Джером Джером Клапка - Дневник одного паломничества

стать их, я должен был в самом непредставительном виде пройти по всему вагону, мимо дам. Хорошо, что нужда изобретательна. Я вспомнил, что у меня в кармане есть газета, достал ее и кое-как обтерся ею, причем сделал открытие, что газетной бумагой обтираться очень скверно, в особенности, если типографская краска еще не успела достаточно просохнуть.

   Вернувшись на свое место, я предложил моему другу Б. тоже пойти в уборную и умыться. Он пошел. Представляя себе его положение, когда он сделает открытие, что в уборной нет полотенца, я отогнал от себя собственную досаду на это неприятное обстоятельство.

   Как, однако, верно наблюдение старых людей, которые говорят, что, радуясь неприятностям других, мы забываем свои собственные!

   Миль за пятьдесят от Мюнхена по обе стороны поезда ничего нет, кроме плоской, почти бесплодной и плохо населенной равнины, поэтому и смотреть не на что. Пассажиру остается только тоскливо обозревать горизонт впереди, в отчаянии увидеть хоть какой-нибудь признак, который указывал бы на близость большого города.

   К сожалению, Мюнхен лежит в глубокой низине, так что издали его почти не видно; вы замечаете его только тогда, когда поезд вступает в предместье города и подходит к дебаркадеру.

  

  

   В Мюнхене мы оставили свой багаж на станции и отправились отыскивать ресторан, в котором мы могли бы с комфортом позавтракать. Было восемь часов утра, поэтому все порядочные рестораны оказались еще запертыми. После довольно долгих поисков мы наконец отыскали среди цветущих садов старенький ресторанчик, из окон которого несся аппетитный запах кофе и жареного лука. Мы вошли в палисадник этого ресторанчика, уселись на стульях пред одним из маленьких чистеньких столиков, расставленных под тенистыми деревьями, взяли в руки лежавший на столе прейскурант и подозвали слугу.

   Заказать завтрак взялся я, не желая упускать случая порисоваться знанием немецкого языка. Прежде всего я заказал кофе с булочками и с маслом. Этот заказ вышел у меня очень недурно. Напрактиковавшись за последние дни, я теперь смело мог заказывать кофе с принадлежностями хоть на сорок персон. Потом я стал заказывать зеленый салат. Слуга понял меня в том смысле, что я требую отварную в воде простую капусту, и мне стоило немалого труда заставить его понять точный смысл моего требования. Имея в запасе еще несколько немецких слов, я заказал яичницу

   - Скажи ему, чтобы он дал настоящую яичницу, какую делают у нас, в Англии,- заметил Б.- Иначе подадут излюбленную здесь смесь яиц с вареньем и шоколадным кремом, а это приемлемо только немецкому желудку.

   - Хорошо,- ответил я.- Я попрошу сделать яичницу с укропом... Только погоди, как по-немецки укроп? Никак не могу припомнить.

   - Укроп? - задумчиво повторил Б.- По-немецки?.. Гм?.. Вот, не угодно ли! Ведь я знал... учил когда-то, но тоже не могу вспомнить.

   Так как нужного немецкого слова у нас в головах не находилось, то мы вздумали попробовать французский язык. Но убедившись, что и из этого ничего не выходит, мы принялись всячески коверкать свой родной язык, в детской уверенности, что тот, кто не понимает какого-нибудь языка в чистом виде, обязательно должен понимать его в искаженном. Но как мы ни картавили и ни сюсюкали, как ни растягивали искалеченные слова на отдельные части, какие ни придавали модуляции своим голосам - кажется, любой дикарь был бы потрясен до глубины своей души,- но наш тевтонец, подобно утесу среди шумного прибоя волн, оставался невозмутимым и только отрицательно тряс головою.

   Наконец мы прибегли к пантомиме. Пантомима по отношению к языку - то же самое, что мармелад, предлагаемый взамен, например... ну, хоть масла, что в некоторых случаях или, вернее сказать, для лиц известного непочтенного возраста даже очень приятно.

   Но истолковательные способности пантомимы довольно-таки ограничены, по крайней мере, в обыденной жизни. Что же касается балета, то в нем все без исключения может быть объяснено пантомимою. Я сам видел, как артист в балете одним легким движением левой ноги, положим, при некоторой поддержке со стороны оркестрового бубна, открывал героине ошеломляющую тайну, что воспитывавшая героиню женщина, которую она считала за свою мать, была собственно только ее теткою, по браку с братом матери этой самой героини. При этом, однако, следует принять во внимание то, что первые балерины, отплясывающие роль героинь, очевидно, обладают исключительно высокими умственными способностями, а следовательно, и необыкновенно быстрым соображением. Балерина сразу понимает, что хочет выразить артист, когда он, несколько раз перевернувшись на одной ноге, вдруг встанет на голову. Человек среднего уровня непременно вывел бы из такой пантомимы совершенно превратное заключение.

   Кстати, мне припомнилось, как один из моих друзей во время своего пребывания в Пиренеях захотел выразить свою признательность посредством пантомимы. Дело в том, что однажды вечером он, проплутав целый день в горах, забрел в небольшую харчевеньку, где его очень радушно приняли и накормили не только сытно, но и вкусно. Разумеется, усталый и голодный, он был очень доволен таким приемом и угощением, поэтому пожелал выразить свои чувства как-нибудь особенно покрасноречивее.

