Из сборника "Солдатские сказки"
Посылает полковой адъютант к первой роты командиру с вестовым записку. Так
и так, столик у меня карточный дорогого дерева на именинах водкой залили.
Пришлите Ивана Бородулина глянец навести.
Ротный приказание через фельдфебеля дал, адъютанту не откажешь. А
Бородулину что ж: с лагеря от занятий почему не освободиться; работа легкая -
своя, задушевная, да и адъютант не такой жмот, чтобы даром солдатским потом
пользоваться.
Сидит это Бородулин на полу, лаком-сандараком ножки натирает, упарился
весь, разогрелся, гимнастерку с себя на паркет бросил, рукава засучил. Солдат
был из себя статный да крепкий, хочь патрет пиши: мускулы на плечах и руках
под кожей чугунными желваками перекатываются, лицо тонкое, будто и не простой
солдат, а чуть-чуть офицерских дрожжей прибавлено. Однако ж, что зря хаять, -
родительница у него была старого закала, природная слободская мещанка, - в
постный день мимо колбасной лавки не пройдет, не то, чтобы что...
Перевел дух Бородулин, ладонью пот со лба вытер. Поднял глаза, барыня в
дверях стоит, - молодая, значит, вдова, у которой адъютант по сходной цене
фатеру сымал. Из себя аккуратная, личико тоже - не отвернешься. Ужли адъютант
у корявой жить станет...
- Упрели, солдатик?
Скочил он на резвые ноги, - гимнастерка на полу. Только он ее через голову
стал напяливать, второпях в ворот руку вместо головы сунул, ан барыня его и
притормозила:
- Нет, нет! Гимнастерку не трожьте! Обсмотрела его по всем швам, будто
экзамен произвела, и за портьерку медовым голосом бросила:
- Чисто Антигной!.. Энтот мне как есть подходит.
И ушла. Только дух за ней сиреневый так дорожкой и завился.
Принахмурился солдат. На кой ляд он ей подходит? Экое слово при белом
свете ляпнула... С жиру они, барыни, перила грызут, да не на такого напала.
Справил Бородулин работу, снасть свою в узелок связал, через вестового
доложился.
Вышел адъютант самолично. Глаз прищувил: блестит столик, будто его корова
мокрым языком облизала.
- Ловко, - говорит, - насандалил! Молодец, Бородулин!
- Рад стараться, ваше скородие. Только извольте приказать, чтобы до
завтрева окон не отпирали, пока лак не окреп. А то майская пыль налетит,
столик затомится... Работа деликатная. Разрешите иттить?
Наградил его адъютант как следовает, а сам ухмыляется.
- Нет, братец, постой. Одну работу справил, другая прилипла. Барыне ты
оченно понравился, барыня лепить тебя хочет, понял?
- Никак нет. Сумнительно чтой-то...
А сам думает: что ж меня лепить-то? Чай уже вылеплен!..
- Ну, ладно. Не понял, так барыня тебе разъяснение даст.
И с тем фуражку на лоб и в сени проследовал. Только, стало быть, солдат за
гимнастерку - портьерка - взык! - будто ветром ее вбок отнесло. Стоит барыня,
пуховую ладонь к косяку прислонила и опять за свое:
- Нет, нет! Взойдите, как есть, в натуральном виде. Вас как зовут-то,
солдатик.?
- Иван Бородулин! - ответ дал, а сам, будто медведь на мельничное колесо,
вбок уставился.
Зовет она его, значит, в свой покой на близкую дистанцию. Адъютант
приказал, не упрешься.
- Вот, - говорит барыня, - обсмотрите. Все крутом, как есть моей работы.
Мать честная! Как глянул он, аж в глазах забелело; полна горница голых
мужиков, кто без ног, кто без головы... А промеж них бабы алебастровые.
Которая лежит, которая стоит... Платья-белья и звания не видать, а лица, между
прочим, строгие.
Барыня тут полное пояснение сделала:
- Вот вы, Бородулин, по красному дереву мастер, а я из глины леплю. Только
и разница. Ваша, например, политура, а моя - скульптура... В городе монументы,
скажем, понаставлены, те же самые идолы, только в окончательном виде...
Видит солдат, что барыня не военная, мягкая, - он ей поперек и режет:
- Как, сударыня, возможно? На монументах ерои в полной парадной форме на
конях шашками машут, а энти, без роду-племени, ни к чему. Разве таких голых
чертей в город выкатишь?
Она, ничего, не обижается. В кружевной платочек зубки поскалила и
отвечает:
- Ан вот и ошиблись. В Питере не бывали? То-то и оно! А там в Летнем саду
беспорточных энтих сколько угодно. Который бог по морской части, которая
богиня бесплодородием заведует. Вы солдат грамотный, следует вам знать.
