Джером Джером Клапка - Вторая книжка праздных мыслей праздного человека

бидеться на него, если бы даже хотел.

   - Позвольте, я лучше сяду сзади: я люблю задние места,- предложила Минни.

   Но тут вмешался кучер. Он положил свои руки на ее плечи, и она поневоле должна была снова опуститься на место, с которого было поднялась.

   - Так как же, сударыня,- обратился кучер к толстой даме,- угодно вам занять это место, впереди, или то, сзади?

   - Но почему же вы не хотите, чтобы кто-нибудь из этих молодых людей занял заднее место, раз они оба выражают желание сесть там? - недоумевала толстая дама.

   Кучер выпрямился и громко отчеканил:

   - Потрудитесь немедленно занять одно из предлагаемых вам мест! В этом дилижансе муж и жена, в особенности молодожены, никогда не разлучались во все те пятнадцать лет, в продолжение которых я состою тут вожатым. Вот почему я и не могу допустить этого.

   Речь эта была приветствована одобрением заведующего и всех пассажиров. Толстая дама также окинула нас теперь благосклонным взглядом и подарила нежной улыбкой, потом покорно заняла заднее место. Через минуту громоздкий экипаж, скрипя, покатился по шоссе.

   Так вот в чем было дело! Нас приняли за чету новобрачных, совершающих свадебную поездку. Это могло случиться, потому что мы оба были молоды, а сезон был как раз самый свадебный. Большинство свадебных путешествий в то время совершалось именно на остров Уайт. Мы были одеты с иголочки, багаж наш был тоже новенький, и, по странной случайности, даже наши зонтики были прямо из магазина. Видя все это, неудивительно, что нас принимали за молодоженов; скорее можно было бы удивиться, если бы на нас посмотрели иначе. Но это я сообразил только после инцидента с толстой дамой.

   Должен сознаться, что на мою долю редко выпадали такие скверные дни, как этот. Впоследствии я узнал от самой Минни, что и для нее это путешествие было самым ужасным испытанием в ее жизни. Дело в том, что она была обручена с одним молодым человеком, которого горячо любила. Я также был влюблен в одну девицу. Поэтому мне и моей спутнице вовсе не было интересно считаться за мужа и жену.

   Наши спутники отпускали по нашему адресу хотя и добродушные, но тем не менее довольно рискованные шуточки. К счастью, моя спутница не понимала этих шуток, или, по крайней мере, делала вид, что не понимает. Высказывались громким шепотом и различные замечания относительно нас, причем доводилось до моего сведения, что она - сама прелесть, а что касается меня, то я мог бы быть и получше для нее. Вообще относительно нас мало стеснялись, точно мы были пара птиц на выставке. Когда мы уже проехали несколько миль, начались выражения негодования по поводу того, что "молодой совсем не ухаживает за своей новобрачной, а сидит сыч-сычом, поэтому она, бедненькая, так и пригорюнилась; еще бы: только что повенчаны - и вдруг такая холодность!".

   Временами доходило до того, что мне очень хотелось всех обругать и выяснить общее недоразумение. Но это могло привести к скандалу, который, разумеется, был очень нежелателен для нас обоих. Ввиду этого, стиснув зубы, я молчал, а Минни старалась показать, что дремлет.

   То же самое оказалось и на пароходе. Минни просила, чтобы я хоть там разъяснил ошибку. Я и сам был бы рад сделать это, но понимал, что для этого придется просить капитана, чтобы он вызвал на палубу всех пассажиров, всю свою команду и выяснил бы им настоящую суть. Это тоже было чересчур неудобно, в чем я и постарался убедить свою спутницу. Она плакала и говорила, что не в силах больше выносить такой пытки. В дилижансе еще куда ни шло, а здесь, на пароходе, это совсем нестерпимо. Она кончила тем, что с громкими рыданиями убежала в каюту. Ее расстройство всеми присутствующими было приписано моему грубому обращение с нею. Один из пассажиров, у которого, должно быть, в голове не все были дома, водрузился у меня прямо под носом и, широко расставив ноги и засунув руки в карманы, укоризненно смотрел мне прямо в лицо и басил:

   - Хорош новобрачный! Бегите скорей и утешьте ее. Послушайте доброго совета старика. Обнимите ее и скажите ей, что любите ее.

   Бывают же такие сентиментальные идиоты!

   Я с такой силою крикнул ему, чтобы он отстал от меня, что он с испугу чуть было не кувырнулся в воду, и его едва успели подхватить под руки. Вообще мне страшно не везло в тот день.

   В Рейде кондуктор неимоверными стараниями раздобыл для нас отдельное купе. Я дал ему шиллинг за усердие, но охотно дал бы гораздо больше, если бы он посадил нас в битком набитый вагон, лишь бы только никто из наших спутников не принимал нас за новобрачных. На каждой станции возле окна нашего отделения толпились целые вереницы любопытных.

   Трудно описать, с каким облегчением я вздохнул, когда наконец мог сдать свою спутницу с рук на руки ее отцу в Вентноре.

   Встретившись снова с ней уже в Лондоне, за неделю до ее свадьбы, я спросил у нее:

   - Куда вы думаете поехать потом?

   - Только не на остров Уайт! - с живостью ответила она, покраснев до корней волос.

   Я сочувственно улыбнулся и крепко пожал ей руку.

