Джером Джером Клапка - Наброски синим, зеленым и серым

p; Ночью также было не то, более получаса она не могла производить "пиления" и в полном изнеможении опускала голову в подушки, чтобы тут же тихо уснуть, между тем как ее предшественница могла "пилить" далеко за полночь если не самого мужа, то всех других живых существ, с которыми ей приходилось сталкиваться за день. Храпеть, как храпела покойница, она тоже не умела; а между тем этот храп, казавшийся продолжением "пиления", как я уже говорил, также составлял насущную потребность старичка. Обиженный и огорченный, он тряс жену за плечо и плаксиво просил:

   "Голубка, что ж ты оборвала на полуслове? Продолжай о том, как Джини подавала завтрак и как я смотрел на нее. Это так интересно..."

   - Вот что значит сила привычки,- заключил мой приятель, закуривая свежую сигару.

   - Что касается привычки, то и я могу рассказать вам одну занимательную историю, если пожелаете выслушать ее,- вдруг заговорил молчавший до сих пор нью-йоркский издатель.

   Разумеется, мы изъявили полную готовность слушать, и американец начал:

   - Человек, о котором я поведу свой рассказ, был родом из Джефферсон-Сити. Он родился в этом городе и в течение сорока семи лет ни разу не проводил ночи вне его стен. Это был очень почтенный джентльмен. С девяти часов утра до четырех пополудни он торговал солониной, а в остальное время был ярым пресвитерианцем. Он всегда говорил, что понятия о хорошей жизни и о хороших манерах - одно и то же. Он вставал в семь часов утра, в семь с половиной устраивал семейную молитву, в восемь завтракал, в девять занимался своим делом, в четыре садился на лошадь, которую ему приводили к этому времени, катался на ней до пяти, потом купался или принимал ванну, пил чай, играл с детьми или читал им вслух. Все это проделывалось им до половины седьмого; в семь он садился за обед, затем отправлялся в клуб, где играл в вист до четверти одиннадцатого; ровно в половине одиннадцатого он уже присутствовал дома за вечерней молитвой, а в одиннадцать ложился в постель и тут же мирно засыпал. Двадцать пять лет он вел такой образ жизни без малейших изменений. Выработав себе такую программу, он выполнял ее машинально. Точность его была так велика, что по нему проверялись церковные часы, и местные "астрономы" уверяли, что он зачастую заставлял краснеть самое солнце своей точностью.

   Вдруг умирает один из его дальних родственников, живший в Англии и разбогатевший торговлей в Индии, и оставляет ему все свое состояние, не исключая и крупного торгового дела в Ост-Индской компании. Ввиду такой перемены судьбы ему пришлось круто порвать со всем прежним строем своей жизни. Передав свое джефферсонское дело старшему сыну от первого брака, он со второю женою и ее детьми переселился в Лондон.

   Из Джефферсон-Сити ои выехал четвертого октября и только семнадцатого добрался до Англии. Прохворав весь переезд, он прибыл совершенно разбитым в Лондон, где по телеграфу заказал себе особняк с полной обстановкой. Несколько дней он пролежал в постели, но потом оправился и изъявил намерение посетить на следующий день Сити, чтобы ознакомиться там со своими новыми делами. Это было в среду вечером, и он велел разбудить себя на другой день пораньше.

   Однако в четверг он проснулся только в час пополудни. Жена объяснила ему, что не решалась будить его, предполагая, что ему теперь всего полезнее хороший сон. Он согласился со справедливостью этого предположения. Встав и одевшись, он, не желая манкировать своей религиозной обязанностью, по обыкновению собрал в столовой всю семью вместе с новыми слугами и в половине второго совершил утреннюю молитву. После этого он сел завтракать, а в три часа очутился в Сити. Туда уже успел достичь слух об его феноменальной точности, поэтому его позднее прибытие всех крайне удивило. Рассказав, как и чем было вызвано его опоздание, он заявил, что явится на другой день в половине девятого, то есть в то самое время, в какое он привык начинать свой деловой день.

   Он оставался в конторе до позднего вечера и попал домой к самому обеду, но почти ничего не мог есть, хотя раньше всегда проявлял за обеденным столом прекрасный аппетит. Отсутствие аппетита он объяснял тем, что не совершил в этот день своей обычной верховой прогулки, и весь вечер чувствовал себя, как говорится, не в своей тарелке; это он приписывал тому, что не мог сыграть обычной партии виста в клубе, и решил завтра же записаться в какой-нибудь приличный клуб. В одиннадцать он, как всегда, лег спать, но заснуть ему не удалось, и он кашлял и ворочался с боку на бок и, по мере того как шло время, только все более разгуливался и исполнялся энергией. После полуночи его вдруг охватило непреодолимое желание пойти пожелать детям спокойной ночи. Накинув на плечи халат и сунув ноги в туфли, он прокрался в детскую. Скрип дверных петель разбудил ребятишек, чему он очень обрадовался, потому что не намеревался будить их нарочно. Заботливо закутав их в сбившиеся одеяла, он уселся около детских кроваток на стуле и целый час рассказывал детям разные поучительные истории. Потом он перецеловал их, наказал им не шалить и стараться скорее заснуть, а сам, почувствовав сильный голод, спустился в кухню, нашел там кусок холодной дичины с хлебом и основательно закусил. Вернулся он в постель более успокоенным, но все-таки не мог уснуть до пяти часов утра, потому что задумался о новых делах, с которыми ему предстояло много хлопот.