"Ишь заливает! - думает солдат. - Чай там в столичном саду мамки княжеских
ребят нянчат, начальство гуляет, - как же возможно погань такую меж деревьев
ставить?..".
Достает она из рундучка белую мохнатую простыню, край кумачевой лентой
обшит, - подает солдату.
- Вот вам заместо крымской епанчи. Рубаху нательную сымайте, мне она без
надобности.
Ошалел Бородулин, стоит столбом, рука к вороту не подымается.
Ан барыня упрямая, солдатского конфуза не принимает:
- Ну что ж вы, солдатик? Мне ж только до пояса, - подумаешь, одуванчик
какой монастырский!.. Простыньку на правое плечо накиньте, левое у Антигноя
завсегда в натуральном виде.
Не успел он опомниться, барыня простыню на плече лошадиной бляхой
скрепила, посадила его на высокий табурет, винт подвинтила... Вознесся солдат,
будто кот на тумбе, - глазами лупает, кипяток к вискам приливает. Дерево
прямое, да яблочко кислое...
Взяла она солдата на прицел из всех углов.
- В самый раз! Вот только стригут вас, солдат, низко, - мышь зубом не
схватит. Антигною беспременно кудерьки полагаются... Мне для полной фантазии
завсегда с первого удара модель по всей форме видеть надо. Ну, этой беде
пособить нетрудно...
В рундучок снова нырнула, паричок ангельской масти вынула и на Бородулина
его так круглым венчиком и скинула. Сверху обручем медным притиснула, - то ли
для прочности, то ли для красоты.
Глянула она с трех шагов в кулачок:
- Ох, до чего натурально! Известкой бы вас побелить, да в замороженном
виде на постамент поставить - и лепить не надо...
Посмотрел и Бородулин в зеркало, - что наискось в простенке около
козлоногого мужика висело... Будто черт его за губу дернул.
Ишь срамота... Мамка не мамка, банщик не банщик, - то есть до того барыня
солдата расфасонила, что хочь в балаганах показывай. Слава Тебе, Господи, что
окно высоко: окромя кошки, никто с улицы не увидит.
А молодая вдова в раж вошла. Глину вокруг станка вертит, туловище в
сыромятном виде на скорую руку обшлепала, заместо головы колобок мятый
посадила. Вертит, пыхтит, на Бородулина и не взглянет. Спервоначалу она, вишь,
до тонких тонкостей не доходила, абы глину кое-как обломать.
Потеет солдат. И сплюнуть хочется, и покурить охота смертная, а в зеркале
плечо да полгруди, как на лотке, корнем торчат, вверху рыжим барашком пакля
расплывается, - так бы из-под себя табурет выдернул да себя по морде и
шваркнул... Нипочем нельзя: барыня хочь и не военная, однако обидится, - через
адъютанта так ушибет, что и не отдышишься. Упрела, однако ж, и она. Ручки об
фартук вытерла, на Бородулина смотрит, усмехается.
- Сомлели? А вот мы передышку чичас и сделаем. Желательно походить,
походите, а то и так в вольной позиции посидите.
Чего ж ему ходить в балахоне-то энтом с обручем? Запахнул он плечо, слюнку
проглотил и спрашивает:
- А из каких он, Антигной, энтот, будет? В богах бусурманских числился,
либо на какой штатской должности?
- При крымском императоре Андреяне в домашних красавцах состоял.
Покрутил Бородулин головой. Скажет, тоже... При императоре либо
флигель-адъютанты, либо обер-камердинеры полагаются. На кой ему ляд при себе
хахаля такого в локонах содержать.
А барыня к окну подошла, в сад по грудь высунулась, чтобы ветром ее
обдуло: тоже работа не легкая, - пуд глины месить, не утку доить.
Слышит солдат за спиной писк-визг мышиный, портьерка на кольцах трясется.
Покосился он взад на оба фланга, чуть с табуретки не сковырнулся: с одного
конца барынина горничная, вертеха, в платочек давится, с другого денщик
адъютантский циферблат высунул, погоны на нем так и трясутся, а за ним
куфарка, - фартуком пасть закрывает... Повернулся к ним Бородулин полным
патретом - так враз всех и прорвало, будто по трем сковородкам горохом
вдарили... Прыснули, да скорее ходу по стенке, чтобы барыня не застигла.
Обернулась барыня от окна, Бородулина спрашивает:
- Вы что же это, солдатик, фырчите?
