Джером Джером Клапка - На сцене и за кулисами

своей жизни не видал такого большого спроса на хижины. У нас было много декораций, изображающих людские обиталища, как-то: залы, дворцы, замковые башни и подземные темницы, салон-кабинеты, каюты на пароходах, гостиная в доме No 200 на Бэльгрейв-сквер (действительно роскошный апартамент с большими часами над камином).

   Но эти декорации никуда не годились, потому что все действующие лица нашей пьесы как назло жили только в простых хижинах. Переделывать три или четыре декорации в хижины не было никакого смысла, потому что все они могли понадобиться в скором времени для другой пьесы; оставалось одно средство: варьировать одну и ту же декорацию, изображающую внутреннее помещение, на разные лады. Так и сделали; в одной и той же хижине, только под различными названиями, ухитрились поместить четыре различных семейства. А именно: хижина с круглым столом и одним подсвечником должна была обозначать помещение бедной вдовы; с двумя подсвечниками и ружьем на стене - дом кузнеца; с квадратным столом вместо круглого - "хижину дяди Соломона по дороге в Лондон"; лопата в углу и пальто, висевшее на дверях, должны были изображать старую мельницу в йоркширских болотах.

   Но никакие хитрости не помогли.

   В день представления публика, уже при втором появлении декорации на сцене, шумно встретила ее, как старую знакомую, и разом пришла в хорошее расположение духа. В этом отношении нельзя пожаловаться на взыскательность зрителей суррейской части Лондона, посещающих театры по субботам. Они любят веселиться, и если пьеса не представляет ничего смешного, они сами выискивают что-нибудь, над чем можно было бы от души похохотать. Так было и в данном случае; после двух-трех появлений на сцене хижины эта последняя вполне завоевала себе симпатии галерки, так что, когда в следующих двух сценах были выставлены другие декорации, с галерки послышались тревожные крики и выражения надежды, что с хижиной, благодаря Богу, вероятно, ничего скверного не случилось. Наконец, появление ее в следующем акте (конечно, под другим названием) было встречено дружным взрывом аплодисментов и различными замечаниями вроде следующих:

   - Кто сказал, что она пропала?

   Или:

   - Не говорил ли я, что она цела и невредима?

   До последней генеральной репетиции статисты не принимали участия или, как принято у них называть, не работали в пьесе. Этих статистов дирекция доставала из двух источников. Половина из них были солдаты, приглашенные изображать в драме военную силу, между тем как другая половина, призванная изображать отчаянных негодяев и бунтовщиков, состояла из различного сброда, навербованного в глухих частях Лондона.

   Лучше всего исполняли свою роль в пьесе солдаты, которые обыкновенно приходили под начальством сержанта. Глядя на их игру, так и казалось, что видишь перед собою отряд солдат на ученье. На сцене они исполняли свою роль так же хладнокровно, с такою же серьезностью, как будто им делали смотр где-нибудь на плацу или в манеже.

   Когда же сержант отдавал им приказание заряжать ружья и целиться в бунтовщиков, то все эти жесты выполнялись ими так реально, естественно и притом так энергично, что эти последние, то есть разъяренные бунтовщики, забывали указания режиссера, как надо изображать ужас и смятение, и бросались со всех ног за кулисы. Меньше всего хлопот и беспокойства на репетициях с солдатами; собственно говоря, с ними совсем не приходится репетировать. Режиссер обыкновенно объясняет свои желания и требования одному только сержанту, а тот уже, в свою очередь, передает их солдатам, конечно, на своем особенном, солдатском диалекте, и дело сделано.

   Но хорошо брать солдат в статисты, когда они должны изображать солдат; ни для чего другого они не годятся. Что вы с ними ни делайте, в какие костюмы ни одевайте, какими именами ни называйте, они всегда останутся солдатами до мозга костей. Однажды наш режиссер заставил их изображать бушующую чернь. Их научили, как они должны оглашать воздух дикими, свирепыми криками, как должны столпиться в одну кучу в глубине сцены и, толпясь здесь, двигаться вперед и назад, подобно бушующему морю, потрясая оружием и бросая свирепые взгляды на блюстителей порядка и строгих представителей закона, и потом вдруг броситься вперед, подобно бурному потоку, прорвавшему удерживающую его плотину, снести на своем пути все преграды и со страшной силой сломить и преодолеть вооруженное сопротивление.

   Вот как в теории должна вести себя толпа на сцене. Но теория расходится с практикой, и потому эффект получался совершенно иной. Статисты, изображающие бушующую чернь, вбегали на сцену, останавливались в нерешительности и потом сзади подталкивали друг друга, ободряя таким образом и понуждая придвинуться ближе к рампе. Наконец, они выстраивались в одну шеренгу и глупо ухмылялись, поглядывая друг на друга. По данному сигналу наступать каждый из толпы, все так же глупо ухмыляясь, подходил к ближайшему солдату и клал руку на ружье воина. Борьба противников заключалась в том, что они равномерно то поднимали ружье кверху, то опускали вниз. Точь-в-точь качали воду из колодца. Так продолжалось до тех пор, пока солдат внезапно не ослабевал, должно быть вследствие паралича руки, потому что никакой другой видимой причины не было; между тем победивший бунтовщик преспокойно отнимал от него ружье и, желая закинуть его за плечо, запутывался в ремне.

   Все это имело страшно глупый вид, но еще глупее и несуразнее выходило, когда бушующую чернь изображали настоящие солдаты. Обыкновенно они вбегали на сцену, выстраивались в каре и затем, по команде, выкрикивали в три равных промежутка времени то, что им приказывал сержант. Вот каково было их понятие о бушующей черни, заставить их переменить свое мнение и исполнять свою роль как следует не было никакой физической возможности.

