Франко Иван Яковлевич - На дне

Ах, мошенники! Ах, разбойники! Ах, канальи! - шипел капрал, задыхаясь. - Так вам мало одной беды, вы еще драться хотите? Постойте, гады, я вам покажу!

   - Да он первый на меня напал, - заревел со слезами еврейчик, - он хотел вырвать у меня хлеб! Что я ему сделал?

   - Ах ты, свинья эдакая! - заорал во все горло капрал, и опять посыпались на спину Бовдура, как град, удари ручкой. Бовдур молчал, изогнувшись дугой, пока, наконец, сам капрал уходился и перестал бить.

   - Ну, погоди, я тебя научу, как у других хлеб отнимать! Мало тебе своего, проклятая прожора? - кричал капрал, направляясь к двери.

   - Мало! - ответил Бовдур угрюмо и глухо.

   - Что? ты еще пасть открываешь? - озлился капрал, замахнулся издали плетью. - Будешь ты у меня молчать, куча навозная? Вот погоди, если тебе мало, так и того не получишь! Попостись-ка немножко! Авось отпадет охота к драке. Нарочно попрошу господина вахмистра, чтобы тебе завтра ничего не дали. Ты у меня посвищешь в кулак, дай срок! А вы тут, слышите, - обратился он к прочим арестантам, - не давать ему ничего даже понюхать! Пусть знает, сукин сын, как драться. А чуть что затеет, сейчас меня зовите, я с ним справлюсь!

   По уходе капрала, в камере воцарилось тяжелое, угрюмое молчание. Всем словно что-то сдавило горло, никому не шел кусок хлеба в рот. Все чувствовали, что у них на глазах произошло что-то слишком уже скверное и бесчеловечное.

   Только Стебельский, сидя на поду, на том самом месте, где обыкновенно свал, ел преспокойно дальше свей хлеб, закусывая маленькими кусочками колбасы, а когда в камере наступила полная, глухая тишина, он, обращаясь к Андрею и обводя рукой вокруг себя по камере, сказал: - Homo homini lupus est.

   Андрей, бледный как смерть встал и повернулся к Бовдуру, дрожащему, съежившемуся в углу, окровавленному и синему, как бузина, но вид этого человека отнял у него силу, - он не мог ни слова произнести, а только стоял и смотрел с выражением глубокого соболеавованм на лице.

   - Вот видишь, надо было тебе этого? - отозвался дед Панько, принимаясь опять за еду.

   Бовдур молчал.

   - Бовдур, - сказал, наконец, Андрей, - если ты так голоден, сказал бы мне, я все равно не съем своего хлеба. Зачем было начинать драку, я тебе дам хлеба, сколько хочешь...

   Он взял свой хлеб, отрезал от него небольшой кусок для себя, а остальное подал Бовдуру.

   - Не надо мне твоего хлеба! Жри сам ! Подавись! - проревел Бовдур, не подымая глаз, и швырнул поданный хлеб под кровать. Андрей окоченел от страха н недоумения я, не говоря ни слова, отступил. А Мытро полез под кровать, поднял хлеб, вытер, поцеловал н опять положил перед Андреем.

   - Да что с тобой, болван? - обратился грозно дед Панько к Бовдуру. - Ты это чего святой хлеб швыряешь? Дух бы тебе сперло, кикимора проклятая!

   - Всем бы вам сперло! - проворчал Бовдур. - Да и мне заодно!

   Проговорив это, он ударил кулаком о пол так, что гул отозвался, а потом свернулся в клубок и лег на свое место.

  

  

  

  

   Андрей долго ходил по камере, пока успокоился. А когда возвратились к нему душевные силы, он постарался мысленно улететь далеко-далеко от этого проклятого места плача, торя и отрицания всякого человеческого достоинства. Он уносился мыслью в иные, лучшие места, где молодые, чистые сердца выше всего подымали знамя человечности, где готовились могучие вооруженные ряды, которые со временем - скоро! - должны пойти в борьбу за человечество, за его святые права, за его вечные природные стремления. Он уносился мыслью и туда, где билось единственное женское сердце, привязанное к нему, может быть, в эту минуту оно обливалось кровью о его несчастья. И мысленно он утешал свою Ганю, ободряя своих товарищей, призывал их смело держать свое знамя высоко, не опускать его ни на минуту, потому что человечество страдает, оно унижено, подавлено, попрано в лице своих миллионов!

   Он думал о своем деле, о своей любви, о своем горе. О Бовдуре же с его страданием и злобным упорством он и не помышлял.