И ответить нечего... Кто фырчит, а кто обалдуем на табуретке сидит. Обруч
на бок съехал, глаза как гвозди: так бы всех идолов в палисадник вместе с
барыней к хрену и высадил. Вздохнул он тяжко, - Бог из глины Адама лепил, поди
Адам и не заметил, а тут барыня перед всей куфней на позор выставила...
Эх ты, гладкая! Сколько у ерша костей, столько и барских затей... Знак за
отличную стрельбу выбил, по гимнастике, по словесности первый в роте, и вот
достиг, - из-за адъютантской политуры в Антигнои влип и не вылезешь... Не
барыниным каблучкам присягал, чего ж в простыню-то заворачивает?
Видит барыня, что солдат совсем смяк. Полепила еще с малое время,
передничек сняла и деликатным голосом выражает:
- Ежели вам, например, невмоготу, чего ж зря сопеть-то... Энто с простого
звания людьми часто бывает, - от умственного занятия до того иного с
непривычки в полчаса расшатает, будто воду на ем возили... Да и мне лепить
трудно, ежели натура на табуретке простоквашей сидит. Для фантазии
несподручно. Идите, солдатик, в лагерь. А завтра с утра беспременно приходите.
Я завтра постановку головы вам сделаю, а что касаемо ног, уж я их вам наизусть
с какого-нибудь крымского болвана приспособлю.
И полтинничек новый Бородулину из портманетки презентовала. Барыня была
справедливая, тоже она не любила, чтобы около ее даром потели...
* * *
Заявился Бородулин в лагерь, - около передней линейки стоит ихней роты
фельдфебель, брюхо чешет, в бороду регочет.
- С легким паром. Отполировался?
- Так точно. Столик в полную форму произвел.
- Ты мне столиком не козыряй... Барыня-то до коих пор тебя вылепила?
Антигноем заделался. Смотри, в Питер на выставку идола твоего пошлет, заказов
не оберешься.
Взводные тут которые, свои и чужие, - в руку похохатывают, земляки
ухмыляются.
Сгорел Бородулин... Вот так пуля! Стало быть, по денщицкому полевому
телефону уже дошло... В городе рубят, по садам щепки летят.
Тронулся он было дальше, в свое отделение, а сзаду так и поддают:
- Ишь ты доброход! Такие-то тихие, можно сказать, и достигают.
- В карсет его засупонила. Лепись!
- Ен и сам вылепит... Ай да Бородулин, первую роту не посрамил!
Прибавил солдат ходу, - сколько не брешут, еще и на завтра останется.
Ан тут ротный с батальонным, старичком, по песочку мимо палаток
прогуливаются.
Стал Бородулин во фронт. Батальонный на него глазами ротному показывает.
- Антигной?
- Он самый. Ну что ж, Бородулин, потрафил?
- Не могу знать, ваше скородие!
Тянется солдат, а сам, как вишня, наскрозь горит.
- Ну, ступай отдохни. Замаялся поди. Ишь, орел какой... Можно сказать,
выбрала!
А уж какой там орел, - курицей в палатку свою заскочил, куска хлеба не
съел, до самой вечерней поверки винтовку свою чистил, слова ни с кем не
сказавши.
Утром, только на занятия вышли, Бородулин ни гу-гу, будто вчерашнее во сне
привидилось. Однако, фельдфебель пальцем его к себе поманил.
- Собирайся, гоголь! Адъютант вестового прислал, чтобы беспременно тебе
кажное утро у барыни лепиться... Портянки-то свежие надень, - либо носки тебе
фильдебросовые из штаба округа прислать. Павлин ты, как я погляжу!
Взмолился тут Бородулин, чуть не плачет:
- Ослобоните, господин фельдфебель... Заставьте за себя Бога молить. За
что ж я в голой простыне на весь полк позор принимать должен? Уж я вашей
супружнице в городе опосля маневров так кровать отполирую, что и у игуменьи
такой не найти.
- Не подсыпайся, братец, не могу. Ты солдат старательный, сам знаю. Да как
быть-то? Ротный из-за тебя с полковым адъютантом в раздор не пойдет...
Потерпи, Бородулин, экой ты щекотливый. Солдат только на морозе, да в бане
краснеть должен. Однако, ты сам смотри, - в адъютантский котел с солдатской
ложкой не суйся... Адъютант у нас серьезный. Ступай!
Вот и позавтракал: селезень и тот упирается, когда его резать волокут, а
солдат и серьгой тряхнуть не смеет.
* * *
Помаршировал Бородулин к барыне, в кажном голенище словно по пуду песку, -
до того идти неохота. Слободою проходил, слышит - из белошвейной мастерской
звонкий голос его окликает:
- Эй, кавалер! Что ж паричок-то не надели, мы для вас бантик розовый
заготовили...