   Профессиональные статисты, составляющие особый класс,- самые жалкие и несчастные на вид люди, каких только можно встретить на свете. По сравнению с ними даже "сандвичи", и те гораздо счастливее и жизнерадостнее. Статисты нашей труппы, конечно, не составляли исключения из общего правила. Они бродили по театру обыкновенно маленькими группами, по два-три человека, и с таким скептицизмом и отчаянием смотрели на мир Божий, что одно их присутствие как-то подавляюще и угнетающе действовало даже на самого черствого и бездушного человека. Странное дело, как это люди не могут веселиться и быть в хорошем расположении духа, получая шесть шиллингов в неделю.

   Не могу не описать одного из наших статистов, безвредного дурачка, известного под названием "безумный Мак", хотя сам он себя называл "Мистер Мак-Александр-Сент-Джордж-Клемент".

   Этот несчастный субъект уже много лет влачил жалкое существование статиста, хотя, очевидно, было время, когда он играл не последнюю роль в жизни. В его тонких чертах лица проглядывало благородство, и в минуты нормального состояния он не лишен был здравого ума и следов хорошего воспитания. Ходят слухи, что он вступил на жизненный путь молодым актером, подающим большие надежды благодаря своему таланту, как вдруг, неизвестно от чего, сошел с ума. Женщины, конечно, приписывают это несчастной любви, но ведь этому нельзя особенно доверять, потому что они любят все, что бы ни случилось с человеком, приписывать несчастной любви. Заснет ли человек не раздеваясь, даже не сняв сапог от усталости - виновата любовь, испортился ли водопровод и вода перестала течь из крана - опять винят несчастную любовь. Есть еще один слух, будто он сошел с ума от пьянства. Как бы то ни было, настоящей и верной причины никто не знал; нить между эпилогом и прологом его жизни была порвана. Мак воображал себя великим артистом и был в полной уверенности, что ему не дают больших ролей только из боязни, что он затмит их всех и составит им опасную конкуренцию. Главным пунктом его помешательства была роль Ромео; он изучал ее целыми годами и был вполне уверен, как однажды сообщил мне на ухо, что настанет время, когда восторжествует истина и когда он покажет всему миру, какой великий талант старались загубить и скрывали под спудом.

   Однако странная вещь: его сумасшествие не мешало ему добросовестно и как следует исполнять свои обязанности статиста. На сцене он был послушен и делал то, что и другие статисты; но стоило ему только уйти за кулисы, как он сразу преображался и принимал свой до комичности гордый и неприступный вид, и, если режиссер делал ему замечания, он отвешивал ему церемонный поклон и с гордостью заявлял, что "мистер Сент-Джордж-Клемент" не нуждается в указаниях, как играть на сцене. Он никогда не смешивался с другими статистами и всегда держался поодаль от них и стоял, скрестив на груди свои руки и устремив вдаль свои глаза. Его манеры, не то нерешительные, не то напыщенные, служили посмешищем для всего театра, но иногда бледное лицо Мака изображало такую глубокую скорбь, такое отчаяние, что волей-неволей у зрителей болело сердце. Его странная личность и таинственная история жизни часто заставляли меня серьезно задумываться и навевали невеселые мысли. Я невольно думал о том времени, когда эти безжизненные глаза смотрели на Божий свет, полные надежды и честолюбия, и часто в уме моем проносилась тревожная мысль, не сделаюсь ли и я когда-нибудь таким же безвредным дурачком, мнящим себя великим артистом?

  

   Репетировать пьесы в костюмах считалось совершенно лишним. За всю артистическую карьеру я помню одну только репетицию, которая была поставлена при декорациях и в костюмах. Но вовремя была готова лишь часть костюмов. Поэтому, например, я репетировал в медном шлеме и стальной кольчуге, из-под которой выглядывали клетчатые панталоны, а другой актер, кажется изображающий короля каннибалов, в кольчужных штанах с медными запястьями и черном длинном сюртуке.

   Переход от игры без костюмов на репетиции к самому представлению в костюмах и при полной обстановке настолько резок, что к нему обязательно надо подготовлять новичков актеров. Старым, конечно, совершенно безразлично, как играть - в костюмах или без оных. Но войдите в положение молодого актера. На репетициях он объяснялся в любви бледнолицей, средних лет даме в простеньком черном гренадиновом платье и жакетке, опушенной мехом, и вдруг, во время представления, должен проделать то же самое при публике и объясняться в любви молодой красивой женщине с пышными формами, одетой в голубые шелковые чулки и коротенькую юбочку. Большая разница - драться на репетиции с добродушным толстяком, мистером Джоном, или с дикарем, мечушим свирепые взгляды из-под нависших бровей, по виду своему представляющим нечто среднее между римским гладиатором и Биллем Сайксом, каким он (Джон) является на представлении. Естественно, молодой актер теряется и начинает опасаться, не спутал ли он пьесы и те ли это субъекты, какие ему нужны.

   Я, по своей неопытности, все ждал репетиции с костюмами, но время все шло и шло, а о костюмах не было и помину; тогда я решился спросить режиссера или кого-нибудь из старых актеров, боясь, не забыли ли они случайно о такой важной вещи. Но меня за подобные глупые вопросы подняли на смех и назвали фантазером.

   - Какие тут репетиции с костюмами, милый друг,- ответили мне,- будьте счастливы, если вам удастся как следует одеться для самого спектакля.

