Эртель Александр Иванович - Две пары

из своей комнаты и увидав в маленькой комнате около будуара все те же скамейки из кухни, то же расшитое полотенце на зеркале и на столе скатерть с красными петухами по углам, она ужасно рассердилась на прислугу и сделала ей строжайший выговор.

   Между тем девки остались довольны своим посещением. Правда, вышли они из дома раскрасневшиеся и распаренные и долго вздыхали, отирая платочками свои полные лица, но все-таки им было очень весело. По дороге, в лощинке, их догнал Федор, и они со смехом и с увлечением стали рассказывать ему все подробности.

   - Вот уж, Федюшка, сердце-то во мне упало,- говорила Дашка.- Как вошли это мы: так и блестит в глазах, так и блестит... Да на грех-то я глядь на стену, а со стены-то другая Дашка смотрит... Ах, чтоб тебя, думаю! А Лизутка-то, оглашенная, толкает меня, а Лизутка-то толкает...

   - Как же тебя, идола, не толкать? - с хохотом сказала Лизутка.- Барыня лебезит, а она уперлась как ступа какая.

   - Ну, а что барыня, как? - осведомился Федор.

   - Чу-у-дная!.. Мы как вошли, она как облапит меня да чмок над бровью! Уморушки!.. Такая-то суета, такая-то лебезиха... И на месте не посидит: сидит-сидит, да словно иголки в нее, и-и замечется!

   - Она - ничего, простая, - сказала Лизутка, - все угощала нас. Жамками угощала. Хочешь?

   И они все трое принялись есть пряники и хрустеть леденцами.

   - А одежа-то на ней и-их хороша!

   - Словно по-нашенски! Бусы-то на ней, Дашка...

   - И не говори, девушка... Я как гляну-гляну,- ах, хороши бусы! А вот песня-то, знать, не показалась ей: и записывать не стала... А уж мы ли не старались?.. Я, как заведу, заведу,- эх, думаю, была не была!

   - А я что, Дарьюшка,- я, как ты взяла голосом-то, я и подумай: ну-ка барин разгневается, ну-ка заругается на нас... Вот, скажет, пришли, глотки разинули!

   - А мне чего барин? Кабы я сама...

   - Песни-то у вас куда плохи! - сказал развеселившийся Федор.- И что у вас, у девок, за модель плохие песни играть? Кабы она меня заставила, я бы ей сыграл.

   - Ну, уж ты, бахвал!

   - Чего? Я-то? А ну-ка...- И Федор, подхватив под руки девок, затянул высоким и сильным голосом:

  

   Не былинушка во чистом поле зашаталася,

   Зашатался, загулялся удал добрый молодец.

   Пришатнулся, прикачнулся он ко синю морю,

   Он воскликнул же, возгаркнул громким голосом,

   Еще есть ли на синем море перевозчички...

  

   "Эх-их, перевозчички да рыболовщички, добры молодцы! Перевезите-ка меня, братцы, на свою-то сторону..." - подхватили девки, и в ответ песне грянуло эхо за лесом, и побежал по широкому простору полей протяжный гул, медлительно и печально замирая вдали.

   Только по окончании жнитва пришло письмо из нижегородской деревни. В нем содержался решительный отказ Федору. Выслушав от Сергея Петровича это письмо, Федор понурил голову и ничего не сказал, но зато вышел из дома темнее ночи. Господа же были вне себя от негодования. Марья Павловна хотя и не делала уже новых попыток к сближению с Лизуткой и не шла к ней в гости, но все-таки относилась к ее судьбе с живейшим участием. Сергей Петрович метал громы.

   - Вот твои перлы! - кричал он.- Загубить счастье человека, надругаться над святынею его души - над любовью к женщине, это они могут всегда!.. Что теперь делать?.. Ведь как я писал, если б ты знала: камень бы расчувствовался... Кажется, все струны задевал... и могу похвалиться, что у меня превосходно вышло... Нет, это чертовски, чертовски возмутительно! Я просто боюсь за Федора. Я бы на его месте, конечно, наплевал на все эти запреты, но ведь у них рутина, традиции...

   - Ах, Serge, за Федора действительно страшно! - встревожилась Марья Павловна,- смотри: он ни слова не сказал, но вид у него пложительно трагический. Я даже думаю, не присматривать ли за ним... И пойди, сейчас же, сейчас же пойди, посмотри, что с ним!..

   Сергей Петрович поспешил выйти, но, скоро возвратившись, сказал с некоторым разочарованием, что Федор, как ни в чем не бывало, строгает доски. Марья Павловна, однако, не успокоилась.

   - О, это ведь такие глубокие натуры, Serge! Помнишь, Бирюк у Тургенева или этот плотник у Писемского? Тоже плотник!.. И я положительно убеждена, что с Федором что-нибудь будет в таком же роде... Знаешь, Serge, это наша обязанность помочь ему. Мы ведь понимаем безобразие этого явления и необходимо, необходимо должны что-нибудь сделать.

   - Но что же мы можем?

   - Ах, я не знаю что, но это необходимо. Ну, поговори с ним,- ведь ты умеешь с ним говорить,- убеди его наконец, что это безнравственно приносить в жертву жестокому отцовскому произволу свое и Лизино счастье. Надо действовать на его сердце... Невозможно же игнорировать такие явления.

   - Я, пожалуй, позову его, но вряд ли...