   Местный, испанский, язык он знал очень плохо и мог только сказать несколько самых обыденных фраз; словами же, для выражения чувств и, вообще, душевных движений, запастись своевременно он не догадался. Поэтому ему и пришлось прибегнуть к пантомиме.

   Поднявшись с места, он сначала указал рукой на опустошенные им блюда на столе, потом разинул рот и ткнул в него пальцем, затем указал на ту область себя, куда исчезло все, чем он насытился, и, в довершение, изобразил на своем лице широкую улыбку. Нужно сказать, что у этого моего друга совсем особого рода улыбка. Он и сам сознает, что в его улыбке есть что-то плаксивое и вместе с тем устрашающее, так что матери всегда пугают ею непослушных ребятишек.

   Пантомима моего приятеля произвела самое неожиданное впечатление на хозяев. Впившись в посетителя тревожными взглядами, они отошли в сторону и возбужденно стали о чем-то шептаться.

   "По-видимому,- думал мой приятель,- я недостаточно ясно выразил этим простосердечным поселянам свои чувства. Постараюсь быть повыразительнее, чтобы они могли меня понять".

   С этим добрым намерением он усердно принялся тереть вышеуказанную область (которую я, в виду крайней скромности и благовоспитанности моего друга, не стану определять яснее), а улыбающееся лицо растянул дюйма на три еще, причем сделал несколько кивков головой, которое находил подходящими для выражения своего удовольствия и своих дружеских чувств к хозяевам.

   Наконец грубые, но простодушные лица поселян осветились лучом понимания. Оба, муж и жена, торопливо бросились к шкафу, достали длинную тоненькую бутылочку с какой-то темной жидкостью и вернулись с нею к столу.

   "Слава богу, поняли меня! - радовался мой приятель.- Обрадовались, что я доволен их угощением, и, должно быть, хотят, чтобы я выпил с ними стаканчик заветного вина... Ах, милая сельская простота!"

   Хозяин действительно наполнил маленький стакан темной жидкостью и поднес посетителю, знаками объясняя, что это нужно скорее выпить.

   "Да,- соображал мой приятель, поднимая стакан к свету и любуясь бархатистым видом жидкости,- конечно, это какое-нибудь особенное вино, которое здесь хранится только для самых торжественных случаев и для самых почетных или дорогих сердцу гостей... Наверное, еще дедовское и бережется, как святыня... Какие, в самом деле, милые люди!"

   Держа стакан в руке, мой приятель произнес на своем родном языке маленькую речь, в которой пожелал своим хозяевам, уже старикам, долголетия, многочисленного потомства от их замужней дочери; пожелал всяческого благополучия и этой дочери вместе с ее мужем и детьми, а также и всему их селению. Разумеется, они ни слова не поняли из его речи; это он и сам знал, но рассчитывал, что переливы его голоса и жестикуляции сумеют настолько ясно истолковать смысл его речи, что хозяева невольно должны будут проникнуться воодушевляющими их посетителя благожелательными чувствами к ним. Окончив свое славословие, он прижал свободную руку к сердцу, улыбнулся по возможности еще шире и одним духом опорожнил стакан.

   Несколько секунд спустя он обнаружил, что ему дали просто-напросто очень сильного рвотного. По-видимому, хозяева поняли его пантомиму в том смысле, что он или отравлен или страдает острым несварением желудка, и постарались ему помочь, чем могли.

   Средство это оказалось гораздо действеннее обычных медицинских, остающихся иногда без всякого действия, так что благодаря ему мой приятель, в конце концов, оказался еще голоднее и изнеможеннее, чем в то время, когда пришел в харчевню. Так как он пред тем съел все, что имелось порядочного в запасе у хозяев, то ему пришлось лечь с пустым желудком и в печальной неизвестности, когда еще удастся наполнить его.

   Я сделал это длинное отступление с целью доказать, что пантомимику-любителю никогда не следует браться за выражение тонких чувств; для этого существуют присяжные пантомимики.

   Вот почему не выручила пантомима и нас с Б. Как мы ни бились, чтобы дать прислуживавшему нам немцу понять наше желание иметь яичницу с укропом, какие ни делали замысловатые знаки и движения,- все это повело лишь к тому, что мы запыхались, как ломовые лошади, а немец принес нам игру в домино.

   Наконец, когда я почувствовал себя точно заблудившимся в недрах мрачного лабиринта, меня ясным лучами осияла мысль, что в кармане моего пальто должна находиться книжка с "немецкими разговорами".

   Какая досада, что я раньше не вспомнил о ней! Целых полчаса промучились мы с Б., ломая свои мозги и члены, чтобы растолковать немцу о своем желании, и никто из нас не вспомнил, что при нас находится книга, написанная со специальной целью выручать людей из затруднительного положения, в какое попали мы, и, разумеется, составленная вполне добросовестно для плохо знающих немецкий язык англичан, чтобы дать им возможность объясняться с немцами.

