Елпатьевский Сергей Яковлевич - Спирька

  

  

  

   С. Елпатьевск³й. Разсказы. Том 2. С.-Петербург. 1904.

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   Легенда была про нашъ Загорскъ. Старая соборная просвирня часто мнѣ, бывало, разсказывала.

   Въ давн³я-давн³я времена, когда народу русскаго было еще совсѣмъ мало и кругомъ шли лѣса да болота, на нашей горѣ поселился святой человѣкъ,- столпъ себѣ выстроилъ и никуда изъ столпа не выходилъ, все Богу молился. А трактъ и тогда былъ,- изъ низовыхъ мѣстъ мимо насъ ѣхали. Странн³й человѣкъ проѣдетъ, поговоритъ со столпникомъ, благословен³я на дальн³й путь спроситъ,- что изъ запасовъ оставитъ; кое-гдѣ людишки по лѣсамъ жили, прослышали про столпника, ѣду носить стали. А въ Чортовомъ болотѣ разбойники жили, - въ родѣ городка тамъ у нихъ было. Болото было не какъ нынче, отъ самой горы на тридцать верстъ шло, и никто туда, ни звѣрь, ни человѣкъ проскочить не могъ, только одни разбойники тропу и знали.

   По ночамъ на добычу выѣзжали на трактъ, купцовъ поджидали, проѣзжающихъ людей,- пожитки отнимутъ, а кто волей не отдастъ, зарѣжутъ. Вотъ, бывало, раннимъ утречкомъ и ѣдетъ ватага въ свое воровское гнѣздо, добро везетъ, полонъ ведетъ, а столпникъ въ столпѣ стоитъ и Бога славитъ. Не трогали его разбойники.

   - Что,- скажетъ атаманъ,- молишься, старикъ?

   - Молюсь,- говоритъ,- люди добрые, молюсь. За души ваши окаянныя молюсь, кровь человѣческую съ васъ отмаливаю.

   Въ ину пору измываться станетъ атаманъ.

   - Хороши,- скажетъ,- на свѣтѣ, старче, утицы матерыя, лебедушки бѣлыя, а соколу-то и надо, то ему, охальнику, и любо.

   Разгнѣвится тутъ угодникъ Бож³й, укорныя слова почнетъ говорить, бѣсомъ-мучителемъ, судомъ страшнымъ, адомъ кромѣшнымъ стращать примется.

   А атаманъ все смѣется.

   - Погоди,- скажетъ,- дѣдушка, дай намъ молодцамъ по бѣлу свѣту полетать, съ бабами-дѣвками поиграть... Натѣшится, утихнетъ сердце молодецкое, ту пору къ тебѣ пр³йдемъ.- И точно. Долго ли, коротко ли,- пришли. Незадача имъ какая-то вышла,- ребеночка, что ли, пришибли, а мать съ горы внизъ головой кинулась,- только ѣдутъ они мимо столпника невеселые, сумерые. И принялся тутъ столпникъ слова свои имъ вычитывать. Слѣзъ атаманъ съ коня, спѣшилась ватага его и пали они столпнику въ ноги. Съ той поры и монастырь почался. Келейки себѣ около столпника они построили, храмъ Бож³й уладили, рясы, вериги на себя надѣли. Люди стали вокругъ монастыря собираться, валомъ себя огородили, а тамъ и князья сѣли.

   Такъ мнѣ просвирня соборная разсказывала.

   Богатый монастырь разросся на томъ мѣстѣ, гдѣ столпникъ Богу молился, люди далеко за валъ разселились, князья посидѣли, посидѣли, да ушли, а послѣ князей воеводы строг³е не переводились, капитаны-исправники сердитые, и воинство въ городѣ стояло,- я еще помню, мы, мальчишки, "гарниза-пуза" называли,- а мѣсто все оставалось темное и разбойное, все не переводились лих³е люди и не разъ страшное "караулъ" доносилось до насъ изъ-подъ горы, когда мы, бывало, гурьбой ходили въ болото за ягодами.

   Въ верстѣ отъ монастыря начинался длинный крутой спускъ, весь изрытый дорогами, по которымъ такъ трудно было подниматься въ осеннее время, когда дожди размачивали глину, а отъ горы на двадцать верстъ густымъ темнымъ лѣсомъ безъ человѣческаго жилья тянулся трактъ. И некуда было кинуться съ дороги проѣзжающему человѣку, - съ одной стороны стѣной стоялъ дремуч³й лѣсъ, съ другой - на десятки верстъ тянулось Чортово болото, въ которомъ когда-то было разбойничье гнѣздо.

   Первая деревня по тракту называлась Татинцы, страшная деревня,- въ темномъ лѣсу, къ дорогѣ спиной обернулась, а окнами въ лѣсъ глядѣла,- про которую изстари шла дурная слава.

   Изъ этихъ Татинцовъ, изъ этого темнаго разбойнаго мѣста и Спирька вышелъ.

  

  

   Маленьк³й я былъ. Ѣхалъ купецъ, должно быть, изъ дальнихъ мѣстъ, - такъ и не дознались, кто такой и откуда, - не поостерегся ночного времени и разбойной горы и посередь горы смерть себѣ нашелъ. Рано утромъ, когда у столпника звонили къ утренѣ, наѣхала почта на плававшаго въ крови и еще дышавшаго купца,- тутъ же и померъ онъ. Взяли Кондрата, татинскаго мужика,- дѣло еще при старыхъ судахъ было. И рукавицу Кондратову рядомъ съ купцомъ нашли, и топоръ его же въ крови недалеко въ лѣсу валялся, и на валенкахъ кровь оказалась, и дома въ ту ночь не ночевалъ; а потомили его въ острогѣ, сколько должно, повытянули изъ него, что было можно, и выпустили на всѣ четыре стороны, "оставивши въ подозрѣн³и".

   Пожилъ Кондратъ малое время у себя въ Татинцахъ, а потомъ въ городъ переѣхалъ и сына Спирьку - вдовый былъ Кондратъ - съ собой привезъ, купилъ домишко у мѣщанина на краю города, гдѣ слободка начиналась, постоялый дворъ открылъ, одинъ этажъ надстроилъ, внизу лавочку завелъ, - деготь, кнутъ, соль, овесъ продавать сталъ, а вверху питейный открылъ и елочку прибилъ, чтобы знатко было.

