Фурман Петр Романович - Саардамский плотник

что положил ее именно в этот ящик. Куда же она девалась?

   Если б Польдерсу в это время предстоял выбор, то он охотнее согласился бы просидеть всю ночь по горло в холодной воде, нежели несколько минут под этим столом. Надежда на минуту вкралась в сердце его, если у него было сердце, когда Михайлов взял со стола свечу, чтобы идти в другую комнату посмотреть, нет ли там того, что он тщетно искал в ящиках и на столе.

   Михайлов встал, мимоходом заглянув под стол, увидел спрятавшегося там человека и невольно отступил.

   - Кто там? - вскричал он громовым голосом.

   Польдерс не отвечал - не потому чтобы не хотел, а потому что не мог.

   - Вылезай! - вскричал Михайлов и, отодвинув табурет в сторону, схватил одной рукой Польдерса и дернул его так сильно, что тот вылетел на самую середину комнаты.

   Страх Польдерса был так велик, что он оставался на полу, свернувшись в клубок, точно насекомое, притворяющееся мертвым. Но Михайлов увидел уже тетрадь. Скоро поставив свечу на стол, он бросился к похитителю и вырвал у него тетрадь.

   - А, негодяй! - вскричал он громовым голосом.- Ты дерзнул вкрасться в мой дом.

   Страшный гнев выразился на лице Михайлова; жилы на лбу его обозначились синими полосками, глаза сверкали, и, схватив со стены топор, он замахнулся на Польдерса.

   Это движение возвратило жизнь несчастному.

   Он отскочил в сторону и, стоя на коленях, завопил плачевным голосом:

   - Пощадите, минхер, пощадите!

   Михайлов опустил топор.

   - С какою целью хотел ты украсть тетрадь? - спросил он грозно.

   - Не знаю, минхер... лукавый попутал.

   - Лжешь!

   - Право... ей-богу... не лгу.

   - Тебя кто-нибудь подучил?

   - Никто не подучил! - отвечал жалобным голосом Польдерс.- Вы, может быть, думаете, что меня подучил господин Альбион.

   - Кто-кто? - с изумлением спросил Михайлов.

   - Господин Альбион... Но клянусь вам, я его не знаю... и никогда в глаза не видал... Я даже сегодня только в первый раз слышал имя его от господина француза, который принял меня за вас.

   - Что ты. за чепуху городишь? Какой господин француз принял тебя за меня?

   Тогда Польдерс рассказал Михайлову встречу и разговор его с французским тайным агентом.

   Михайлов был чрезвычайно вспыльчив, но гнев его был непродолжителен. По мере того как Польдерс рассказывал, лицо его прояснялось и он с трудом удерживался от смеха.

   - Теперь я требую,- сказал он, когда Польдерс кончил,- чтобы ты признался мне откровенно: что побудило тебя украсть у меня эту тетрадь?

   - Любопытство, минхер, одно любопытство.

   - Но знаешь ли ты, что за это любопытство ты можешь поплатиться тюрьмой?

   - Пощадите, помилуйте!.. Я никогда больше не буду,- умолял Польдерс, все еще стоя на коленях.

   - Негодяй и подлый трус! - сказал Михайлов с презрением.- Убирайся же скорее вон! Если через пять минут ты еще будешь здесь, то я созову соседей - и завтра тебя упрячут в тюрьму! Вон!

   Польдерс вскочил и бросился к двери, но она была заперта.

   - Пожалуйте ключ,- произнес он тихим голосом.

   - Я тебя не впускал, а потому и не выпущу. Выходи сам, как знаешь,-хладнокровно отвечал Михайлов, садясь за стол и принимаясь записывать что-то в тетрадь.

   Польдерс осмотрелся со страхом и бросился к окну.

   - Не отворяй окна,- сказал Михайлов с прежним спокойствием.- Я боюсь ночной сырости.

   - Как же мне выйти? - спросил Польдерс плаксивым голосом.

   - Как знаешь. Смотри, две минуты прошли.

   - Ах ты, Господи, Господи! Что же мне делать?

   Польдерс осматривался с отчаянием: нигде не было ни малейшей щели, в которую бы он мог пролезть.

   - Минхер! - продолжал он жалобным голосом. - Пощадите! Не губите меня!

   - Я тебе дал пять минут времени.

   - Да где же мне выйти? Дверь заперта, окна вы не велите открывать.

   - Полезай в трубу! - отвечал Михайлов, не оглядываясь и продолжая писать.