   Я торопливо выхватил из кармана книгу и принялся искать в ней разговор, касающийся питания. Но его-то и не оказалось! Были длинные и горячие диалоги с прачкой о таких предметах, о каких вообще не принято говорить. Страниц десять книги посвящалось беседе между необычайно терпеливым башмачником и до чудовищности раздражительным, требовательным и привередливым заказчиком, который кончает причиненную им ни в чем не повинному башмачнику пытку небрежными словами:

   "Нет, я отдумал сегодня заказывать себе ботинки. Прощайте!"

   Кое-что для себя полезное я, впрочем, извлек из этого диалога, написанного, очевидно, в руководство людям, страдающим мозолями на ногах. Так как я давно страдал ими, то с помощью этого диалога смело могу заставить немецкого башмачника понять, что мне от него требуется.

   Две дальнейшие страницы были наполнены разговорами "при встрече с знакомыми на улице", вроде следующих: "А, доброе утро (добрый день или добрый вечер), майн герр (или майне фрау)". "Как поживаете?" "Желаю вам веселых святок", "Как поживает ваша матушка?" и т. д.

   Ну скажите пожалуйста, станет англичанин, еле лопочущий самые необходимые немецкие слова, осведомляться о здоровье каких-то там немецких матушек!

   Были также беседы в железнодорожных вагонах, какие могут вестись разве только путешествующими лунатиками, и "беседы во время морских переездов"; в последних попадались такие фразы: "Как вы теперь себя чувствуете? - Пока недурно; боюсь только, что это не надолго.- О, какие волны! Я чувствую себя очень плохо и пойду вниз. Прикажите, пожалуйста, принести мне таз" и т. п. перлы остроумия.

   В конце книги были помещены немецкие поговорки и идиоматические фразы, которые смело могут быть приняты за фразы для идиотов. Между прочим, приведены такие поговорки и советы: "Воробей в руках лучше голубя на крыше".- "Время приносит розы".- "Орел не ловит мух".- "Не следует покупать кошку в мешке".

   Как будто среди англичан, путешествующих по Германии, целая уйма таких дураков, которые имеют дурное обыкновение покупать кошек в мешках и этим наводить людей со слабой совестью на грешную мысль воспользоваться случаем сбыть никуда не годных кошек вместо хороших!

   Я перелистал всю эту галиматью, но ни слова не нашел об укропе. В словарике, приложенном к книге, в "беседах о продовольствии", упоминались только такие предметы, как фиги, малина, кизил (сроду не слыхал о такой ягоде и даже не знаю, принадлежит ли она к категории съедобных, да и ягода ли еще это?), лесных орехах и тому подобных лакомствах, в которых редко кто из взрослых людей (а для них-то именно и предназначена эта книга) имеет надобность даже у себя на родине. Дальше в том же словарике шло перечисление возможных пряностей, но ни слова о том, к чему можно было бы применить эти "вкусовые вещества". По этому словарю мы могли заказать сваренные вкрутую яйца или порцию ветчины, но нам не нужно было ни таких яиц, ни ветчины, а просто-напросто хотелось получить яичницу с укропом, о которой мудрые составители этого "полного карманного руководства для англичан, незнакомых с немецким языком",- как они назвали в предисловии свою книгу,- не имели, по-видимому, ни малейшего понятия.

   Впоследствии, вернувшись домой, я пересмотрел несколько подобных "руководств" и убедился, что лучше того, которое находилось при мне во время моего путешествия по Германии, в обществе моего приятеля Б., не имелось; остальные оказались ниже всякой критики. Впрочем, ведь и разные другие "руководства" по большей части никуда не годятся.

   Таким образом, не отыскав немецкого названия укропа, мы с Б. махнули рукой и заказали "немецкую" яичницу. Минут через десять кельнер с торжеством поднес нам дымящуюся сковороду, наполненную шипящими яйцами, вареньем из крыжовника и обильно посыпанную сверху мелким сахаром. С целью перебить неподходящую к нашему английскому вкусу сладость, мы добросовестно уснастили яичницу перцем, солью и даже горчицей, но и с такой приправой это блюдо оказалось "неприемлемым" для наших желудков. Взамен его, по совету Б., мы потребовали две порции ветчины и съели ее с горчицей и хлебом.

   Позавтракав, мы сверились по имевшемуся у нас расписанию поездов и узнали, что следующий поезд в Обер-Аммергау отходит в 3 часа 10 минут. Этот поезд был "сквозной", т. е. нигде на промежуточных станциях не останавливающийся, и для нас очень удобный. По-видимому, железнодорожное начальство чрезвычайно гордилось им, судя по тому, что отметило его крупным шрифтом. Этим поездом мы решили воспользоваться.