  

  

   В одно ясное сентябрьское утро я прогуливался по Стрэнду. Лондон всего приятнее осенью. Только тогда можно любоваться блеском его белой мостовой, ясными, не ломаными линиями его улиц. Я люблю утреннюю свежесть просек в его обширных парках, нежные сумерки, таящиеся в это время дня в его пустых переулках. В июне содержатели ресторанов отбиваются у меня от рук: им и без меня достаточно дела. В августе они любезно распоряжаются, чтобы мне был накрыт стол у окна и собственноручно достают из погреба мое любимое вино. Вообще в августе я чувствую, что меня любят в ресторане, и моя безрассудная летняя ревность успокаивается.

   Пожелаю ли я в августе проехаться после обеда, когда бывает так мягок воздух,- я смело могу взобраться на верх омнибуса, не рискуя предварительной дракой с другими кандидатами; могу там сидеть совершенно спокойно и удобно, не измятый со всех сторон, не опасаясь, что лишил места какую-нибудь сильно уставшую бедную женщину. Желаю ли побыть в театре, никакие грозные аншлаги с крупною надписью "Распродано" не отпугивают меня от этого удовольствия. Словом, осенью Лондон делается благосклонным и к нам, своим постоянным обитателям, между тем как летом, переполненный приезжими, он совсем не обращает на нас внимания. Летом все его улицы кишмя кишат чужестранцами, слуги в ресторанах и гостиницах переутомлены, кушанья изготовляются кое-как, наспех, обращение его натянутое, неискреннее; кроме того, он слишком шумен и вульгарен. Только тогда, когда удаляются гости, Лондон снова становится прежним полным достоинства и приличным джентльменом, вполне заслуживающим любви и почтения от своих детей.

   Видели ли вы, любезный читатель, когда-нибудь Лондон не днем, когда он весь покрыт суетливой жизнью, как растение бывает покрыто тлей, а рано утром, перед его просыпанием, когда город еще погружен в свою туманную ночную хламиду, еще не шевелится? Если нет, то советую вам встать пораньше в августовское воскресное утро. Не будите никого из домашних, а потихоньку прокрадитесь сами в кухню и собственными руками приготовьте себе чай с тартинками.

   Но смотрите, как бы вам не споткнуться о кошку: с испуга она может впустить вам свои острые когти в ногу,- конечно, не со зла, а просто машинально, и вы ее за это уж не наказывайте. Она сама поймет свою ошибку, поймет, что и вы не хотели ей зла, а просто нечаянно наткнулись на нее, и она сама еще будет извиняться перед вами. Старайтесь также не ушибиться об угольный ящик. Почему кухонный угольный ящик непременно помещается между дверью и плитою - не знаю; знаю лишь, что это так во всех домах в Лондоне, и предупреждаю вас, чтобы вы, придя в тесное соприкосновение с этим ящиком, сразу не вышли из того мирного воскресного настроения, в котором я желал бы вас видеть.

   Окончив завтрак, потихоньку прокрадитесь в прихожую, наденьте пальто и шляпу, осторожно отоприте выходную дверь и юркните на улицу. Вам покажется, что вы очутились в незнакомой стране. Лондон за ночь делается неузнаваем.

   Красивые длинные улицы покоятся в тишине румяного рассвета. Нигде ни души. Только возле стен смущенно жмется возвращающийся домой загулявшийся кот. Кое-где раздается радостное чириканье воробья, который, в общем, не любит в Лондоне рано вставать. Где-то слышатся мерные шаги приближающегося или удаляющегося полисмена; гулко несутся в пространство ваши собственные поспешные шаги, и вы, стыдясь нарушать царящую тишину, машинально стараетесь ступать как можно легче, без шума, как в соборе. Чей-то голос словно нашептывает вам: "Потише, неугомонный утренний бродяга! Не буди раньше времени крепко спящих моих детей. Они так переутомлены и разбиты вчерашним тяжелым трудом. Среди них много больных, много раздраженных, много - увы! - и злых. Но все они такие усталые. Не буди их раньше времени, умоляю тебя. Они так шумны и беспокойны для меня, когда просыпаются; теперь же, спящие, они тихонькие и добренькие. Пусть подольше поспят, не тревожь их".

   Вы догадываетесь, что это голос гения-хранителя огромного города, и невольно покоряетесь ему, сочувствуя заботам о его детях, к числу которых принадлежите и вы сами. И там, где воды отлива медленно отступают назад от старых, обветрившихся и тихо осыпающихся арок, каменноликий гений города глухо бормочет:

   - Почему вы, неугомонные воды, никогда не остаетесь здесь, около меня, а вечно уходите назад, едва успев прийти?

   - Сами не знаем, почему это,- рокочут в ответ воды.- Мы словно на привязи у моря: оно ненадолго позволяет нам приближаться сюда, к тебе, а вслед за тем начинает тащить нас обратно.

   - Да, все мои дети так поступают со мной,- грустно шепчет гений города.- Приходят ко мне неизвестно откуда, понежатся на моей широкой теплой груди, потом снова исчезают неведомо куда, а за ними притекают другие.

   Вдруг торжественное безмолвие прорезается резким звуком: это с громким стоном просыпается город. В отдалении грохочут колеса тележки пригородного молочника. Немного спустя по улицам проносится возглас: "Молока! Мо-ло-ка-а-а!" Лондон привык получать молочко, лишь только откроет глаза. Еще немного погодя подымается звон церковных колоколов, словно говорящих: "Напьетесь молочка, идите скорее помолиться Богу. Начинается новая неделя, и неизвестно, что в ней может случиться с вами. Идите же помолиться".