   Сергей Петрович опять позвал Федора и опять принялся его убеждать жениться без разрешения отца. Он много потратил слов и аргументов, затрагивал, как ему казалось, все струны, которые только подозревал у Федора, но Федор с тем же угрюмым и странно-равнодушным лицом повторял одно:

   - Без родительского благословения никак невозможно, Сергей Петрович.

   - Но поймите вы, что это безнравственно, что вы губите и себя и Лизу! - не выдержав, закричала Марья Павловна.

   Федор исподлобья взглянул на нее и ни слова не ответил. Тогда принуждены были отпустить его и снова стали совещаться, как быть. Вдруг в голове Сергея Петровича сверкнул счастливый и великодушный план.

   - Знаешь что, Marie? Мы, кажется, отлично это устроим,- сказал он,- мы вот как устроим: есть у меня в Ягодном двадцать одна десятина чересполосной земли; я продаю ее Федору и пусть вся его семья переселяется сюда. Возьму с него... ну, тридцать рублей за десятину возьму, и пускай их переселяются... А? Как думаешь?.. Деньги можно рассрочить... ну, хоть на пять лет... а?

   Марья Павловна пришла в неописанный восторг.

   - Милый мой! Как это ты просто и славно придумал,- говорила она, бросаясь ему па шею, и, немного успокоившись, продолжала: - И смотри, Serge, когда мы думали поправить дело чем-нибудь посторонним, у нас ничего не выходило; но чуть только явилась на сцену жертва - все выходит прекрасно. О, я именно всегда так думала!.. Ведь ты, конечно, приносишь жертву, продавая эту землю, и, признайся, она стоит вовсе не тридцать рублей?

   - Как тебе сказать?.. Рублей шестьдесят-то, наверное, стоит... Да, именно шестьдесят. Я-то, собственно, заплатил тридцать, но теперь удивительно быстро поднимаются цены. Именно, именно шестьдесят рублей стоит земля.

   - Ну, так вот что, милый,- сказала она, положив ему руку на плечо и вся озаряясь умиленною улыбкой,- надо доводить дело до конца: ты уступаешь за половину цены, я же... я плачу тебе из своих денег... я хочу подарить Федору эту землю.

   - Но зачем же, Marie... И притом ты знаешь, филантропия...

   - Тсс... ни слова! Мы так счастливы... так все хорошо... Ну, одним словом, я хочу сделать счастье другим. Пожалуйста!

   И растроганные до глубины души своим обоюдным великодушием, они обнялись, любуясь друг другом, и медленно целовались, забывая вспомнить о Федоре и Лизутке. Однако вспомнили и в третий раз послали за Федором. Он пришел на этот раз сердитый и с неприятною грубостью в голосе спросил:

   - Что вам, Сергей Петрович? Мне недосуг: надо косяк прилаживать.

   - Вот тебе барыня объявит,- сказал улыбающийся Сергей Петрович, лукаво посмотрев на Марью Павловну.

   - Нет, нет! Сергей Петрович скажет вам! - вскрикнула она и стремительно выбежала из комнаты.

   Тогда Сергей Петрович, стараясь изгнать из тона своего голоса всякую горделивость своим поступком, объяснил Федору, в чем дело.

   - Итак, в Ягодном, Федор, - заключил он,- земля там прекрасная, есть вода, лесок... Пусть их переселяются. А Марья Павловна дарит тебе эту землю. Я, собственно, хотел взять половинную цену - тридцать рублей; не правда ли, что это очень дешево, Федор? И притом, я еще хотел на пять лет рассрочить уплату... ведь это, согласись, было бы очень хорошо, Федор, для тебя и для твоего отца? Марья Павловна так добра, что дарит тебе эту землю... а? Как думаешь? Я думаю, это так прекрасно для тебя, что я, пожалуй, завтра же поеду к Ивану Петрову сватом... а? Как думаешь?

   - Это как же, Сергей Петрович, в вечность али как? - недоумевая, спросил Федор.

   - Ну, да, да, в самую полную вечность. Ты можешь ее заложить, передать по наследству детям. Одним словом, как хочешь. В полное твое распоряжение.

   Федор подумал и сказал:

   - На этом благодарны... Вечно будем бога за вас молить.

   - Так как же, ехать сватом?

   - Уж и не знаю... Значит теперь чтобы старик переселился сюда, в Ягодное?

   - Да, да, непременно. С тем только и земля дается.

   - Уж и не знаю...

   - Да чего же ты не знаешь, чудак? Ведь даровая земля, пойми ты это, с водою, с лесом... Что же ты не знаешь?

   - Господи, аль я ворог какой себе?.. Я бы радостью рад... Вот родитель-то как вздумает!

   - Не дурак же он, твой родитель! Живете там черт знает на каких болотах и вдруг - даровая земля, чернозем!

   - Это уж что говорить... вечно бога молить за вас и за барыню. Только вот пчелка у него там, садишко...

   - Ну, извини, Федор, это черт знает что такое! Пойми ты, что двадцать одна десятина чернозема!

   - Как не понять... мы вам по гроб жизни... А все ж таки письмо бы, Сергей Петрович, родителю...

   - Отлично. Мы, значит, будем с тобой переписываться, по месяцу ответа ждать, а Лизу тем временем и просватают за другого. Превосходно, Федор!

   Федор тяжко вздохнул и покрутил головой.

   - Так как же? - Сергей Петрович в раздражении закурил папиросу и принялся большими шагами измерять комнату. - Ну? - спросил он, останавливаясь и сердито взглядывая на молчаливого Федора.

   - И ума не приложу, Сергей Петрович.