   Проснулся он опять ровно в час дня. Жена говорила, что много раз принималась его будить, но все безуспешно. Он был крайне раздражен, и не будь он таким добрым человеком и любящим мужем, его жене, наверное, досталось бы в этот день от него. Поэтому ои снова очутился в Сити только около трех часов.

   Так продолжалось целый месяц. Выбитый из привычной колеи, человек напрасно боролся с установившимся против его воли режимом. Он ежедневно просыпался ровно в час, каждую ночь украдкой "обедал" в кухне и засыпал ровно в пять утра.

   Он не мог понять причины такой странности. Врачи объяснили ее водянкою мозга, гипнотической невменяемостью, наследственным лунатизмом и т. п. "научными" предположениями. Здоровье его сильно пошатнулось; страдали и его дела. Казалось, он стал жить, так сказать, наизнанку. Дни его как будто не имели ни начала, ни конца, а лишь одну середину. У него не было времени ни для развлечений, ни для отдыха. Когда он чувствовал себя бодрым и общительным, все вокруг него спали, и ему не с кем было перекинуться словом. Объяснение получилось самое неожиданное и таким же неожиданным путем. Как-то раз его дочь стала при нем готовить вечером свои уроки.

   "Какой теперь час в Нью-Йорке, папа?" - спросила она, подняв голову от учебника географии.

   "В Нью-Йорке? - переспросил отец, взглянув на свои часы.- Здесь ровно десять, а между здешним временем и нью-йоркским разницы немного более четырех с половиною часов. Там часы отстают, следовательно, теперь в Нью-Йорке половина шестого пополудни".

   "Стало быть, в Джефферсон-Сити еще меньше?" - вмешалась мать.

   "Да,- ответила девочка, взглянув на карту,- Джефферсон-Сити на два градуса западнее Нью-Йорка".

   "На два градуса?..- соображал отец.- В градусе сорок минут. Следовательно, сейчас в Джефферсоне..."

   Вдруг он хлопнул себе рукой по лбу, вскочил и крикнул во всю силу своих легких:

   "А! Так вот в чем дело!.. Ну, теперь я все понял!.. Слава богу! Теперь все пойдет на лад!.."

   "Что с тобой? - встревоженно спрашивала жена.- Что такое? В чем дело?

   "А в том, что теперь в Джефферсоне четыре часа дня, то есть время моей обычной верховой прогулки. Вот это-то мне и нужно было знать".

   Действительно, ему только это и нужно было знать, чтобы опять попасть в свою колею и зажить вновь нормальной жизнью. Двадцать пять лет он жил по часам, но по часам именно джефферсонским, а не лондонским. Он переменил только градус долготы, а не самого себя. Внедрившаяся за четверть столетия привычка не могла быть изменена по приказанию солнца.

   Разобрав со всех сторон это неожиданное открытие, он пришел к заключению, что ему необходимо восстановить прежний образ жизни, то есть жить по джефферсонским часам. Он ясно видел все сопряженные с этим неудобства, но нашел, что с ними ему легче мириться, чем с тем, что он терпел за последний месяц. И вместо того чтобы ломать свои привычки и заставить себя приспособиться к новым условиям, он решил заставить эти условия примениться к нему.

   Сообразно с этим он от трех часов дня и до десяти вечера занимался в своей конторе, в десять садился на лошадь и скакал за город, причем в темные вечера брал с собой фонарь. Когда прошел слух об его вечерних загородных прогулках, все местное население стало судить и рядить этого "чудака".

   Обедал он в час ночи, а затем отправлялся в "приличный и спокойный" клуб, члены которого охотно согласились играть с новым сочленом в вист с часу ночи до четырех часов утра.

   В половине пятого утра он собирал семью для вечерней молитвы, в пять ложился в постель, сразу засыпал и спал как сурок до часу дня.

   Весь Сити зубоскалил над ним, но это нисколько его не смущало. Одно только терзало его: невозможность бывать в церкви. Каждое воскресенье в пять часов дня он чувствовал потребность присутствовать на утреннем богослужении, но в это время не было такого богослужения. В семь часов вечера в эти дни он скромно "полдничал", в одиннадцать "обедал", в полночь пил послеобеденный чай, в три часа ночи слегка закусывал хлебом с сыром, ложился спать на час раньше, то есть в четыре утра, и, чувствуя себя неудовлетворенным, не мог заснуть до пяти часов.

   - Это был человек привычки,- заключил рассказчик.

   Когда он замолчал и стал допивать свое пиво, я, сказав несколько приличных случаю слов, поспешил выбраться на палубу, чтобы отдышаться от дыма бельгийских сигар и поразмышлять на свежем морском воздухе о только что услышанных рассказах моего соотечественника и американца о могущественной силе привычки.

  

  

   Вы приглашаете его к себе на обед в четверг и, помня его рассеянность, предупреждаете:

   - Смотрите, не явитесь в среду или в пятницу, а помните: в четверг, понимаете? У меня соберутся несколько человек, которым давно уже хотелось познакомиться с вами. Не перепутайте же, ради Бога!

   Отыскивая свою записную книжку, он добродушно смеется:

   - Не беспокойтесь. На этот раз явлюсь в назначенный день и час с точностью хронометра. В среду я ни в каком случае не мог бы попасть к вам, потому что приглашен в Мэншон-хауз... не помню только по какому случаю. А в пятницу, видите ли, я должен отправиться в Шотландию, так чтобы в воскресенье быть на месте и присутствовать... кажется, на открытии выставки... Ах, Боже мой! куда же делась моя записная книжка?.. Ну, все равно, я запишу просто на бумажке... Вот видите, записываю?