   Чуть помню я Кондрата. Коренастый, сутуловатый. съ большой головой, ушедшей въ плечи, съ черной всклокоченной бородой, онъ сидѣлъ лѣто и зиму въ валенкахъ и полушубкѣ - въ тюрьмѣ простудился - на завалинкѣ у воротъ своего постоялаго двора. Мы, мальчишки, боялись его и старались далеко обходить его лавочку. Помню, меня особенно пугали брови его,- черныя, косматыя, онѣ тяжело нависли надъ глазами и все двигались. Сидитъ Кондратъ, бывало, на завалинкѣ, наклонивши голову, и словно дремлетъ, а брови шевелятся. И борода, и волосы на головѣ потомъ посѣдѣли, а брови все оставались черныя и косматыя и все шевелились.

   Съ той поры и началось мое знакомство со Спирькой. Немного постарше меня онъ былъ, на улицѣ встрѣчались, дирались не разъ, когда слободск³е мальчишки выходили на насъ, учениковъ уѣзднаго училища. Не сильный онъ былъ, а ловк³й, вертк³й и все штуки разныя устраивалъ, за которыя мы и не любили его. То гирьку чугунную въ кулакъ зажметъ, то въ бокъ, либо подъ ребро ударитъ, когда положен³е было бить только по скулѣ, а бороться станетъ,- все норовитъ подъ ножку, чему положен³я тоже не было. И въ орлянку перестали его принимать, послѣ того какъ съ двухъорловымъ пятакомъ разъ накрыли его. Скоро, впрочемъ, пересталъ онъ и на улицу выходить,- засадилъ его Кондратъ за стойку. Изрѣдка не утерпитъ Спирька, услышитъ - бой идетъ, - выскочитъ; изобьетъ его послѣ Кондратъ до полусмерти, и опять Спирьку цѣлыми мѣсяцами на улицѣ не видать.

   А Кондратъ все ширился: прикупилъ мѣсто у сосѣда, постоялый дворъ увеличилъ, амбары понастроилъ больш³е, а кругомъ своихъ владѣн³й выстроилъ высок³й заборъ, гвоздями его убилъ, стекла битаго наложилъ, лютыхъ псовъ на цѣпь посадилъ. Бойко пошли дѣла. Въ тѣ времена обозы безостановочно тянулись черезъ нашъ городъ, - Кондратовъ постоялый дворъ всегда былъ биткомъ набитъ, и питейный хорошо торговалъ, и лавочка не пустовала.

   Подошли года Спирькѣ, женилъ его Кондратъ, деревенскую взялъ, свою же, татинскую.

   Вышла Василиса баба на удивлен³е. Счету скоро выучилась, даже и записывать отъ Спирьки переняла. И къ Кондратову дѣлу подъстать, неугомонная - и ѣду сваритъ, и вымететъ, и вычиститъ, и въ лавкѣ и на дворѣ управится, весь день не присядетъ, ногъ подъ собой не слышитъ, а придетъ вечеръ,- урвется на слободку, пѣсни играетъ, хотъ въ плясъ пускаться, и все веселая, здоровая, изъ себя красавица, краснощекая, брови писаныя, глаза больш³е кар³е.

   Еще лучше пошло дѣло. Сталъ Кондратъ скупать туши мясныя, птицу битую и все, что везли обозы въ нашъ городъ. По двору и по питейному самъ Кондратъ съ Василисой управлялся, а Спирьку сталъ посылать на гору хлѣбъ покупать.

  

  

   На ту же гору... Также звонятъ къ утрени у столпника, чуть брезжитъ морозное зимнее утро, а въ перелѣскѣ на горѣ, гдѣ начинается спускъ, попрыгивая въ валенкахъ и похлопывая рукавицами, уже дожидаются торговцы. Изъ-подъ горы въ морозномъ туманѣ тянутся крестьянск³я розвальни, съ рожью, овсомъ, крупой. Какъ въѣдутъ мужики на гору и остановятся дать лошадямъ вздохнутъ, такъ и налетитъ на нихъ стая. Лошадей подъ уздцы схватятъ и начнется тутъ торгъ, и ужъ мужику не отбиться, не дадутъ ему въ городъ проѣхать, по вольной цѣнѣ продать. Изругаютъ его ругательски, затолкаютъ, задергаютъ, и сдѣлается мужикъ какъ шальной, и везетъ по цѣнѣ, которую дадутъ ему на горѣ. А Спирька впереди всѣхъ. Голосъ у него былъ звонк³й, никто не могъ перекричать его, а мужика прямо за горло хваталъ.

   - Да ты чего, дура полосатая? Тебѣ цѣну даютъ, а ты рыло воротишь? Въ городу два цѣлковыхъ на колѣняхъ напросишься, а я тебѣ, идолу, два съ гривной даю. Да что мнѣ съ тобой, дуракомъ, разговаривать что ли? Ну, ну,- рѣшаетъ Спирька,- поворачивай!

   Мужикъ поворачиваетъ и покорно ѣдетъ за Спирькой на его широк³й дворъ. И тамъ мужикъ, какъ шальной, словно въ туманѣ, смотритъ, какъ Спирька ссыпаетъ его хлѣбъ, и то и дѣло дивится, да руками разводитъ,- какъ аккуратно дома мѣрялъ, а у Спирьки двухъ мѣръ не хватаетъ. На вѣсахъ прикинетъ,- все недохватка.

   Конечно, не всегда гладко сходило. Попался разъ озорной мужиченко, орать сталъ, въ драку полѣзъ, а когда прибѣжалъ на шумъ квартальный, показалъ ему, гдѣ былъ налитъ свинецъ снизу чашки вѣсовъ и какая емкая мѣра у Спирьки.

   Знаменитый былъ тогда въ нашемъ городѣ квартальный надзиратель - гроза для купцовъ, а добрый. Выбилъ Спирькѣ два зуба, да сер³ю взялъ, а до суда не довелъ.

   Были у Спирьки и друг³е способы. Выйдетъ заминка въ разсчетѣ, поведетъ онъ мужика въ свой питейный, стаканчикъ съ холодку отъ себя поднесетъ; а водка у него была всякая, по человѣку глядя,- была и такая, что со стаканчика то человѣкъ обалдѣетъ и бери его голыми руками. И разсчетъ гладко пойдетъ, товаромъ вмѣсто денегъ Спирька расплатится, и все безъ убытку.