   Чтобы убить время до трех часов, мы отправились осматривать Мюнхен. Столица Баварии - очень красивый город, с широкими и чистыми улицами и множеством великолепных зданий, но, несмотря на это и на сто семьдесят тысяч обитателей, он весь пропитан атмосферою провинциальности. На улицах мало движения, а в блестящих магазинах мало покупателей. Но так как этот день был воскресный, то оживления было побольше. Все улицы, а в особенности места для гулянья, были полны нарядною толпою, среди которой резко выделялись приезжие окрестные поселяне в своих живописных и оригинальных народных костюмах, целыми столетиями передававшихся из поколения в поколение. Победоносно шествующей по всему свету моде с ее вечными переменами в материях, покроях и цветах до сих пор не удалось проникнуть в область баварских горных твердынь; беспощадная победительница постоянно встречает там самый отчаянный отпор. Как двести-триста лет тому назад, широкоплечий и загорелый пастух из Оберланда все еще продолжает наряжаться по праздничным дням поверх снежно-белой рубашки в серую, расшитую зелеными шелками куртку, опоясывается широким кушаком, нахлобучивает на кудрявую голову широкополую мягкую шляпу с пером и в коротких, по колени, панталонах и подбитых гвоздями толстых башмаках направляется по горам к хижине своей Гретхен.

   И Гретхен ждет его, тоже принаряженная по случаю праздника. Стоя на маленьком крылечке, в тени ветвистых деревьев, она представляет собою прелестную старомодную картину. И в ее наряде преобладает национальный зеленый цвет, только на конце пышной косы развеваются ярко-красные ленты; из-под богато расшитого белого передника выглядывает юбка с красными и зелеными полосками; зеленый, также весь расшитый корсаж позволяет видеть тончайшие белоснежные широкие рукава блузки; высокая грудь украшена разноцветными дорогими бусами и тяжелой серебряной цепью; на белокурой голове красуется круглая зеленая шляпа. Стальные пряжки на башмаках красавицы соперничают в блеске с большими синими глазами. Глядя на эту дышащую жизнью и здоровьем простосердечную сельскую Гретхен, невольно проникаешься чувством зависти к ее жениху Гансу.

   Сойдясь вместе, эта красивая парочка, напоминающая бывших когда-то в ходу фарфоровых пастушка с пастушкой, рука об руку направляется в город. При встрече с ними останавливаешься в изумлении, протираешь себе глаза и думаешь, не во сне ли видишь их. Они так живо напоминают золотые дни детства, когда старая няня по вечерам в детской пред ярко топившимся камином давала нам смотреть старые книги с картинками, на которых изображалась жизнь гораздо более красочная и интересная, чем она является в наше прозаичное, всеуравнивающее, стирающее все общественные различия время.

   По воскресным дням Мюнхен и его окрестности производят между собою оживленный обмен населения. С утра одни поезда за другими привозят в город поселян, и из города увозят "на лоно природы" бесчисленные вереницы горожан, в течение дня растекающихся по горам и долам, по лесам и берегам кристальных озер.

   Мы отправились в одну из народных пивных, не в шикарный кафе-ресторан, битком набитый туристами, местными "дельцами" и прожигателями жизни, а именно в пивную или, вернее сказать, в пивной погребок, старинный прохладный и полутемный, с массивными, но низкими и дочерна закопченными сводами. Только там и можно наблюдать жизнь настоящих баварцев.

   Поселяне в своей непосредственности несравненно интереснее горожан, которые все похожи друг на друга, как одно яйцо на другое: а в высших кругах и совсем почти уж незаметно никакой индивидуальной разницы, потому что представители этих кругов все одинаково одеваются, одинаково говорят, одинаково живут, одинаково действуют и мыслят. Мы, люди высших слоев общества, только играем в жизнь по заранее составленным для нас программам и правилам. Каждый наш шаг, каждое движение, каждое слово у нас являются не своим, а чужим, сделанным по указке, от которой мы не вправе уклоняться, чтобы "не испортить игры".

   Стоящие на вершине общественной пирамиды и на природу привыкли смотреть особенным образом: сверху вниз, с затаенным любопытством. Те же широкие народные массы, которые составляют основание этой пирамиды, глядят на все окружающее их не как на одну красивую, но не имеющую самодовлеющего значения декорацию, а как на совокупность живых и грозных сил, с которыми необходимо серьезно считаться. Эти массы прямо смотрят природе в ее суровое лицо и всю жизнь борются с нею среди окутывающего ее мрака таинственности. Как навеки отметил ангел боровшегося с ним в ночной темноте Иакова, так носит на себе неизгладимые следы своей борьбы и народ.

   Среди высших классов царит лишь один тип, а в народе переливаются сотни различных типов. Поэтому я по возможности предпочитаю посещать те места, где сходится народ; сборища общественных сливок я и так знаю: достаточно побывать на одном из них, чтобы иметь ясное понятие о всех. Мне уж не раз приходилось давать это объяснение моим друзьям, которые упрекают меня в пристрастии к низшим слоям общества.

   Сидя с трубкою в зубах пред кружкою пенящегося пива, я с интересом наблюдаю переливающиеся в старых пивных погребках пестрые живые волны; подмечаю ряд прямо выхваченных из действительности живых картин, мелькающих предо мною, как в калейдоскопе.

   Несколько рослых, плечистых, здоровых сельских парней привели в любимый погребок своих избранниц и угощают их пивом с приправой огромной луковицы. Как хорошо веселятся эти молодые люди! Как они смеются, шумят и поют! Какими перекидываются оригинальными шутками!