   Вы наблюдаете, как он совершенно верно заносит на лоскуток бумаги, что в четверг обедает у вас в такое-то время, и как потом пришпиливает эту бумажку к стене над письменным столом. Успокоенный, вы возвращаетесь домой и говорите своей жене:

   - Ну, на этот раз он наверняка не обманет: при мне же аккуратно записал. Тем более что как раз все остальные дни этой недели у него заняты в других местах, и он отлично об этом помнит.

   Наступает четверг. Восемь часов вечера. Гости съезжаются. Его еще нет, но если он и опоздает на четверть часа, это еще не беда. В половине девятого ваша супруга врывается в кухню, где кухарка сообщает ей, что если через десять минут все еще нельзя будет подавать на стол, то она, кухарка, умывает руки, потому что ее кулинарные произведения - не гости и ждать больше не могут.

   Вернувшись в столовую, ваша супруга намекает, что "семеро одного не ждут" и что если любезные гости желают кушать, то лучше дольше не медлить. В то же время она кидает вам такие взгляды, которые ясно говорят, что она винит вас: наверное, вы не так, как следовало, пригласили его, то есть не приняли во внимание его рассеянности и этим поставили и ее, свою жену, и самого себя, и гостей в такое неловкое положение.

   Начался обед. За супом и рыбой вы развлекаете гостей, и вместе с тем оправдываетесь перед женою анекдотами об его феноменальной рассеянности. За следующими блюдами его пустое место наводит тень на весь стол, а за десертом беседа переходит на умерших родственников и знакомых. Вообще, весь обед и вечер испорчены.

   В пятницу, в четверть девятого, он подкатывает к вашему подъезду и неистово звонит. Услыхав его громкий голос, разносящийся по передней, вы спешите к нему навстречу.

   - Простите, опоздал чуточку! - извиняется он, крепко пожимая вам руку.- Такая досада: этот глупейший кэбмен повез меня сначала на площадь Альфреда, а потом...

   - Бог с ним, с вашим кэбменом! - обрываете вы его, как давнишнего знакомого, с которым можно и не церемониться, и спрашиваете, чему вы обязаны видеть его у себя сегодня.

   Вполне понятно, что после вчерашнего инцидента вы не питаете особенно нежных чувств к его виновнику, и потому ваш вопрос звучит не совсем вежливо.

   Но он громко смеется, хлопает вас по плечу и весело восклицает:

   - Как чему, да ведь вы сами же пригласили меня на сегодня обедать? Предупреждаю, что я голоден, как волк, и...

   - В таком случае вам придется отправиться в ближайший ресторан,- отвечаете вы.- При всем желании сегодня я не могу накормить вас: мы давно уже пообедали.

   - Давно пообедали?! Но ведь еще только начало девятого, а пригласили меня к восьми? - недоумевает он.- Это похоже на насмешку, и я...

   - С большим правом это мог бы сказать о вас я,- снова прерываете вы его.- Я приглашал вас на обед в четверг, а не в пятницу. Вчера мы,- я с женою и нарочно приглашенные ради вас гости,- так долго прождали вас, что и обед был испорчен, и весь вечер пропал.

   Он смотрит на вас с недоверием и потом бормочет упавшим голосом и с краскою смущения на лице:

   - Неужели так?.. Почему же это я вообразил, что вы пригласили меня именно на пятницу?.. Гм... странно!

   - А потому,- поясняете вы,- что если бы я приглашал вас на пятницу, то вы непременно запомнили бы либо четверг, либо субботу; таково уж свойство вашей удивительной памяти. Ведь вы собирались сегодня ехать в Эдинбург...

   - Ах, бог мой! - восклицает он, взмахивая руками,- ведь и в самом деле я сегодня должен был ехать в Эдинбург...

   И, не говоря больше ни слова, он как сумасшедший вылетает на улицу и благим матом зовет обратно только что отъехавший кэб.

   Возвращаясь к себе в кабинет, вы размышляете о том, что теперь ему придется пропутешествовать до Шотландии в вечернем костюме и что утром ему придется приобрести для себя другое платье, и как будет трудно сделать это, потому что едва ли найдется готовое на его фигуру.

   Но еще хуже складываются события, когда он сам приглашает гостей к себе. Помню, как однажды он позвал на свою дачу человек около двадцати, обещав угостить их чем-то необыкновенным, а вечером устроить "интересное" катанье на лодках, с музыкой и пением. Разумеется, он тут же и забыл о своем приглашении и был крайне изумлен, когда в назначенный день к нему нахлынула целая толпа разряженных гостей. Не припомню, как он тогда выпутался из петли, но знаю, что потом многие из приглашенных сделались его смертельными врагами.

   В другой раз он предложил одному из наших знакомых, мистеру Холларду, прокатиться с ним и своей невестой, мисс Линой (кстати сказать, он состоял одновременно женихом трех девиц, но, находясь с одной, совершенно забывал о существовании двух остальных), в кабриолете. Холлард согласился, и они втроем укатили. Дело было в гостях у одного из его родственников. Мы, в ожидании возвращения катающихся, остались в доме, чтобы потом вместе пообедать. Часа через полтора вернулся один Холлард и с удрученным видом бросился в кресло.

   - Что случилось? - спросил я, бывший с ним на короткой ноге.