   Скоро Спирька пересталъ на гору ходить, приказчика сталъ посылать, а самъ только ссыпалъ, да по городу бѣгалъ, по уѣзду шмыгалъ. Дѣлъ много у него открылось,- живодерню завелъ, лавку на базарѣ, и въ уѣздѣ дѣла оказались. Стали о Спирькѣ въ городѣ поговаривать, особенно послѣ того, какъ онъ муку въ Самару спустилъ. Тамъ голодъ былъ въ то время; скупилъ Спирька по деревнямъ ометы старые, мышами изъѣденные, соломы намололъ, мукой сдобрилъ и отправилъ въ Самарскую губерн³ю большую парт³ю - четвертый сортъ назвалъ ее. По сходной цѣнѣ продалъ и даже отъ кого слѣдуетъ благодарность получилъ.

   А другой разъ, попозже было, такой фортель устроилъ, что самые прожженые загорск³е жохи только ахнули, да руками развели. На низу чума была, хоть и далеко, а строгости у насъ пошли. Дознались, что снизу обозъ съ мерзлымъ судакомъ идетъ и что мимо тѣхъ чумныхъ мѣстъ проходилъ. Морозы тогда стояли крещенск³е, лютые, больше тысячи верстъ шелъ судакъ отъ тѣхъ мѣстъ и никакихъ на немъ чумныхъ знаковъ не нашли; тѣмъ не менѣе, для безопасности, какъ говорило тогда начальство, свалили судака въ оврагъ за городомъ, облили керосиномъ и зажгли. Много тогда обыватели даровымъ судачкомъ попользовались, а на обѣдѣ у исправника - какъ разъ день рожден³я его подошелъ - долго смѣялись, когда уѣздный казначей,- нашъ извѣстный шутникъ,- положивши на тарелку разварного судака, обратился къ хозяину:

   - Что это, Анемподистъ Савельичъ, судачекъ будто керосинчикомъ припахиваетъ?

   Пока обыватели судака изъ оврага потаскивали да пироги изъ него пекли, Спирька соображалъ. И сообразилъ. Разослалъ подручныхъ по постоялымъ дворамъ по тракту (а ужъ слухъ про судака весь уѣздъ облетѣлъ,- обозы, что въ это время въ Москву тянулись, пр³остановились и въ нерѣшимости ждали на постоялыхъ дворахъ) и черезъ подручныхъ пустилъ слухъ, что приказано все жечь, но что съ оглядкой провезти можно - и путь указалъ - а онъ, Спирька, приметъ. И началось тутъ удивительное дѣло. Цѣлыя ночи по замерзшему болоту въ обходъ города тянулись обозы и тихо, крадучись, словно съ воровскимъ добромъ, со слободки въѣзжали въ Спирькинъ дворъ. Принималъ Спирька, по чемъ хотѣлъ, а возчики еще кланялись и благодарили, такъ какъ время шло къ масляницѣ, а товаръ былъ опасный: тотъ же судакъ, птица битая, туши свиныя,- чуть оттепель и отволгнетъ.

   Когда купцы узнали эту истор³ю, бросились къ исправнику, но дѣло было сдѣлано: не только амбары, но и весь огромный дворъ Спирьки былъ заваленъ товаромъ, а въ городѣ не оказалось ни рыбы, ни мяса, ни птицы. Много тогда Спирька на мѣстѣ попользовался, много въ Москву отправилъ и въ большую славу вошелъ. А исправникъ посердился на первыхъ порахъ, а потомъ смѣяться сталъ и тѣхъ же купцовъ назвалъ ротозѣями и простофилями.

  

  

   Какъ сейчасъ помню я тогдашняго Спирьку. Въ бѣлыхъ вятскихъ валенкахъ, въ сѣренькомъ полушубчикѣ на лисьемъ мѣху, крѣпко подтянутый кушакомъ ниже живота, въ своей неизмѣнной барсучьей шапкѣ, чуть не бѣгомъ бѣжитъ по базару Спирька, - бородку рыженькую, рѣденькую клинушкомъ, вверхъ держитъ, глаза бѣгаютъ, ноздри играютъ, кругомъ озирается и словно къ чему-то принюхивается. Еще издали осклабится и покажетъ выбитые квартальнымъ зубы, на минутку остановится, пожметъ руку и скажетъ свое любимое: "каково поживаете, кого прижимаете?",- не успѣешь отвѣтить, а Спирька пробормочетъ тоже свое неизмѣнное: "За симъ пожелавъ вамъ", и дальше летитъ.

   И все ему некогда. То на живодерню свою сбѣгаетъ, то въ лавку на базарѣ завернетъ, то у своего "ходателя" посидитъ,- отставной полицейск³й секретарь обдѣлывалъ всѣ юридическ³я дѣла Спирьки, не переводивш³яся у него, - а тамъ въ Чернопузовск³й трактиръ спѣшить нужно, - въ родѣ биржи, гдѣ въ извѣстный часъ всѣ купцы наши собирались.

   И тамъ Спирька не по-людски. Сидятъ всѣ какъ должно, блюдечки въ себя опрокидываютъ, степенно, не торопясь, про дѣла говорятъ,- тишина въ трактирѣ стоитъ, только крышками отъ чайниковъ постучатъ, когда кипятку прибавить надо. А Спирька ворвется и заоретъ своимъ скрипучимъ хриплымъ голосомъ,- тамъ на горѣ еще охрипъ, тамъ же и орать привыкъ. И на мѣстѣ не посидитъ. Къ одному столику подсядетъ,- "каково поживаете, кого прижимаете?" - перекинется двумя,тремя словами, къ другому перебѣжитъ, повертится съ полчаса, а тамъ скажетъ кому нибудь: "за симъ пожелавъ вамъ" - и нѣтъ Спирьки, раньше всѣхъ убѣжалъ.

   За эту ухватку и звали его Спирькой. Спирька, да Спирька, - за глаза никто иначе не называлъ, хотя Спирька уже въ силѣ тогда былъ и въ большихъ тысячахъ считали его, а Левонт³й Никифоровичъ - первый купецъ въ нашемъ городѣ былъ, сукномъ торговалъ,- тотъ прямо въ глаза называлъ:

   - И что ты, Спирька, суматошишься? - скажетъ Левонт³й Никифоровичъ,- какъ юла юлишь.- Купцы у насъ были степенные, бороды больш³я, рѣчи тих³я, отъ отцовъ, дѣдовъ торговлю вели, перероднились всѣ между собой и Спирьки сторонились, въ свою компан³ю не принимали; "живодеръ", презрительно говорили они про Спирьку.