   За одним из столов сидит другая компания - пожилых мужчин, играющих в карты. Как характерны эти словно из дуба вырезанные лица! Один из игроков, уже старик, отличается необычайной живостью, подвижностью и горячностью. Как сверкают его глаза! Как выразительна игра его лицевых мускулов, благодаря которой вы можете читать каждую его мысль как в открытой книге! Вы ясно видите по этой игре, с каким торжеством старик готовится прикрыть королем выпавшую даму. Его сосед смотрит тихо, спокойно и смиренно, хотя и с оттенком уверенности в своей окончательной победе. Вы чувствуете, что он уже держит в руках те карты, которые должны закончить партию в его пользу, и он только сдержанно выжидает случая показать их. Приближающаяся победа так и отражается на его почтенном лице и в его тихом взоре. Однако он все-таки ошибся в расчете: оказывается, последняя его карта побита. Все с изумлением на него оглядываются, потому что тоже были уверены в его победе. Но он сдержанно смеется, скрывая прыгающие в глазах предательские огоньки разочарования и досады. С этим человеком, умеющим так успешно обуздывать себя, нужно вести дела осторожно.

   Напротив, за отдельным столиком, сидит сварливого вида старуха. Она заказала себе порцию сосисок, получила ее и стала глядеть еще сварливее. Ее полуприщуренные глаза, с выражением злобной насмешливости, обегают собрание. Пред нею, в ожидании подачки, сидит на задних лапках собачка. Все с тем же выражением смертельной ненависти ко всему живому в глазах старуха передает собачке кусочки сосисок, насаженные на вилку. Взгляды старухи, сопровождающие эти подачки, так злы, что, думается, непременно должны действовать самым подавляющим образом на пищеварение маленького животного.

   В одном из углов дородная средних лет женщина что-то втолковывает сидящему с нею таких же лет мужчине с совершенно неподвижным, точно каменным лицом. Видно, что он спокойно и беспрекословно будет выслушивать все, что толкует его собеседница, пока пред ним стоит полная кружка. Он привел сюда жену с тем, чтобы угостить ее и дать ей чувствовать себя по-праздничному; а так как для нее, очевидно, не может существовать праздничного настроения без возможности высказать всего, что целую неделю таилось у нее на дне души, то он и позволяет ей работать ее говорильным аппаратом, пока сам пьет. Говорит она без малейшего огня и оживления. Речь ее тягуче льется, как струя растопленного масла. А он, очевидно уже привыкший к таким словоизвержениям супруги, молча, с видом полного равнодушия отхлебывает по временам из кружки.

   Появляется новая компания молодых парней. Громко стуча своими тяжелыми, подбитыми огромными гвоздями, башмаками, они подходят к одному из незанятых столов, садятся и требуют себе пива. Они тактично шутят с прислуживающею им миловидною, но равнодушною кельнершею, хохочут, поют и, вообще, веселятся вовсю!

   Местная сельская молодежь вся отличается здоровою, жизнерадостною веселостью. Серьезны, да и то не все, только пожилые люди и старики.

   Какие поучительные получились бы картины, если бы нарисовать обветренные лица стариков, на которых так ярко отпечатаны все те комедии и трагедии, в которых заставила участвовать этих людей великая режиссерша - жизнь. Морщинистыми иероглифами занесены на живой пергамент этих старых лиц былые радости и горести, бесплодные надежды и пустые опасения, детские порывы к добру, редкие падения во имя себялюбия и частые подвиги самопожертвования; доброта и мудрость таятся в складках вокруг потухающих глаз; величие терпения царит на впалых, бескровных губах, привыкших крепко сжиматься в бурях искушения и испытаний. Эти простые баварцы - живые отражения древних тевтонов и аллеманов.

  

  

   В час пополудни мы завернули в ресторан пообедать. Немцы всегда обедают ровно в полдень, и это вполне основательно. Только в первоклассных отелях установлено обедать в шесть и даже семь часов вечера, но это в угоду туристам и во время летнего сезона.

   Упоминаю о том, что мы с Б. обедали вовсе не потому, чтобы я думал возбудить этим интерес читателя, а с единственным намерением предупредить его, в случае если он захочет проехаться по Германии, чтобы он не проявлял излишней терпимости к липтаускому сыру.

   Я - большой любитель сыра и всегда готов пробовать новые сорта. Поэтому, узрев в отделе сыров ресторанного прейскуранта название "липтауский" сыр, я пожелал познакомиться с этой неизвестной для меня разновидностью сыра и заказал его.

   Сыр этот оказался совсем не аппетитным даже на вид, напоминая оконную замазку, да и то не первой свежести. Вкусом он также походил на эту замазку; думаю, по крайней мере, что походил, так как вкуса замазки не знаю, потому что никогда не пробовал ее. Как бы там ни было, но я и сейчас еще убежден, что нам вместо сыра была подана именно оконная замазка.