   - Ты пойми, пожалуйста, вот какую вещь. Ну, теперь не позволяет тебе старик жениться - у него еще могут быть резоны; тем более отпустить тебя в зятья: ты один работник, можешь не высылать денег и тому подобное. Но у него совершенно нет резонов отказываться от превосходной даровой земли... Ты скажи, так ли я говорю?

   - Это верно, что он опасается.

   - Если же он переселится, ведь никаких не будет тогда опасений? Ну, скажи: никаких? Ведь ты будешь с ним жить, не так ли?

   - Ужели же не с ним!.. Мы бы тут зажили вот как!.. И садик можно развесть, и пчел, и огородец бы завели... Только бы и заботы - бога молить за вас да за барыню.

   - Вот видишь ли. Теперь, если мы будем снова писать ему об этом, посуди сам: он промедлит с ответом месяц, вот тебе уж сентябрь на дворе. А Иван Петров ждать ведь не станет!

   - Чего уж ждать! - с внезапным оживлением заговорил Федор.- Кабы не это дело, он прямо бы за Мишаньку Арефьева ее просватал. Теперь узнает - того гляди, пропьет за Мишаньку.

   - Может, Лиза за него не пойдет, будет тебя дожидаться?

   - Да ведь кто ее... Малого тоже хаять не приходится,

   - Черт знает, какая у вас такая любовь странная!.. Ну, ты, однако, думай.

   - Вот что, Сергей Петрович,- решительно сказал Федор,- сколько письму идти, ежели без замешки?

   - Как? Туда и обратно? Дней семь, восемь.

   - Ну, прошу я вас: пишите письмо. И как вы сделали нам такую милость,- вечно будем бога молить за вас и за барыню, - то пропишите об земле и какие на ей угодья... Пуще всего насчет сада пропишите, что возможно сад развесть, - старичок-то редкостный охотник!.. И одно, ради Христа, прошу я их переселяться. Ежели батюшке покажется, пусть в ту же пору отпишет... Арефьевы-то тянуть не станут!.. А я, как есть их сын, посылаю земной поклон и прошу родительского благословения... И матушке пишите, что, мол, слезно просит Федор... и насчет воды пропишите, что, мол, прудок... для уток, мол, способно... и прошу благословения навеки нерушимые. А сестре надо одно написать - пусть чтоб не смущала... и вы так еще напишите,- они, бабы, до этого завистливы,- грибов, мол, сколько хочешь и притом - ягоды. А насчет ребят пускай не сомневается... и Христом богом прошу, чтобы родителей в беспокойство не вводила.

   - Грамотный твой отец? Нет? Ну, если он под рукой писаря не найдет и поэтому не скоро ответит? А мы с тобой будем ждать?

   - Эх, была не была! - подумав,сказал Федор.- Ежели через семь дён ответа не будет и ежели такая милость ваша - соглашаетесь быть сватом (он низко поклонился), прошу я вас переговорить об эфтом деле. Как от даровой земли отказаться? Аль она на дороге валяется?.. Люди бьются-бьются из-за ней, а тут - на тебе, готовенькая!

   Письмо было написано; и с тем же одушевлением, с которым расхваливал Сергей Петрович Лизу и всю ее семью в первом письме, он расхвалил и расславил свою землю в Ягодном, не забыв упомянуть о прелестном месте для сада, о грибах, о необыкновенном множестве клубники и о замечательном приволье для уток.

   Федор вышел от барина в каком-то тумане. Радость боролась в нем с беспокойным раздумьем. Он почти вслух убеждал себя, что никак невозможно отказаться от даровой земли, что невидано и неслыхано отказываться от земли и что отец непременно согласится на переселение. Убеждал себя почти вслух, потому что он чувствовал, что не совсем уверен в этом, и ему нужно было заглушить свои сомнения. И особенно тревожили его эти сомнения, когда он вспоминал свое село на берегу реки, впадающей в Волгу, избы, потонувшие в садах, вырезные коньки на тесовых кровлях, старую приходскую церковь, в расщелинах которой зеленел мох, и широкое раздолье заливных лугов, куда он, бывало, езжал в ночное.

   "Ах, вряд ли согласится батюшка!..- шептал он, ворочаясь ночью на своем тоненьком войлоке, и долго спустя прибавил: - А может, господь даст?.." И не было в нем полной радости, когда он останавливался на последней мысли, и не было полной печали, когда останавливался на первой.

  

  

   Через семь дней ответа на письмо не получилось, и Сергей Петрович объявил Федору, что едет сватать. Федор согласился на это без особой решимости; даже, как показалось Сергею Петровичу, с необыкновенною вялостью и безучастием. Но Сергей Петрович и Марья Павловна настолько были увлечены новою для них процедурой сватовства и настолько были уверены, что "делают счастье" Федора, что не обратили никакого внимания на его настроение, разве что немножечко подосадовали. Гораздо более их занимал вопрос, как ехать Сергею Петровичу: парадно ли или просто, - и после долгих разговоров с ссылками на "литературу предмета" решили, что парадно, но "не выходя из своей роли". Запрягли тройку лошадей в наборную сбрую; Сергей Петрович оделся, как одевался для визитов; кучер натянул плисовую безрукавку, надел шляпу с павлиньим пером и голубую рубаху, и Сергей Петрович торжественно пустился в путь, сопровождаемый пожеланиями Марьи Павловны, любопытными взглядами плотников и всей дворни. Один Федор не вышел проводить барина и даже не поглядел на сборы сосредоточенно и серьезно он делал давно обещанный валек кухарке Матрене.