   Спирька рѣдко и дома бывалъ. Ссыплетъ утромъ хлѣбъ и пропалъ на весь день; разъ, два забѣжитъ только поѣсть, да что хлебнуть. Иногда на цѣлую недѣлю уѣдетъ, по уѣзду рыщетъ.

   - Дохнуть некогда...- жалуется мнѣ бывало Спирька. Такъ и горѣлъ онъ цѣлые дни въ неугасимомъ огнѣ.

   Только по субботамъ и душу отводилъ. Бои у насъ въ зимнее время по субботамъ устраивались,- слободск³е на горожанъ стѣнка на стѣнку выходили. Съ дѣтскихъ лѣтъ страсть у Спирьки осталась. И зарекаться пробовалъ, а утерпѣть не могъ. Поѣдетъ только взглянуть, слово себѣ крѣпкое дастъ, - и все до первой крови. Какъ увидитъ кровь, помутится у Спирьки въ глазахъ, сброситъ полушубчикъ съ плечъ, въ одной рубашкѣ врѣжется въ толпу и пойдетъ чистить направо и налѣво, только бороденку рыженькую видно, да зубы оскаленные, какъ у волка. Удастся кому-нибудь салазки на сторону свернуть, тогда Спирька доволенъ, - руки всѣ отмашетъ, плеть-плетью висятъ, рыло въ крови, иной разъ и у самого салазки на сторону сворочены,- а идетъ Спирька съ бою веселый. На другой, на трет³й день болитъ вездѣ у Спирьки, ломаетъ его всего: ругается Спирька и опять зарокъ даетъ, а придетъ суббота, и не стерпитъ Спирькино сердце.

  

  

   Всѣ дѣла Спирька самъ велъ, отца не спрашивалъ. Скоро послѣ свадьбы онъ сократилъ Кондрата, отобралъ ключи отъ него и отъ всѣхъ дѣлъ отставилъ.

   Изъ-за Василисы вышло. Сталъ Кондратъ къ снохѣ приставать, когда Спирька въ уѣздъ уѣзжалъ. Совѣстила его Василиса, стыдить пробовала, разъ разсердилась, скалкой избила, а другой разъ за ножъ схватилась, - "зарѣжу", говоритъ, "тебя, стараго пса", а въ концѣ концовъ пожаловалась Спирькѣ. Что у нихъ вышло съ Кондратомъ, не извѣстно (болтали на слободкѣ, что кинулся было Кондратъ бить сына, но Спирька оказался сильнѣе и подмялъ его подъ себя), только старика параличъ разбилъ.

   И поправился старикъ послѣ паралича, лѣтъ восемь еще прожилъ, но уже прежняго Кондрата не было. Весь онъ какъ-то принизился, на улицу рѣдко показывался, отъ всего отошелъ, равнодушный сталъ, а съ своими почти не говорилъ,- все сидѣлъ или лежалъ въ задней комнатушкѣ, да думалъ о чемъ-то, да бровями шевелилъ. Безъ меня онъ померъ, вскорѣ послѣ той чумы. Послѣ говорили мнѣ, какъ въ забросѣ и одиночествѣ умиралъ старый Кондратъ. По слободкѣ ходилъ слухъ, что послѣдн³е дни Спирька все допытывался у старика, гдѣ онъ спряталъ свои деньги, и предъ смертью будто бы "потеребилъ" отца, но Кондратъ укрѣпился, притворился нѣмымъ и все мычалъ и только во время соборованья совершенно явственно выговорилъ батюшкѣ:

   - Въ чемъ лежу... въ чемъ лежу... положите...

   Два дня послѣ смерти отца Спирька носился по амбарамъ и клѣтямъ, разыскивая отцовск³я деньги. Перебралъ всю лавочку, половицы поднималъ, въ погребъ спускался, но толку не выходило. Нашли около тысячи старыми золотыми въ пазахъ подъ застрѣхой, да за печкой въ старой рукавицѣ около того же, и все тутъ, а Спирька самъ подсмотрѣлъ еще маленьк³й, когда отецъ въ чуланѣ деньги считалъ,- много денегъ было. Только предъ самымъ выносомъ Василиса вспомнила, какъ Кондратъ все повторялъ на соборован³и: "въ чемъ лежу", "въ чемъ лежу", и разрѣзала огромные, обшитые кожей валенки, въ которыхъ лежалъ покойникъ. Въ нихъ-то между подметками и за кожей и оказались деньги и, говорятъ, больш³я.

   Похоронилъ Спирька отца честь честью,- съ перезвономъ, пѣвч³е на два клироса пѣли, пять священниковъ панихиду служили, у столпника мѣсто откупилъ и вкладъ на вѣчное поминовен³е вложилъ.

   Послѣ смерти Кондрата Спирька развернулся, и когда черезъ годъ, уже врачемъ, я пр³ѣхалъ въ Загорскъ, я не узналъ Спирькинаго жилья. Домъ былъ перестроенъ и расширенъ, лавочка внизу была прикончена и сдѣланъ былъ черный трактиръ, а на выкрашенномъ въ зеленую краску второмъ этажѣ красовалась новенькая вывѣска съ золочеными буквами: "Пр³ятное свидан³е". Тамъ играла машина,- нововведен³е въ нашемъ городѣ, сдѣланное Спирькой,- за буфетомъ сидѣла расфуфыренная, съ брошками и браслетками, раздобрѣвшая и похорошѣвшая Василиса и пр³ятными улыбками встрѣчала гостей.

   Спирькинъ духъ носился повсюду, все ходуномъ ходило: лакеи летали какъ очумѣлые, въ залѣ всегда было биткомъ набито, а машина азартно, охришиимъ, словно Спирькинымъ голосомъ, цѣлые вечера гудѣла попурри изъ русскихъ пѣсенъ.

   Торговцы со всего уѣзда сразу перешли къ Спирькѣ, и унылыя огромныя комнаты Чернопузовскаго трактира опустѣли, такъ какъ и городскимъ купцамъ пришлось, волей-неволей, вслѣдъ за деревенскими торговцами, съ которыми они имѣли дѣла, также перейти къ Спирькѣ.