   - Ах, не стоит и говорить! - досадливо отмахнулся он.

   - Однако в чем же дело? - приступили к нему другие.- Экипаж, что ли, опрокинулся?

   - Нет, только... я...

   Его нервы оказались сильно потрясенными, а язык - парализованным.

   - Но что же случилось с вами-то? - продолжал приставать я, пока остальные только молча переглядывались.

   Холлард попросил стакан воды, залпом выпил его и потом довольно связно рассказал свое приключение.

   - Только что мы успели благополучно избежать столкновения с вагоном трамвая,- начал рассказчик,- как нужно было завернуть за угол... Вы знаете манеру нашего милейшего Мак-Кью (так звали чудака, подвиги которого я описываю) завертывать за углы: большою дугою, поперек улицы и с опасною близостью к противоположному фонарному столбу. Я уже не раз с ним ездил и привык к особенностям его езды; но на этот раз почему-то не приготовился к его эксцентричным поворотам, поэтому, при первом же таком повороте кабриолета, вдруг очутился сидящим посреди мостовой и окруженным толпою гогочущих зевак.

   В подобных случаях всегда проходит некоторое время прежде чем человек поймет, где он и что с ним. Так и я. Пока я пришел в себя и поднялся на ноги, от кабриолета не осталось и следа. Между тем толпа зевак все увеличивалась, комментируя случившееся со мною на все лады и не стесняясь в сильных выражениях. С трудом протиснувшись сквозь это милое собрание гранильщиков лондонской мостовой, я догнал проходивший мимо трамвай и уже на нем вернулся сюда. Всего досаднее мне то, что ни Мак-Кью ни мисс Лина, очевидно, не заметили, на какую тяжесть облегчился их экипаж; они даже не оглянулись и продолжали мчаться вперед, словно у них все было в полном порядке. Неужели они оба могли забыть, что я сижу сзади них? А впрочем,- добавил Холлард,- мне всего досаднее на самого себя, зачем я, согласившись занять кучерское место, не настоял на том, чтобы мне были переданы и обязанности кучера. Я таких смелых и фантастических загибов за углы не делаю, и все обошлось бы вполне благополучно.

   В тот же день, вечером, я встретил Мак-Кью в театре. Места у нас с ним были почти рядом, и лишь только он меня увидел, как шагнул ко мне чуть не через колени сидевших между нами двух почтенных дам и загрохотал на весь зал:

   - А, это вы? Вот вас-то мне и надо! Боялся, что вы не приедете... Скажите, пожалуйста, брал я сегодня с собой молодого Холларда, когда отправился прокатиться с мисс Линой?

   - Брали,- ответил я.- Ведь мы все вместе были у Холлардов, и вы оттуда...

   - Вот-вот, то же самое говорит и Лина! - подхватил он, сияя во все лицо, точно бог весть какую новость узнал от меня.- Лина уверяет, будто мы брали его с собой, а я готов побожиться, что его совсем и не было у Холлардов.

   - Нет, он был, и вы попросили его сесть на кучерское место, когда отправлялись кататься, но править стали сами и выронили его на каком-то углу,- напомнил ему я.

   - Не может быть?! - рявкнул он на весь театр, возбудив негодование зрителей, действующих на сцене лиц и представителей полиции.- Я совсем этого не помню.

   - Зато Холлард отлично помнит. Спросите его самого,- ответил я.

   Все знакомые Мак-Кью были уверены, что ему никогда не удастся жениться, между прочим, уж по одному тому, что он ни за что не запомнит день, час, церковь и невесту; а если каким-нибудь чудом и запечатлеет все это в своей "решетчатой" памяти, то что-нибудь так напутает, что свадьба непременно расстроится. Многие даже думали, что Мак-Кью уже давно женат, только не помнит этого факта. Я сам был убежден, что если он еще не женат и свадьба каким-нибудь чудом состоится, то через несколько дней он все равно позабудет об этом.

   Но мы все ошибались. Церемония его бракосочетания состоялась, хотя и не с мисс Линой, а с другой девицей, которую я увидел в первый раз лишь в церкви. Это была на вид особа очень миленькая, но по ее глазам я заметил, что она не из тех, которые могут допустить, чтобы муж забыл о них.

   Прошло с полгода. Я путешествовал по Шотландии и, возвращаясь оттуда, остановился на несколько дней в Скарбурге. После обеда в гостинице я накинул на себя непромокаемый плащ и вышел пройтись. Шел сильный дождь, но кто же из проведших целый месяц в Шотландии обращает внимание на погоду в Англии? Пробираясь вдоль темной набережной и склонив голову под бурными порывами ветра, я споткнулся о какого-то человека, скорчившегося под стеною. Я ожидал целого потока ругательств со стороны потревоженной мною фигуры, но, должно быть, она находилась в таком удрученном состоянии, что относилась ко всему окружающему с полною апатией, а потому не издала ни звука.

   - Простите, я не заметил вас в темноте,- сказал я. При первых же звуках моего голоса скрюченная фигура вскочила на ноги и обрадованно рявкнула на всю набережную:

   - Ба! это вы, дружище?

   - Мак-Кью?! - со своей стороны воскликнул я, пораженный этой неожиданной встречей и при таких необычайных обстоятельствах.

   - Господи, как я рад вас видеть! - продолжал он, с силою тряся и чуть не отрывая у меня мою руку.- Во всю свою жизнь я не радовался так... Вот счастье-то!..