   Надо заметить, что таким покровительственным, если не фамильярным тоном говорили со мною и называли меня "милым" не потому, что считали очень молодым, хотя мне и было всего восемнадцать лет, но этого никто не мог знать. Среди актеров вообще принято называть друг друга "мой милый", а актрис - "моя дорогая", "голубушка" или "душечка". Сначала такое обращение меня немного сердило, но когда я увидел, что точно так же называют почтенных знаменитостей, в волосах которых просвечивает седина, я понял, что никто не желал оскорблять мое достоинство, и успокоился.

   Вообще, из мужчин никто не обращал никакого внимания на костюмы, кроме одного, игравшего роли вторых любовников, которого мы прозвали "шахматной доской" за его клетчатое пальто. Этот молодой человек ужасно любил одеваться и всегда являлся большим франтом, но у него были свои большие странности; например, какая бы ни шла пьеса, где бы и когда бы ни происходило действие, хотя бы несколько веков назад, он непременно являлся на сцену в своем новом щегольском пальто. На анахронизмы как он, так и вообще вся наша труппа не обращали никакого внимания. В лучших лондонских театрах о костюмах заботится и заготовляет их сама театральная дирекция, актер же только надевает то, что ему дают. Совсем иначе было поставлено дело в тех театрах и труппах, где я служил; выбор костюма у нас зависел вполне от личного вкуса самого актера. Когда давались обыкновенные современные пьесы, то мы должны были с ног до головы одеваться за свой собственный счет; вообще же для всех пьес у нас должны были быть свои собственные брюки и сапоги, не исключая и коротеньких средневековых панталон, чулок и штиблетов и туфель с пряжками всех веков и народов. Обо всех остальных частях туалета заботилась сама театральная дирекция.

   В провинции особенно любят давать старинные классические трагедии и пантомимы; но так как обязанность доставать костюмы для них лежит на самих актерах, то гардеробные эффекты получаются поразительные. Всякая такая пьеса, конечно, своими костюмами вполне может конкурировать с любым костюмированным балом. Курьезы бывают замечательные: например, отец, судя по костюму, принадлежит ко времени Георга III, между тем сын его щеголяет в костюме царствования Карла II. Что касается статистов, то их одевали в первые попавшиеся под руку костюмы, но сапоги заставляли иметь свои собственные. Главное внимание обращалось на живописность. Это стремление к живописности очень часто даже в больших лондонских театрах до того пересаливалось, что расходилось со здравым смыслом и реальностью. Например, во всех театрах даже до сих пор держится мнение, будто крестьянские девушки всех стран обязательно носят итальянские костюмы, а земледельцы и хлебопашцы - красные, расшитые желтыми узорами жилеты.

   Все более или менее известные актеры предпочитают сами одеваться для сцены и шить себе костюмы и в очень редких случаях соглашаются с мнением и вкусом костюмера; такой обычай существует даже в тех театрах, где сама дирекция снабжает актеров надлежащим гардеробом.

   Конечно, говоря это, я имею в виду одних только мужчин. Что же касается актрис, то все они, за весьма малыми исключениями, имеют свои собственные костюмы. По-моему, женщины в этом отношении очень счастливый народ, потому что все их платья, начиная со времен мадам Ной и по сию пору, остались одни и те же, только с весьма маленькими изменениями и вариациями. Может быть, я не прав, высказывая только свой личный взгляд на этот предмет. Я твердо убежден, что платье, которое носила мисс Эслейк в "Серебряном короле", точно так же хорошо бы подошло и Офелии. Какая разница между платьем, которое носила королева Елизавета, и платьем миссис Боунсер? Почти никакой, разве только в воротнике или в рукавах, но ведь совсем не трудно спороть одни узкие рукава и нашить другие, широкие с буфами. И зачем только эти актрисы шьют себе так много платьев! Ведь стоит нашить какую-нибудь оборку или сделать одну или две складки на юбке, чтобы изменить фасон женского платья и не отставать от моды.

   Хотя кто знает, может быть, все, что я говорю, и неверно.

   В течение недели мы несколько раз забегали к нашему театральному костюмеру для примерки, утешая себя надеждой (так делали те из нас, которые были еще мало знакомы с такими господами, как театральные костюмеры), что таким образом к спектаклю костюмы будут вполне готовы и притом будут хорошо сидеть. Но большинство актеров вели себя совершенно иначе. Наученные горьким опытом, они вовсе не заботились о том, как будут сидеть костюмы, и только в день представления или натягивали их на себя изо всей силы, если они были узки, или подкладывади со всех сторон огромное количество ваты и подушек, если они были слишком широки.

   Наши уборные (два ряда деревянных чуланов, разделенные узким коридором) помещались над бутафорской комнатой; попасть туда можно было по приставной, сильно качающейся и довольно-таки ветхой лестнице, которую каждый актер старался пробежать как можно скорее, боясь, что она обрушится, прежде чем он успеет достичь цели своего путешествия. Эти апартаменты были тщательно отремонтированы к открытию театра. Все очень большие дыры и щели были заклеены сахарной бумагой, а стены были выбелены таким толстым слоем известки, который явно свидетельствовал, что антрепренер театра не пожалел денег на ремонт. Впрочем, эти комнаты недолго имели такой чистый, приветливый вид: не дальше чем через неделю все эти белила перешли на наши платья и костюмы. Говорили даже, будто одна из этих уборных была вымыта и подметена, хотя я не очень-то верю этому слуху, потому что с тех пор ни разу не видел, чтобы кто-нибудь занимался таким делом; я даже склонен думать, что, должно быть, такую утку нарочно пустил один из актеров по злобе на поденщицу. Услышав об этом, она ничего не ответила, хотя, очевидно, была сильно раздражена и взглянула на сообщившего ей этот слух с таким видом, который ясно говорил, что с порядочными людьми о подобных вещах говорить неприлично.