   Был праздник, и народ, гулявший по улицам деревни, немало изумился, когда звенящая и сверкающая наборною сбруей тройка Сергея Петровича остановилась около избы Ивана Петрова. Весть о сватовстве быстро, однако же, обежала улицу, и толпы ребят, девки, бабы двинулись к избе Ивана Петрова. Когда тройка подъехала к избе, Иван Петров сидел на завалинке рядом с маленьким седеньким старичком, Степаном Арефьевым из Лоскова.

   - Я к тебе в гости, Иван,- сказал Сергей Петрович, выпрыгивая из коляски и быстро подходя к мужикам.

   Его уже начинала смущать многолюдная улица и особенно ребята, с шумом бегущие к избе. Мужики встали, приподняли шляпы, Сергей Петрович тому и другому неловко сунул руку. В избе хлопнуло окошечко, на мгновение показалось в нем лицо Лизутки, затем послышались ее торопливо удаляющиеся шаги и резкий стук двери.

   - Вот, кум, до каких времен дожили,- сказал усмехаясь Степан Арефьев,- баре к мужикам стали в гости ездить.

   - Отчего же не ездить? - спросил, косясь на него, Сергей Петрович.- Мы соседи.

   - Это что говорить: знамо, суседи!.. Кум-то, може, не помнит, а я-то помню еще: хоро-о-ший сусед жил около нас...

   - Кто старое помянет, тому глаз вон. Ты ведь знаешь это?

   - Как не знать! Да я разве колю тебя? Я ведь так, к слову пришлось. Я насчет того - баре-то ноне обходительны. Вот у Кочетковских такой-то недавно проявился... То-то обходителен, то-то ласков; а к чему дело довелось: двести десятин лесу оттягал! А то давай бог, давай бог!.. Ну, я пойду, кум Иван! Наша конпания, видно, тебе не под стать. Пойду, може, как-нибудь тройку с бубенцами подберу... Хе, хе!

   - Да ты будет язвить-то, Степан Савельич,- сказал Иван Петров.- Чего подкопы-то подводишь? У нас гости все равны. Иди-ка в избу.

   Но Арефьев торопливо раскланялся и мелкими шажками пошел к плетню, около которого была привязана его лошадь.

   - Экая заноза этот кум Степан, - проговорил Иван Петров,- уцепился в человека точно зубом! - И он весело и насмешливо посмотрел на Сергея Петровича.- Ну, что ж, Сергей Петрович, коли в гости - просим милости в избу. Мы гостям рады... Чего не видали, пострелята! - сердито огрызнулся он на ребят, присыпавших к избе.

   В избе, кроме Митревны, сидевшей подгорюнившись около печки, никого не было. Но стол был покрыт чистою скатертью, на нем лежала коврига пшеничного хлеба и стоял штоф водки с зеленоватым стаканчиком. Митревна, не отымая ладони от щеки, медленно встала, низко поклонилась Сергею Петровичу и на тихие слова мужа тотчас же вышла, принесла нарезанную ветчину на деревянной тарелке, с поклоном поставила ее против Сергея Петровича и снова уселась около печки.

   - Ну, что ж, Сергей Петрович, выпей с дорожки-то!

   Иван Петров налил стакан и, поднявшись с места, поднес его гостю. Сергей Петрович взял стакан и сразу вылил себе в рот, торопясь проглотить и обжигаясь. "Черт знает, какая гадость!" - подумал он, с усилием сдерживая гримасу, и тут же вспомнил, что, по обычаю, ему не следовало пить первому. "О, черт возьми!" - рассердился он на себя и вдруг ему захотелось как можно скорее отделаться.

   - Я к тебе по делу, Иван Петров,- сказал он, отодвигая тарелку с ветчиной и облокачиваясь на стол.- Ты знаешь, я дарю Федору свою чересполосную землю в Ягодном.

   - Так-с.

   - Это очень выгодно для Федора и вообще это отлично устраивает его судьбу. Ты как думаешь?

   - Наше дело сторона, Сергей Петрович. В своем добре всякий волен... А наших тут делов нету.

   - Нет, ты понимаешь, что я хочу сказать? Я хочу, чтоб он женился на твоей дочери.

   - Как так, чтоб женился? - нахмурившись спросил Иван.

   - У нас девка, чай, не безродная какая,- оскорбленным тоном вмешалась Митревна, быстро выпрямляясь и недружелюбно взглядывая на Сергея Петровича,- у ней отец с матерью есть. Вламываться в чужие дела кабыть не пригоже.

   - Но какие вы странные!.. Я вовсе не вмешиваюсь. Вы меня не поняли... Я просто сватаю за Федора.

   - Помолчи,- коротко сказал Иван Петров жене и обратился к Сергею Петровичу: - У нас девка на выданье, об этом что говорить. Ты ли сватаешь, другой ли кто,- мы милости просим. Только тут не подходящее дело, Сергей Петрович.

   - Чем же не подходящее?

   - Малый нам неизвестен.

   - Принесла откуда-то нелегкая, прости господи, из-за тридевять земель...- вступилась было Митревна.

   - Помолчи, Агафья, - остановил ее Иван.

   - Но как же неизвестен, когда сам же ты собирал о нем справки?

   - Какие такие справки?

   - Да сколько он зарабатывает, какого поведения и тому подобное.

   - Это я верно, что спрашивал у вашей милости. Но только отдавать за чужака мы не согласны.

   - Какой же чужак? Ведь я русским языком говорю тебе, что дарю,- слышишь ли? - дарю ему землю в Ягодном.