   В самом деле это был единственный путь, остававшийся Польдерсу. За границей трубы каминов и вообще печей устроены прямо, так что маленькие трубочисты, чистя их, спускаются сверху вниз или подымаются снизу вверх, упираясь спиною в одну стену трубы, а коленями - в другую. Но пролезть в трубу казалось Польдерсу более унизительным, нежели украсть чужое добро; притом же ему, мельнику, казалось неприличным выпачкаться сажей.

   - Одна минута осталась! - сказал Михайлов, взглянув на часы и продолжая писать.

   Эти слова заставили наконец Польдерса прибегнуть к последнему средству. Скорчившись, полез он в камин, но, посмотрев в длинную черную трубу, опять остановился в нерешимости.

   - Пять минут! - произнес Михайлов и оглянулся.

   Эти магические слова подействовали. С ловкостью кошки полез Польдерс в трубу и стал карабкаться вверх, цепляясь за кирпичи и глотая сажу.

   Несколько минут спустя очутился он на крыше. Там ему представилось новое затруднение, о котором он прежде не подумал, а именно: как спуститься вниз? Хотя крыша была невысока, но все-таки расстояние ее от земли было довольно велико, для того чтобы сломить шею. По счастию, он нашел с одной стороны лестницу, приставленную к самой крыще, и благодаря этой лестнице благополучно достиг до земли и пустился бежать со всех ног. Но отбежав на довольно далекое расстояние, он остановился, издали погрозил кулаком дому русского плотника и проворчал:

   - Постой, приятель! Я тебе отплачу!

  

  

   Гаарден находился несколько дней в величайшей опасности. Он никого не узнавал и беспрестанно бредил о Михайлове и о своем непослушном сыне, о заложении и о спуске корабля. Дни и ночи проводил бедный Вильгельм у больного своего отца и ухаживал за ним с примерною попечительностию, но невыразимая грусть овладевала им, когда Гаарден в бреду называл его непослушным, блудным сыном.

   Наконец крепкая натура старого плотника победила болезнь. Гаарден сделался гораздо спокойнее, впал в глубокий благодетельный сон и проснулся в полном разуме, хотя был еще чрезвычайно слаб.

   Когда Михайлов вошел к нему, он приветствовал его едва заметной улыбкой и протянул к нему здоровую руку.

   Бедный Вильгельм вышел из дому, проливая горькие слезы, потому что, когда мать спросила больного, не хочет ли он видеть раскаивающегося сына, тогда Гаарден с неудовольствием отрицательно покачал головою. С каждым днем состояние больного улучшалось, и однажды Михайлов, войдя к нему, застал его прохаживающимся по комнате. В то же время навстречу русскому вышли Фриц и Анна с венками из цветов, которые они сами сплели.

   - Герр Михайлов,- сказал Фриц,- после Всевышнего вы наш первый благодетель; вы часто делились с нами вашим жалованьем и вылечили нашего папеньку; примите же нашу искреннюю, сердечную признательность и эти два венка, которые мы сами сплели для вас. Мы не можем ничем отплатить вам за все оказанные нам благодеяния, но Господь вознаградит вас!

   Михайлов ласково улыбнулся, погладил раскрасневшиеся от замешательства щечки детей и ответил растроганным голосом:

   - Спасибо вам, деточки! Не меня должно благодарить, а Высшего Дателя всех благ.

   Марта схватила руки Михайлова и крепко-крепко сжала их. Она хотела говорить, но слезы заглушали голос ее. Рыдая, подвела она его в креслу, в котором сидел муж ее, нарядившийся в праздничное платье.

   Гаарден почтительно снял свой колпак и привстал.

   - Брат Петр! - сказал он русскому плотнику дрожащим от внутреннего волнения голосом.- Я был крайне виноват перед тобою и считаю приключившееся со мною несчастие заслуженным наказанием. Твое великодушие заставляет меня искренно раскаиваться в том, что я мог сердиться на тебя, благороднейшего из людей!.. Простишь ли ты мне?

   - Полно, Гаарден,- возразил Михайлов,- мы давно уже помирились с тобою,

   - Нет, Петр, нет! Теперь, в этот торжественный час, когда я почти восстал из гроба, я должен признаться, что, несмотря на наше примирение, я сохранил в глубине сердца злую память о том, что казалось мне смертельной обидой. Я хочу покаяться и просил уже нашего почтенного пастора, чтобы он причастил меня, недостойного, Святых Тайн. Возвратившись к жизни, я хочу вступить в нее очищенным от старых прегрешений. Итак, прошу тебя, любезный товарищ, прости мне!