   Эх, голова молодая, горячая, себялюбивая! В своем святом порыве ты и не видишь, как себялюбивы все твои мысля, все твои стремления! Ведь н твое дело, хотя оно ведет ко всемирному братству и всеобщему счастью, - не потому ли оно так дорого, так близко тебе в эту минуту горя, что оно твое дело, что в нем соединяются все твои мысли, желания, убеждения и цели, что работать и даже страдать ради него доставляет тебе удовольствие? Ведь и та женщина, которую ты любишь, хотя и не связывая ее ничем, хотя и отрекаясь от обладания ею, хотя и желая ей счастья с другим, ведь и она не тем ли так дорога тебе, что около нее протекли самые счастливые минуты твоей жизни, что ее поцелуи до сих пор горят на твоем лице, что прикосновение нежной руки ее до сих пор дрожит в твоих нервах? Эх, молодая себялюбивая голова! Оглянулась бы ты вокруг себя пристально, внимательно, братским любящим взором! Может быть, ты бы увидела около себя других несчастнее тебя! Может быть, ты бы увидела таких, которым ниоткуда не светит луч утешения даже такого, как твое! Может быть, ты бы увидела таких, которые не принесли с собой сюда, на дно общественного гнета, ничего, ничего: ни ясной мысли, ни счастливых воспоминаний, ни блестящей, хотя бы даже обманчивой надежды! Может быть, одно твое искреннее, приветливое слово усладило бы их участь, утишило бы в их сердце борьбу, которая ужаснее всего, что ты только вообразить можешь, разбило бы вокруг их сердца плотную ледяную кору, намороженную бесконечным, неустанным горем!.. Но увы! Такова уж природа всякого большого горя, что оно замыкает сердца человеческие, как вечерний холод закрывает цветы, сжимает их, словно мороз. И с закрытыми сердцами, со сжатыми устами проходят несчастные друг мимо друга, хотя часто могли бы несколькими словами, одним теплым братским пожатием руки уничтожить половину своего горя; проходят они друг мимо друга и - молчат... Эх, люди, люди! Не убийцы, не злодеи и преступники, не господа и рабы, не палачи и жертвы, не судьи и подсудимые, а бедные, забитые, обманутые люди!..

   Между тем Бовдур лежал в своем гнилом углу, с болящим, гниющим телом, с разбитой душой, без проблеска надежды, утешения, отрады, - а в голове его кружили свои мысли, проносились неясными картинами свои воспоминания.

   Нужда с малых лет, с детства... Презрение, пинки, побои... Насмешки детей, сторонившихся от него, не принимавших его в свои игры... Подкидыш! Найденыш! Бовдур!.. Тяжелый труд на злых чужих людей... Слякоть, морозы, жажда, усталость - все это только хозяина донимает, а батрака нет!.. Батрак железный, он все выдержит... он должен... за то деньги берет!.. Заморыш, болезненный, захудалый, плохо оплаченный, плохо одетый... Без приятеля, без друга... Нет, был приятель, был друг - в Бориславе, у воротила встретились. Хороший приятель, верный друг, душа-человек! Ха-ха-ха!.. А позавидовал, позавидовал единственному счастью - отбил девушку, взял и женился!.. Если бы бедняку ветер не дул всегда в глаза, то, пожалуй... пожалуй, бедняк не был бы бедняком!

   В таких отрывочных картинах, переплетенных словами, произносимыми вполголоса, проносилась в сознании Бовдура его первая молодость. Ничего в ней не было отрадного, ничего такого, на чем могла бы отдохнуть душа, чем бы могло порадоваться воспоминание. Но мысль летит дальше, переворачивает прошлое, страницу за страницей, будто человек, который заложил деньги в книгу и старается найти их между листами.

   Что привело Бовдура в Борислав? Об этом он и вспоминать не хочет. Это такая мысль, от которой мороз по коже подирает. Но скоро, скоро, кажется, и это придется припомнить хорошенько. Как бы там ни было - он бежал и, убегая, еще раз посмотрел с пригорка на горящие - но вечерним ли блеском? - избы и проклял их. И никому, ни одной душе он не сознался, из какого села он бежал, хотя после того прошло уже пять лет. Как знать, может быть, он уже и сам забыл название села!..

   В Бориславе он немного ожил. Хотя работа плохая, да все-таки сначала платили хорошо и есть было вдоволь, не то, что в батраках. Словно голодный волк набросился он на еду, и ел, ел без памяти, - проедал все, что зарабатывал, чуть не нагишом ходил, но ел, чтобы хоть раз почувствовать себя сытым. Пить сначала не пил, но потом начал, когда ее не стало. Тогда распьянствовался, здорово запил.

   В Бориславе, у воротилы, Бовдур впервые в жизни свел дружбу с одним таким же круглым сиротой, как и сам. Душевный был человек, и Бовдур четыре года жил с ним, как с родным братом. Они работали вместе, жили вместе и почти никогда не расставались. Помогали друг другу в нужде, не спрашивая: а когда отдашь? Хотя, сказать правду, Бовдур чаще брал, там давая. Он и теперь, хотя считает Семена изменником и притворщиком, все-таки с удовольствием вспоминает это время дружбы. Хорошее было время, да черт забрал. А жаль, что дальше не продержалось.

