говорила она,- вот это вчерашнее состояние и есть то самое, в котором человек может решиться на большое, на трудное, даже на геройское дело!.. Ведь мы там про себя совсем забыли и не думали... Как бы другими стали, переродились, словно ни чуточки себе и не принадлежали, а захватил вот вихрь и мысли и чувства и понес, умчал, закружил... Ах, какое это было состояние! Я так бы хотела его снова пережить... А знаете что? - остаковитась она.

   - Ну, что, что?

   - Я думаю, надо повторить...

   В разговор вступило сразу несколько голосов. Виктор сознательно молчал, он вчера, провожая Надю, намекнул ей, что хорошо было бы создать этак небольшой товарищеский кружок, от времени до времени собираться и беседовать по тем самым вопросам, которые вчера так всех взволновали. Она восторженно приняла его мысль о кружке и теперь торопилась ее осуществить. Сделав как бы от себя это предложение и увидев, что отказа не будет, что все согласятся охотно, она тут же прибавила:

   - А вот товарищ Климов тоже приходить станет... Хорошо? Станете приходить? - улыбнулась ему Надя.

   - Так что же, с большим удовольствием...

   И получилось, будто кружок этот создали они сами, а его пригласили только "бывать". По такой системе Климов создавал уже не первую группу. И с этого дня почти каждый вечер собирались они у Нади в комнатке, читали книжки, принесенные Виктором, обсуждали, спрашивали его, учились. Другая группа объединялась вокруг Чудрова, и была еще компания в четыре человека из слушателей учительской семинарии.

  

  

   С того самого вечера, как в гимназическом полутемном классе Виктор декламировал и держал девушкам и юношам восторженную речь, с того самого вечера Надя была неспокойна при встречах с ним. С тревогой, с затаенной волнующей радостью ждала его прихода; как зачарованная, слушала и все-все старалась понять, когда он, спокойный, серьезный, занимался с кружком; становилась тиха и печальна, когда Виктор поднимался, пожимая ей на прощанье руку. Она чувствовала к нему тонкую, нервную привязанность, она как-то быстро во всем привыкла ему доверять и сама не понимала, как это все так скоро случилось. Но привязанность Нади не была только сердечным влечением - она сама отлично понимала, что, кроме того, в отношениях к Виктору у нее что-то есть и иное, на это не похожее,- более ценное, более серьезное и вместе с тем как бы более простое.

   Живая, постоянно пытающая свои силы и постоянно силами своими недовольная, окрыленная радужными надеждами, верой в будущее и не верящая себе ни на грош в настоящем, она то и дело заглядывалась, любовалась на чужие достоинства и видела их там, где не было даже признака этих достоинств. Часто звонкую самоуверенность она принимала за настоящую силу, хвастливую, болтливую развязность могла принять в другом за "свободный" дух, мрачное и беспричинное недовольство - за глубину и серьезность натуры,- словом, каждое внешнее проявление в другом она готова была посчитать за признак внутренних и незаурядных достоинств.

   В каждом человеке старалась Надя видеть и находить те "добродетели", что возвышали его и оправдывали. Но из всех близких один постоянно преобладал над другими, выделялся из этих других на целую голову, выше всех рисовался в Надином воображении.

   До гимназического вечера таким духовным гигантом стоял перед нею Прижанич: его находчивость, его уменье на любой вопрос дать понятный и как будто бесспорно верный ответ, вся его манера твердо и уверенно держать себя среди других - это рисовало Прижанича в глазах Нади человеком особенных, чрезвычайных достоинств и дарований. И она искала у него ответа на все вопросы, что тревожили или просто занимали ее. Но за последнее время, когда на сцену появился Климов, она увидела