Обернулся он, а в окне четыре мамзели, одна на другой лежит, пальцами на
него указывают.
- Антигной Иванович! Зашли бы к нам, что брезгаете? Чай мы не хуже барыни,
красоту бы свою нам показали...
- Плечики у вас, сказывают, пуховые... Может, голь-кремом смазать
прикажете? Что ж так барыне в сыром виде показываться.
Наддал солдат, щебень под каблуками так сахаром заскрипел. А вслед самая
озорная, девчонка шелудивая, которая утюжки подает, на всю улицу заливается:
- Цып-цып-цып!.. Солдатик! В случае, глины у вас не хватит, пришлите к
нам, у нас на дворе свиньи свежей нарыли!..
Ишь, уксус каторжный!.. На всю слободу оскоромила. Взял он наперерез
проулком к адъютантской фатере направление, в затылок мальчишки в два пальца
свистят, приказчики из москательной лавки на улицу высыпали:
- Эвона! Монумент глиняный на занятия вышел... Что к чему обычно - брюхо в
опояске, солдат к барыниной ласке.
- На соборной площади тебя, сказывали, поставят, - смотри не свались!
Развернулся было Бородулин, хотел одного, который более всех наседал, с
катушек сбить, ан тот в лабаз заскочил. Сел, пес, в дверях на ящик, мешок
через плечо перекинул, ноги раскорячил, - показывает, как солдат на табуретке
в позиции сидит...
Прямо, можно сказать, убил. Грохот, свист... Сиганул Бородулин через
забор, да пустырями, по задворкам, на барынину улицу, как петух из капусты,
вынырнул.
Зашел с черного хода, будто его на аркане топить волокли. Только мимо
куфни проскочить нацелился: горничная за куфарку, куфарка за денщика, -
трясутся, заливаются, слова сказать не могут. Прошел Бородулин словно босыми
ногами по битой посуде... Барыня на скрип вышла, про здоровье спрашивает.
Послал бы он ее по прямому проводу, да нижним чинам в барском доме деликатные
слова заказаны...
В два счета обрядила она его по вчерашнему, - локонцы эти собачьи промеж
ушей натянула, на правом плече бляха, левое окороком вперед.
- Как сомлеете, скажите-. Я зря человека мучить не люблю.
Добрая, что и говорить! А сама такую муку придумала, что кабы не служба,
кота б она на крыше лепила заместо Бородулина...
Мнет барыня глинку, миловидно дышит. Туловище кое-как обкарнала, на патрет
перешла. Чиркуль со стены сняла и для проверки дистанции стала солдату между
губой и носом, да промеж глаз тыкать... Наизусть, значит, не умела, - а тоже
берется...
Злой он сидит, как волк в капкане. Да волку, поди, легче, - лапу отгрыз, и
- поминай, как звали. А тут, отгрызи-ка! На чикруль глаз скашивает, как бы в
ноздрю не заехал, и все ухом к портьерке: не рогочут ли там эти гадюки
домашние... Хорошо ему денщику адъютантскому, - курносый да рябой, как
наперсток, - в Антигнои-то не попал.
Встрепенулась тут барыня:
- Ах-ах! Совсем из памяти вон. Портниха ж меня там в будуварном покое
дожидается!.. Делов столько, что почесаться некогда. Вы уж, солдатик,
посидите, ручки-ножки поразомните, а я там мигом по своей женской части
управлюсь. Орешков пока не желаете ли погрызть, только на паркет не сорите!
С тем и упорхнула. Сидит Бородулин, преет, табурет под ним покрякивает. До
орешков ли тут, кажись бы самого себя с досады перегрыз. Нечего сказать,
поднесла ему барыня: и проглотить тошно, и выплюнуть не смей.
А за спиной фырк да фырк... Ляпнуть бы туда туловищем своим глиняным.
Ан тут портьерка в сторону, - старая старушка, которая при барыниной дочке
в няньках состояла, на пороге стоит, в коридор зычным голосом командует:
- Кыш, пошли прочь на куфню! Еще и чужих понавели смотреть, - эка
невидаль, - с солдата мерку сымают... Вон отседова, не то барыне доложу, она
вас живо распатронит.
И в монументальную комнату колобком вкатилась. Посмотрела на Бородулина,
аж чепчики заскребла:
- Тьфу ты, нечистая сила! Ишь, как живого солдата в крымскую девку
обработала...