   Две или три двери, ведущие в эти комнаты, еще висели на петлях и при небольшом усилии и некоторой сноровке могли быть закрываемы и открываемы, но в большинстве случаев двери бывали совершенно испорчены и стояли прислоненные к своим косякам, наподобие пьяниц, доставленных к своему дому извозчиком. Единственно возможный способ проникнуть в уборную - отставить их прочь в сторону. Интересно бывает наблюдать, как толстый запыхавшийся актер маневрирует с подобной дверью, стараясь водрузить ее на прежнее место. После целого ряда нечеловеческих усилий, он наконец ставит ее поперек узкого коридора, но в это время снизу поднимается по лестнице какой-нибудь другой актер, которому что-то понадобилось в уборной. Однако попасть он туда не может, потому что коридор заставлен дверью; желая освободить проход, он хватает дверь и начинает тащить ее в свою сторону.

   Первый актер никого не видит за дверью, но, очевидно, предполагает, что какой-нибудь дурак подшучивает и дразнит его, и потому с большой силой яростно начинает толкать дверь взад и вперед и, наконец, изо всей силы бросает ее на ноги своего товарища. Такой неблагородный поступок приводит, в свою очередь, в бешенство и второго актера; и здесь уже начинается борьба не на живот, а на смерть. Дверь летает от одной стены коридора к другой, наносит удары обоим соперникам по голове и куда попало до тех пор, пока оба в изнеможении не падают на пол, а дверь на них.

   Обстановка в уборных была простая, но все-таки была заметна заботливость дирекции, чтобы артисты ни в чем не испытывали недостатка; так, в каждой комнате стояло по нескольку поломанных стульев. Что касается туалетных принадлежностей, то их было слишком мало для того, чтобы в каждой комнате поставить полный прибор; но театральная дирекция и тут нашла рациональный выход из затруднительного положения. В одни комнаты она поставила только кувшины, а в другие - тазы. Где не было ни тех, ни других, там смело можно было рассчитывать найти мыльницу. Полотенца - тоненькие, узенькие тряпочки с огромными дырами посредине - выдавались по одному на шесть человек, причем раз в каждые две недели. Мыло мы приносили сами, по крайней мере некоторые из нас, а остальные бесцеремонно пользовались чужим.

   Одна из комнат была обставлена лучше других и потому возбуждала зависть многих из нас. Дело в том, что там вместо рукомойника стоял старый венский стул с продавленным отверстием, куда вставлялся таз. Но очень скоро завидовать стало нечему; даже собственники этой комнаты и те перестали ею гордиться, а некоторое время спустя первый любовник изломал этот импровизированный рукомойник на мелкие кусочки. Причину такой грубой расправы мы впоследствии узнали от одного недоброжелателя этого актера, который рассказал нам всю историю по секрету. Дело в том, что у этого стула была сломана одна нога, вследствие чего он постоянно опрокидывался и однажды окатил грязной водой новые брюки первого любовника, так что он принужден был весь вечер играть в невообразимо мокрых.

   По вечерам, во время представления, около этих комнат блуждал какой-то странный субъект с воспаленными, больными глазами. Он уверял всех, что на его обязанности лежит одевать актеров, хотя он так же был пригоден для этого дела, как и для поварского искусства. Один только раз мы услышали, что он помогал кому-то одеваться, когда Джим отколотил его за то, что тот вылил ему в ужин целую баночку грима. Впрочем, присутствие его иногда было нам с руки, именно тогда, когда требовалось кого-нибудь послать за пивом.

   Вообще же убранство и обстановка уборных комнат немного удивили меня, но не разочаровали, потому что раньше, до поступления на сцену, я никогда не думал об этом и не строил относительно них никаких воздушных замков. Я не мечтал встретить там какую-нибудь небывалую роскошь; нет, я относился к ним совершенно равнодушно; зато все мои мысли и стремления были сосредоточены на мифической "зеленой" комнате. Здесь я должен был наслаждаться божественной красотой и преклоняться перед высоким умом и талантом. Моему воображению представлялась роскошно освещенная большая комната с начищенным до блеска дубовым полом, покрытым мягкими, пушистыми коврами; золоченые стены увешаны образцовыми высокохудожественными картинами; потолок расписан кистью великих художников. Во всех углах много мебели, кресел, табуреток и кушеток, на которых мы отдыхаем после нашего артистического труда; тут же стоит чудный рояль, из клавишей которого прелестные белоснежные пальцы извлекают чарующие, волшебные звуки, между тем как я стою, наклонившись, и переворачиваю ноты; всевозможные этажерки и полочки полны старинной фарфоровой посуды и разных безделушек, до которых дамы такие большие охотницы. Сквозь тяжелые, плотные портьеры едва доносится шум внешнего мира и не мешает нам вести мирную, тихую беседу; мерцающий фантастический свет камина освещает испанскую мебель из красного и розового дерева и, отражаясь в больших зеркалах и трюмо, как-то сглаживает и придает всей этой ослепительной роскоши приветливый, уютный вид.

   Но в нашем театре не было такой "зеленой" комнаты; я даже никогда и не видал такой комнаты, хотя страстно желал этого. Однажды только я встретил актера, который уверял меня, что видел и даже был в такой комнате; я, конечно, пристал к нему, прося подробно рассказать про нее. Но даже воспоминания этого очевидца не удовлетворяли меня, потому что были крайне сбивчивы и смутны. Например, он не вполне был уверен, где видел ее: в Ньюкасле, Ливерпуле или в Эксетере; в одном только он был твердо убежден, что театр этот давным-давно уже сгорел.