   - Что ж земля, Сергей Петрович? Землю можно продать - и поминай как звали.

   - Невозможно продать. Я дарю только с тем, что он женится на Лизе и вся его семья переселится сюда.

   - На этом много благодарны. Но как же теперича семейские его - согласны переселяться?

   - Разумеется, согласны... Еще бы!.. То есть, собственно говоря, от них еще не получено ответа, но как же сомневаться? Ты сообрази: даровая земля, чернозем!

   - Так-с...- И Иван Петров с непроницаемым выражением на лице побарабанил пальцами.

   - Двадцать одна десятина! - кипятился Сергей Петрович, вскакивая с лавки.- Вода! Лес! Грибов одних сколько!

   - Землю мы знаем.

   - Ну, согласись сам, как же отказываться от такой земли? Ведь это надо быть дураками, идиотами!

   - А, значит, касательно переселения ответа еще не было?

   - Да что тебе в ответе, Иван?..- И, оскорбленный недоверчивостью Ивана, взволнованный ожиданием отказа и желанием спасти от неминуемого крушения свои и Марьи Павловны планы, Сергей Петрович решительно произнес: - Наконец Федор прямо заявляет, что если отец на переселение не согласится, он идет к тебе в зятья.

   - А как же насчет земли? Земля, значит, останется ни при чем?

   - Но ты сам желал взять его в зятья... О земле тогда речи не было! - воскликнул Сергей Петрович.

   - Ежели без земли, мы и здесь женихов найдем,- сухо ответствовал Иван.

   - Чтой-то ты, Петрович, в самом деле? - опять вмешалась Митревна.- Чтой-то Лизутка-то у нас... Перестарок какой?.. Гляди, с людьми сколько годов хлеб-соль водили... Кум Степан пороги все обил. Аль неволя за первого встречного отдавать?

   - Твое дело впереди, помолчи.

   - И сватаются-то не по-людски,- не унималась Митревна.- Барское ли дело в сватах ходить?

   - Хорошо,- сказал Сергей Петрович, страшно сконфуженный ядовитым замечанием Митревны и давно уже утративший необходимую трезвость мыслей под влиянием стакана отвратительной водки и отвратительной неловкости своего положения,- хорошо: если вы согласны отдать Лизу за Федора, я дарю землю... Я даже сделаю так: сделаю дарственную запись на имя Лизы, то есть хозяйкой земли будет Лиза. Но это в таком случае, если Федоров отец не согласится на переселение. Надеюсь, теперь все отлично?

   Иван подумал.

   - Как, Агафья, а? - спросил он.

   - Что ж как? Мне замуж нейти. Спроси девку. Ноне матерей-то не больно слушаются.

   - Ин, поди, спроси ее... Где Лизутка-то?

   Митревна, вздыхая и бормоча какие-то неблагосклонные слова, удалилась из избы.

   - Ну, сват, выпьем, что ли! - сказал развеселившийся Иван.- Девку ты у меня выхватил вот как... Из рук выхватил. И не чаял я быть ей за Федором... Ну, судьба! Недаром говорится: "Суженого-ряженого конем не объедешь".- И прибавил с легкою насмешливостью: - Да как ведь и свату-то такому отказать!

   В согласии Лизутки, по-видимому, никто не сомневался; и действительно через несколько времени вошла заплаканная Митревна и объявила, что Лизутка "из родительской воли не выходит" и что Федор ей "не противен".

   Сергей Петрович выехал из деревни совершенно отуманенный. Голова его была тяжела как свинец и кружилась. Во рту стоял противный вкус сивухи. За всем тем он довольно отчетливо припомнил подробности сватовства и даже струсил, что наобещал от имени Федора то, на что Федор никогда его не уполномочивал. "Невозможно же, черт возьми, чтоб отказались от даровой земли!" - утешал он сам себя, подъезжая к хутору, и в нем возникло было легкомысленное намерение скрыть от Федора, что он должен идти "в зятья". К счастью, он вспомнил, что Иван Петров, провожая его, обмолвился такими словами: "Как-никак, а надо бы с малым переговорить... чтоб без сумления!" Приехав, он тотчас же позвал Федора и нетвердым языком сказал ему:

   - Ну, поздравляю. Можешь венчаться, когда захочешь.

   - Как же, Сергей Петрович, соглашаются? - спросил просиявший Федор.

   - Э, брат, это история, тово... сложная история. Одним словом, землю я дарю. Или пускай переселяются, или ты идешь в зятья, и я землю дарю твоей невесте... Вот как, брат! Дарю, дарю во всяком случае.

   - Как так в зятья, Сергей Петрович?! - воскликнул встревоженный Федор.

   - Ну, уж, брат, в зятья! Ничего не оставалось делать. Этот твой будущий тестюшка такая, я тебе скажу, шельма... И старичишка еще язвительный вертелся тут... Как его? Арефьев, что ли?

   - Да ведь невозможно, Сергей Петрович.

   - Вздор, вздор. Одним словом, поздравляю. И дарю землю.

   - Э-эх, братцы мои! - Федор с сокрушением почесал затылок.

   - Да не откажетесь же вы от даровой земли, черт бы вас всех подрал! - с негодованием закричал Сергей Петрович.

   - Так-то так...

   - Ну, стало быть, нечего и разговаривать. Ступай! Хлопочешь тут за вас, стараешься...

   - Я бы, вы сами знаете...- оправдывался Федор.- Я уж и не знаю, как благодарить вас, Сергей Петрович,- и, подумав мгновение, тряхнул волосами и сказал: - Ну, значит, дело сделано, семь бед - один ответ... Будь по-вашему, Сергей Петрович.