   Из-за девушки только расстались друзья. Полюбили оба одну бедную, жалкую работницу, круглую сироту, как и они оба, взросшую в унижениях и под гнетом, привыкшую к молчаливому послушанию и безграничной покорности, к отречению от собственной воли, от собственной мысли. Странное что-то произошло тогда с Бовдуром. Его резкая, самолюбивая, дикая, будто колючая натура стала еще резче и диче при этой тихой, кроткой, послушной и доброй женщине. Он любил ее, но его любовь угнетала ее еще больше, чем вся ее прежняя жизнь. Сколько брани, сколько побоев вытерпела она от него! Сколько горячих слез пролила! Но никогда не слышал от нее Бовдур ни слова противоречия. И это бесило его. Он допекал ее до крайности, чтобы возбудить у ней силу сопротивления, а между тем, ее сила - это была податливая, молчаливая и послушная любовь. Потому что она, этот тихий ягненок, любила этого зверя! И эта любовь придавала ей сил терпеть все его, на вид безумные, но вытекающие из его натуры, прихоти, отплачивать ласками за побои, нежностью за брань и проклятия... И чем только не честил он её! И сукой, и жабой, - она ничему не противилась. Наконец, он почувствовал отвращение к этой безграничной покорности и податливости, и хотя не перестал ее любить, но раз в припадке злобы поколотил её и прогнал от себя. Она ушла к его другу, они скоро поженились - уже и ребенок есть...

   - И она, собака, счастлива с ним! - ворчал Бовдур. - Оба такие размазни! Черт бы их побрал! Не хочу я и вспоминать об них!

   Сколько раз уже давал он зарок, что не будет вспоминать об них, а они сами лезут на ум. Потому что они оба силой противоположности сроднились с его душой и дополнили ее. Потому что в его сердце, под толстой ледяной корой тлеет и до сих пор еще не угасла искра любви к этим двум "размазням"!

   А потом все было кончено... Все пошло прахом. Он стал пить. Черт побери! - крепко пил! Бывало придет утром с работы, - он работал в ночную смену в шахте, - и прямо в кабак! Кабатчик, давай есть! Хорошо. Кабатчик, давай пить! И пьет, пока хватает денег в кармане, пока может устоять на ногах. А как откажутся ноги служить, он надает под скамью и спит до вечера, пока опять не разбудят на работу. Это выгодно, не надо квартиры нанимать. Кабатчик днем из кабака не вышвырнет, он хочет и на другой раз залучить, - еще его же собаки и рот оближут, чисто!..

   Это было единственное время, в которое теперь Бовдур вдумывался с каким-то пьяным увлечением. Это время вечного одурения, вечного похмелья, вечного бессвязного шума казалось ему единственным истинно и всецело счастливым временем в его жизни. Ни в чем ему не было тогда недостатка, а впрочем, черт его знает, может быть, и недоставало чего-нибудь, только он, ей богу, ни о чем не знал. Никаких мыслей, никаких воспоминаний, только шум, словно мельничное колесо в голове гудит... Туррр-ррр! И все: люди, дома, солнце, и небо, и весь свет ходит ходуном, ходуном, ходуном! Туррр-ррр!.. И больше ничего нет, ни на земле, ни на небе, нигде ничего!..

   - Ах, еще раз бы так, хоть денек, хоть минутку! Господи! - вздохнул Бовдур. - Забылся бы, а то вот опять начинает все, все оживать, опять шевелится!.. Или вот, если бы так: встаю завтра утром и вдруг в голове шум, кружится: туррр! перед глазами все мешается, кругом, кругом, кругом идет!.. Вижу и не узнаю, слышу и не понимаю, живу и сам об этом не знаю, - я так навеки, навсегда! Чтобы и не пить, и вечно пьяну быть! Чтобы уже совсем, совсем одуреть!..

   - А если нет, так что? Пусть идут мысли, пока идут. Будем клин клином вышибать - скверное еще худшим! Ничего другого не придумаешь... Да и зачем придумывать?.. А перед концом раз, но... Хоррошо!.. Пятьдесят, только без двадцати крейцеров, - право, стоит!.. Да мне же и нечего терять!..

   - А моя молодость?.. - Черт ее возьми! Одни колючки в ней, одна крапива! Будь она проклята!

   - А те двое?.. Черт их возьми! Бросили, изменили... Нет, не хочу и вспоминать!..

   - А может быть, еще когда-нибудь лучше будет?.. Нет, не надейся! Пустые надежды! Будь она проклята эта надежда!

   - А он... может быть, у него есть отец, мать? Ну, и пускай себе, у меня их нет и не было.

   - А может быть... какая-нибудь?.. Тьфу, что это я, разве стоит на это смотреть? Мне-то какое дело? Пусть выходит за другого!