   Однажды я пошел в один из больших лондонских театров в полной уверенности, что там непременно должна существовать за кулисами подобная комната, и потому хотел хоть одним глазком взглянуть на нее. Это удовольствие обошлось мне в четыре шиллинга и семь пенсов, которые пришлось раздать на чай капельдинерам. Действительно, мои ожидания оправдались, и там существовала подобная "зеленая" комната, но капельдинер посоветовал мне не ходить туда, предостерегая, что я могу в темноте расквасить себе нос или, что еще того хуже, разбить башку о разные бутафорские принадлежности, которые разбросаны в беспорядке по всей комнате.

   Правда, во многих театрах существует некоторое подобие такой "зеленой" комнаты, но обыкновенно ее захватывает в свою полную собственность или какая-нибудь театральная звезда, перед которой преклоняется антрепренер, или же сам режиссер, между тем как несчастные актеры должны сидеть в душных чуланах, называемых уборными, или торчать и дрожать от холода за кулисами, или же выслушивать ругань и брань сценариуса и плотников, которые уверяют, что актеры мешают им устанавливать декорации.

  

   Открытие летнего сезона нашего театра назначено было на субботу; тогда же мне впервые предстояло появиться перед английской публикой, то есть в этот день должен был состояться мой "первый дебют", как громко выразился наш парикмахер и вместе с тем гример. Думая об этом накануне и все предыдущие дни, я сильно волновался и даже боялся, но, странное дело, во время самого представления чувствовал себя превосходно и не испытывал ни малейшего страха. Для меня такое явление совершенно непонятно, потому что вообще, а в тот период моей жизни в особенности, я был очень скромного и нерешительного характера. В ранние дни моего детства я, наоборот, проявлял большую смелость и развязность; в то время меня сажали на стол (конечно, я этого не помню, но говорю со слов старших) и заставляли декламировать стихи, что я и делал без всякого смущения, к великому удовольствию моих старых родственников и родных (да, в прежние времена люди всегда находили себе занятие и умели забавлять себя!); затем моя старая няня неоднократно рассказывала, что однажды в конке я привел публику в такой восторг, пропев "серенького козлика", что она собрала в мою пользу целые полкроны. Я лично не помню подобного эпизода, но если даже предположить, что это не простая выдумка няньки, а действительно случившийся факт, то куда же девались эти деньги? Как я ни добивался, этот вопрос всегда оставался без ответа и так и не был мне разъяснен.

   Во всяком случае, в восемнадцать лет я не мог похвастаться такою же смелостью и самообладанием, какими отличался в восьмилетнем возрасте. Даже теперь я за тысячу фунтов стерлингов не стану декламировать или играть при гостях; правда, вряд ли найдутся такие люди, которые предложили бы мне такую сумму. Но перед публикой в театре я чувствую себя превосходно; и куда только девается моя застенчивость, на которую так часто в частной жизни жаловались и жалуются особы прекрасного пола. Со сцены я не вижу сидящих в театре, разве только, и то не всегда, три первых ряда кресел. На сцене обыкновенно бывает светлее, чем в остальной части театра; весь театр погружен в таинственный полумрак, так что единственное, что может видеть актер со сцены, так это сплошную белую массу лиц. Я никогда не различал "десятков тысяч блестящих глаз", смотревших на меня в упор, и потому чувствовал себя гораздо смелее. Самый проницательный и грозный взгляд на свете не может смутить слепого человека.

   Но даже если бы я волновался во время представления, то имел бы основательное оправдание; дело в том, что в театр собралась посмотреть мою игру избранная компания моих друзей и приятелей, в числе которых было несколько студентов-медиков и воспитанников колледжа; они уверяли меня, что идут в театр специально для того, чтобы сделать мне бурный прием. Я уговаривал их и просил не беспокоиться приходить, но они и слышать об этом не хотели. Они, наоборот, уверяли меня, что сознание того, что в театре присутствуют мои друзья, будет служить мне некоторой поддержкой и, во всяком случае, гарантией на успех. Но такая любезность с их стороны меня нисколько не трогала.

   - Послушайте,- сказал я,- если вы попробуете устроить какую-нибудь глупую шутку, уверяю вас, я брошу играть.

   Но они уверили меня, что никаких штук выкидывать не будут и что хотят прийти только для того, чтобы посмотреть на меня; после этого я не возражал им больше.

   Но я жестоко их надул. Я рассказывал им самые невероятные вещи с такой напускной искренностью, что даже они, знающие меня уже много лет, не возымели ни малейшей тени подозрения. С тех пор немало воды утекло, но даже теперь мое сердце радуется при воспоминании, как ловко я их провел. Они не имели ни малейшего понятия ни о театрах, ни об актерах; поэтому я сказал им, что буду играть роль благородного отца, и объяснил, что фамилия, под которой он играл,- мой театральный псевдоним. Затем я наврал им с три короба о том, каких успехов достигло и до какого совершенства доведено теперь искусство гримировки, и предложил даже пари, что они не узнают меня на сцене, так я изменю свой внешний вид и даже голос, который в театре звучит совершенно иначе. Я не сказал им прямо, какую буду играть роль, но так, в разговоре, несколько раз, как будто не нарочно, обмолвился про седые волосы и потерянного ребенка. А чтобы вернее обеспечить успех своего обмана, я купил такую же палку, какая должна была быть на сцене у старого джентльмена, и нарочно подсовывал ее им на глаза и оставлял ее на самом видном месте.