   - Но что же вы здесь делаете? Почему мокнете под дождем и притом в такой неподходящей одежде? - спросил его я, увидев, что на нем только светлый фланелевый костюм, какой обыкновенно одевают для игры в лаун-теннис, и какая-то смешная шапчонка на голове.- Ведь на вас сухой нитки нет.

   - Да-да, представьте себе, как глупо это вышло! - со смехом воскликнул он.- Утром была великолепнейшая погода, и я подумать не мог о таком ужасном ливне...

   - Так отчего же вы не отправились домой, когда пошел дождь, а уселись тут? - продолжал допытываться я.

   - Да как же я это сделаю, когда никак не могу припомнить, где мы остановились? - возразил он.- Ни улицы, ни дома, ничего не помню. Ради Бога, возьмите меня с собой и накормите где-нибудь. Я положительно умираю с голоду,- взмолился он, цепляясь за меня, как ребенок.

   Взяв его под руку, я поспешно повернул обратно в свою гостиницу.

   - Разве у вас с собой не было денег? - спросил я между прочим по дороге.

   - Ни пенни! - с новым смехом ответил он.- Кошелек остался у меня в другом костюме. Мы приехали сюда с женою сегодня утром из Йорка. Вещи оставили на станции и отправились искать помещение. Как только мы отыскали его, я переоделся и пошел прогуляться, предупредив Нод, что вернусь к завтраку. Погода была чудная, и я облачился в этот костюм, который так удобен для прогулок. Ну, и пошел себе куда глаза глядят, как всегда это делаю, когда не иду куда-нибудь в заранее определенное место и с определенной целью... Да-да, пожалуйста, не подсмеивайтесь! Случается ведь и со мною, что я иду именно туда, куда нужно... положим, по правде сказать, это бывает редко, но все же бывает... Ну, так вот, пошел я, не заметив ни улицы, ни дома, ни направления, по которому иду... Ходил я, ходил, а потом вспомнил, что пора и домой, но где этот "дом" - совсем забыл. Все мои расспросы, разумеется, ни к чему не привели, потому что мы остановились не в гостинице, а в частной квартире, куда нас зазвали, когда мы проходили мимо ворот. А таких квартир, где останавливаются проезжие, здесь много. Спрашивал я в двух-трех, а потом надоело, и я стал ходить по улицам в надежде, что Нод пойдет искать меня и мы с ней случайно встретимся. Попробовал даже спросить у одного полисмена, не знает ли он, где остановились господа Мак-Кью, приезжие. Думал, что полицейские должны все знать. А он расхохотался мне прямо в лицо, и это так меня обозлило, что я хватил его кулаком по физиономии и присадил ему здоровенный фонарь под левым глазом. Кое-как удрал от него, и теперь боюсь, как бы меня не сцапали за это.

   Я дал ему у себя переодеться в сухое платье, потом накормил его сытным ужином и напоил чаем с ромом, чтобы он хорошенько согрелся. За едой он рассказывал, как заходил в один ресторан и, откровенно объяснив свое положение, просил хозяйку подать ему в долг порцию бифштекса. Но хозяйка ответила, что не раз уж слыхала такие басни, и велела слугам выгнать его.

   - Если бы Провидение не послало вас ко мне на помощь, я бы в эту ночь непременно утопился,- заключил он свое повествование.

   Я оставил его у себя ночевать, а утром, после завтрака, отправился вместе с ним в полицию, с помощью которой нам и удалось к полудню разыскать его жену. Бедняжка, по ее собственным словам, всю ночь проплакала, опасаясь, что с ее мужем случилось какое-нибудь непоправимое несчастье. Однако, судя по ее не слишком удрученному виду, она вовсе не так сильно тревожилась о пропавшем муже, как старалась уверить нас.

   Дальнейшие похождения этого интересного по своей феноменальной рассеянности и забывчивости человека мне неизвестны, потому что он вскоре, вместе с женою, куда-то очень далеко уехал, и я совершенно потерял его из виду.

  

  

   - Неужели это тот самый мистер Н., который?..

   В ее темных глазах зажглись искорки приятного изумления и легкого недоверия, смешанного с опасением ошибиться. Мой приятель, представивший меня ей, со смехом уверил ее, что я - действительно тот самый, который... и оставил нас вдвоем.

   - Ах, боже мой, так вот вы какой! - медленно растягивая слова, говорила она с очаровательной улыбкой, усадив меня рядом с собой.- А я представляла себе вас степенным, пожилым человеком, и вдруг - совсем другое!

   Голос ее был мягкий и ласкающий, манеры вкрадчивые, взгляд - прямо чарующий, и я весь очутился под ее обаянием.

   Я тогда только что начал свои литературные подвиги, и мне было очень лестно, что меня уже начинают признавать некоторой величиной.

   - И неужели это вы написали ту прелестную вещь, которая в последнее время так заинтересовала публику? - продолжала она петь, обдавая меня волнами своих тонких духов и огнем своих красивых глаз.- Ах, как, должно быть, приятно иметь такой талант! Горюю, что у меня нет никакого таланта.

   Я поспешил было утешить ее искусственным комплиментом, но она с веселым смехом закрыла мне рот веером. Впоследствии я был рад этому, потому что иначе я, наверное, оказался бы виновным в большой банальности, что могло повредить моей не окрепшей еще репутации.

   - Я знаю, что вы хотели сказать,- ласково промолвила она,- но не знала бы, как это принять, потому что вы, говорят, так искусны в неявной сатире.