   - А может быть?.. Ну, что еще? Ничего больше. Все тут! Кругом, кругом, кругом!.. Ах, как больно, как жжет, как ноет! И тут, и тут, и тут, все тело!..

   Была уже глубокая ночь, полночь. Все арестанты спали точно бревнами придавленные. Андрей тоже спал и не слышал этой прерывистой речи, этого шепота вполголоса, не слышал и не знал этой ужасной муки человека, одичалого от горя и одичалостью доведенного до крайнего отчаяния. А между тем, кто знает, если бы Андрей услышал эти слова, если бы подумал об этой муке, - может быть, одно слово успокоило бы ее и остановило бы ее ужасные последствия. Но Андрей в это время спал спокойно около Мытра и во сне обнимал свою и не свою Ганю.

  

  

  

  

   Опять день, гам, ругань, издевательства, лязг замка, крики, работа. Опять Андрей ходит по камере, бледный и ослабленный недостатком свежего воздуха, и думает. Но сухой кашель начинает душить его слабую грудь, и мысли начинают путаться. Он чувствует страшную усталость во всем теле, как будто оно у него оловянное. Ах, отдохнуть бы, полежать удобно, покойно, под ясным небом, на чистом воздухе, в тени. Его любовные грезы бледнеют, и он напрасно силится вызвать их в своем воображении с прежней живостью. Даже Ганино лицо не хочет показаться ему, а перед закрытыми глазами все только мелькают дикие искаженные лица с растрепанными волосами, неумытые, угрожающие. Он лег на спину на кровать, широко раскрыл глаза и всматривался в потолок, стараясь не думать, не вспоминать. Но вот потолок оживает, сжимается, расширяется, колышется и мало-помалу на его буро-желтом фоне выступают сквозь полумрак опять те же безобразные, грозные лица, спускаются сверху, наклоняются над ним, немые, словно мертвые. Он вскакивает и опять начинает ходить.

   - И что это со мной делается? - говорит он про себя. - Ведь я не склонен был к галлюцинациям! Почему это они вдруг стали меня преследовать? Неужели печаль так скоро подточила меня? Но ведь я, кажется, и не печалюсь так уж очень... Фу, это скверно!

   А Бовдур в своем углу тоже лежит и думает. Вот, как будут у него деньги, так это будет штука нелегкая спрятать их так, чтобы не нашли да не отняли. Да как же отнимут, когда никто не будет знать? Придется представиться сумасшедшим, что ли, ну, да все равно! Придет время, придет и совет! Только бы припрятать хорошенько, ну, а потом я бы уж себя ублажил, хоть раз, да хорошенько, чтобы все наверстать! Прежде всего хлеба, хорошего, белого, - нет, булок, и много, много, чтобы досыта есть. Колбас, мяса целый ворох! А потом пить, - пива, вина в бутылках. И все по бутылке на каждый раз, бутылка на раз! Чтобы голова без устали шумела, вечно бы кружилась, чтобы ничего, ничего в голову не лезло, не думалось, не вспоминалось! Все кругом, все кругом, и так до конца. А какой же будет конец? Одна минута! И совсем не страшно, только бы голова шумела и кружилась... А впрочем, увидим, будет ли страшно, - все равно, раз сука-мать родила!

   - А он такой молодой и добрый! - робко отозвалась тихая мысль где-то в глубине сердца Бовдура.

   - Черт возьми! А я разве не молод? - возразила другая мысль. - Он до сих пор был счастлив, он столько счастья вмел каждый день, сколько я и за всю жизнь не узнаю! Это несправедливо, надо немножко поменяться!

   - А может быть, не так уже очень?.. - опять робко отзывалась тихая, глубокая мысль.

   - А то как же? Чего баловаться? - резко оборвала опять громкая, господствующая мысль. - Обоим нам лучше будет, скорей кончится!

   - А может быть, у него есть отец, мать?.. А черт с ними! Пусть погорюют! У меня их нет и не было, а я разве не человек?..

   Но странно, как ни старалась усиленно громкая, властная мысль успокоить Бовдура и утвердить его на раз избранном пути, он все-таки чего-то дрожал всем телом, искоса поглядывая на Андрея и боязливо сжимал что-то в руке, что-то такое, чего и сам боялся, а вместе с тем берег, как зеницу ока.

   - Хочется есть ! - ворчал он. - Страсть как есть хочется! Это он, проклятый, своим хлебом нагнал на меня голод ! А таким притворяется добрым да ласковым! Нет, братец, не поможет тебе твоя доброта, не надуешь!"

   Отворилась дверь, и в камеру просунул голову старая полицейский с добродушным лицом.

   - Господин Темера! - произнес он ласково. Темера вздрогнул. Ему послышалось, что это голос его отца, такой, какой он слышал еще давно, давно в детстве. Он подошел к двери и начал всматриваться в лицо полицейского, но не мог его узнать.