   Мой план удался как нельзя лучше, и старик имел в этот вечер необычайный успех. Он был слишком глух, чтобы знать, что происходит в театре, но все-таки не мог не заметить, что все взоры и главное внимание обращены только на него одного, и что он доставляет части присутствующей в театре публики огромное удовольствие; конечно, последнее обстоятельство несказанно поражало его. Каждый его выход сопровождался бурной овацией со стороны моих приятелей; в течение всей пьесы они аплодировали каждому его слову и вызывали его по несколько раз после каждого акта. Когда же обнаружились враждебные к нему отношения злодея, и когда он вышел без шапки в снежную, бурную ночь, все вынули платки и стали плакать. По окончании спектакля они послали к старику за кулисы посыльного и велели передать, чтобы артист скорее выходил, так как они ждут его у театрального подъезда...

   В общем, это первое представление сошло благополучно. Для театров первые спектакли после открытия сезона представляют самое тревожное время. За кулисами все волнуются, суетятся, бегают как угорелые и трясутся, словно в лихорадке, в особенности же режиссер и главный машинист. Тревожное состояние и волнение, конечно, возрастают пропорционально успеху и сенсации, какими пользуется пьеса у публики.

   В настоящее время, как хорошо известно всем театралам, представления в театрах в большинстве случаев проходят гладко, без всяких особенных казусов и крючков. Но в мое время дело обстояло совершенно иначе; представления, особенно первые, проходившие без всяких крючков, были весьма редким исключениям, и, если какая-нибудь сцена сходила благополучно, мы чувствовали такой наплыв радости и восторга, что с волнением пожимали друг другу руки, а особенно чувствительные из нас даже целовались. Я помню, как в одном лондонском театре антрепренер хотел поразить публику следующей сценой: в конце четвертого акта должен обрушиться дом, в котором находится злодей, и придавить его (в буквальном смысле). Сама по себе пьеса не могла иметь успеха, и потому все надежды и ожидания антрепренера сводились к этой "эффектной" сцене.

   Дом обрушился превосходно, негодяй был убит на месте, героиня, как раз в последнюю минуту, была спасена героем (странно, что герои всегда как будто караулят где-нибудь за углом), но публика все-таки удивлялась и не понимала, отчего на сцене такой шум и отчего пьеса как будто не окончена.

   Когда первое изумление прошло, последовал энергичный вопрос режиссера: кто смел опустить раньше времени занавес? Но, конечно, виновного, как всегда бывает в подобных случаях, не нашлось. Наш режиссер был не такой человек, чтобы гнев его мог скоро оставить, и потому он больше получаса ходил нервными шагами по сцене с палкой в руках, очевидно, ища виновного.

   Еще курьезнее, когда поднимают занавес слишком рано. Помню, однажды неожиданно для всех занавес "взвился" раньше времени и открыл публике следующую картину на сцене:

   Король страны сидит рядом со своим умирающим сыном. Он пьет пиво прямо из горлышка бутылки. Его борода и парик лежат около него на полу. Его умирающий сын смотрится в маленькое ручное зеркало и наводит красоту при помощи пуховки. Епископ страны (моя собственная особа) ест пышку, между тем как любезный статист застегивает ему сзади ворот.

   Второй подобный случай был в одном из провинциальных театров, где существовала всего-навсего одна только уборная, которая, конечно, отведена была для дам. Мы же, мужчины, одевались на сцене. Можете себе представить, какой произошел крик и смятение, когда подняли занавес раньше времени. Одним словом, получилась картина, какую можно ежедневно наблюдать на берегу морских купаний после восьми часов утра. Публика была в восторге, и ни одна пьеса не пользовалась с тех пор таким успехом, как этот неожиданный случай. Я сильно подозреваю, что подобную штуку сыграл с нами один бессовестный актер из нашей труппы, имени которого я не называю только из уважения к его родственникам, которые, быть может, очень порядочные люди.

  

   У первого антрепренера я прожил в Лондоне весь летний сезон, который продолжался целых девять месяцев; тем не менее, по моему мнению, это был счастливейший период всей моей артистической карьеры. Вся труппа состояла из очень милых и сердечных людей. Все они встречали друг друга с распростертыми объятьями и угощали как могли. Между актерами не было никакого кастового различия; по крайней мере, не было той непреодолимой преграды, которая лежит между человеком, продающим каменный уголь тоннами, и человеком, продающим тот же материал сотнями фунтов. "Артистический мир" - та же республика. Первенство и польза идут здесь рука об руку; какое-нибудь театральное светило и простая субретка пьют из одной и той же кружки. Все мы жили вместе в полном согласии, словно братья и сестры (может быть, даже еще больше), и замечательно мило проводили время по вечерам в пустых уборных. Я не помню, чтобы мы когда-нибудь скучали; сколько было шуток, острот, веселых рассказов и анекдотов. Ах, как они умели их хорошо рассказывать! Как много мы ухаживали и смеялись в то время!

   Какие нам приносили из кухмистерской вкусные ужины, в середине которых приходилось выбегать на сцену с полным ртом, чтобы спасать несчастную женщину, с которой вечно случались какие-нибудь несчастья, или убивать дядю; как широко должны были мы открывать свои рты, чтобы не испортить гримировки! Как приятно было выпить кружку дешевого пива после столкновения с полицией или борьбы с господином, который похищает девушку! Как приятно было покурить втихомолку и прятать папиросу в сапог при звуке приближающихся шагов, так как курить в театре строго воспрещалось!