   Я постарался показать вид, что действительно способен к такой хитрости, но по отношению к ней не стал применять ее. Она на одно мгновение оставила свою обтянутую перчаткою руку на моей. Оставь она руку в таком положении на два мгновения, я опустился бы перед ней на колени и... вообще, в том или другом виде, разыграл бы форменного дурака перед всей публикой...

   - Оставьте свои комплименты для других,- говорила она.- Мне даже искренних от вас не нужно. Я только желала бы, чтобы вы были моим другом. Ведь по годам я гожусь вам в матери. (Ей могло быть лет тридцать с небольшим, но она выглядела не старше двадцати пяти, а мне было двадцать три года, но моя наивность и неопытность ставили меня наряду с подростками.) Но вы имеете передо мною то преимущество, что знаете мир и людей, и этим так выгодно отличаетесь от других кавалеров. Ведь, в сущности, наше общество так пусто и неинтересно, не правда ли? Вы и представить себе не можете, как я иной раз жажду уйти из этого общества, чтобы делить свое уединение с таким человеком, перед которым я могла бы быть самой собой, который мог бы вполне понять меня... Надеюсь, вы будете навещать меня? Я всегда дома по средам. И мне можно будет говорить с вами по душам, да? Вы расскажете мне свои умные мысли. Это будет такое большое удовольствие для меня, среди шумного общества так томящейся в духовном одиночестве.

   Разумеется, я не прочь был хоть сейчас поделиться с ней тем, что она называла моими "умными" мыслями, и уже хотел было вознестись, так сказать, на ораторскую трибуну, но в это время ее пригласил к ужину один из членов "пустого" общества, и она приняла его руку. На ходу она бросила мне через плечо такой жалобный взгляд, который яснее слов говорил: "Видите, как мне тяжело? Я целый час должна сидеть с таким пошляком! Пожалейте же меня!"

   И я искренно пожалел ее. А после, в конце вечера, я искал ее по всей анфиладе зал, но нигде не нашел и случайно узнал от одного из знакомых, что она давно уже уехала... в компании того самого человека, который похитил ее у меня.

   Недели две спустя мы с одним из собратов по перу, тоже человеком еще молодым, полдничали в ресторане.

   - Вчера мне удалось познакомиться с одной очаровательной женщиной, некоей миссис Клифтон-Куртенэ,- сообщил он мне между прочим.

   - Разве? - отозвался я.- Мы с ней старые друзья. Она постоянно просит меня почаще бывать у нее, потому что очень интересуется моей беседой. Я и бываю.

   - А! Я не знал, что вы с ней знакомы,- тоном разочарованности заметил мой коллега.

   Казалось, этот факт уменьшил в его глазах достоинства этой дамы. Впрочем, он скоро оправился и восторженно продолжал:

   - Замечательно умная женщина! Боюсь только, что я немножко обманул ее ожидания,- с веселой усмешкой прибавил он.- Она, видите ли, сначала ни за что не хотела верить, что я тот самый, который написал то-то и то-то. Судя по моим писаниям, она думала, что я чуть ли не старый седовласый мудрец.

   Лично я в произведениях моего приятеля мог видеть только то, что литературная зрелость сильно отстает от физической, и если миссис Клифтон-Куртенэ видела противоположное, то это можно было объяснить только недостатком у нее известного критического чутья.

   - Мне очень жаль ее,- продолжал мой приятель.- Она так жестоко страдает в том пустом и пошлом свете, к которому прикована своим положением. "Вы и представить себе не можете,- говорила она мне,- как я желала бы встретить кого-нибудь, кому я могла бы открыть всю свою душу, кто мог бы вполне понять меня..." Я непременно буду у нее в следующую среду. Она так настойчиво приглашала меня. Хотите, пойдемте вместе.

   В назначенный день мы отправились. Моя беседа с очаровательной хозяйкой вышла не настолько конфиденциальной, как бы мне этого хотелось, потому что у нее в ее тесной квартире, дай бог на восемь человек, набралось гостей чуть не впятеро больше. Протомившись целый час в тесноте, жаре, духоте и скуке среди незнакомой толпы, где я чувствовал себя в высшей степени сиротливо, как все молодые люди, находящиеся в таких условиях и по своей застенчивости не решающиеся заговорить с чужими первыми,- я наконец кое-как протискался к хозяйке.

   Она встретила меня с такой светлой улыбкой, которая сразу вознаградила меня за все мои страдания, и пропела:

   - Как мило с вашей стороны, что вы сдержали свое обещание. Я ждала вас с таким нетерпением. Боялась, забудете обо мне. А я только с вами и могу отвести душу. Рассказывайте, что вы делали и писали за все то время, когда мы не видались.

   Я начал было исповедоваться ей в своих новых литературных грехах. Она молча слушала меня секунд десять, потом вдруг прервала вопросом:

   - Скажите, пожалуйста, тот милый молодой человек, с которым вы сегодня приехали и которого мне на прошлой неделе представили на вечере у леди Леннон, тоже написал что-нибудь?

   Я ответил утвердительно.

   - А о чем он написал? - продолжала она.- У меня так мало времени на чтение, и я обыкновенно читаю только такие вещи, которые близки моей душе (она озарила меня таким красноречивым взглядом, от которого вся кровь бросилась мне в голову). Но мне все-таки интересно бы знать, что мог написать ваш молодой коллега?

   Я изложил ей содержание последней повести моего приятеля и, желая быть к нему вполне справедливым, привел целиком некоторые места, которыми он особенно гордился. Из всех этих мест миссис Клифтон более всего понравилось следующее: "Объятия доброй женщины для мужчины то же самое, что спасательный пояс, сброшенный ему с неба".