   - Что, не узнаете меня? Ну, конечно, где узнать, вы ведь еще ребенком были, когда я ушел из Тернополя. А мы с покойным вашим папашей соседи были и приятели такие, помилуй бог! Упокой, господи, душу его! Да что же это с вами случилось? Я просто ушам своим не верил, когда мне сказали, что тут сидит Темера из Тернополя! Какой такой Темера, думаю себе? Там всего только один Темера и был. Уж не сын ли его? Бедный мальчик! И это вас к такому сброду посадили! Я уже просил господина инспектора, так он обещал, что с завтрашнего; дня вы будете сидеть в стражнице, я за вас поручился.

   Темера горячо поблагодарил старика, но на лице Бовдура при этих словах промелькнуло нечто похожее на тревогу, - вот-вот у него вырвется из рук то, что он уже считал наверняка своим.

   - А может быть, вам надо принести что-нибудь - есть или пить? - расспрашивал старик. - Сегодня капрала нет, вместо него я заведую, так я вам принесу. Наготовьте деньги, я сейчас приду, мне еще надо в канцелярию.

   Старик запер дверь и побрел в канцелярию, Андрей повеселел, даже в груди легче стало, когда он услышал эти приветливые, дружеские слова, когда узнал, что и здесь есть добрая душа, которая делает для него, что может. Ах, как он обрадовался известию, что завтра его переведут в стражницу из этой дыры! Ему казалось, что это он завтра выйдет совсем на волю. Свет, воздух, зелень, живая природа, эти ежедневные божья дары, которым в обыкновенное время человек не знает цены, не боясь их утратить, - какими дорогими, какими желанными были они теперь для Андрея!..

   - Барин! - прервал его мысли Бовдур самое резким голосом. - Прикажите принесть водки, штоф целый, так хватит раза на два.

   - А разве сюда разрешается приносить? - спросил Андреи.

   - Еще бы! Старик принесет!

   Андрей сам водки не пил, но он знал, что для прочих арестантов это будет большой праздник, если смогут выпить по рюмке. Поэтому он попросил старика принести водки и что-нибудь закусить. Старик сначала колебался насчет водки, приносить ли целый штоф, но когда Андрей уверил его, что будет смотреть, как бы не выпили много, и что, впрочем на девять человек штоф водки не так и много, старик решился исполнить его желание.

   Полдень. Весело шумя, арестанты сели вокруг принесенной водки и закуски. Глаза их наслаждались видом пиршества, о каком они давно уже и не слыхивали, Все благодарили Андрея за его доброту. Один Бовдур сидел, как бревно, в своем углу и только следил глазами за бутылкой с водкой. Вдруг он вскочил, схватил бутылку, сжал ее крепко обеими руками, прижал к губам и принялся тянуть водку. Все сначала с изумлением смотрели на него, затем бросились отнимать. Но это им не скоро удалось. Почти полбутылки утекло за то время в глотку Бовдура.

   - Ах, убей тебя сухая ель, ублюдок проклятый! - ругался дед Панько. - Так это ты не ждешь очереди, а прежде всех лакаешь, как свинья?..

   - А-а! - крякнул, отдуваясь. Бовдур. - Вот за это спасибо! Это по-прежнему, по-бориславски! По всем жилам словно рукой провел, а в голове шумит, бурлит, туррр!

   Он схватил кусок колбасы, бросил ее в рот и, шатаясь, упал назад в свой угол.

   Долго еще шумели арестанты, угощаясь водкой, долго бранили подлого Бовдура, но тот лежал, будто я не слышал их разговора, только глазами хлопал, бессознательно глядя в пространство.

   - Ах, вот где-то тут у меня был нож, - спохватился Андрей, шаря в карманах, - да, видно, куда-то выпал, что ли. Нечем отрезать хлеба. Оно, положим, нож не ахти какой, да все-таки неудобно.

   - Ищите хорошенько, - сказал дед Панько, - нож не игла, в камере пропасть не может.

   Но, однако, ножа не было.

   - Ну, так режьте пока вот моим, а потом поищем, - сказал Мытро, - может быть, когда вы спали, он как-нибудь сквозь дыру попал в сенник. У нас и это может статься, поглядите, какие дырявые эти сенничища!

   - И то, - сказал дед Панько, - надо будет потом поискать.

   Но все арестанты так заговорились и занялись водкой и закуской, что потом пошли спать, даже и не подумав о ноже. Заснул и Бовдур. Только Андрей, который не пил водки, ходил по камере, чувствуя себя как будто здоровее и бодрее после известия, обещавшего на завтра освобождение из этой мерзкой дыры.