   А сзади въ пристройкѣ открылись номера для пр³ѣзжающихъ. Тамъ останавливались тѣ же торговцы, помѣщики, которыхъ тогда было еще порядочно въ уѣздѣ; туда же, послѣ чиннаго и благолѣпнаго чаепит³я, захаживали купцы пропустить рюмочку, другую, что зазорно было дѣлать въ залѣ, а разойдутся - и стуколку устроятъ. Особенно шумно было у Спирьки во время нашей маленькой ярмарки, когда съѣзжалось много помѣщиковъ и являлись купцы изъ другихъ городовъ, - и номера были биткомъ набиты, и машина гудѣла цѣлые дни, а по ночамъ шла крупная игра.

   Свои маленьк³я дѣла Спирька прикончилъ: закрылъ живодерню и лавку на базарѣ, и занимался только постоялымъ дворомъ, гостиницей да пр³емкой хлѣба. И самъ Спирька перемѣнился. Сталъ одѣваться по благородному, пиджакъ надѣлъ, брюки на выпускъ и сдѣлался солиднѣе и осанистѣе. Вѣнск³е стулья у себя въ квартирѣ завелъ, горшки съ геранью, кухарку нанялъ и Василису отъ всякаго чернаго дѣла освободилъ. Даже пересталъ на бои выходить и нашелъ себѣ другую забаву. Вмѣстѣ съ такими же любителями, за кирпичными сараями, въ укромномъ отъ полиц³и уголкѣ, устроилъ собачью травлю и по воскресеньямъ послѣ обѣдни водилъ туда своего стараго лютаго волкодава. Мнѣ разсказывали: трясется весь Спирька, бѣлый стоитъ, когда остервенивш³еся, окровавленные псы, вцѣпившись другъ въ дружку зубами, начнутъ кататься по землѣ, и разъ даже принуждены были схватить его за руки, такъ какъ онъ хотѣлъ самъ броситься въ свалку, когда его волкодавъ началъ было сдавать.

  

  

   Я жилъ верстахъ въ 30 отъ города, но бывалъ въ немъ довольно часто и всегда останавливался въ Спирькиныхъ номерахъ.

   Стали по городу слухи ходитъ про Спирькину гостиницу. Поговаривали, будто тамъ появлялись веселыя пѣсенницы, про крупную и подозрительную игру говорили, а на ухо передавали, что и Василиса не отказывалась съ хорошими гостями по кабинетамъ компан³ю вести. Кое-что и мнѣ бросалось въ глаза, и въ особенности я удивлялся, что все рѣже и рѣже сидѣла за буфетомъ Василиса.

   Скоро я узналъ все. Съ купцами да помѣщиками Василиса набаловалась и стала попивать. Пробовалъ Спирька учить ее, смертнымъ боемъ билъ,- отлежится Василиса недѣльку отъ побоевъ да отъ перепою, и опять за свое. Пробовалъ и въ клѣть запирать и тетку свою - вѣдьма вѣдьмой - сторожить приставилъ, а ничего сдѣлать не могъ,- урвется Василиса, раздобудетъ полштофъ и пойдетъ куралеситъ, ему же, Спирькѣ, въ залѣ при гостяхъ скандалъ сдѣлаетъ. Долго тянулась эта истор³я, совсѣмъ перестала Василиса за буфетомъ показываться. Тогда Спирька и догадался,- отдалъ приказъ по дому: что Василиса Ларивоновна прикажетъ, все подавать, только къ гостямъ на чистую половину не пускать.

   И запила тутъ Василиса мертвую. Спирька вѣрно разсчиталъ.

   Помню, рано утромъ,- земское собран³е тогда было, и я нѣсколько дней жилъ въ городѣ,- Спирька вбѣжалъ ко мнѣ взволнованный, испуганный и потащилъ меня въ одинъ изъ номеровъ, гдѣ ночью застрѣлился какой-то пр³ѣзж³й. Дѣлать мнѣ было нечего: я засталъ самоуб³йцу мертвымъ и уже холоднымъ и хотѣлъ уходить, когда Спирька попросилъ меня посмотрѣть Василису. Мы шли длинными корридорами и по дорогѣ Спирька изливалъ мнѣ свое горе.

   - Вѣдь, вотъ подлецы как³е бываютъ! - злобно говорилъ онъ мнѣ. - Ему, негодяю, не все равно, гдѣ пулю-то себѣ пускать, коли ужъ Бога не помнитъ и себя забылъ, а онъ вотъ меня подводитъ... Канителься теперь съ полиц³ей! Ровно путный,- продолжалъ жаловаться Спирька, - пр³ѣхалъ вчера, нумеръ занялъ, деньги впередъ заплатилъ, бутылку пива спросилъ... А онъ, подлецъ, вонъ какую штуку устроилъ! Вотъ тутъ и веди дѣло,- злобствовалъ Спирька и, размахивая руками, продолжалъ:- брошу, все продамъ, къ чортовой матери... Канитель одна.

   - Василиса вотъ еще... Скружила меня,- съ такой же злобой отвѣтилъ онъ на мой вопросъ о женѣ.- Конечно, коли можно, попользуйте, только гдѣ ужъ поди... Помретъ вотъ въ одночасье, опять съ полиц³ей возись...

   Я не узналъ Василисы,- вся распухшая, съ огромными ногами, съ раздувшимся, какъ пузырь, лицомъ, она лежала огромная и тяжелая на горѣ перинъ въ задней пристройкѣ, въ душной комнатѣ съ низкимъ потолкомъ Отъ нея пахло водкой.

   Дѣло оказалось очень плохое. Огромное сердце работало слабо, печень раздутая, почки тоже, очевидно, были поражены, и вся она казалась пропитанной водкой, которой пахло даже отъ ея пота.

   - Что въ дверяхъ-то, ровно волкъ, хоронишься? - говорила она Спирькѣ, стоявшему за моей спиной.- Али не гожа стала? Спознался, подлецъ, съ полюбовницами, стащить бы Василису поскорѣе на кладбище...

   - И то гожа!..- презрительно отвѣтилъ Спирька. - Посмотрѣла бы на себя въ зеркало... Налакалась, налила зенки-то! Сама не соблюла себя, дура...

   - Не соблюла, не соблюла...- Василиса приподнялась и полусѣла въ подушки; она злобно смотрѣла щелками своихъ отекшихъ глазъ и, трудно дыша, прерывающимся хриплымъ голосомъ говорила:

   - Соблюдешь съ тобой... Постой, постой... - остановила она хотѣвшаго уйти Спирьку.- Вотъ я при господинѣ докторѣ разскажу. Вѣдь онъ что, ваше благород³е, звѣрь-то, со мной дѣлалъ! Сиди, говоритъ, съ гостями повальяжнѣй... А придетъ эта сволочь пьяная, цѣловаться лѣзетъ... - она выговорила циничное слово.- Рази я такая была? Чать мужняя жена... Съ души претъ, а онъ, песъ, Спирька, мужъ-то - говоритъ: "тебя, дура, убудетъ, что ли... Эка недотрога... только себя не теряй... И пей, говоритъ, коли просятъ, брюхо-то лудить не надо"... Ир-родъ!- злобно захрипѣла она.