   - Ах, как это хорошо! - восторгалась она.- Повторите, пожалуйста, еще раз.

   Я повторил, а вслед за мною слово в слово повторила и она. В это время к ней подплыла какая-то величественная пожилая дама, и я убрался в свой прежний угол, стараясь показать вид, что мне очень весело, но, должно быть, совершенно безуспешно.

   Когда настало время прощаться с гостеприимной хозяйкой, я отправился отыскивать своего спутника, чтобы вместе с ним совершить и прощальную церемонию, и застал его оживленно беседующим с хозяйкой. Подходя к ним, я слышал, как они обсуждали недавно совершенное убийство. Мастеровой зарезал свою жену, горькую пьяницу, из-за которой был разорен весь его дом.

   - Ах,- пела миссис Клифтон, играя своими огненными глазами,- какая страшная сила в женщине! Она может и возвысить мужчину, и принизить его. Когда я читаю и слышу что-нибудь такое о женщине, то постоянно вспоминаю ваши прекрасные слова: "Объятия доброй женщины для мужчины то же самое, что спасательный пояс, сброшенный ему с неба". Это чудо как хорошо!..

   Да, эта женщина способна была очаровывать каждого... до поры до времени.

  

  

   Я сам никогда не встречался с этим духом, но много слышал о нем от самого Уайбли. По-видимому, дух был особенно предан моему приятелю, Уайбли, который, в свою очередь, был очень привязан к нему. Лично я вовсе не интересуюсь духами, как, по всей вероятности, не интересуются мною и духи. Но у меня есть друзья, которым они покровительствуют; через этих-то вот друзей я порядочно и осведомлен о бесплотных существах, именуемых духами. О духе Уайбли я намерен говорить с полным уважением. Я признаю, что это был вполне добропорядочный, трудолюбивый и добросовестный дух, с которым было бы очень приятно вести дружбу, если бы... Дело в том, что у него есть один недостаток - глупость (скорее, впрочем, кажущаяся, нежели действительная). А так как этот недостаток свойствен не одному духу, то я отношусь к нему снисходительно.

   Этот дух переселился к Уайбли вместе с резной мебелью для кабинета, приобретенною им по случаю как дубовая, но после оказавшейся березовой, и вначале был довольно скромен, ограничиваясь одними "да" или "нет", и то лишь тогда, когда его спрашивали.

   Уайбли однажды забавлялся целый вечер, предлагая ему тоже самые скромные вопросы, вроде следующих: "Здесь ты, дух?" (на что дух отвечал иногда утвердительно, иногда отрицательно). "Слышишь ли ты меня?" "Счастлив ли ты?" Тройной треск в мебели означал "да", двойной - "нет". Удивительнее всего было то, что дух ухитрялся на некоторые вопросы отвечать одновременно и "да" и "нет". Уайбли приписывал это крайнему усердию духа. Бывало и так, что никто и не думает его спрашивать, а он долгое время беспрерывно твердит: "да", "нет", "нет", "да". Даже жаль его становилось за такое, очевидно, тревожное состояние.

   Уайбли понравилась эта забава, и он приобрел круглый стол, чтобы духу было удобнее общаться с ним. (Известно, что духи почему-то предпочитают круглые столы овальным и четырехугольным и, вообще, всякой другой мебели.) В угоду своему приятелю я присутствовал на нескольких сеансах, но дух при мне был до крайности вял и несловоохотлив; Уайбли объяснял это тем, что дух относится ко мне не совсем дружелюбно, находя, вероятно, что я сам отношусь к нему враждебно. Но это была неправда: в начале знакомства с этим духом я вовсе не чувствовал к нему неприязни. Напротив, я был им очень заинтересован и нарочно приходил, чтобы послушать его фокусы, и с удовольствием слушал по целым часам.

   Мне только не нравилось, что дух при мне всегда так долго медлил, прежде чем "разойтись", а когда наконец "расходился", то употреблял такие длинные и непонятные слова, каких нет ни в одном лексиконе. Помню, однажды мы с Уайбли и его постоянным партнером по сеансам, Джобстоком, битых два часа ломали себе головы над одним словом, которое состояло из двух десятков букв и не содержало в себе никакого понятного нам смысла. Переставляя буквы и отчасти даже заменяя их другими, каждый из нас "вырабатывал" из них свой смысл. Получилась полная разноголосица, так что, в конце концов, мы чуть было не поссорились. После нескольких таких неудачных опытов Уайбли пришел к заключению, что я и Джобсток не "гармонируем" с духом, поэтому можем только "парализовать" его силу. Мы поняли намек и перестали посещать сеансы. Уайбли подобрал других партнеров, и, по его словам, тотчас же получились "блестящие" результаты, выразившиеся в ряде зловещих предупреждений и предвещаний. Однажды Уайбли прибежал ко мне сильно встревоженный и объявил, что, по сообщениям духа, я должен остерегаться одного человека, живущего на улице, начинающейся с буквы "С", а в другой раз, чуть не глубокой ночью, прилетел с такой новостью: я должен немедленно отправиться в прибрежный город, в котором находятся три церкви, и там некто нанесет мне сильное огорчение, которое впоследствии превратится для меня в большую радость. Мой твердый отказ последовать этому совету, то есть отправиться на поиски города с тремя церквями (других, более точных указаний, дух не давал), чтобы там нарваться на оскорбление, хотя бы и связанное с заманчивым обещанием блестящего вознаграждения за него в неизвестном будущем, был признан Уайбли прямым кощунством. Кое-как мне удалось успокоить своего приятеля. Ввиду такой трогательной заботы обо мне Уайбли и его духа я, разумеется, не мог сердиться на них.