   - Эх, если бы поскорее и совсем освободили! - прошептал он, вздыхая. - Началась бы новая работа, новая борьба, и хоть что-нибудь да делалось бы. Но только надо приняться хорошенько, всем сплотиться вместе, не тратить по сторонам ни времени, ни денег! Надо учиться, много учиться, но не той мертвечине, которой забивают головы в гимназиях. Ах, немного он попробовал настоящей науки, но каким иным, свежим духом веет от нее! Как льнет к ней душа! И отчего это люди так упорствуют против нее и заранее смотрят с презрением на ее приобретения? Потому что она этих приобретений не выдает за окончательную, безусловную истину? Ах да, людям еще нужен авторитет, который бы с высоты величия приказывал: быть по сему! нужно еще писание, которое бы являлось началом и концом премудрости, вне которого все было бы ложным или излишним!.. Но нет! Недолго продержится власть авторитета. Со всех сторон являются живые умы и разрушают, разрушают ту стену, которая тысячи лет закрывала свет от глаз человеческих. Скорее бы последний удар! Скорее бы пришла свобода, ясная, как день, широкая, как мир, знающая только природу и братскую любовь!..

   - Что значит наш муравьиный труд для такой огромной цели? Что для нее наши мелкие страдания, вся наша жизнь? Пылинка против горы! А все-таки гора состоит из пылинок. А все-таки отрадно хоть на пылинку ускорить великое дело!

   - А может быть, все эти наши мысли, наши стремления, наши бои - все это, может быть, опять только одна большая ошибка, каких тысяча уже пронеслись над человечеством, как вихри? Может быть, наш труд ни к чему не служит? Может быть, мы пролагаем окольный и бесцельный путь, основываем город на безлюдном острове? Может быть, ближайшее поколение пойдет вовсе не туда, оставит нас в стороне, как памятник бесплодного стремления людей к ненужной цели? Ах, эта мысль режет сердце, жжет мозг! Но что делать, ведь и это возможно! Мы должны быть готовы и к такой крайности, и если бы наш путь оказался несогласным с естественными законами всеобщего развития, с вечными человеческими стремлениями к добру и всеобщему счастью, - тотчас надо вернуться...

   - А пока надо идти вперед! Только бы на волю скорей! Что можно будет сделать, то и сделаем. Только бы по совести, искренно и с умом, а о прочем не будем заботиться!..

   12

   Наступила ночь. Спят арестанты, тяжело дыша густым спертым воздухом. Порой то тот, то другой закашляется долгим сухим кашлем, повернется на другой бок, вздохнет глубоко или вскрикнет во сне. В камере густая тьма, потому что и на дворе тучи и душно, а издали, из-за реки Дила, грохочет дальний гром.

   Один Бовдур не спит. В его душе еще темнее, чем в камере, только утомленные долгим страданием, заглушенные водкой мысли не текут, воспоминания не шевелятся. Он сидит в своем логовище и держит в руке нож Андрея с длинным садовым клинком. Его пальцы время от времени щупают этот клинок, будто испытывая, достаточно ли он остер. Все его тело дрожит какой-то тревожной дрожью, обливается холодным потом. Он ждет, пока совсем затихнет в камере и на дворе, ждет глухой полночи.

   - Там гром, - бормочет Бовдур, - под гром крепче спится. И я заснул бы... Ах, заснуть бы так надолго, навсегда!.. А кто-то нынче тут так уснет!

   Эта фраза поразила его своей неожиданной резкостью, он вздрогнул и замолчал.

   - Фу ты, - начал он опять через минуту, - что это за дьявольская штука - слова! Вот скажи только этакое дурацкое слово и вдруг весь оцепенеешь, будто нивесть что сделал. А думай только без слов и ничего, можно. К самому страшному глаза привыкают, а ухо, беда, сейчас бунтует!..

   - Э, да что там, все это пустяки, лишь бы деньги ! А подумаешь, право, как люди глупы. Вот и этот... Столько у него денег, а разве он смыслит употребить их с пользой для себя? Купит что-нибудь и сам не ест! Я бы не так! Эх, я бы еще пожил на них, хоть несколько дней ! И поживу, ей-ей поживу! А что, не пора ли уже?..

   Он поднялся и начал прислушиваться. Сначала ничего не было слышно, а потом на крыльце заговорили грубыми голосами сторожа-полицейские.

   - Ну, что же, - спрашивал один, - не застали уже бедняги в живых?

   - Нет, сейчас как прибежали, так еще был чуть теплый. Да где там! Горло до самой кости перерезано.

   - Господи, - пробормотал другой, - видно, уж конец света приближается! Такой народ-подлец становится, так друг против дружки враждует, брат брату жить не дает! Ну, как только у него духу хватило, такого молоденького...

   Тут раздался сильный гром, в Бовдур не дослышал слов полицейского. Он съёжился в углу и стучал зубами; ему казалось, будто полицейские отгадали его замыслы и вот-вот придут его вязать, живьем рубить. Он бессильно опустил руки. Нож упал на пол. Стальной звук испугал его хуже, чем гром. Он сел в углу, согнулся и закрыл глаза, заткнул уши, чтобы никакие внешние впечатления не достигали до него. Сам не зная, когда и как, он на минуту задремал.