   Марья Павловна гуляла, когда приехал Сергей Петрович. Возвратившись и услыхав, чем кончилось дело, она хохотала как безумная и была необыкновенно рада. Она теперь твердо убедилась в благополучном завершении своего великодушного плана и не могла понять, отчего Сергей Петрович все-таки беспокоился.

   - Но Федор же согласился?

   - Н-да, но знаешь, есть в нем какой-то червь... то есть, понимаешь ли, червяк какой-то.

   - Притом это ведь в решительном случае? От земли, ты говоришь, не откажутся?

   - Помилуй, даровая земля... Грибы... Утки!

   - Да и я думаю: совершенно неестественная вещь крестьянину пренебречь землей. Везде такое малоземелье, и притом, ты говоришь, болото там, где они живут?

   - Совершенное болото! Понимаешь ли, кочки этакие и травка, травка... Это сделано... Тпфу! Доказано статистикой... нижегородскою статистикой.

   Возбужденный вид Сергея Петровича и его заплетающийся язык очень подходили к веселому настроению Марьи Павловны; целый вечер она смеялась над ним и, шаловливо путая ему прическу, повторяла:

   - Сват, сват!.. Настоящий сват!

   Весь август, а затем и половина сентября прошли, а между тем Федору не приходило ответа. Насчет свадьбы все было решено, обо всем Иван Петров переговорил с Федором основательно. Вместо обычного в таких случаях "пропоя" они скромно распили полштоф в кабаке. Но с Лизуткой Федор виделся уже гораздо реже: Митревна почти не отпускала ее от себя. Правда, по воскресеньям Лизутка, как и прежде, выходила "на улицу", но там около нее неотступно торчала меньшая сестренка и по приходе домой обо всем рассказывала матери. Ближе к осени в Лутошках пошли слухи о других свадьбах. "На улице" стали иногда "обыгрывать" женихов и невест; у иных невест собирались уж вечёрки. И хотя во дворе Лизутки вечерок не собирали, а следовательно, Федор и не мог бывать на них, но ему пришлось все-таки выслушать от девок песни, с которыми провожают жениха с вечерок. Играли они ему и "Розан, мой розан, виноград зеленый", и "Вьянули ветры по полю, грянули веслы по морю", а затейница и песенница Фрося припомнила старую забытую песню: "Не разливайся ты, тихий Дунай"...

   Митревна все время была не в духе. Не то что ей не нравился жених, но ей все как-то не верилось, что он останется в Самаре. Затем он все-таки оставался для нее чужим человеком: и повадка, и речь его, и манеры одеваться в синюю рубаху, в "пинжак",- все ее смущало. Не знала она ни родни его, ни "породы", зная которую можно было бы с уверенностью сказать: "У них в роду пьяниц не было", или: "Ихний и род-то весь непутевый". За Федором же стояла темнота. Кроме того, претило ей, что дело делается "не по-людскому": свататься приезжал барин, не было "пропоя", не указал Петрович быть вечеркам, медлили для чего-то собирать "подневестниц" для шитья и, главное,- о "сговоре" ни Федор, ни Петрович не говорили ни слова. Да какой же и сговор, коли Федор один как перст здесь? Ни родни, ни знакомых. Не звать же господ на сговор,- это уж совсем "люди осудят". Митревна часто вздыхала, поглядывая на свою девку, и слезинки незаметно капали из ее глаз. И часто мысли ее обращались к Мишаньке Арефьеву: "Эдакий тихий да работящий парень! - думала она.- И чем бы не взял? То ли ростом, то ли дородством, то ли из лица не вышел?.. И все-то бы по обычаю, все-то бы не на смех людям... И род-то весь известный, и знакомство сколько годов водили, а теперь, поди, вот: просватали невесть за кого! У людей игры, вечерки, а у нас - стыда головушке! - ровно как таимся, ровно как хоронимся от людей".

   - Петрович,- решилась наконец она сказать, оставшись одна с мужем,- ты бы поговорил нареченному-то: негоже эдак без роденьки!

   - А чем негоже?

   - Да будто не по-людски. Чтой-то воровским обычаем делаем!.. У людей игры, вечерки, а у нас и про "сговор" не слыхать, когда будет. Пускай бы хоть родители приехали.

   - Поедут тебе киселя хлебать.

   - Ну, сестра у него... Хоть бы сестра приезжала, авось ничего с ней не стрясется... Зазорно эдак-то, Петрович. Уж и спрашивают, спрашивают, а я и сказать не знаю что. Живем на миру, хорониться-то словно бы нехорошо. Пра, поговори.

   Иван Петров про себя согласился с женой и при первом же случае "поговорил" с Федором.

   - Это мы живым манером оборудуем! - нимало не задумываясь, ответил Федор и, не смущаясь тем, что еще не получил ответа о "даровой земле", попросил господ написать новое письмо, где приглашал к себе "на сговор" и на свадьбу родителей и сестру и послал для этого двадцать рублей денег.