   И в знак совершенного примирения он протянул Михайлову правую руку.

   - Гаарден! - сказал русский плотник, пожав руку голландца.- Намерение твое честно, благородно! Но позволь мне напомнить тебе, что другое примирение гораздо важнее нашего. Господу, во имя которого ты хочешь причаститься Святых Тайн, ты должен принесть другую жертву твоего упорства.

   Гаарден насупил брови.

   - Гаарден! - продолжал Михайлов.- Неужели я должен напоминать тебе о твоем старшем сыне?

   - Товарищ! - печально возразил старый голландец.- Не нарушай моего душевного спокойствия воспоминанием о сыне, от которого я отрекся! Подумал ли он обо мне, когда я лежал на смертном одре?

   - Конечно!- с живостью вскричал Михайлов.- Бедный молодой человек не отходил от твоей постели до самой той минуты, когда ты, упорно покачав головой, отвечал, что не хочешь видеть его.

   - Товарищ,- возразил больной,- я прошу у тебя прощения, потому что виноват пред тобою; между тем как Вильгельм предо мною.

   - Но он готов просить прощения.

   - Этого мало! Он должен повиноваться,- упрямо отвечал старик.

   - Послушай,- сказал Михайлов.- Ты имеешь полное право требовать беспрекословного повиновения от своего сына, но ты не должен употреблять во зло этого права. Зачем ты требуешь, чтобы он вступил в звание, к которому он не чувствует ни малейшей склонности? Ты жертвуешь счастием своего детища упрямству. Твой сын добрый, умный юноша, он ведет себя прекрасно. Хозяин, у которого он служил, чрезвычайно доволен им.

   - Я плотник,- возразил упрямый голландец,- и доволен своим ремеслом, следовательно, и сын мой может довольствоваться им. Морская служба сопряжена с великими опасностями.

   - В каждом состоянии есть хорошая и худая сторона,- возразил Михайлов.- Доказательством тому служат твои раны, твоя опасная болезнь. Поверь мне, Гаарден, Господь Бог указывает каждому дорогу, по которой он должен идти, и цель, до которой он может достигнуть, означена уже при самом рождении его. Послушай, Гаарден, я не хочу хвалиться, но ты некоторым образом обязан мне своим выздоровлением. Коли ты хочешь вознаградить меня, то помирись с Вильгельмом!

   Марта и дети присоединили свои просьбы к просьбам Михайлова, но старый голландец оставался неколебим.

   - Послушайте,- сказал он наконец,- не просите более. Я не сердит более на Вильгельма, но не могу еще видеть его. Может быть, со временем...

   - Эх, Гаарден! - печально сказал Михайлов.- Твое раскаяние и примирение не искренни. Вряд ли оно будет угодно Господу!

  

  

   Несколько дней спустя Михайлов ездил в Амстердам, пробыл там два дня и вернулся домой около полудня.

   Подходя к своему дому, он с удивлением увидел тощего, худощавого человека в огромном парике и в черном платье, стоявшего перед дверью. В то же время заметил он на двери шнурок, прикрепленный двумя огромными печатями. Не обращая особенного внимания на это обстоятельство, Михайлов вынул из кардана ключ и пошел прямо к двери, но человек в черном платье преградил ему дорогу.

   - Стой! - закричал он с важностью.- Кто ты?

   Михайлов осмотрел молодого человека с ног до головы, улыбнулся и отвечал:

   - Что ты горячишься, словно петух!

   - Дерзкий! - вскричал человек, надувшись.- Знаешь ли ты, с кем говоришь?

   - Не знаю, да и знать не хочу.

   - Так я же тебе скажу...

   - Незачем! Я вижу, что ты со своим париком похож на чернильницу, заткнутую пробкой,- отвечал Михайлов, засмеявшись.

   Эта шутка взбесила важного человека.

   - Как ты смеешь грубить писарю высокопочтенного господина синдика?!

   - А мне какое дело до тебя? - возразил Михайлов.- Я хочу идти к себе, а ты преграждаешь мне дорогу.

   - А! Так ты русский плотник... Дело, дело!

   - Пусти же меня!

   - Назад! Разве ты не видишь, что на дверях твоих наложена печать нашей высокой и могущественной республики, до которой ни один смертный не дерзнет прикасаться! Назад! Или рука правосудия отяготеет над тобою!

   Последние слова писарь произнес напыщенным голосом.

   - А! Ты мне надоел! - нетерпеливо возразил Михайлов, отодвинув в сторону писаря, и сорвал запечатанный шнурок.