   Спирька дѣлалъ равнодушное лицо, позѣвывалъ и небрежно говорилъ:

   - Болтай, болтай!.. Не въ себѣ,- кинулъ онъ мнѣ,- не въ разумѣ...

   - Я-то не въ разумѣ?- снова захрипѣла Василиса.- А хочешь, я разскажу господину доктору?.. Вѣдь ему, ваше благород³е,- обратилась она ко мнѣ,- давно бы въ острогѣ сидѣть надо... Что выворотилъ глазища-то? А помнишь. молодой то большаковъ застрѣлился,- кто у него бумажникъ-то...

   Спирька бросился къ Василисѣ и совсѣмъ было схватилъ ее за горло, если бы я какъ-то инстинктивно не отбросилъ его за шиворотъ въ уголъ комнаты. Такъ и остался онъ въ моей памяти. Онъ стоялъ, прислонившись къ стѣнѣ, блѣдный и весь трясся: злобные глаза расширились отъ ужаса, зубы щелкали, и весь онъ съ своими оскаленными зубами походилъ на волка, на котораго бросились собаки.

   Василиса тяжело завалилась, сползла съ подушекъ и лежала безъ пульса. Я думалъ, что она умерла, но чрезъ нѣкоторое время она очнулась и съ пьяными слезами, всхлипывая - Спирьки не было уже въ комнатѣ,- бормотала:

   - И убьетъ... И убьетъ...- И снова обратилась къ старой темѣ.

   - Не гожа стала, подлецъ... Волоки поскорѣе Василису на кладбище...

   На другой же день Василиса умерла. Схоронилъ ее Спирька еще лучше, чѣмъ Кондрата, и священниковъ созвалъ больше и обѣдъ такой устроилъ, что перепились всѣ. Въ трехъ монастыряхъ вклады на вѣчное поминовен³е внесъ, сорокоустъ чутъ не во всѣхъ церквахъ заказалъ.

  

  

   Остался Спирька одинъ. Дѣтей у него не было. Пятерыхъ родила Василиса, но всѣ перемерли и какъ-то все случайно, - послѣдн³й мальчикъ въ лохани утонулъ,- въ суетѣ и хлопотахъ Спирькиной жизни некому и некогда было доглядѣть за дѣтьми.

   Началъ Спирька послѣ смерти Василисы по цѣлымъ мѣсяцамъ изъ города пропадать. По уѣзду рыскалъ - къ пустошамъ приглядывался, лѣса приторговывалъ. Купилъ старинное имѣн³е старинныхъ нашихъ помѣщиковъ Рачининыхъ. Липовую аллею на иконостасы продалъ, а лѣсъ мужики вывезли за колоколъ, который Спирька повѣсилъ на свою Татинскую церковь. За безцѣнокъ лѣса сталъ скупать, далек³е, глух³е лѣса, которые, по общему мнѣн³ю, никому ни къ чему были. Подолгу въ губернскомъ городѣ живалъ, въ Москвѣ, Петербургѣ, что-то все нюхалъ, развѣдывалъ.

   - Сломитъ себѣ башку Спирька, - говорили наши купцы, смотря на метанье Спирьки и на его новыя операц³и, а когда узнали, что Спирька купилъ часть Чортова болота, смѣяться начали.

   - Клюквой Спирька торговать собирается!

   Спирька тоже посмѣивался, но продолжалъ рыскать и нюхать.

   И къ нашей старой Глазовской фабрикѣ все присматривался. Когда-то гремѣла "Глазовская мануфактура", но съ тѣхъ поръ, какъ я себя помню, она стояла пустая и заброшенная съ своими высокими трубами, длинными рядами красныхъ фабричныхъ корпусовъ, откуда изъ разбитыхъ оконъ вылетали галки, съ заросшимъ густой травой широкимъ дворомъ, гдѣ мы мальчишками играли въ бабки и въ лапту. Единственная наслѣдница, дочь разорившагося милл³онера Глазова, молодая вдова, изрѣдка пр³ѣзжала въ Загорскъ и останавливалась у Спирьки, которому она поручила наблюдать за фабрикой. Я любилъ гулять по старому, заросшему травой фабричному двору, среди тишины этихъ унылыхъ корпусовъ и молчаливыхъ высокихъ трубъ, и однажды, во время такой прогулки, встрѣтился со Спирькой, внимательно разсматривавшимъ стѣны корпусовъ и заглядывавшимъ въ выбитыя стекла.

   - Тоже разгуляться пришли? - любезно поздоровался со мной Спирька.- старыя мѣста посмотрѣть? - Онъ помолчалъ и вздохнулъ.- Что денегъ ухлопано...- указалъ онъ глазами на длинный рядъ корпусовъ.- Собираюсь вотъ арендовать хоть одинъ подъ складъ, - говорилъ онъ равнодушнымъ тономъ, и, любезно сказавши: "За симъ пожелавъ вамъ", направился къ выходу.

   Спирька велъ себя все страннѣе, и все болѣе посмѣивались надъ нимъ наши купцы,- дѣло свое онъ на приказчиковъ оставилъ, самъ все мѣрилъ свои лѣса и прикупалъ новые, а когда узнали, что Спирька продалъ свое заведен³е на полномъ ходу и прекратилъ пр³емку хлѣба, купцы рѣшили, что Спирька сдурѣлъ, и еще съ большей увѣренностью повторяли:

   - Сломитъ себѣ башку Спирька!

   Но Спирькина голова крѣпко держалась на плечахъ, и наши купцы перестали смѣяться, когда прошелъ слухъ, что ведутъ желѣзную дорогу мимо нашего города, черезъ Спирькины глух³е лѣса и болота, и сдѣлалось извѣстно, что Спирька взялъ въ Петербургѣ подрядъ на поставку шпалъ на всю строившуюся лин³ю.