   Гарнир к этой замазке была еще замечательнее ее самой. Вся замазка кругом была обложена чем-то таким, чего я сроду не видывал, чтобы это подавалось вместе с сыром, да не желаю больше видеть. Была кучка сморщенного зеленого горошка, штуки три-четыре изумительно мелкого картофеля (предполагаю, что это был картофель, но, может статься, я ошибаюсь, и это было нечто другое, совсем мне неизвестное), кучка тмина, две-три крохотные рыбки,- по всей вероятности, из породы корюшки,- и что-то напоминающее красный крем. В сущности, все это, вместе взятое, представляло собою целый обед, быть может, вполне достаточный для насыщения немецкого желудка, но никак не английского.

   Для чего тут была красная мазня, я никак не мог понять. Б. уверял, что она дана на всякий случай, вероятно для целей самоубийства. Дело представлялось моему приятелю в следующем виде. Одолев все, что было мало-мальски съедобного на блюде, потребитель, наверное, проникается неодолимой жаждой самоубийства. Содержатель ресторана отлично знает это, почему предусмотрительно и прибавляет красную отраву, чтобы потребитель мог без особенных хлопот покончить свои дни после такого "лакомства".

   Проглотив первый кусок липтауского сыра, я хотел было тем и ограничиться, однако после некоторого раздумья решил, что недаром же я его заказал, притом у меня мелькнула мысль, что, быть может, я и войду во вкус этого "сыра". В самом деле, ведь сначала нам многое не нравится, а потом, войдя во вкус, мы и отстать от него не можем. Так, например, было время, когда я терпеть не мог ни табаку, ни пива.

   Руководствуясь такими соображениями, я из всего, что было на блюде, сделал нечто вроде салата и стал есть его прямо ложкой. Должен сознаться, что такого отвратительного месива я не поглощал с тех самых дней, когда в наказание за лазанье по водосточным трубам должен был съесть на ночь порцию серы с патокой...

   После этого немецкого "обеда" на меня напала грусть. В моей памяти с устрашающей ясностью воскресло все то, что я сделал нехорошего в течение своей жизни, и его оказалось гораздо больше, нежели я мог представить себе раньше, когда, бывало, всплывет воспоминание только об отдельных случаях. Затем пред моими духовными очами потянулись вереницы вынесенных мною разочарований, неудач и огорчений, а за ними - тени тех людей, которых я когда-то знал, но больше не мог уж увидеть, потому что они давно отошли в иной мир. Промелькнул и ряд тех красавиц, в которых я поочередно был влюблен и которые потом вышли замуж, так что я совершенно потерял их из вида. По окончании этого мысленного обзора я в глубокой тоске стал размышлять о том, как лживо, ничтожно и пусто наше земное существование и как удивительно, что мы его все-таки до известных пределов выдерживаем. Вообще, я весь ушел в мировую скорбь.

   Между прочим, скорбел я и о том, что вот мы с Б. зачем-то делаем непростительную глупость, таскаясь по Европе, подвергаясь всяким неудобствам в пути и терпя всякие издевательства над собою в гостиницах, ресторанах, и должны терпеть всюду, где нам еще приведется быть.

   Я посвятил и Б. в то, что творилось у меня на душе после "сырного салата". Из ресторана мы опять отправились бродить по городу и попали на Максимилиановскую улицу. Когда мы только что вступили на эту улицу, мой спутник был в отличном расположении духа (счастливый, он не участвовал в истреблении незабвенного "салата"), но когда я в своих сердечных разоблачениях дошел до конца, а вместе с тем и до половины улицы, то и Б., по сочувствию ко мне, также впал в грустное и угнетенное настроение. Б., вообще, очень милый человек, не особенно далекий, зато веселый и мягкосердечный.

   В одном из табачных магазинов, мимо которых мы проходили, Б. приобрел себе сигар и одну предложил мне. Я отказался. Мне не хотелось курить и даже вдруг показалось, что курение - одна напрасная трата денег и времени.

   - Ты только подумай,- печально говорил я своему другу,- через несколько лет... быть может даже гораздо раньше, мы с тобой будем уже покоиться в сырой, холодной, темной и безмолвной земле, и нас будут глодать черви. Поможет ли нам тогда, если мы сейчас искурим хоть все твои сигары?

   - Тогда, наверное, не поможет,- подхватил Б...- зато очень поможет мне в настоящую минуту. Взяв в рот сигару, ты поневоле уменьшишь поток своего могильного красноречия, и я отдохну от него. Возьми же, пожалуйста, сигару и закури. Сделай это хоть во имя нашей многолетней дружбы.

   Апелляция к нашей дружбе подействовала: я закурил.

   Немецкие сигары, на мой вкус, отвратительны. Б. говорит, что нельзя много с них и спрашивать, ввиду их крайней дешевизны; ведь они на наши деньги стоят только по одному пенни за штуку. На это я возразил, что эта цена, наоборот, очень дорогая; качество этих сигар таково, что целых полдюжины их не стоят цены, платимой за одну штуку. Если бы хорошенько проварить эти сигары, то, пожалуй, получилась бы вполне подходящая приправа к тому сырному месиву, которым меня угостили в ресторане, но как материал для курения они не стоят той спички, которую приходится на них тратить для закуривания... Кстати о спичках. Немецкие спички - самые лучшие в Европе. Они зеленые или красные, с толстыми золотистыми головками, чисто игрушечные и, кроме того, отлично воспламеняются и не тлеют.