   - О ужас! О преступление! О святотатство! - завопил писарь и, опасаясь гнева человека, дерзнувшего наложить руку на печать высокопочтенной республики, подобрал полы своего черного камзола и пустился бежать со всех ног.

   Михайлов же пошел к себе и, забыв о приключившемся, преспокойно сел к столу и принялся писать.

   Полчаса спустя дверь растворилась, и на пороге явился сам высокопочтенный синдик с раскрасневшимся от гнева лицом. Синдик был также одет в черном; на голове у него был напудренный парик, под мышкой маленькая треугольная шляпа, а в руке огромная трость с костяным набалдашником.

   - Где он, где дерзкий! - вскричал он, с важностью войдя в комнату.

   В толпе, следовавшей за ним, показалось и полное, круглое лицо корабельного мастера Блундвика.

   - Кого тебе надо? - спросил Михайлов, не вставая.

   Один голос его заставил синдика отступить, но, оправившись, он спросил:

   - Как ты осмелился сорвать печать высокой и могущественной голландской республики?

   - А как ты осмелился запачкать мою дверь сургучом и запрещать мне войти в мою квартиру! Как ты осмелился войти сюда без позволения?

   С этими словами Михайлов встал.

   Синдик одним прыжком выскочил на улицу.

   - Этот москвитянин,- сказал он окружавшим,- настоящий дикарь. Слышали ли вы, как он мне, высокопочтенному синдику, сказал "ты"! Какая дерзость!

   - Минхер,- отвечал Блундвик,- он и мне никогда иначе не говорит как "ты"; я даже думаю, что он и господам властительным сенаторам скажет "ты", если...

   - Да! - прибавил подмастерье Видеманн.- С ним шутить нечего. Коли он кого ударит, так тот не скоро опомнится.

   В это время Михайлов показался у двери, оставшейся отворенною, и захлопнул ее. Одно его появление так перепугало синдика, что он закричал:

   - Защитите меня! Защитите вашего синдика!

   - Странное дело,- заметил один из плотников.- Михайлов обыкновенно добр и кроток, как ягненок, но не любит, чтобы с ним обходились грубо. О, тогда беда!

   - Гм, гм! - произнес синдик.- Порядка и благочиния ради надобно будет немножко смириться перед этим дикарем. Господа,- продолжал он, обращаясь к присутствующим,- не отставайте!

   Осторожно, боязливо подошел синдик к двери и, тихо постучавшись, произнес вежливым голосом:

   - Минхер! Почтеннейший минхер Михайлов! Я пришел к вашей милости по делу.

   - Что тебе надо? - послышался внутри голос русского плотника.

   - Извольте видеть, минхер, вы хоть и русский, но, вероятно, вашей милости небезызвестно, что всякий человек подлежит закону, а закон в руках начальства. Не знаю, есть ли в вашей стороне законы, но поелику вы изволите проживать у нас, то подлежите нашим законам, в силу которых и прошу вас выслушать меня.

   - Давно бы так,- сказал Михайлов, выйдя на улицу.- Повиновение законам есть первый долг всякого гражданина, а потому я готов выслушать тебя.

   - Ага, струсил! - проворчал синдик, потом продолжал: - В моей особе вы изволите видеть значительну часть голландского начальства, а потому я надеюсь, что вы не откажете мне в должном уважении.

   - Говори, что тебе надобно, я готов отвечать,- возразил Михайлов с кротостью.

   - Во-первых, я запечатал твою дверь для того, чтобы произвести обыск в твоих бумагах; во-вторых, я должен допросить тебя по пунктам, вследствие поданных на тебя жалоб...- сказал синдик, ободрявшийся по мере того, как русский смягчался.

   - Обыскивать бумаг не позволю! На допрос отвечать готов,- отвечал Михайлов с твердостью.

   Этот решительный ответ озадачил синдика, и он бросил значительный взгляд на окружавших его, но никто не понял этого взгляда.

   Синдик прокашлялся и, развернув сверток, бывший у него в руке, стал читать:

   - Петр Михайлов! Тебя по первому пункту обвиняют в том, что к тебе в позднюю пору ходят часто подозрительные люди, закутанные в плащи. Что ты на это скажешь?

   - Зачем ты называешь моих гостей подозрительными? - спокойно спросил Михайлов.- Не потому ли, что их никто здесь не знает? На это я тебе отвечу, что так как я сам иностранец, то и принимаю у себя своих соотечественников. Вечером же я принимаю их потому, что, находясь целый день на работе, другого свободного времени не имею. Что же касается до плащей, то я не знаю закона, который бы запрещал кутаться в них.