   Один за другим выползают на улицу двуногие существа, именуемые лондонскими обывателями. Вспугнутая начинающейся дневной суетой ночная тишина нежно целует каменные губы города и неслышно удаляется. Можем теперь удалиться и мы с вами, дорогой читатель, гордясь тем, что у нас хватило храбрости встать раньше всех и присутствовать при смене тихой благодатной ночи на беспокойный шумный день. Впрочем, по воскресным дням Лондон сдержан и не распускается вовсю, как в будни.

   И я в одно будничное утро гулял по Стрэнду. Позавтракав в ресторане Гатти, я только что успел выйти обратно на улицу, как мое внимание было остановлено следующим диалогом между одной дамой, по-видимому ирландского происхождения, и кондуктором омнибуса.

   - Зачем вы пишете на своих каретах "Патни", когда они туда совсем не ходят? - раздраженно кричала дама.

   - Как не ходят? - возражал кондуктор.- Мы именно туда и ходим.

   - Так почему же вы высадили меня здесь?

   - Никто вас не высаживал, сударыня. Вы сами себя высадили.

   - Так почему же тот вон джентльмен, в правом углу, говорил мне, что мы уже проехали Патни?

   - Потому что это правда, сударыня.

   - А почему же вы не сказали мне, когда мы подходили к Патни?

   - Потому что вы меня не предупредили, что вам нужно именно туда. Когда вы хотели сесть, вы только крикнули: "Патни!" - ну, я и остановил карету и впустил вас.

   - А что же вам показалось, когда я крикнула "Патни"? - недоумевает дама.

   - Что вы зовете меня.

   - Да разве вас зовут Патни? - еще больше изумляется дама.- Сроду не слыхала такого странного имени.

   - Ничего тут нет странного, сударыня: моя карета зовется "Патни", а по ней и меня зовут Патни,- поясняет кондуктор.

   - Какие странные у вас порядки...

   - Не страннее ваших, ирландских, сударыня... Ну так как же, угодно вам сесть в карету?

   - Зачем же я опять залезу в вашу дурацкую карету, когда она идет не туда, куда мне нужно.

   - Если вам нужно в Патни, то садитесь...

   - Да ведь вы теперь едете от Патни, а не к нему...

   - Мы потом опять вернемся к нему. Сядете, что ли? А то из-за вас мне приходится задерживать всю линию.

   - Нет, благодарю, с вами уж я больше ни за что не поеду.

   - Так бы сразу и говорила, несчастная картофельница! - рычит выведенный из терпения кондуктор и велит кучеру пустить лошадей.

   Дама, вся красная от негодования, разражается потоком отборной ирландской брани, потом, потрясая сложенным зонтиком, идет обратно в ту сторону, откуда только что приехала.

   Когда я после этой сцены хотел пересечь мостовую, меня чуть было не сбил с ног один стремительный джентльмен. Я узнал его и вовремя успел перехватить за руку, иначе он промчался бы дальше. Это был мой ближайший друг Б., вечно по горло занятый издательством разных журналов и сборников. Он не сразу пришел в себя и несколько мгновений глядел на меня ничего не видящими, блуждающими глазами. Наконец, узнав со своей стороны и меня, он вскричал:

   - Хелло! Вот уж никак не ожидал, что встречу тебя здесь!

   - Судя по стремительности и прямолинейности твоего бега, ты, должно быть, и вообще не ожидал встретить ни одной живой души на Стрэнде,- заметил со смехом я.

   - А что?.. Разве я толкнул тебя? - догадался Б.

   - Да, и, по-видимому, намеревался пройти сквозь меня. Но так как я непроницаем, то ты, наверное, сшиб бы меня себе под ноги и, ничего не замечая, прошел бы по мне, если бы я не успел остановить тебя,- разъяснял я ему.

   - Ах, извини, пожалуйста!.. Я совсем потерял голову с этими рождественскими хлопотами,- оправдывался он.

   - Рождественскими? - изумленно повторял я.- Какие же могут быть рождественские хлопоты в начале сентября?

   - Будто не понимаешь?! - воскликнул Б.- Неправда, ты отлично знаешь, о чем я говорю. Ведь теперь самая пора приготовлять рождественские номера журналов и сборников. Ни днем ни ночью я не имею покоя. Хорошо, что мы встретились, а то я хотел было уже писать тебе, чтобы и ты принял участие...

   - В твоих рождественских номерах? - договорил я.- Ну нет, дружище, этого ты от меня не дождешься! Довольно уж с меня этой прелести. Я начал свою литературную карьеру, как тебе известно, с восемнадцати лет и именно с рождественских очерков. Чего-чего только я ни городил в них! Я описывал Рождество и с сентиментальной точки зрения, и с философской, и даже с саркастической. Для юмористических журналов я трактовал это событие с оттенком комизма, а для семейных обрисовывал его с мистической стороны. Мне кажется, я давно уже успел высказать все, что только можно высказать на эту тему.

   Писал я и новомодные рождественские очерки, и рассказы на тему о том, как героиня все отказывала в своей руке порядочным людям, потом вдруг, расчувствовавшись в рождественский вечер под елкою, взяла да и сбежала с одним отъявленным негодяем, при одном имени которого раньше в ужасе дрожала.

   Писал и старомодные истории со всеми старомодными аксессуарами: свирепой метелью, замерзающим мальчиком с белкой, злодеем, который благодаря убийству и грабежу сделался богачом и под старость лет пустился в сентиментальную благотворительность. Один из его слуг, зачем-то ходивший из роскошной усадьбы в деревню, дорогой наталкивается на несчастного мальчика с белочкою (оба они почти совсем уж окоченели) и приводит их в усадьбу. Докладывают об этом хозяину. Тот, порасспросив отогретого, накормленного, напоенного и приведенного в приличный вид мальчика, узнает, что это внучок некогда убитого и ограбленного им человека, и, будучи сам одиноким, усыновляет мальчугана, который был "послан ему всеблагим Провидением для смягчения его преступного сердца..." Белочка была посажена в раззолоченную клетку и ежедневно получала порцию отборных орехов и разных лакомств. Словом, все всячески за ними ухаживали, и все было бы очень хорошо, если бы только мальчик и белочка могли пользоваться прежней свободой.