   Вдруг он проснулся и едва не закричал во все горло. Ему снилось, что он бредет через кровавую реку, как вдруг нечаянно попал на глубину и ухнул туда. Кровь кипучая, теплая, живая, злорадно плеща и бурля вокруг него, заливает его, покрывает все тело, рот, глаза. Он хочет спастись, но чувствует, что кровь, словно тягучая смола, опутала его тело, сковала руки и ноги. Тут он проснулся.

   - Ух, что за страшный сон! Инда жарко стало, вспотел даже. Да что там сон, пустой туман!.. Ну, теперь, пожалуй, уж пора?..

   Он опять встал и долго прислушиваясь Ничего не слышно, кроме дыхания спящих. Он наклонился и начал шарить по полу, ища нож, как вдруг, точно ужаленный, подвел руку вверх. Он схватил было старого еврея за горло и почувствовал, как под его пальцами забилась, будто живая, кровь в жилах, и гортань забегала, будто встревоженная его прикосновением.

   - Накажи тебя Христос, жидюга! - заворчал Бовдур. - Вот испугался проклятой псины, словно змею рукой схватил. Тьфу на тебя!

   И он опять нагнулся, пошарил н нашел нож. Потом тихонько, на цыпочках начал пробираться к той кровати, где спал Андрей. Он прежде всего обшарил его, не спит ли он, обнявшись с Мытром, увидя же, что нет, смело взял Андрея за талию, поднял вверх, как ребенка, и легко, осторожно положил на пол.

   - Вот так, здесь лучше, - бормотал он, - будет трепыхаться, так не разбудит других.

   Андрей крепко спал. Только прикоснувшись к мокрому полу головой, он встрепенулся и вскрикнул во сне: - Ганя, помоги!..

   Бовдур, думая, что он проснулся, быстро налег коленом на его грудь, левой рукой схватил за горло, а правой резанул изо всех сил. Андрей затрепетал и крикнул, но негромко, потому что горло было сдавлено. Кровь хлынула на руки Бовдура. Тот взмахнул ножом еще раз, чувствуя, что Андрей сильно бьется в судорогах.

   - Где деньги? Давай деньги! - шептал он над Андреем.

   - Ax ! - стонал Андрей, - в старостве... отня...

   Он не кончил. Острее ножа в ту минуту перерезало гортань, перерезало жилы до самой кости. Кровь брызнула сильнее, движения тела становились все слабее, пока вовсе не прекратились. Андрея Темеры не стало... А его мысли, его надежды, погибли ли и они вместе с ним? Нет! Потому что эти мысли принадлежат всему человечеству и, лелея их, он был только маленькой частицей всего человечества. А человечество тем только и живет, что одни его частицы постоянно погибают, а вместо них новые нарождаются...

   А Бовдур стоял около него на коленях, как пораженный громом. Деньги отняты в старостве, - значит, он напрасно зарезал Андрея! Словно завеса сдало ослепление с его глаз... Что он сделал?.. За что он лишил жизни это молодое существо? Что за проклятое колдовство попутало его?.. Он долго стоял в оцепенении над трупом Андрея, без мысли, без движения, как будто и сам был труп. Его правая рука все еще держала нож, а левая, купаясь в крови Андрея, сжимала молодое холодеющее горло.

   Вдруг чья-то холодная рука тронула его за плечо и глубокий сонный голос сказал:

   - Ты что тут делаешь, Бовдур?

   Это был голос Стебельского, которого разбудил стон Андрея.

   Бовдур ничего не ответил, не дрожал, не боялся, - он, словно каменный, стоял на коленях над трупом Андрея.

   - Что ты здесь делаешь? - допрашивал Стебельский, тряся Бовдура за голое плечо. - Почему ты не спишь?

   Казалось, слова Стебельского и прикосновение его холодной руки мало-помалу пробуждали Бовдура от его оцепенения. Он пошевелился, поднял голову, глубоко вздохнул я сказал кротким, почти веселым голосом, в котором не было и следа прежней жестокости:

   - Постой, увидишь комедию.

   - Да какую же? - спросил тихо Стебельский.

   - Ну, уж там увидишь.

   Он встал, перешагнул через труп, подошел к двери и застучал изо всех сил обеими руками, словно колотушками, в дверь. Этот внезапный и резкий грохот заглушил шум грозы на дворе. Все арестанты вскочили.

   - Что тут такое? Что тут такое? - спрашивали все в тревоге.

   - А где барин? Где господин Темера? - спрашивал Мытро, не чувствуя около себя Андрея.

   Но Бовдур не слушал этих расспросов и, стоя у двери, колотил кулаками, что было мочи.