   А когда прошла желѣзная дорога, имъ стало совсѣмъ не до смѣха. Я присутствовалъ при началѣ агон³и нашего города. Деревенск³е торговцы, покупавш³е товары въ Загорскѣ, поѣхали въ Москву и въ губернск³й городъ, наша ярмарка потеряла смыслъ и медленно умирала; закрылись постоялые дворы и не стало видно безконечныхъ обозовъ, тянувшихся прежде черезъ городъ; купивш³й Спирькино заведен³е за большую цѣну, разорился и заколотилъ "Пр³ятное свидан³е". Какъ тараканы передъ пожаромъ, разбрелись обыватели, а наши исконные купцы сидѣли въ пустыхъ магазинахъ и смотрѣли, какъ уходитъ отъ нихъ жизнь, какъ мимо нихъ несутся ихъ покупатели, ползутъ товарные поѣзда и увозятъ отъ нихъ и хлѣба, и мерзлаго судака, и свиныя туши, и битую птицу, и новый товаръ - Спирькинъ лѣсъ, Спирькины дрова...

   Мнѣ пришлось надолго покинуть наши мѣста. Передъ отъѣздомъ я совсѣмъ не встрѣчался съ Спирькой; онъ носился по своимъ лѣсамъ, шмыгалъ по лин³и, путался съ инженерами. Я зналъ только, что онъ нажилъ на шпалахъ больш³я деньги и что собирается перебраться въ губернск³й городъ.

  

  

   Только черезъ десять лѣтъ мнѣ пришлось снова встрѣтиться со Спирькой.

   Я ѣхалъ въ нашъ губернск³й городъ, куда былъ переведенъ на службу. На одной изъ послѣднихъ станц³й въ мой вагонъ вошла шикарно одѣтая, высокая красивая дама, съ сѣдѣющими висками; ее сопровождала молодая дѣвушка, одѣтая по-англ³йски, въ низенькой, мужского фасона, соломенной шляпкѣ, въ свѣтлой кофточкѣ и зеленой юбкѣ, двѣ дѣвочки 6-7 лѣтъ, очень похож³я другъ на друга, съ длинными завитыми бѣлокурыми локонами, мальчикъ въ картузѣ реальнаго училища и высокая сухая гувернантка, тотчасъ же заговорившая о чемъ-то по-французски съ дѣвочками. Мнѣ показалось знакомымъ лицо дамы съ сѣдѣющими висками, и я старался вспомнить, гдѣ я могъ видѣть это характерное, немного мужское лицо, съ строгими сѣрыми глазами, темнымъ пушкомъ на верхней губѣ, широкимъ крѣпкимъ подбородкомъ и всю эту статную фигуру. Очевидно, я очень пристально вглядывался, - мой сосѣдъ, оказавш³йся старымъ загорскимъ знакомымъ, спросилъ меня:

   - Не узнаете? Спирькина жена.- И, видя, что я продолжаю недоумѣватъ, прибавилъ:

   - Глазова дочь, вдова-то... Чай помните, бывала въ Загорскѣ. Это вотъ въ кофточкѣ-то дочь отъ перваго мужа, а тѣ трое Спирькины.

   Онъ только что разсказывалъ начавшуюся еще при мнѣ истор³ю умиран³я Загорска: какъ постепенно безлюдѣлъ городъ и разорялись купцы, какъ совсѣмъ по-другому складывалась уѣздная жизнь. Теперь разговоръ перешелъ на Спирьку.

   Я вѣдь главной-то новости и не сообщилъ вамъ,- говорилъ онъ.- Глазовская фабрика опять работаетъ,- Спирька пустилъ. Векселя скупилъ, а главное Чертово болото помогло - торфъ тамъ оказался. Ну и женился. Большой человѣкъ теперь Спирька...

   Онъ продолжалъ разсказывать, какъ Спирька переѣхалъ въ губернск³й городъ и какой онъ тамъ большой человѣкъ, какъ ходко идетъ его фабрика, и какъ постепенно центръ загорской жизни переходитъ въ слободку, къ фабрикѣ, а я вспоминалъ ходивш³е про дочь Глазова разсказы: какъ она круто расправилась съ своимъ мужемъ-пьяницей и кутилой и упрятала его въ сумасшедш³й домъ, и какъ послѣ его смерти она нѣсколько лѣтъ билась, подолгу живала въ Москвѣ и Петербургѣ, чтобы спасти фабрику отъ продажи съ аукц³она. Я все разсматривалъ новую Спирькину жену и расфранченныхъ дѣтей, и перекидывавшуюся съ гувернанткой французскими фразами молодую дѣвушку, съ такими же холодными сѣрыми глазами, какъ у матери, и съ такимъ же жесткимъ и властнымъ лицомъ,- все не могъ себѣ представить Спирьку рядомъ съ этой энглизированной купеческой дочкой, мужемъ этой важной дамы, отцомъ этихъ болтающихъ по-французски, разодѣтыхъ, съ завитыми локонами дѣвочекъ...

   На платформѣ у оконъ нашего вагона стоялъ высок³й плотный господинъ въ бѣломъ галстукѣ, въ блестящемъ цилиндрѣ и въ сѣромъ лѣтнемъ пальто. Я совсѣмъ не узналъ его, и только когда солидный господинъ снялъ свой цилиндръ и улыбнулся,- мнѣ бросились въ глаза вышибленные Спирькины зубы. Спирька тоже узналъ меня и, поздоровавшись съ семьей, направился ко мнѣ. Все старое такъ сразу вспомнилось мнѣ, что я невольно ожидалъ услышать: "Каково поживаете, кого прижимаете". Но солидный господинъ пожималъ мою руку своей цѣпкой рукой и любезно говорилъ:

   - Сколько лѣтъ, сколько зимъ! Узнали? Пр³ятно, пр³ятно...

   Онъ тутъ же познакомилъ меня съ женой и падчерицей и взялъ слово посѣтить ихъ.

   Великолѣпная пара рысаковъ въ коляскѣ увезла отъ меня Спирьку и его семью.

   Я долго устраивался и совершенно забылъ свое обѣщан³е, но Спирька самъ напомнилъ мнѣ и прислалъ приглашен³е полѣчитъ его сына. Мнѣ тогда же показалось, что Спирька не столько нуждался во мнѣ, какъ въ докторѣ, сколько хотѣлъ показать себя, свое новое житье старому загорскому знакомому.