   С самого начала я был несколько разочарован, так как ожидания мои не сбылись; прослужив без жалованья целый месяц, я думал получить сразу, по крайней мере, три фунта в неделю, но, конечно, ошибся в расчетах. В контракте было сказано, что мне будет назначен гонорар соответственно "выказанным способностям и таланту", но когда наступил день расплаты, то антрепренер заявил, что у него и в кассе нет столько денег, чтобы вознаградить меня по заслугам, и потому предложил мне шесть шиллингов в неделю, причем прибавил, что если я считаю такое вознаграждение слишком ничтожным, то могу вовсе не брать его. Я, конечно, взял деньги, не говоря ни слова. Я взял и потому, что отлично понимал: антрепренер на мое место сразу найдет двадцать охотников, которые согласятся играть совсем без жалованья, а сам контракт не стоит тех денег, которые заплачены за бумагу. Сначала я очень упал духом, но когда увидел, что вместо шести шиллингов мне в скором времени стали давать двенадцать, а потом даже пятнадцать и восемнадцать, то успокоился и пришел к убеждению, что дела еще не так плохи, как казалось с первого раза. Впоследствии, когда я ближе познакомился с закулисной театральной жизнью и узнал, какие ничтожные гонорары получают даже самые талантливые и известные актеры, тогда только убедился, что восемнадцать шиллингов в неделю совсем не такая дурная плата.

   Наша труппа была ангажирована на летний сезон, а плата актерам летом гораздо меньше, чем зимой; вообще, без преувеличения можно сказать, что любой прилежный трубочист зарабатывает больше актера. Публика, читающая, что такой-то актер получает за выход сто или двести фунтов, что такая-то актриса получает восемьдесят фунтов стерлингов в неделю, что такой-то известный комик зарабатывает ежегодно до шестисот фунтов, что антрепренер лондонского театра, действительно, платит различные подати и налоги (так, по крайней мере, он сам утверждает), понятия не имеет о существовании за кулисами театра огромной лестницы. Эта лестница настолько длинна, что можно встретить очень незначительное число людей, которые были бы осведомлены о том, что делается и творится на обоих ее концах. Только этот ограниченный контингент людей может судить о существующем контрасте. Мистер Генри Ирвинг говорит, что в первое время своей артистической деятельности получал всего только двадцать пять шиллингов в неделю и в то время считал это хорошим вознаграждением. В провинции актер, получающий тридцать шиллингов в неделю, считается важной персоной; он должен одинаково хорошо играть Отелло и сэра Питера Тизла и, кроме того, иметь еще собственные костюмы. "Премьерша" может заработать всего только три фунта, а посредственный актер считает себя счастливым, если ему удается получить одну гинею. Давать актеру больше двадцати двух или тридцати шиллингов - значит приучать его к расточительности и нетрезвому образу жизни. В маленьких лондонских театрах жалованья были еще меньше, потому что не было расходов на переезды и т. д.; сумма, которую обещал антрепренер давать актеру, колебалась между восемнадцатью шиллингами и двумя фунтами.

   Я лично никогда не ожидал, что получу полностью даже такую сумму, но, в силу каких-то непонятных обстоятельств, наш театр пользовался таким огромным успехом, что даже антрепренер не мог отрицать этого и выдавал нам в течение трех или четырех месяцев жалованье аккуратно и полностью. Это не воображение и не моя выдумка, а факт. Такой случай может удивить читателей, в особенности тех, которые немного знают закулисную жизнь театров, но во всяком случае не так сильно, как он удивил нас. Вся труппа положительно растерялась и в первый момент не знала, что думать и говорить. Единовременная выдача больше пяти шиллингов настолько малознакома актерам, что всякий раз приводит их в какое-то странное состояние, вследствие которого они бродят по театру, словно опущенные в воду, имея страшно виноватый вид. Актеры привыкли получать жалованье следующим образом: сегодня два шиллинга и шесть пенсов, из них шесть пенсов в начале представления, два пенса после первого акта и остальные восемнадцать пенсов в конце представления, когда надо расходиться по домам.

   - Вчера вы получили один шиллинг и четыре пенса, а сегодня два шиллинга и шесть пенсов, стало быть, всего вы получили три шиллинга и десять пенсов, не забудьте.

   - Да, но ведь за прошлую неделю мне еще следует четыре шиллинга, а за позапрошлую пять шиллингов и шесть пенсов.

   - Ну, что за счеты, мой друг; дай Бог свести концы с концами за эту неделю. От сотворения мира нам начать сводить счеты, что ли?

   Волей-неволей приходилось вести борьбу не на жизнь, а на смерть из-за каждого пенса и вырывать его почти из глотки антрепренера. Если бы ростовщику так трудно доставались деньги, как актерам, он скорее десять раз предпочел бы потерять весь свой капитал с причитающимися на него процентами, чем вести такую трудную и тяжелую борьбу. Актеры приставали и не давали прохода режиссеру, словно малолетние нищие в Италии или голодные уличные собаки; забирались в театр с раннего утра и караулили его здесь весь день; ждали по целым часам около его комнаты, чтобы наброситься на режиссера, как только он приотворит дверь, и не отставать до тех пор, пока он не швырнет им несчастный шиллинг; прятались в темных углах и выжидали, пока он пройдет мимо них, бегали за ним по лестнице наверх и не отпускали, когда он хотел спуститься и уйти домой; преследовали его в трактирах и ресторанах. Или увлекали его в темный угол и грозили размозжить ему голову, если он не даст им еще шесть пенсов; конечно, последний способ возможен был только в том случае, если актер от природы был рослый и здоровый мужчина, а режиссер маленький и тщедушный. К счастью, судьба всегда так устраивает, что все режиссеры бывают маленькие и тщедушные, потому что, в противном случае, большинству актеров пришлось бы помереть с голоду.