   Вообще же страсть духа Уайбли совать свой нос в чужие дела напоминала мне моего покойного друга Поплетона.

   Дух был в восторге каждый раз, когда спрашивали его совета или просили у него помощи, а Уайбли, бывший его усердным рабом, обегал весь приход в поисках людей, чувствующих потребность в сверхъестественной поддержке, и приводил их к своему духу.

   Случалось, что дух предлагал женам, не желавшим жить со своими мужьями, подойти "с угла пятой улицы за церковью к третьему дому" (он никогда не давал прямых, точных и ясных адресов, а постоянно ограничивался такими смутными указаниями) и два раза позвонить у такой-то парадной двери. Женщины горячо благодарили дух за добрый совет, бежали рано утром (как он велел) разыскивать "пятую улицу за церковью и третий дом с угла", находили такой дом и звонили у парадной двери, тоже как-то символически обозначаемой духом. Появлялся заспанный, полуодетый слуга и спрашивал, что нужно. Женщины сами не знали, чего хотят, и слуга с бесцеремонной бранью с треском захлопывал дверь перед их носом. Тогда женщины решали, что дух, по всей вероятности, указывал не эту улицу как "пятую", а какую-нибудь другую, по соседству, или следовало считать не с того угла, и повторяли свои звонки у других дверей - все с тем же, разумеется, результатом.

   Как-то раз, в июле, я встретился с Уайбли в Эдинбурге. Мой приятель выглядел очень озабоченным и удрученным.

   - Здравствуй, дружище! - воскликнул я, увидев его и протягивая ему руку.- А я думал, ты корпишь в экзаменационной комиссии, устроенной там у вас, и вдруг нахожу тебя здесь...

   - Да, я действительно должен был заседать в комиссии,- сознался он.- Но оказалось, что я здесь нужен для какого-то более важного дела.

   - Для "какого-то"?! - удивился я.- Разве ты не знаешь, для какого именно?

   Он сначала немножко замялся, потом смущенно пробормотал:

   - В том-то и дело, что я сам толком не знаю, зачем меня принесло сюда.

   - Вот это мило! - воскликнул я.- Ехать из Лондона в Эдинбург и не знать зачем!

   - Да, видишь ли, в чем дело: этого хотела Мэри...

   - Мэри! - повторил я в полном недоумении, зная, что его жену зовут Эмили Джорджиной Анной и никого близких с именем Мэри у него нет.- Это что еще за Мэри появилась у тебя?

   - Ах, я и забыл, что ты до сих пор не знаешь имени моего духа. Ведь его зовут Мэри,- пояснил Уайбли.

   - А! - подхватил я, начиная смутно понимать, в чем дело.- Так это твой дух, которого зовут Мэри, направил тебя сюда? Неужели он так и не пояснил, с какой целью?

   - Да, и это-то вот и мучит меня. Он сказал только: "Отправляйся немедленно в Эдинбург; там должно кое-что случиться с тобой". И больше ни слова.

   - Сколько же времени ты думаешь пробыть здесь? - спросил я.

   - И этого не знаю! - огорченно ответил он, разводя руками.- Я торчу тут уже целую неделю, и в Лондоне очень обижаются на меня за мое, как они называют, странное отсутствие. Мне вчера сообщил об этом письмом Джобсток. Я бы и не поехал, если бы Мэри так не настаивала: три вечера подряд она твердила одно и то же.

   Я не знал, что еще сказать. Мой приятель так серьезно относился к своему духу, что не было никакой надежды образумить его. Подумав немного, я, однако, решился сказать:

   - Вполне ли ты уверен, что эта Мэри - добрый дух? Ведь, говорят, и духи бывают разнохарактерные, как и плотские существа. Ведь, в сущности, мы и сами - не что иное, как духи во плоти, поэтому и действуем сообразно тому, какой в нас сидит дух... Разве не могло случиться, что твоя Мэри из коварных духов и только дурачит тебя?

   - Да, я уж и сам задавал себе этот вопрос,- сознался Уайбли.- Очень может быть, что ты прав. Если здесь ничего не случится со мной, я начну подозревать Мэри в желании доставить мне неприятность, и...

   - И хорошо сделаешь! - подхватил я.- На твоем месте я бы давно уже постарался разузнать ее характер, прежде чем так слепо ей доверяться, ведь этак она тебя бог знает до чего доведет.

   Месяц спустя я опять встретился с Уайбли уже в Лондоне, возле судебных установлений (мой приятель был адвокатом и имел порядочную практику).

   - А знаешь ли,- начал он после первых приветствий,- ведь Мэри не обманула меня; пока я был в Эдинбурге, там действительно случилось нечто касающееся меня. В тот самый день, как мы с тобою встретились, умер один из моих старых клиентов, в своем имении, милях в пяти от Эдинбурга...

   - Ну, я очень рад - по отношению к Мэри, конечно,- сказал я,- это несколько оправдывает ее.

   - Да, но представь себе, что при этом вышло,- с жаром продолжал он.- Клиент оставил свои дела в крайне запутанном состоянии, и его старший сын тотчас же бросился ко мне в Лондон, чтобы посоветова