   Описывал я окунутым в драматизм пером и появление угрожающих или спасающих привидений в старых замках, перешедших в руки разбогатевших торговцев, к которым, в силу превратностей судьбы, поступили в услужение совершенно обнищавшие потомки прежних владельцев, и как благодаря этим призракам выходили самые неожиданные и утешительные для чувствительных читателей комбинации в дальнейшей судьбе героев.

   Я отправлял в рождественские вечера массу детей, молодых, подававших "блестящие надежды" людей обоего пола и добродетельных старичков и старушек прямо на небо, чем, наверное, не раз ставил в тупик самого апостола Петра; воскрешал по случаю святого вечера считавшихся погибшими и горько оплакиваемых сыновей, женихов и просто возлюбленных, и приводил их домой или туда, где они были всего нужнее, как раз вовремя, чтобы они могли принять участие в аппетитном ужине.

   Вообще мало ли я чего наделал для рождественских вечеров и даже гордился своей неистощимой изобретательностью в этом роде. Ну а теперь уж остыл, и мне делается прямо тошно при одной мысли, что я мог писать такую белиберду. Кажется, даже ради спасения души мне теперь не выжать из себя ни одной "рождественской" строчки.

   - Верю, верю, дружище,- задумчиво произнес Б., шагая гигантскими шагами, что я едва поспевал за ним.- Мне, может быть, еще тошнее. Ты подумай только: сначала рождественские заботы в редакции - и это на протяжении целых четырех месяцев, ведь некоторые сотрудники приносят или присылают свои рукописи чуть не накануне выпуска номера, хотя обещали доставить их не позже конца сентября; а потом те же заботы и тревоги начинаются дома. Домашние расходы растут непомерно уже с середины мая. Хотя я и знаю причину: жена старается накопить мне на хорошенький рождественский подарок, но... Ох уж мне эти подарки! Лучше бы их не было! Моя бедная женушка из-за них целые полгода не знает себе покоя. Сестра ее, Эмма, тоже мучится, чтобы сделать мне хорошенькую акварельную картинку, которую заставит повесить непременно в гостиной... Если я не ошибаюсь, ты уже имел случай любоваться художественными произведениями моей свояченицы Эммы?

   - Имел, и не раз,- ответил я.- А ты не доволен ими?

   - Желал бы я видеть человека, который был бы ими доволен! - с горечью воскликнул Б.- Удивляюсь, как мало здравого смысла у этих артистов, в особенности из любителей. Я всегда вешаю эти картинки в коридоре: для коридорных стен при отсутствии яркого освещения такая мазня еще может служить некоторым украшением. А она обижается и настаивает на гостиной. Ну, ради домашнего мира и уступаешь ей... И хоть бы подписи-то верные делала, все же легче было бы, а то и на это не хватает здравого смысла. Так, например, одну картинку, которую следовало бы назвать "Последствия инфлюэнцы", она назвала "Греза". Я как-то раз спросил ее, почему она выбрала такое неподходящее название, и она объяснила мне, что, будучи в Норфолке, видела одну молодую девушку именно с таким "мечтательным" выражением лица, смотревшую на облака. Ну, вот, она не утерпела и воспроизвела это своими акварелями... Силы небесные! Да если бы мне довелось увидеть в Норфолке или еще где-нибудь в провинции - в столице никогда таких противоестественных "мечтательных" выражений не увидишь,- то я сию же минуту вернулся бы назад в Лондон, чтобы избавиться от искушения - не увековечить это искажение, а уничтожить его... Ах, лучше и не вспоминать об этих любительских живописных корчах! Довольно того, что я не могу отделаться от них дома,- отчаянно махнув рукой, заключил Б.

   Не имея в данную минуту определенной цели, я почти машинально следовал за своим другом, и с удовольствием слушал его горячую речь. Мне хотелось сказать ему что-нибудь утешительное, но он предупредил меня, вновь заговорив на мучившую его тему.

   - Никогда не могут сделать разумных подарков, непременно хватят через край! - горячо продолжал он.- В прошлом году мои дамы все добивались узнать, чего бы я себе желал. Допытывались всяческими уловками, хотя и не настолько уж тонкими, чтобы я не мог понять. А я положительно ничего не желал. Наконец, чтобы успокоить их, я дал им понять, что хотел бы Теннисона. Пошептались, устроили складчину, и под елку положили полное издание Теннисона в двенадцати томах. Переплеты самые роскошные; множество цветных фотографических иллюстраций; бумага, печать - все первосортное. Разумеется, они делают все это от чистого сердца, но, повторяю, очень уж нерассудительно. Дернула меня однажды нелегкая намекнуть, что я не прочь бы иметь новый табачный кисет, и они поднесли мне огромнейших размеров голубой бархатный мешок, расшитый бисерными цветами в кулак величиною. Целый фунт табаку входило в него и ни в один карман он не влезал. Я потом отдал этот "кисет" обратно жене. Она очень обрадовалась ему и употребляла его вместо ридикюля. В другой раз они меня обрадовали поднесением... Чего бы, как ты думаешь? Темно-красного бархатного смокинга, украшенного вышитыми разноцветными шелками незабудками и порхающими над ними бабочками! И все спрашивают, почему я не ношу этой прелести. На Рождестве попробую явиться в этом наряде в наш клуб, чтобы немножко расшевелить наших сочленов, сделавшихся чересчур уж сонными. Но не легче мне и тогда, когда я сам должен выбирать подарки для своих домашних. Как ни стараюсь попасть в точку, а между тем постоянно делаю промахи и обязательно приобретаю что-нибудь ненужное или старомодное. Если, например, куплю жене шиншилловый воротник на зимнее пальто, то непременно окажется, что этот мех давно уже вышел из моды и на тех, которые еще носят его, указывают пальцами. Жена принимает мой подарок с самой очаровательной улыбкой и нежным голоском говорит: "Ах, милый, как ты обрадовал меня этим подарком! Я именно этого себе и желала. Пусть он долежится до новой моды!"