   Ушедш³й вглубь двора большой одноэтажный каменный домъ, отгороженный отъ улицы чугунной рѣшеткой и красивымъ цвѣтникомъ, съ зеркальными окнами, массивнымъ чугуннымъ подъѣздомъ и рѣзной дубовой дверью,- Спирькинъ домъ выглядѣлъ тѣмъ солиднымъ особнякомъ, въ которомъ живутъ только солидные, кредитные люди. Дальше виднѣлся залитой асфальтомъ дворъ, длиннымъ рядомъ тянулись новеньк³я каменныя службы, далеко уходилъ расчищенный садъ съ большими старыми деревьями, - все говорило о крѣпкомъ купецкомъ житьѣ.

   Я люблю разсматривать обстановку незнакомой квартиры. Отодвинутое кресло, какъ недоговоренная фраза только что оборвавшагося разговора, раскрытая книга на столѣ, забытая женская работа, какая нибудь бездѣлушка, старинная оригинальная шифоньерка съ старинными оригинальными вещами, портретъ на стѣнѣ, картинка, гравюра, старый альбомъ, эти частички человѣка, кусочки жизни, остатки прошлаго...

   Складываются въ головѣ смутныя представлен³я, начинаешь думать, кто сидѣлъ въ этихъ креслахъ и о чемъ они говорили, что имъ любо и дорого, и откуда они пришли...

   Чѣмъ-то нежилымъ и необжитымъ и только что вчера сдѣланнымъ вѣяло отъ этого огромнаго зала, въ которое провелъ меня лакей, - отъ этихъ утомительно длинныхъ и утомительно однообразныхъ рядовъ стульевъ, отъ этого слишкомъ блестящаго паркета, покрытаго цвѣтными рожками, отъ этой слишкомъ новой и слишкомъ блестящей бронзовой люстры, спускавшейся съ лѣпного потолка, отъ зеленыхъ пальмъ въ вычурныхъ корзинахъ, отъ дурныхъ картинъ въ хорошихъ рамахъ... И все это казалось слишкомъ вычищеннымъ и слишкомъ отполированнымъ и нарочно покрытымъ лакомъ, чтобы не оказалось гдѣ-нибудь воспоминан³й, и казалось нарочно вынесено изъ комнаты все то, что говоритъ о прошломъ, о вкусахъ, привязанностяхъ, о жизни. Что-то въ родѣ меблированнаго отдѣлен³я въ шикарной гостиницѣ, которая только что открыта на собирательный вкусъ проѣзжающихъ, и такъ же мало говоритъ объ индивидуальномъ вкусѣ, какъ мало сохраняютъ воспоминан³й кресла гостиничныхъ номеровъ о тѣхъ, кто сидѣлъ на нихъ...

   Такимъ же нежилымъ помѣщен³емъ выглядѣлъ и кабинетъ Спирьки, куда онъ увелъ меня,- казавш³йся съ своимъ массивнымъ и пустымъ письменнымъ столомъ, желтой конторкой у окна, пучками счетовъ на стѣнахъ и толстыми кипами конторскихъ книгъ - какой-то конторой или директорскимъ кабинетомъ въ банкѣ, гдѣ сторожъ только что разставилъ мебель и аккуратно сложилъ книги къ пр³ѣзду директора...

   Спирька разсказывалъ мнѣ о нашемъ Загорскѣ то, что я наполовину уже зналъ.

   - Мертвый городъ, мертвые люди... Только моя фабрика и поддерживаетъ, около моихъ рабочихъ мало-мало кормятся... Помните Левонт³я Никифоровича? На нѣтъ сошелъ... Въ чистую... Чай и сына-то помните, Никишку-то?- и Спирькины глаза блеснули злобной радостью, - у меня служитъ, въ красильное опредѣлилъ, такъ ужъ, изъ жалости взялъ...

   Я плохо слушалъ и все смотрѣлъ, и все хотѣлось мнѣ разыскать стараго Спирьку. Предо мной сидѣлъ солидный господинъ въ корректномъ сѣромъ лѣтнемъ костюмѣ, съ степенными манерами, съ полнымъ, не много обрюзгшимъ лицомъ, съ обстриженной по-модному бородой и говорилъ медленно, растягивая слова какимъ-то новымъ для меня акцентомъ. Только ноздри играли по-старому, да время отъ времени глаза начинали бѣгать и вспыхивали злымъ огонькомъ.

   Гулявш³й въ саду мальчикъ возвратился наконецъ. Какъ я и ожидалъ, ничего серьезнаго у него не оказалось, но Спирька не отпустилъ меня и оставилъ обѣдать.

   Обѣдъ былъ строг³й и чинный. Лакей во фракѣ и бѣломъ галстукѣ, въ бѣлыхъ нитяныхъ перчаткахъ разносилъ блюда; Спирька, еще болѣе важный и застегнутый, продолжалъ начатый въ кабинетѣ разговоръ. Очень одобрялъ франко-русск³й альянсъ,- тогда только что объ этомъ заговорили.

   - Теперь нѣмцу-то податься некуда. Это раньше Бисмаркъ-то съ нашимъ рублемъ мудрилъ, а теперь на-ко, выкуси...- онъ показалъ кукишъ.

   И внутренней политики касался. Деревню одобрилъ.

   - По крайней мѣрѣ, какое ни какое начальство есть... Все-таки на него, мужика, узду надѣли, - а то вѣдь раньше житья не было. Особенно съ нашимъ лѣснымъ дѣломъ...

   Говорилъ о торговлѣ, о тарифахъ и пошлинахъ и все одобрялъ.

   - Будетъ ужъ нашими-то русскими денежками иностранцевъ кормить... Лучше сами покушаемъ.

   Я только смотрѣлъ во всѣ глаза да удивлялся, какъ свободно обращается Спирька со всякими политическими и финансовыми вопросами и какъ степенная и увѣренная Спирькина рѣчь мало напоминала суетливаго, больше обходившагося односложными восклицан³ями прежняго Спирьку. И слова сталъ употреблять мудреныя: техническ³й прогрессъ, самобытная государственная политика и пр., и пр. Хотя и прошибался иногда,- разъ вмѣсто отечество сказалъ "очетество", во фразѣ - "пора намъ бросить эксперименты" - сказалъ "экскрименты" и нѣсколько разъ повторялъ выражен³е "гранд³озное развит³е русской промышленности", всяк³й разъ выговаривая "грац³озное" развит³е...

   Спирькина жена съ равнодушнымъ и скучающимъ лицомъ молча слушала, очевидно, давно слышанныя Спирькины рѣчи и только, когд