   Очень часто, не добившись никаких результатов от режиссера, актеры оставляли его в покое и отправлялись жаловаться самому антрепренеру; этот последний обыкновенно в таких случаях посылал их к первому, выражая при этом крайне пренебрежительное отношение к таким пустячным вещам, как деньги; когда же ему не удавалось поддеть актера на такую удочку, он посылал за режиссером и продолжал при нем играть ту же комедию и просил из уважения к нему самому (антрепренеру) удовлетворить мистера такого-то и заплатить ему следуемые деньги без замедления; режиссер кланялся и важно обещал исполнить просьбу хозяина.

   Интересно посмотреть и послушать, какие происходят сцены за кулисами между актерами и режиссером.

   - Послушайте,- говорит тень отца Гамлета, выскочив неожиданно из уборной и представ перед режиссером, который в полной уверенности, что никого нет, хотел воспользоваться удобным случаем и прошмыгнуть вниз,- если вы не дадите мне хоть немного денег, я не выйду на сцену.

   - Милый друг,- отвечает режиссер с отчаянием в голосе, и в то же время озираясь кругом, высматривая удобный момент, чтобы улизнуть,- у меня, право, нет денег. При первой возможности вы получите свои деньги. Мне надо идти вниз, там меня кто-то ожидает.

   - Какое мне дело, ожидает вас там кто-нибудь или нет. Я ждал вас здесь два вечера подряд, и потому не уйду, пока вы не дадите мне денег.

   - Откуда же я возьму вам деньги, если у меня их нет!

   Это главная суть того, что отвечает в таких случаях режиссер; все остальные добавления лучше пропустить. Реализм - превосходная вещь, но даже Золя находит ему границы.

   После этого, видя, что актер принимает решительный вид, он начинает рыться в своих карманах, вытаскивает оттуда полкроны и дает ее актеру, не ожидая и не требуя от него никакой благодарности.

   - Что вы, с ума сошли,- кричит актер, быстро спрятав полученные деньги в карман,- не могу же я прожить четыре дня на полкроны.

   Тогда режиссер с ожесточением и с нецензурными добавлениями швыряет ему еще пять шиллингов и опрометью бросается вниз, так как слышит на лестнице новые приближающиеся шаги и боится нового нападения.

   Главная характерная черта всех антрепренеров и режиссеров - это то, что у них никогда нет денег. Если поймать их с полною горстью золотых монет, они в силу привычки скажут:

   - Право, у меня нет денег, мой друг. Сколько вам нужно?

   Женщины, конечно, не могут драться с режиссерами из-за денег, но зато они прибегают к другой политике и применяют спокойную, упорную настойчивость, которая приносит им гораздо больше пользы, чем наш насильственный образ действий. Свойственные одному только женскому полу вкрадчивость и способность подлаживаться пробуждают гуманные чувства даже у таких толстокожих людей, как режиссеры. Но никто не жалуется на такое ненормальное положение вещей. Радость и удивление, наступающие после получения денег, бывают столь велики, что все предыдущие заботы и невзгоды сразу забываются и изглаживаются. Актеры так привыкли, что их со всех сторон обирают и обкрадывают, что потеря только части своих денег считается между ними пустяком, на который не стоит обращать внимания. Режиссеры так часто обманывали, надували и скрывались, что актеры волей-неволей привыкли и стали относиться к этому совершенно равнодушно. Когда сбегал их антрепренер, они только вздыхали и шли к другому, который поступал с ними точно таким же образом.

   В мое время такие вещи совершались на каждом шагу, вследствие чего неудивительно, что с понятием театрального антрепренера неразрывно было связано понятие о ворах и хищниках. По моему мнению, когда кого-нибудь выгоняли отовсюду и не было никакой надежды поступить на службу, такой человек делался антрепренером. Должно быть, это была очень выгодная игра, во всяком случае, не сопряженная ни с каким с их стороны риском. Никто не думал вмешиваться в их дело или протестовать против таких мошеннических операций. Если и случалось, что какой-нибудь неопытный антрепренер попадал в руки полиции, то он не особенно дрожал за свою шкуру. Мировой судья смотрел на эти проделки как на самую обыкновенную штуку, никогда не подвергал их наказанию и только говорил:

   - Пожалуйста, не делайте этого больше.

   Среди актеров они пользовались уважением, во-первых, как хозяева, а во-вторых, как люди, отмеченные талантом. Даже к самым негодным антрепренерам и режиссерам относились с вежливостью и никогда в их присутствии не позволяли себе упоминать о таких предметах, как мошенничество и нечестность, боясь оскорбить их чувства и задеть за живое.

   Что, вы думаете, делают актеры и актрисы, когда приезжают, например, из Лондона в Абердин, чтобы поступить в труппу мистера Смита, и узнают, что этот Смит тот же самый негодяй, который, под целой дюжиной других имен, неоднократно надувал их и целую дюжину других их товарищей по профессии? От чистого сердца жмут ему руку, припоминают, что раньше уже имели удовольствие быть с ним знакомы, и в душе думают, что на этот раз уж он не станет их обманывать! И что же вы думаете, в следующую субботу, пользуясь удобным моментом, когда актеры играют на сцене, он забирает из кассы все деньги, собранные за неделю, и удирает в соседний город, где составляет новую труппу актеров уже под именем Джона.

   Не завидую положению мужчины, а тем паче бедной девушки, оставленным без гроша в чужом городе за несколько сот миль от дома. Бедные актеры помогают друг другу, но что же тут поделаешь, если, в большинстве случаев, ни у кого из них нет денег. После таких расходов, как поездка в город, куда они поступили на службу, и издержки на жизнь в течение целой недели, у редких из актеров, которые в таких случаях считаются капиталистами, заваляется в кармане каких-нибудь несчастных нескольк