   Дочери дарю шейную часовую цепочку, когда эти цепочки тоже никем уж не носятся. Когда же были в моде эти цепочки, я дарил дочери серьги в виде огромных колец. Дочь делала восхищенную мину, сердечно благодарила меня и просила взять ее на костюмированный бал, потому что только туда и можно в полной безопасности от насмешек надеть это украшение.

   Однажды я потратился на приобретение жене и дочери дюжины белых перчаток с толстыми черными швами, как раз в то время сделавшихся предметом щегольства бонтонных горничных из предместий. Я подозреваю, что все торговцы нашего обширного города нарочно берегут свою заваль специально для меня. И посмотрел бы ты, с какой готовностью они предлагают мне ее! Чуть не весь магазинный персонал суетится возле одного меня, оставляя в стороне других покупателей.

   Не дальше, как неделю тому назад, жена попросила меня купить ей и нашей дочери несколько пар новых перчаток, так как недавно купленные мною должны вылежаться "до моды". Всегда готовый к услугам, я обрадовался поручение жены и бьи уверен, что выполню его как нельзя лучше. Впопыхах я влетел в первый попавшийся универсальный магазин, хотя терпеть не могу бывать в таких учреждениях. Ведь на каждого попавшего туда мужчину там смотрят как на какое-нибудь заморское чудовище. Подошел ко мне какой-то запитой купидон и с изящным поклоном осведомился, как мне нравится погода. Я ответил ему, что пришел вовсе не с намерением толковать о погоде, а с целью купить дамские перчатки.

   - Мне нужно на четыре пуговицы,- объяснял я на память,- но пуговицы не должны быть видны, а... Одним словом, вы должны понимать, чего я желаю.

   Купидон снова поклонился и сказал, что вполне меня понимает, хотя, по правде говоря, я чувствовал, что понять меня - задача не из легких. С целью, вероятно, еще больше запутать дело, я прибавил, что мне нужно три пары перчаток кремового цвета и три пары цвета молодой лани, и чтобы они были "шведские". Оказалось, что это название теперь несколько изменено, о чем купидон и поспешил предупредить меня. Сбитый этим сообщением еще более с толку, я должен был повторить все снова, и притом довольно пространно. Купидон внимательно выслушал меня, и когда я наконец кончил, спросил:

   - А еще что будет вам угодно, сэр?

   - Больше ничего.

   - Хорошо, сэр. Пожалуйте за мной в другое отделение.

   И он повел меня в следующее помещение, где отрекомендовал некоему мистеру Дженсону как человека, желающего купить перчаток.

   - Какие именно вам угодно перчатки, сэр? - отнесся ко мне также с вежливым наклоном головы мистер Дженсон.

   Я повторил ему свой перечень.

   Мистер Дженсон осведомился, какие я желаю перчатки, лайковые или замшевые.

   Начиная волноваться, я сказал ему, что терпеть не могу повторять сто раз одно и то же. Мистер Дженсон выразил по этому поводу свое глубокое сожаление, и я скрепя сердце еще раз повторил свое требование и заявил желание, чтобы пуговицы были пришиты крепко и перчатки сидели хорошо, причем прибавил, что последние перчатки, приобретенные моей женой в этом магазине, оказались крайне неудовлетворительными. Жена велела непременно сказать это, где бы мне ни пришлось покупать. Она была уверена, что такое замечание заставит приказчиков отнестись повнимательнее к покупателю.

   Мистер Дженсон слушал меня с таким упоением, точно перед ним распевала какая-нибудь всемирная оперная знаменитость.

   - А какого размера, сэр? - спросил он, когда я замолчал.

   - Какого размера?.. Гм!.. Кажется, шесть... да-да, шесть. А в случае, если этот размер окажется слишком велик, можно и пять три четверти,- продолжал фантазировать я и к чему-то добавил: - Кремовые перчатки должны быть непременно с черными швами.

   - Очень хорошо, сэр,- вежливо проговорил мистер Дженсон.- А не угодно ли еще чего-нибудь, сэр?

   - Нет, пока больше ничего, благодарю вас,- изощрялся в вежливости и я.

   Мистер Дженсон пригласил меня в специальное перчаточное отделение. Где мы ни проходили, служащие и публика глядели на нас с напряженным любопытством. Публика, разумеется, как и полагается в этих универсалках, состояла исключительно из дам всевозможных возрастов и видов. Перчаточное отделение оказалось так далеко, что я почувствовал некоторое утомление, когда мы наконец добрались туда. Мистер Дженсон подвел меня к одному еще более купидонообразному юнцу, чем первый господин, и лаконически сказал ему: "Перчатки!" - после чего исчез за какой-то драпировкой. Новый купидон грациозно перегнулся ко мне через прилавок и прощебетал:

   - Перчатки для дам или для джентльменов, сэр?