   - О! Он тертый калач,- шепнул синдик своему писарю и потом продолжал: - Петр Михайлов, по второму пункту тебя обвиняют в том, что ты часто угощаешь своих товарищей, отдаешь свое жалованье другим и помогаешь нуждающимся. Откуда достаешь ты деньги на все эти расходы?

   - Это обвинение чрезвычайно ново! - возразил Михайлов, засмеявшись.- Я в жизнь свою не слыхивал, чтобы человека обвиняли за то, что он помогает ближним. Неужели тебе было бы приятнее, если бы я приберег свои русские денежки? Полно! Минхер синдик, я уверен, что ты сам видишь и сознаешь безрассудство этого обвинения.

   Пристыженный синдик закашлялся.

   - Третий пункт состоит в том, что, заключив условие с почтенным корабельным мастером Блундвиком, ты не объявил имя покупателя, а оставил пробел в контракте. Сознайся, что это очень подозрительно.

   Михайлов засмеялся.

   - Мейстер Блундвик,- сказал он, обратившись к корабельному мастеру,- будь доволен тем, что ты получишь наличные денежки за свой корабль. Имя покупателя ты скоро узнаешь, но все-таки стыдно мужчине быть любопытным, точно женщина.

   - Я не виноват,- сказал Блундвик,- минхер синдик потребовал от меня, чтобы я открыл ему, для кого ты купил корабль.

   - Хорошо, хорошо! - перебил синдик.- После объяснитесь. Я же должен продолжать допрос. Мельник Фоэрбук донес, что ты, упомянутый Петр Михайлов, осмотрел мельницу его во всех подробностях, срисовал даже некоторые части ее, а потом заказал весь механизм у другого мастера.

   - Ага! - возразил Михайлов.- Почтенный Фоэрбук донес на меня из зависти: если б устройство другой мельницы не показалось мне более удобным и выгодным, так я обратился бы к нему. Надеюсь, что в Голландии всякий имеет право покупать то, что ему нравится?

   - Теперь следует последний, и самый важный пункт,- продолжал синдик,- в котором тебе не так легко будет оправдаться. Можешь ли ты отпереться в том, что приглашал многих рабочих как из Саардама, так и из окрестностей переселиться в Россию? Ты уговаривал корабельных мастеров, ткачей, канатчиков, мельников, матросов, кузнецов, слесарей и других, обещая им золотые горы. Это доказано, и если хочешь, я назову тебе людей, которых ты приглашал! Отопрешься ли ты в этом?

   - Не отопрусь и не хочу отпираться,- спокойно возразил Михайлов.- Голландия хвалится своей свободой, следовательно, каждый из жителей ее имеет право делать то, что ему кажется выгоднейшим. Я никого не обманывал, никого не смущал, но приглашал в Россию, нуждающуюся в опытных и искусных ремесленниках, людей, которые казались мне таковыми. Пусть каждый из этих людей передаст тебе условия, которые я им предлагал, и ты увидишь, что я поступал прямо, благородно. Весьма многие из голландцев переселяются во Францию и Англию, однако ж никто не находит в том чего-либо предосудительного.

   Ответы Михайлова были так решительны и основательны, что синдик терялся все более и более.

   - Ох! - сказал он после минутного молчания.- Простой плотник не может ни тратить столько денег, ни покупать кораблей, ни приглашать ремесленников в свою отчизну. Стало быть, ты либо тайный агент, либо шпион, либо другой какой опасный человек, и я нахожу необходимым учинить обыск в твоей хижине и завладеть всеми твоими бумагами, если ты сам не признаешься добровольно!

   - Слушай, синдик! - сказал Михайлов.- Я останусь в Саардаме еще день или два, не более. Если ты хочешь знать, кто я, то обратись к русскому посланнику в Амстердаме, но я ни за что не позволю тебе обыскивать мое жилище!

   - Не сопротивляйся! - сказал синдик, пятясь назад из осторожности.

   - Я сказал и повторяю, что никто без моего позволения не войдет в мой дом. Затем прощайте.

   - Так мы силою возьмем то, в чем ты нам отказываешь! - вскричал синдик, пятясь все более и более назад.- Вперед, господа! Вяжите непослушного!

   Громкий ропот и шум, послышавшийся в толпе, заставил синдика оглянуться.

   Когда собравшиеся работники услышали, что синдик приказывает вязать великодушного товарища их, то многие из них закричали, что никому не позволят обидеть Михайлова.