   Вообще с самого времени сватовства мысли Федора заметно изменились иди, правильнее сказать, изменилось его настроение. Он почувствовал в себе какую-то свободу, смелость, и чем дольше не приходило ответа, чем меньше становилось надежды на родительское согласие, тем свободнее и смелее делалось его настроение. Бесповоротно решенное без его участия дело о сватовстве, казалось, сразу уничтожило его зависимость от нижегородской деревни, порвало его связи с нею и вместе с тем вознесло на большую высоту его помыслы о личной своей судьбе. Даже господа заметили, что Федор стал каким-то легкомысленным. Это проявлялось и в мелочах: прежде, разговаривая с Сергеем Петровичем о постройке, Федор стойко и дельно высказывал свое мнение и-решительно всегда заставлял Сергея Петровича соглашаться с собой. Теперь, напротив, стоило Сергею Петровичу выразить свои взгляды, и Федор поспешно соглашался с ними. Очень часто от этого быстрого соглашения по постройке происходила нелепица. И тогда Сергей Петрович сердился и на себя, и на Федора. Федор же подобострастно извинялся и с преувеличенною готовностью исправлял нелепицу. Сергей Петрович находил, что Федор удивительно изменился к лучшему, и если он кажется немного легкомысленным, то лишь оттого, что стал кротче, мягче, уступчивее. "Вот в чем сказывается благотворное культурное влияние женщины!" - говорил Сергей Петрович. Марья Павловна не соглашалась. Она откровенно говорила, что Федор казался ей гораздо, гораздо умнее и самостоятельнее, но прибавляла к тому, что, конечно, это все пройдет, потому что ясно как день, что страстная любовь к Лизе сделала его таким. "Ему теперь ни до чего нет дела, кроме любви, заполонившей все его чуткое, отзывчивое существо!" - говорила Марья Павловна.

   С хлебом почти убрались. Бесчисленные "шкирды" пестрили господские и купеческие поля. Около деревень день ото дня вырастали островерхие клади. На гумнах и на выгонах лошади топтали снопы, как, вероятно, топтали они их во времена Геродота. В версте от хутора с утра до ночи торжественно гудела и лязгала поршнем паровая молотилка. К Волге тянулись обозы с рожью и пшеницей. На пристанях кипела работа, без конца сновал оборванный, опухший, отчаянный люд с кулями за спиною. Караваны барок нагружались и уходили вверх по Волге, и далеко разносился по ее берегам непрерывный угрюмый рев буксирных пароходов. Воздух прояснялся все больше; по утрам стояли чувствительные холода, и леса багровели, желтели, роняли лист.

  

  

   Марья Павловна первый раз во всю свою жизнь проводила осень в настоящей русской степной деревне. И эта осень странно и приятно раздражала ее нервы, прихотливо изменяла ее настроение. Никогда она не чувствовала себя бодрее и вместе с тем никогда не чувствовала такой сладкой грусти, такой сладкой потребности слез и меланхолического раздумья. На народе, в виду суеты рабочих на молотилке, слушая веселый скрип телег с возами пшеницы, вдыхая в себя здоровый и сытный запах хлеба,- ей было так хорошо и такой призыв к делу, к движению чувствовала она... И вдвоем с Сергеем Петровичем ей было хорошо. Но случалось, что она уходила далеко в поле, подымалась одна на возвышенности, гуляла в лесу, и тогда тихая печаль ее преследовала. Вот видела она, что равнина лежит перед нею пустынная, обнаженная, и как-то необычайно широко раздвинулись дали, зовущие к себе, уходящие без конца... И нет человека во всем пространстве. И долго, долго безмолвствует над нею прохладная бледно-голубая высь, бывало, вся звенящая голосами певчих птиц и теплая, как чье-то близкое дыхание... Долго безмолвствует, пока в высоте, недоступной глазу, послышится звук, напоминающий отдаленный звук трубы, и протяжно, торжественно, унылыми переливами поплывет над окрестностью. Это летят журавли. И Марья Павловна долго всматривалась в сторону их однообразного "турлыканья" и замечала наконец черные точки, медленно, правильным треугольником подвигающиеся к югу... И простор обнаженных полей казался ей еще более значительным и унылым, синяя даль еще неотступнее звала к себе.

   Леса были красивы в пестром разнообразии своей листвы. Березы походили на янтарь; липы оделись багровым цветом; дуб был точно из старой, потускневшей бронзы... Но запах увядания, запах тлеющих листьев, подобный запаху вина, странная разреженность внутри леса - широкие просветы там, где прежде была густая тень, придавали красивому лесу характер тихого и меланхолического прощания с жизнью.

   И, однако, этот умирающий лес, этот безлюдный и бесшумный простор полей, эти широко разверстые дали влекли к себе Марью Павловну, влекли тою сладостью грусти, для которой не было у ней объяснения. Подолгу просиживала она где-нибудь на возвышенности или на опушке леса, охватив руками колени, не замечая слез, обильно текущих по лицу, безропотно отдаваясь наплыву меланхолических впечатлений. Чего ей недоставало, о чем она плакала - она сама не знала; она была счастлива; она любила жизнь и людей, среди которых жила. И все-таки тесно было ее душе; она чувствовала, что зовет ее куда-то. Кто зовет - она не знала. Временами ей хотелось определить это состояние безотчетной грусти. И она принималась думать. Она нарочно воображала о Дмитрий Арсеньевиче, о Коле, о своей прежней жизни. Но ведь знала же она, что прежняя ее жизнь была хуже, пошлее, бесцветнее теперешней ее жизни; что Коля приедет с братом и проживет все лето, наконец она может хоть завтра же ехать и повидать его; что Дмитрий Арсеньевич преуспевает и вообще очень благополучен. Все она знала, и в этом не могла скрываться причина ее грусти. И потому еще не могла скрываться в этом причина ее грусти, что тогда не было бы в ней сладости, не вызывала бы она таких тихих, незаметно текущих слез. И не могла объяснить Марья Павловна, что с нею, что с ее душою.