   Ты, конечно, можешь понять, что я уже находился в той степени раскаленности чувств, когда человек способен размозжить другому голову. Однако со свойственной мне силой воли я сдержался и только выразил желание узнать, все ли здоровы в этом обширном торговом улье. Купидончик номер второй, видимо, не понял меня и ответил, что, благодаря Бога, никто не хворает. Тогда я объяснил ему, сколько времени меня таскали по отделениям и сколько было разных допросов и заключил словами:

   - Может быть, и вы поставлены здесь для того, чтобы удовлетворить свое любопытство, зачем я, мужчина, затесался сюда, в дамское царство? Если же нет, если вы поставлены прямо для дела, то потрудитесь меня больше не задерживать.

   К счастью, дальше меня никуда не повели, и я приобрел наконец перчатки. Положим, они оказались совсем не такие, какие были нужны жене (после я случайно узнал, что она в тот же день потихоньку бегала их менять, хотя уверяла меня, что я приобрел именно такие, какие требовались, и очень благодарила за них), но это вопрос уже иной. Самая же суть здесь состоит в том удовольствии, которое я каждый раз испытываю, когда делаю покупки.

   Я согласился с ним, что делать дамские покупки - самое скучное и даже, пожалуй, самое унизительное дело для мужчины.

   В это время мы дошли до одного места, где можно было присесть отдохнуть. Мы сели, и Б. спросил меня, отчего бы не написать статейку на тему необходимости уничтожения рождественских праздников.

   - Ну,- отозвался я,- это выйдет вроде того, как в одном наипрогрессивнейшем американском журнале был поднят вопрос об уничтожении между людьми пола: чтобы не было ни женщин ни мужчин, а были бы одни... человеки. Хотя и нашлись такие умники, которые подхватили было этот вопрос и начали его обсуждать, но, к чести человечества, их оказалось немного, и безумнейший из безумных вопросов живо был сведен на нет.

   - Уж не хочешь ли ты этим сказать, что и вопрос об уничтожении рождественских праздников со всеми их ненужными и всем надоевшими условностями принадлежит к категории безумных? - с каким то особенно напряженным вниманием проговорил Б., впиваясь в меня глазами, чего раньше никогда не делал.

   - Конечно,- ответил я.- Я не вижу никакой надобности в уничтожении рождественских праздников.

   - Но почему? - недоумевал мой приятель, причем взгляд его становился все более и более странным.- Ты это серьезно говоришь?

   - Вполне серьезно. Ведь как-никак, а эти праздники для множества людей, не говоря уж о детях, составляют чуть ли не единственное поэтическое украшение их скучной, безотрадной, унылой, будничной жизни. К тому же самая идея этих праздников о рождении Бога Света, торжествующего над мраком, так хороша.

   Б. вдруг близко нагнул ко мне голову и с прояснившимся лицом и взором прошептал:

   - Радуюсь, что я не один того же мнения. Я все сомневался в правильности моих мыслей на этот счет, в особенности когда рождественские заботы слишком уж сильно одолевают меня. Но теперь я могу успокоиться. Да, идея Рождества очень хороша, и ради нее следует терпеливо переносить весь приставленный к ней балласт...

   Когда мы с Б. распростились и я остался один, мне припомнилось, как я в юные годы посещал одно тайное общество рьяных переустроителей мира. Помню, как на одном из вечерних заседаний этого общества был выработан проект об уничтожении дворянства и короны и учреждении республики. Все это представлялось членам собрания таким же легким делом, как сесть за готовый стол и пообедать. На следующем заседании был произведен сбор денег на совершение переворота, а так как собрание было довольно многолюдное и состояло из лиц не только горячих, но и довольно состоятельных в финансовом отношении (таких бедняков, как я, было немного), то и собралась довольно приличная сумма. Когда же сбор был повторен еще два раза, то набралось уже столько, что казначей общества счел возможным удрать в Америку и оставить всех заговорщиков по переустройству мира с носом.

   Мало ли кому может взбрести в пустую голову мысль об уничтожении того, чего лучше не трогать...

   Да и браться за дело, в котором мало смыслишь, вроде, например, дамских покупок, тоже не следует.

  

  

   Наблюдали ли вы когда-нибудь, как женщина уходит из дома? Когда уходит мужчина, он говорит:

   - Ухожу. Скоро вернусь.

   - Джордж! Джордж! - кричит ему жена с другого конца дома.- Погоди одну минуточку... Мне нужно...

   Она слышит падение шляп с полки, сопровождаемое хлопаньем выходной двери. Запыхавшись она выбегает в переднюю, где, подбирая и водворяя обратно на место упавшие шляпы, огорченно бормочет:

   - Ах, боже мой! Что ж это он?.. Мне бы нужно столько из города...

   Она знает, что бесполезно выбегать на улицу и пытаться остановить мужа, потому что он наверняка уже исчез из вида, и чуть не плачет, раздумывая о том, что мужчины всегда так грубо уходят.

   Когда же собирается уходить женщина, то делает это не украдкой и не сразу, а так, чтобы все домашние заранее об этом знали. Она предупреждает об этому уже накануне, за обедом, и потом повторяет еще несколько раз вплоть до самого отхода ко сну. Впрочем, в это время, приблизительно за вечерним чаем, она вдруг заявляет, что лучше пойдет не завтра, а послезавтра; а когда все домашние успеют проникнуться этой новой "новостью", выражает желание пойти все-таки завтра. Она даже распоряжается, чтобы горничная подала ей на ночь в спальню горячей воды для мытья волос, но внезапно отменяет это распоряжение и долго задумчиво смотрит в пустую чашку. Но вот забегает на огонек добрая знакомая, сгорающая от нетерпения передать скорее какую-то сплетню. Наболтавшись досыта о чужих делах, хозяйка дома вдруг заявляет и гостье, что намерена завтра утром отправиться в город, приглашает и ее с собой.