   - Да ты никак рехнулся? - кричал дед Панько. - Чего ты лупишь? К чему это?

   - Да вот для какой-то комедии, - ответил Стебельский, - только неизвестно для какой.

   Из дежурной комнаты донесся крик и ругань. Это проснулся капрал, схватил фонарь и в одном белье, как был, примчался к двери.

   - Какие тут черти грохочут? - кричал он. - Чтоб у тебя в брюхе загрохотало! Чего надо?

   - Отвори! - крикнул Бовдур, не переставая стучать.

   - Да перестанешь ли ты, рвань проклятая! Ведь уж как я отворю, так недаром!

   - Отвори! Слышишь? - не унимался Бовдур и грохнул кулаком в заклепанный волчок так, что он разбился, и щепки полетели в противоположную стену.

   - Ах ты, мерзавец! - озлился капрал и, поставив на землю фонарь, принялся отпирать замок, все время задыхаясь от злости, так как Бовдур все время, не переставая, бил в дверь. Но как только капрал приотворил дверь и наклонился взять фонарь, Бовдур распахнул ее настежь и стиснутым кулаком со всей силы треснул капрала в переносицу так, что тот брякнулся без сознания на коридорный пол, а фонарь выпал из его рук, разбился и потух.

   - Я тебе говорил, пес, отвори! Ты не спешил! Ну, вот и получил! - приговаривал Бовдур, держа дверь отворенной.

   - Караул! Помогите! Бунт! Караул! - заголосил капрал.

   Прибежали полицейские с фонарями.

   - Ах ты, Бовдур проклятый, что ты делаешь? - закричали они, бросаясь на него.

   - Свечу из-под темной звезды этому свинтусу, - ответил спокойно Бовдур, - пусть пошевеливается.

   Полицейские, как звери, накинулись на Бовдура, но тот одним прыжком очутился в камере. Толпа ворвалась за ним с фонарями. Но как скоро давно невиданный свет упал желтым пятном на средину камеры, все полицейские стали как вкопанные, и невольно ахнули. Посреди камеры, плавая в крови, лежал труп Андрея, а около него стоял на коленях Бовдур и мочил руки в его крови.

   - Это я, это я сделал, - говорил тихо Бовдур, - не верите? Вот смотрите, нож его собственный.

   - Да за что же ты, нехристь, жизни его решил? - спросил дед Панько.

   Но Бовдур не отвечал на этот вопрос, как будто не слышал или не понимал его. Он стоял на коленях над трупом и всматривался в его бледное, еще и по смерти красивое лицо. И странная перемена происходила в Бовдуре. Его собственные черты лица, казалось, становились более мягкими и кроткими... В глазах потух гнилой блеск тлеющей трухлятины... Угрюмые, гневные складки на лбу разглаживались. Казалось, будто человеческий дух вновь вселяется в это тело, бывшее до сих пор обиталищем какого-то беса, какой-то дикой зверской души. И вдруг слезы градом полились из глаз Бовдура... Ов припал лицом к залитому кровью лицу Андрея и страшно зарыдал.

   - Брат мой! Что я сделал с тобой? За что я жизнь твою загубил? Святая, чистая душа, прости меня бесчеловечного! Что я наделал, что я наделал ! Госводи! что я сделал!

   С минуту еще стояли арестанты и полвщейекне, словно околдованные этим потрясающим зрелищем, и слушали причитания Бовдура. Но вскоре они опомнились.

   - Собирайся, молодчик! - сказали полицейские. - Тебе уже здесь не место. Пора перейти на другую квартиру. Теперь не время плакать!

   Бовдур поднял глаза и гневно, с болью взглянул на них.

   - Будьте вы прокляты, крючки, - сказал он, - вот посмотрите! - и он приложил руку к зияющей ране Андрея, деля ее ладонью поперек на две половины: - Вот смотрите, это моя половина, а это ваша! Это моя, а то ваша! Не бойтесь, тут я поплачусь один за обе, но там еще есть бог. Он справедлив. Он сумеет распознать, которая моя половина, а которая ваша!..

   Зазвенели железные цепи, и Бовдур дал надеть их на себя без сопротивления. Между тем, арестанты крестились в читали молитвы над трупом, только Мытро плакал в уголке. Стебельский сидел на своем месте, молчал-молчал, а потом вдруг заговорил каким-то неестественным голосом:

   - Что, господин? Богу душу отдал?

   Не слыша ответа на этот вопрос, он обернулся к Бовдуру и, указывая на него рукой, сказал:

   - Пусть гибнет человек, лишь бы росло чувство человечности!

   Но не находя возможности усмотреть на лицах окружающих ни похвалы, ни порицания своей премудрости, он повернулся лицом к стене и лег спать.

  

   Впервые: И.Фpанко. На дне. Издание товарищества "Донская речь", Ростов-на-Дону, 1903, No 47.