Солдат, бедный, так голенищами с досады и хлопнул:
- Что ж, бабушка, самому не сладко... По городу не пройти, - так и
поливают. Привязала меня твоя барыня через адъютанта, как воробья на нитке,
куда ж подашься...
- А ты не гоноши... Какой роты?
- Первой, бабушка. Под арестом ни разу не был, стрелок хоть куда, - из
пяти пуль все пять выбиваю... Вот и дождался производства. Барыне б твоей
полпуда мышей за пазуху!
Пожевала старушка по-заячьи губами, обсмотрела со строгостью Бородулина,
однако ж смягчилась.
- Внучек у меня в Галицком полку служит тоже в первой роте. Вроде тебя.
Винтовку за штык в вытянутой руке поднимает... Ну что ж, сынок, надо тебе
ослобониться. Барыня у нас ничего, да вот блажь на нее накатывает, все норовит
кобылу хвостом вперед запречь...
- Да как же, бабушка, ослобониться-то?
- А ты старших не перебивай. И не такие винты развинчивала... - Походила
она по комнате, морскому богу в морду с досады плюнула и вдруг - хлоп! - на
прюнелевых ботинках подкатывает к табуретке, веселым шопотом скворчит:
- Нашла, яхонт... Ей Богу, нашла! Куда дерево подрубил, туда, милый, и
свалится! Барыню нашу нипочем не сколупнешь, - адъютантом вертит, не то, что
солдатом на табуретке. Однако есть и на нее удавка: запахов простых она не
переносит, - субтильная дамочка. Почитай, с самого детства, чуть-что, чичас же
из комнаты вон...
- Да где ж я, бабушка, запахи энти-то возьму?
- А ты, Скобелев, вперед не заскакивай... Завтра спозаранку, прежде чем на
муку свою идти, редьки скобленной поешь, сколько влезет, да еще полстолько...
Понял? Да луковицу старую пополам разрежь и подмышками себе натри до
невозможности. Вот как вспотеешь, не то что барыня, мухи на паркет попадают.
Чу, идет... Пострадай уж, сынок, сегодня, а завтра помянешь ты меня, старуху,
добрым словом.
И с тем на прюнелевых ботинках выкатилась, будто светлый ангел.
Барыня взошла и опять за свою глинку. Возрилась она раз-другой, сережками
потрясла:
- Чудной вы, солдатик. То, как сыч сидел, а теперь вишь веселость какую в
лице обнаружил. Посурьезнее нельзя ли? Антигнои, они веселые не бывают.
А как тут серьезным сидеть, когда все нутро у солдата от старушкиных слов
так и взыграло...
* * *
Далее что и рассказывать?.. Как на другое утро стал солдат на посту своем
табуретном редькой отрыгивать, да как потным луком от него, словно из
цыганского табора, понесло, - барыня так и взвилась. Да еще на евонное счастье
дождик шел, - окна не откроешь...
Стала она с ножки на ножку переступать, да кружевным платочком вентиляцию
производить, да глину с тоски не в тех местах мять, где полагается...
К грудям ей подкатило, насилу успела выбежать, - можно сказать, аж люстра
матом покрылась, до того солдат нянькин рецепт по всей форме произвел.
Ждет он, пождет, нет барыни. То ли ему одеваться, то ли дальше редькой
икать... Да и совесть покалывать стала: барыня к ему "солдатик-солдатик", а он
так со шкурой ее от глины и оторвал. Что ж, сама виновата, хочь бы, скажем,
Ермака с него лепила, либо генерала Кутузова, а то такую низменную вещь...
Стал он деликатно каблуками постукивать, чтоб редьку заглушить, ан тут
нянька гимнастерку ему несет, глаза, как у лисы, когда она из курятника с
полным брюхом ползет.
- Ну, милый, полный расчет. Оболакайся да ступай в лагерь, нам ты более не
надобен... Ух, и начадил ты, однако, - сига закоптить можно.
Курительную монашку зажгла и в угол отвернулась, пока солдат с себя
поганую одежу сымал.
Затянул он поясок, обернулся, полушалок с турецкими бобами из кармана
вынул и старушке с поклоном преподносит:
- Примите, бабушка, за совет, за беспокойство. Из волчьей ямы, можно
сказать, вытащили!..
- Ах, свет мой! Глазастый-то какой, - вот уж угодил старухе. Спасибо,
сынок. Кабы с плеч лет пятьдесят скинуть, я б тебя, ландыш, и не так
отблагодарила. Однако, ступай, - до того от тебя простой овощью разит, что и
разговор вести невозможно.
Встряхнулся Бородулин, налево-кругом повернулся, подошвой о пол хлопнул, -
аж все голые мужики-бабы по стенкам затряслись...