   - Да ведь завтра среда,- возражает гостья,- а в этот день вы, душечка, всегда берете уроки музыки. Когда же вы успеете?..

   - Ах, боже мой! - всплескивает руками хозяйка.- У меня это и из головы вон... и никто из вас не напомнил мне,- укоризненно обращается она к домашним.- Хорошо, что вы, дорогая (это обращение уж к гостье), догадались зайти и напомнить. Без вас я совсем осрамилась бы завтра... Впрочем, вот что, душечка: мы можем отправиться пораньше утром, так что я успею вернуться домой до прихода учительницы музыки... Милая, дорогая (следуют объятия и поцелуи), оставайтесь ночевать у меня. Мы встанем как можно раньше, напьемся чаю и отправимся к самому открытию магазинов. Вы доставите мне такое большое-большое удовольствие, за которое я вечно буду вам благодарна.

   После некоторых колебаний гостья на повторенные усиленные просьбы и убеждения хозяйки остается ночевать.

   Снова отдается распоряжение о горячей воде. И долго еще после полуночи слышно, как они в спальне плещутся водой и щебечут как сороки.

   Утром они поднялись, разумеется, гораздо позднее, чем предполагали; поэтому обе не в духе, чересчур нервно завтракают и каждые пять минут осведомляются одна у другой, готова ли она, причем каждая неизменно отвечает, что ей осталось только надеть шляпу и перчатки.

   Небо хмурится, и женщины недоумевают, будет ли дождь или "потом разгуляется". Горничная уверяет, что скорее всего будет дождь, и дамы решают, что в таком случае лучше отложить путешествие до следующего дня; быть может, тогда будет хорошая погода. Но минуту спустя хозяйка находит, что ей во что бы то ни стало нужно сделать покупки именно в этот день, и добавляет по адресу гостьи:

   - А если вы опасаетесь дождя, милочка, то я, разумеется, не решусь беспокоить вас.

   До этого момента гостья была очень склонна отправиться прямо домой, теперь же она готова хоть на стену лезть, чтобы доказать свою готовность к "самопожертвованию".

   Нерешительность, однако, продолжается, но уже со стороны хозяйки: она то надевает шляпку, то снимает ее. Эта процедура тянется часа полтора. Весь дом взбудоражен, словно ожидается нечто вроде вражеского нашествия. Бегают, суетятся, переговариваются в сильно повышенном тоне, то и дело подбегают к окнам, смотрят на барометр, посылают горничную на улицу удостовериться, не идет ли уж дождь; но в конце концов все-таки решаются и выходят. Впрочем, минутки через две раздается с подъезда нетерпеливый звонок: оказывается, одна забыла зонтик, а другая - кошелек.

   Кстати, по поводу кошелька. По отношению к этому предмету между мужчиной и женщиной также замечается коренная разница. Мужчина всегда носит кошелек при себе в кармане, и когда должен достать из него деньги, то производит эту операцию совершенно просто и легко, без всяких осложнений. У женщины же это дело требует много времени и ловкости.

   В самом деле, посмотрите, сколько мучений бедной женщине с ее кошельком. Вот, например, дама желает купить букет фиалок у цветочницы на улице. В одной руке у нее два свертка, в другой зонтик. Двумя пальцами правой руки, в которой находятся пакеты, она берет букет. Но вот возникает мудреный вопрос: как заплатить за цветы?

   Минут пять дама мысленно решает этот вопрос. Она чувствует, что должна заплатить, и хочет это сделать, но долго не может выяснить себе, в чем, собственно, затруднение. Наконец она догадывается, что затруднение заключается в том, что у нее заняты обе руки, а лишней руки, назначенной специально для доставания денег из кармана, нет. Она оглядывается, нет ли поблизости стола или скамьи, куда бы она могла положить имеющиеся у нее в руках предметы, но на всей улице ничего подобного нет. Делать нечего: приходится бросить пакеты и букет прямо на тротуар. Цветочница ловко подхватывает их и держит. Это дает даме возможность отыскивать карман правой рукой, между тем как левой она размахивает над своей головой открытым зонтиком. Но так как открытый зонтик при данных условиях мешает ей, она пытается его закрыть; это удается ей только после того, как она сшибла им с головы проходящего джентльмена шляпу прямо в канавку и попутно чуть было не выколола глаза цветочнице. Закрыв наконец зонтик, дама прислоняет его к цветочной корзине, и теперь уж серьезно приступает к главному делу обеими освобожденными руками. Крепко схватив себя левой рукой за заднюю часть туловища, она повертывает голову так, чтобы затылок ее пришелся вперед, а глаза - назад. Продолжая крепко придерживать левой рукой за зад - без чего непременно должна бы потерять равновесие и, пожалуй, также угодить в канаву вслед за джентльменской шляпой,- она правой судорожно шарит в складках платья. Хотя она и ощущает под этой рукой кошелек, но не знает, как извлечь его. Самое удобное было бы расстегнуть юбку и повернуть ее задом наперед, потом опустить руку в карман и достать кошелек. Но эта простая идея не приходит даме в голову (да если бы и пришла, то оказалась бы не совсем удобной на улице). Задняя сторона юбки собрана в три десятка складок, между двумя из которых находится "секретная" пройма с карманом.