   В продолжение своего недолгого пребывания в Германии мы с Б. много уничтожили немецких дешевых сигар и остались целы, даже не особенно кашляли; это доказывает мощность наших английских организмов. Мне думается, что испытание здоровья немецкими сигарами смело могло бы войти в программу медицинского освидетельствования в обществах страхования жизни. Вообще, когда кто-нибудь теперь спросит меня о состоянии моих сил и здоровья, я буду ограничиваться кратким ответом: "Курил немецкие сигары и, как видите, остался цел". Полагаю, это будет лучшим доказательством моего цветущего здоровья.

   Около трех часов дня мы с Б. снова были на вокзале и стали искать свой поезд, но нигде не могли найти его. Центральный вокзал в Мюнхене представляет собою огромный лабиринт с неисчислимым количеством дворов, зал, ходов, переходов, галерей и платформ. В этом лабиринте легче затеряться самому, нежели найти то, что нужно. Вместе и порознь мы с Б. в течение получасового блуждания по вокзалу то и дело запутывались в ходах и переходах и теряли друг друга. Только что идешь вместе, вдруг оказываешься один. Бегаешь повсюду, рыщешь по всем залам и прочим вокзальным помещениям, отыскивая пропавшего спутника. Наконец, слава Провидению, поймаешь его где-нибудь, кричишь ему: "Куда ты запропастился? Сколько времени бегаю высунув язык в поисках тебя!.. Не отставай ты, ради бога, от меня!" Но едва успеешь договорить, смотришь - спутник снова уж исчез, словно сквозь землю провалился, в подражание знаменитому Каменному гостю.

   Страннее всего было то, что когда мы бегали искать друг друга, то, в конце концов, обязательно сталкивались на платформе пред дверью залы третьего класса. Это повторялось так часто, что минут через двадцать мы уже стали смотреть на этот зал как на родной дом. В самом деле, набегавшись по разным залам, багажным отделениям и платформам, мы проникались живейшею радостью и надеждою, когда вдруг издали пред нами засверкает знакомая массивная медная дверная скобка залы III класса; надежда найти там, около этой заветной двери, предмет своих страстных поисков ни разу не обманула нас. Случалось, впрочем, что я в своих бесконечных блужданиях никак не мог попасть в сторону этой залы; тогда я обращался за указанием к кому-нибудь из местных служащих, но и с этими указаниями долго еще путался по обширному вокзалу.

   Часы показывали уже три, а мы все еще не отыскали нужного нам поезда. Начиная не на шутку тревожиться, мы обратились к железнодорожному жандарму с вопросом, где находится поезд, отходящий в Обер-Аммергау в 3 часа 10 минут.

   - Он еще не приготовлен,- ответил жандарм.- Мы о нем еще и не думаем.

   - Как еще не думаете?- вскипел я.- Пора бы и подумать: ведь уж пять минут четвертого!

   - Да, это верно,- невозмутимо продолжал жандарм,- поезд, о котором вы спрашиваете, отходит в три часа десять минут ночи. Разве вы не знаете? Ведь об этом в расписании напечатано жирным шрифтом, чтобы сразу бросалось в глаза. Все поезда, передвигающиеся между шестью часами пополудни и шестью пополуночи, обозначены жирным шрифтом; остальные же, дневные,- обыкновенным... Пожалуйте к трем часам пополуночи, и тогда к вашим услугам будет поезд в Обер-Аммергау,- любезно закончил бравый служивый свою длинную речь, произнесенную на ломаном французском языке.

   Я полез в карман за своим расписанием поездов... Ох, уж эти расписания! Сколько они попортили мне крови! Удивляюсь, как они еще не извели меня окончательно. Не думаю, чтобы я сам был виноват в своих постоянных недоразумениях с этими расписаниями, потому что тогда все-таки стал бы следить за собою, во избежание неприятных недоразумений, поэтому и решил, что надо мною в этом отношении тяготеет какой-то рок. Поясню это примерами.

   Если из сорока поездов есть хоть один, который ходит туда, куда мне нужно, только по воскресным дням, то я обязательно захочу ехать на нем в пятницу. В субботу я вскакиваю рано утром, наскоро одеваюсь, проглатываю свой завтрак и сломя голову мчусь на вокзал, чтобы вовремя попасть на поезд, идущий во все дни недели, кроме именно субботы

   Вокзал Южной Береговой линии путаю с вокзалом Юго-Восточной, и с негодованием заявляю там претензию на отсутствие того поезда, который мне нужен. Очутившись в известной местности городских окрестностей, смешиваю ее с другой и опять сижу по целым часам на платформе в ожидании поезда, который в ту местность совсем не ходит.

   В довершение этих железнодорожных неудач я имею несчастье находиться во власти одного демонического расписания поездов, от которого никакими путями и средствами не могу отделаться. Это расписание было составлено для августа 1887 года. Аккуратно пред каждым первым числом я приобретаю новое расписание, а куда девается это расписание второго числа того же месяца - решительно не могу понять. Знаю лишь то, что в течение этого числа мое новое расписание бесследно исчезает и больше уж не попадается мне на глаза. Судьба, постигающая его, для меня совершенно темна и непостижима. Но взамен нового расписания у меня всегда остается августовское расписание 1887 года,- с очевидной целью сбивать меня с толку.