   Несмотря на то, подоспевшие на помощь синдику солдаты, вероятно, напали бы на хижину Михайлова, если бы прибытие новых лиц не дало делу другой оборот.

  

  

   Маленький Фриц, тащивший за собою сестру, с шумом пробился сквозь толпу и, остановившись перед дверью, на пороге которой все еще стоял Михайлов, вскричал решительно:

   - Не бойтесь, герр Михайлов! Увидав, что вас хотят обидеть, я известил папеньку, и он сейчас придет сюда с другими плотниками. Не бойтесь!

   Михайлов улыбнулся при виде смелого, решительного мальчика, слова которого оправдались тотчас же на деле, потому что через толпу пробился Гаарден, который, несмотря на свою слабость, вышел из дому, лишь только узнал, что доброму русскому плотнику угрожает опасность.

   За стариком следовала жена его и толпа плотников.

   - Не дадим в обиду Михайлова! Не дадим! - закричали все.

   - Он мне спас жизнь! - вскричал Гаарден, подняв тяжелый молоток, которым он вооружился.

   - Он постоянно помогал нам! - прибавила Марта.

   - Он вырвал мне больной зуб! - смело сказала Анна.

   - Он вынул занозу, от которой я мог ослепнуть! - вскричал один плотник.

   - Он одел моих шестерых детей! - прибавил другой.

   - Он дал мне средства похоронить приличным образом мою старую мать! - сказал третий.

   - Мы не выдадим товарища, который всегда обходился с нами ласково! - вскричали многие голоса.

   - И который так часто угощал нас! - прибавил один плотник, который, судя по красному носу, был большой любитель угощений.

   - Не выдадим! Не выдадим! - продолжали кричать плотники.- Михайлов честный человек! Мы все ручаемся за него! Коли его хотят судить, так пускай нас судят всех!

   - Что это! - вскричал струсивший синдик.- Неповиновение начальству! Бунт! Возмущение!

   - Нет,- спокойно отвечал благоразумный Гаарден.- Мы готовы повиноваться начальству, но пускай нас судят всех, а Михайлова мы не выдадим!

   - Мейстер Блундвик! - продолжал кричать синдик.- Это обстоятельство может вам повредить! Я налагаю арест на всю вашу верфь! Уступаю большинству мятежников и удаляюсь, но не надолго, я вернусь сюда с целым баталионом милиции, которая усмирит бунтовщиков и овладеет зачинщиком, предводителем их, русским дикарем!

   - Минхер синдик! - сказал ему Михайлов.- Подождите еще минуту,- потом, обратившись к плотникам, окружившим для защиты дом его, он сказал растроганным голосом: - Благодарю вас, друзья мои, за защиту, в которой я не нуждаюсь, по счастию. Уверяю вас, что маленькое недоразумение между мною и синдиком объяснится самым миролюбивым образом. Я не желаю, чтобы из-за меня вы возмущались против вашего начальства. Разойдитесь же по домам, а тебе, высокопочтенный минхер синдик, я готов открыть маленькую тайну, если тебе угодно будет войти ко мне в дом.

   - Ага! Струсил теперь! - вскричал торжествующий синдик.- Или не хочешь ли ты завлечь меня в свою хижину, чтобы задушить меня? Не тут-то было! Меня не проведешь; я с тобой иначе разделаюсь, когда со мною будет баталион нашей милиции.

   - Пожалуй,- возразил Михайлов, улыбаясь.

   Видя спокойствие русского плотника, товарищи его отступили и с изумлением смотрели на него. Толпа расступилась, чтобы пропустить синдика, который, пройдя несколько шагов, остановился как вкопанный.

   На конце улицы показался ряд великолепных экипажей, каких, может быть, не бывало в Саардаме с самого начала существования его. Экипажи остановились, и из них вышли люди в великолепных мундирах. В одно мгновение все сняли шапки и колпаки.

   Четверо вельмож в богатых мундирах с золотым шитьем и со звездами на груди, сопровождаемые голландскими сенаторами в черных бархатных костюмах, направили шаги к дому Михайлова, который, облокотившись на косяк двери, с улыбкой смотрел на эту процессию и на изумление, выражавшееся на лицах присутствующих.

   - Впереди идут английский, французский и русский посланники,- шепнул синдик на ухо своему писарю,- а четвертого я не знаю.

   - Это русский князь, недавно прибывший в Амстердам,- отвечал писарь шепотом же.