   Наконец после огромных усилий кошелек все-таки извлекается на свет божий. Но этим дело еще не кончено: необходимо открыть кошелек. Дама знает, что он открывается нажимом на какую-то пружину, но где и как нужно нажать, она в эту минуту никак не может припомнить. И вот она начинает со всех сторон трясти и мять кошелек. На это еще уходит добрых пять минут, Вдруг кошелек открывается случайно, а быть может, просто потому, что ему надоело быть истязуемым дамскими ручками.

   А так как владелица кошелька совсем не ожидала такого коварства с его стороны и держала кошелек головой вниз, то все его содержимое, разумеется, высыпается на тротуар под ноги прохожих, а иногда катится и прямо на мостовую под ноги лошадей, под колеса экипажей, велосипедов и других современных приспособлений для езды. Раздаются охи, ахи, крики, словом, начинается чуть не уличный скандал.

   Известно, что женщина всегда держит в первом отделении своего кошелька вперемешку и золото и серебро, а в его "тайных" отделениях прячет почтовые марки, счета и пр. Иначе она не может, потому что она - именно женщина, а не мужчина.

   Помню негодование одного старого трамвайного кондуктора. В вагоне помещалось девять дам и двое мужчин. Я сидел у самой двери, где стоял кондуктор, поэтому он и обращался со своими замечаниями прямо ко мне.

   - Вот, полюбуйтесь, сэр, сколько ей возни, пока она достанет деньги,- кивнул он мне на одну толстую женщину в противоположному углу, достававшую свой кошелек вышеописанным образом.- Они все сидят на своих деньгах, словно надеются высидеть из них новые! - с иронией говорил он.

   Женщина долго кряхтела и пыхтела, ворочалась и дергалась, пока не вытащила буквально из-под себя большой, засаленный и туго набитый кошелек в виде табачного кисета.

   - Извольте-ка сидеть на такой штуке целую дорогу! - ворчал кондуктор.- Удивляюсь, как они еще выносят? Я бы не мог... Да то ли еще бывает,- разошелся он, видя, что я его слушаю.- Поверите ли, сэр, я недавно видел, как такая же вот лепеха достала из-под себя дверной ключ, жестянку с конфетами, коробку с сардинками, несколько пачек шпилек, складной нож и огромнейший, битком набитый кошелек. Не понимаю, как устроены эти женщины! Совсем по-другому, чем мы. И наказание же с ними! Хоть ангела могут довести до бешенства... Что бы ей заранее приготовить свои два пенса за проезд? Ведь она знает, что ей придется платить, и могла бы вовремя вынуть из кошелька деньги и держать их в руке. Нет, дождется, когда к ней подойдешь с требованием! И начинается удовольствие. Сперва шарит у себя по правому боку, потом по левому. Затем встает, отряхивается, как собака, толкает соседей, заезжает им локтями то в лицо, то по шляпе... Надо будет предложить управлению, чтобы назначили сюда сборщицами денег за проезд женщин же: те, по крайней мере, знают, куда и как надо лезть к пассажиркам в карманы, чтобы без дальних рассуждений и проволочек достать у них кошелек...

   Оговорюсь. Все это я пишу вовсе не с целью высмеивать женщин. Избави бог! У меня совсем другая цель. Я убежден, а может быть, и ошибаюсь, но сама жизнь привела меня к этому убежденно, что мы, мужчины, грешим излишней осторожностью и серьезностью. Слишком медленно и тяжеловесно проходим мы свой жизненный путь, постоянно заглядывая себе под ноги. Этим мы, пожалуй, избегаем опасности споткнуться о камень и упасть, зато и лишаемся возможности любоваться синевою неба, сиянием солнца, зеленью деревьев, полетом птиц. Те книги, которые твердят нам, что мы должны тратить свои лучшие годы на погоню исключительно за успехом, то есть за положением и деньгами, чтобы в восемьдесят лет, превратившись уже в развалину, мы могли пользоваться плодами своих трудов, такие книги, говорю я, наводят на меня тоску и грусть. Целые дни мы надрываемся, бьемся, терзаемся, чтобы набрать побольше денег и всунуть их в какой-нибудь мыльный пузырь в виде акций или облигаций. Хотелось бы взглянуть на пышно распустившуюся розу, но некогда, и мы откладываем это до завтра. Завтра же окажется, что роза уже завяла. Ну не беда: ведь роза - не капуста, можно прожить и без нее.

   Жизнь - это нечто такое, что должно переживать, а не расточать, с чем должно считаться. Жизнь не подчиняется сухим формулам. Это не шахматная игра, в которой победа достается наиболее сообразительному; ее скорее можно уподобить карточной игре. И действительно, в жизни преуспевает зачастую не тот, кто умен и учен, а просто тот, у которого имеется определенное чутье. Я знал одного очень быстро разбогатевшего подрядчика, который не мог грамотно подписать своего имени и в течение тридцати лет ни одного дня не был трезвым. Следовательно, то, что принято называть успехом, не зависит даже от нравственных качеств. Человек, который столько времени ежедневно допивался к ночи до чертиков, никак не может, по обычной оценке, считаться нравственным, а между тем его "безнравственность" ничуть не мешала ему богатеть и подниматься в гору, как не препятствовала этому и его безграмотность.

   Жизнь, в сущности, игра простая, но мы, игроки, имеем о ней неверное понятие. Мы все хотим подвести ее течение под известные правила, как делают те самонадеянные люди, которые садятся за рулетку в Монте-Карло с различными "безошиб