   Нельзя сказать, что Марья Павловна стала добрее - она и так была добра; не то что отзывчивее - она и так отличалась чрезмерною отзывчивостью,- но стала душевнее, сердечнее, мягче. Задумчивость, часто набегавшая на ее черты, придавала им особую кротость; и все-то ей хотелось сделать что-нибудь необыкновенно хорошее, и все-то ей казалось, что она накануне этого "хорошего" и живет теперь так себе, пока - живет хорошо, счастливо, но не со всею полнотой.

   Раз, перед вечером,- Сергей Петрович только что на целую неделю уехал на пристань,- Марья Павловна возвращалась домой с своей обычной прогулки и, подходя к хутору, оглянулась: ее нагоняла телега. Она посторонилась с дороги, ответила на поклон мужика, правившего лошадью, и женщины, покрытой темненьким платком, одетой в полушубок и в набойчатый синий сарафан. И лицо женщины поразило ее: такое оно было унылое, сосредоточенное, с глубокими впадинами около глаз и скорбным выражением на вдавленных, крепко сжатых губах. Около женщины сидели дети - мальчик лет семи и таких же лет девочка. Они робко и любопытно посмотрели на барыню. Телега в глазах Марьи Павловны повернула на хутор. "Кто бы это мог быть?" И Марья Павловна подумала, что женщина непременно нуждается в чем-нибудь, непременно "несчастная". Она почти бегом поспешила к хутору. Сердце ее уже горело жалостью.

   Оказалось, что это приехала с своими детьми сестра Федора. Самого Федора не было на хуторе: все плотники чинили закрома в полевом амбаре. Марья Павловна тотчас же приказала позвать женщину с детьми в кухню, накормить и напоить ее чаем. И когда уже женщина и дети поели и напились чаю, горничная Стеша, удерживая смех, вошла к Марье Павловне и сказала:

   - Вот, сударыня, сюприз Федору! Сестра-то приехамши отговаривать его.

   - Как отговаривать?

   - Да не согласны на свадьбу. Тут сидит, слезы утирает!..

   - Что же это они, с ума там сошли?

   - Известно, деревенщина. Я и то убеждаю ее: вот, говорю, какие вы бессовестные, господа беспокоятся из-за вас, хлопочут... Он, говорит, тогда не кормилец нам, то есть, что будто бы он откажется вспомогать в их бедности.

   - Вздор какой-то. Позовите ее, пожалуйста, ко мне.

   И, волнуясь, Марья Павловна прошла в маленькую комнатку около будуара. Несколько спустя туда несмело вошла женщина, подталкивая перед собою детей, державшихся за полы ее сарафана, и низко поклонилась Марье Павловне.

   - Как вас звать, голубушка?

   - Афимьей, сударыня.

   - Вы - сестра Федора?

   - Сестрой довожусь... Вдова я; вот с сиротками своими притащилась.

   - Вы, вероятно, слышали, что Федор женится? Я и муж мой,- мы очень полюбили вашего Федора,- мы подарили ему землю, чтобы вы все переселились сюда. И муж мой даже взял на себя роль свата и ездил сватать за Федора. Девушка из прекрасной семьи и очень, очень симпатичная.

   Афимья глубоко вздохнула и подперла щеку.

   - Вам писали об этом?

   - Как же, сударыня, писали,- печально ответила Афимья, и вдруг из ее глаз полились слезы.

   Она вытерла их уголком платка, хотела еще что-то сказать, но не сказала и опять сокрушительно вздохнула.

   - О чем же вы плачете? - сказала Марья Павловна, стараясь не смотреть в лицо Афимье.

   - Сударыня ты моя, как не плакать-то, сударыня?.. Ведь вот они, сиротки-то,- двое их, да девчоночка еще дома осталась... Как не плакать-то? Я не токмо... Не чаяла и до места доехать... То ли уж мне, горькой, судьбинушка такая... С мужем всего пять годочков пожила - измаялась, исчахла с покойником. Только, бывало, и отдохнешь, как на лето в бурлаки уйдет. Какая работа стоит! И землицу-то вспаши, и травки накоси, и хлебушко убери... Всю-то разломит тебя, всю-то жаром-зноем спалит за лето... А я ж к тому тяжелая, дитё под сердцем колотится,- не чаешь живой быть! Но и то супротив зимы рай был. Придет зима, глядишь и накатит сокол. У людей-то мужики деньги принесут, а у моего-то ни грошика: все пропьет, все промотает на низу! Одежонку и ту разматывал. Да уж бог бы с ним: когда батюшка подсобит, когда брат Федор - я и без него подушное справляла. Нет, он, бывалоче, не уймется этим, примется бить, бить... То ли я жена ему была плохая, то ли гуляла - по трактирам, как иные бабы, шаталася!.. Да и какое гулянье? Иссохла вся от кручины, щепка-щепкой сделалась... Все-то он рвет, все-то он мечет, бывало. Давай денег в кабак! Давай денег на одежу хорошую! А где же я ему достану?.. Прибегу так-то к родителю: вся-то изодранная, лицо все в синяках; батюшка! ради Христа милостивого, дай на полштофа - зашибет меня погубитель-то мой... Смилостивится батюшка, даст,- заткну ему глотку. Мало того, попутал его грех - с чужими стал вожжаться. Ты, говорит, что ни год, то с брюхом... Господи батюшка! Аль мне в радость рожать-то их... Аль мне легко? Выйдешь в косовицу, возьмешь его, грудного, в зыбке,- лежит, миляга, кручинится.