   Синдик счел обязанностью поспешить навстречу знатным посетителям и, остановившись посреди улицы, стал отвешивать низкие поклоны. Писарь последовал за своим начальником и, остановившись на два шага за ним, подражал ему, отвешивая поклон за поклоном. Когда процессия приближалась, синдик хотел угостить посетителей маленькою речью, которую он однажды сочинил на все случаи.

   - Высокопочтенные, высокоуважаемые, высокоблагородные господа! Где найти слов, чтобы выразить наш восторг, наше благополучие, наше счастие, нашу радость в сей торжественный, радостный...

   Синдик хотел перевести дух, но в это самое время заметил, что посланники и сенаторы, не обращая внимания, шли прямо к дому Михайлова.

   Синдик вытаращил глаза и обиделся.

   - Что это значит? - спросил он, обратившись к писарю.

   Писарь пожал плечами.

   - Высокопочтенные господа посланники и Генеральные Штаты, вероятно, не заметили меня...

   И синдик хотел уже бежать вперед и снова начать речь свою, но не успел. Посланники и сенаторы остановились перед Михайловым и почтительно сняли шляпы.

  

  

   Русский посланник низко поклонился простому плотнику.

   Все присутствующие разинули рты.

   - Ваше величество, всемилостивейший царь наш! - произнес посланник.

   Все присутствующие невольно схватились за головы, забыв, что они уже сняли шапки.

   - Господа английский и французский посланники и Генеральные Штаты Голландии просят позволения представиться вашему царскому величеству.

   "Царское величество!" - шепотом произнесли все присутствующие, и у всех подкосились ноги, как будто бы они готовы пасть на колени перед Великим!

   Гаарден, жена его и дети были так поражены, что бессмысленно глядели на происходившее.

   Блундвик пыхтел, а синдик дрожал всем телом.

   Писарь, подражавший во всем своему начальнику, счел долгом также трястись, как осиновый лист.

   Между тем посланники и сенаторы приветствовали царя и в высокопарных речах изъявляли свое изумление насчет того, что он, великий и могущественный государь России, добровольно взял в руки топор и несколько времени вел жизнь простого плотника.

   - Господа! - возразил Петр.- Считаю долгом объяснить вам причину моего поведения. Поверьте, господа, я действовал не из прихоти и не для приобретения суетной славы. У меня были другие, гораздо более благородные и возвышенные побудительные причины. Во все время здесь моего пребывания я ни разу не забывал священной обязанности, лежащей на мне, правителе обширного царства. В этой скромной хижине я так же неусыпно заботился о благе России, как и в своем великолепном Московском дворце. Мой народ от природы добр, трудолюбив, сметлив, неустрашим. Но, выехав из своего отечества в иностранные земли, я приметил великое различие в торговле и промышленности, я увидел, что многого еще недостает в моей отчизне. Тогда я начал промышлять о том, как бы искоренить загрубелые предрассудки моих праздных дворян, препятствующие распространению просвещения, главного источника благоденствия! Собственным примером хотел я доказать, что труд не только не унижает, но приносит честь и славу, облагораживает человека. Вот почему я сделался простым плотником и вот почему с гордостью и пред целым миром готов сказать, что башмаки, которые у меня на ногах, я заработал собственным трудом! Кроме того, сношения с трудящимся народом научили меня познавать их нужды и печали, и мне теперь легко будет заняться улучшением участи низшего класса моего народа. Я избрал преимущественно ремесло корабельного плотника потому, что, несмотря на изобилие и богатство произведений моего отечества, оно не так богато, как бы могло быть, ибо торговля его, по недостатку кораблей и мореплавания, слишком незначительна. Для быстрейшего достижения своей цели я уговорил многих здешних ремесленников переселиться в Россию, где они будут приняты с удовольствием и где им будет оказана всякая помощь. Ручаюсь в том своим царским словом. Что, любезный синдик, веришь ли ты теперь, что я завлекал твоих соотечественников не одними пустыми обещаниями?

   Синдик упал на колени.

   - Ваше величество! - вскричал он жалобным голосом.- Всемилостивейший, всеавгустейший, самодержавнейший царь! Простите униженнейшему, покорнейшему рабу вашему!

   - Простите все униженнейшему, всепокорнейшему, преподлейшему рабу вашему! - проговорил и писарь, который тоже упал на колени,

   - Встаньте, встаньте! - сказал царь милостиво.- Вы исполняли ваш долг, и я не имею права гневаться на вас.

   - О великий царь! - произнесли хором посланники и сенаторы.

   - Нет, господа,- произнес Петр с величественным смирением.- Не хвалите меня за то, что я, владетель обширнейшего государства в мире, занимался ремеслом простого плотника, жил в этой бедной хижине и сам готовил себе пищу. Поступок мой есть слабое подражание целой жизни Того, Кто пострадал ради спасения всего человеческого рода и во всю земную жизнь Свою не имел верного места, где преклонить утомленную главу!

   Великий царь и все присутствующие в благоговейном молчании опустили головы.

   - Ну, мейстер Блундвик,- ласково продолжал русский царь,- теперь я готов удовлетворить твое любопытство. В пробеле ты можешь теперь вставить имя покупателя, и новый корабль будет называться его же именем: "ЦАРЬ ПЕТР АЛЕКСЕЕВИЧ". Надеюсь, что он будет первым образцовым кораблем моего нового флота. Друзья мои! - продолжал Петр, обращаясь к своим бывшим товарищам.- Я никогда не забуду счастливых дней, которые провел между вами и в этой хижинке!

   - Ура! Ура! - закричали все в один голос.- Да здравствует великий русский царь Петр Алексеевич!

   Гаарден, жена и дети бросились к ногам царя.

   - Ваше величество! Могущественный, славный государь! - вскричал старый плотник.- Не гневайся на нас, недостойных рабов твоих!

   - Встань, старый товарищ, встань! - сказал Петр с некоторым неудовольствием.- Одному Богу подобает поклоняться. Я не люблю этого и даже своим русским наистрожайше запрещаю падать предо мною на колени! Встань, Гаарден, встань! Я не забуду тебя, и если ты хочешь последовать за мною со своим семейством в Россию, то найдешь у меня верное пристанище.

   - С радостию, ваше величество! - закричал Гаарден.- Я готов последовать за вами хоть на край света!

   - Не торопись, Гаарден,- возразил Петр.- Я не хочу пользоваться первой минутой: подумай хорошенько и потом дай мне ответ. Еще одно слово, старый товарищ. Неужели ты не примиришься в этот радостный для меня день со своим Вильгельмом? Будешь ли ты еще упорствовать, если сам русский царь попросит тебя простить молодому человеку и позволить ему следовать своей склонности?

   - О! Всемилостивейший царь! - проговорил Гаарден.- Приказывайте: каждое ваше слово будет для меня законом.

   - Гаарден, Гаарден! - сказал царь, погрозив старику пальцем.- Неужели просьба царя для тебя важнее заповеди Господней? Но все равно: благодарю тебя за согласие. Если я не ошибаюсь, то, кажется, твой Вильгельм прячется там в толпе, боясь показаться тебе на глаза. Сюда, Вильгельм! Обними своего отца.

   Робко приближался юноша, боязливо взглянул на старика, но тот, проливая слезы, протянул к нему руки. Вильгельм бросился в его отверстые объятия.

   - Благослови своего сына, Гаарден,- произнес Петр.- Я беру и его с собою в Россию. Он умный, благородный малый, а таким людям я рад, они всегда найдут во мне защитника и покровителя. Теперь вы все, мои добрые товарищи, вы, господа сенаторы и посланники, будьте сегодня мои гости. Мельник Фоэрбук, я приглашаю и тебя, чтобы доказать тебе, что я не злопамятен. Бестужев! Позаботься хорошенько угостить моих любезных гостей, с которыми мы выпьем стакан доброго вина за благоденствие Голландии и честных, добрых обитателей ее!

   Сенаторы и народ замахали шляпами, а синдик и писарь его - париками, и все единодушно и с восторгом воскликнули:

   - Честь и слава и многия лета русскому царю!

   - Да здравствует Петр Алексеевич истинно Великий!

   И все оживились, все дышало радостию и восторгом. В это самое время светлый золотой луч осветил Саардам и окрестности его, как бы приветствуя русского царя; легкий ветерок округлил паруса лодок, плывших по морю, и мельничные крылья закружились быстрее и быстрее, как бы принимая участие в общей радости.

   Все веселилось, все ликовало, и долго-долго эхо вторило общему восклицанию:

   - Да здравствует славный русский царь!.. Ура!.. Ура!..

  

   1849

  

  

   Фурман Петр Романович (1816-1856) - прозаик, журналист и живописец. Автор многих исторических повестей для юношества ("Сын рыбака", "Александр Данилович Меншиков", "Дочь шута", "Наталья Борисовна Долгорукова" и др.).

  

  

   Фурман П. Р. Саардамский плотник. Впервые вышло отдельным изданием - Спб., 1849. Печатается по тексту первого издания.