   Целых три года я бился, чтобы избавиться от этой почтенной антикварной редкости, но без малейшего успеха. Я выбрасывал расписание в окно на улицу; оно попадало к прохожим, которые подбирали его, тщательно разглаживали и, приведя в порядок, возвращали мне. Члены моей семьи, мои, так сказать, кровные, с благодарностью принимали его и с сияющими лицами клали мне на стол.

   Раз как-то я разорвал это расписание на мелкие части и вышвырнул на двор, но и там нашлись люди, которые никогда не заботились обо мне, а в этом случае проявили столько трогательной заботливости и "любви" ко мне, что собрали все лоскутки постылого мне расписания, искусно их склеили и вернули в мой кабинет, положив на самом видном месте, чтобы оно сразу бросилось мне в глаза, когда я вернусь домой.

   Словом, это расписание оказалось обладающим секретом неуничтожимости и вечной юности. Другие приобретаемые мною карманные справочники быстро треплются и приходят в полную негодность, а этот в течение целых двадцати лет почти так же свеж, каким был в тот злополучный день, когда я сделал глупость приобрести его. Во всей его чистенькой и аккуратной внешности нет ни малейшего признака, по которому можно было бы догадаться, что это не нынешнее расписание. Мне кажется, все его назначение в том и состоит, чтобы вводить в заблуждение людей, думающих, что это именно и есть самое новое расписание, а потому им смело можно руководствоваться.

   Благодаря этому заколдованному расписанию у меня за последние два десятилетия сильно испортился характер, и вся моя жизнь пошла, как говорится, шиворот-навыворот.

   Я сделался раздражительным, подчас прямо даже грубым; пристрастился к пиву, бильярду и картам, потому что из-за этого коварного расписания то и дело должен торчать по целым часам на загородных станциях в ожидании несуществующих поездов. Хожу, хожу взад и вперед по платформе, до одури начитываюсь всех навешенных там объявлений и вдруг узнаю приятную новость, что того поезда, которого я жду, совсем нет, а будет часа через три другой подходящий. Поэтому нисколько неудивительно, если с досады отправляюсь в соседний трактир, выпиваю там полдюжины пива и затем принимаюсь ожесточенно сражаться на бильярде с первым попавшимся партнером.

   Умные люди говорят, что нет худа без добра. Руководствуясь этим мнением умных людей, я, на случай своей смерти, намерен распорядиться, чтобы этого моего печатного смутителя положили со мною в гроб. Надеюсь, что я покажу его на небесах тому ангелу, который приставлен взвешивать наши грехи, и сделаю при этом соответствующие объяснения, то мои грехи будут убавлены, по крайней мере, на двадцать пять процентов, которые пойдут в счет того чародея, который заколдовал моего смутителя.

   Поезд в 3 часа 10 минут ночи был для нас неудобен: он приходил в Обер-Аммергау лишь в 9 утра, а нам хотелось попасть туда как можно скорее и избежать необходимости снова идти в гостиницу; неприятно было, только что разоспавшись, вставать для того, чтобы ни свет ни заря отправляться на вокзал.

   Б. разузнал, что есть еще поезд в Оберау, близ Обер-Аммергау, отходящий в 7 часов 30 минут вечера. Пользуясь этим поездом, мы должны были попасть в место нашего назначения приблизительно около полуночи, если в Оберау окажется возница. Но тут мы совершенно кстати вспомнили, что в Обер-Аммергау находится куковский агент, которому и телеграфировали, чтобы он приготовил нам помещение в Обер-Аммергау и выслал в Оберау экипаж к приходу ночного поезда.

   Здесь кстати будет заметить, что когда мы сидим уютно дома, пред камином, с газетой в руках и сигарой в зубах, то иногда очень зло посмеиваемся над Куками, Газами и тому подобными господами, которые за известную плату всегда так любезно готовы выручать из всяких бед незадачливых путешественников; а когда нам самим приходится очутиться в числе таких путешественников, то мы не стесняемся обращаться к ним за помощью.

   Устроив это дело, мы с Б. снова отправились бродить по городу; заходили опять в ресторан выпить пива и закусить; потом завернули в гостиницу, где и отдохнули часика три, в надежде, что тогда не захотим спать в поезде.

   Во время переезда от Мюнхена до Оберау мы имели случай полюбоваться чудным Штарнбергским озером и как раз в тот момент, когда вся зеркальная поверхность этого озера и разбросанные по его берегам прелестные виллы и приветливые деревеньки были залиты потоками пурпурно-золотистого света медленно закатывавшегося яркого солнца.

   Именно в этом-то сказочно-прекрасном озере, близ величавого загородного дворца, находящегося в прекрасной долине, и утонул последний баварский король, несчастный Людвиг II.

   Бедный король! Судьба щедро наградила его всем, что может сделать человека счастливым, забыв лишь об одном - одарить его способностью быть счастливым.

   Судьба имеет пристрастие к уравновешиванию. Я знаю маленького чистильщика сапог, приютившегося на одном из углов Вестминстерского моста. Судьба давала ему заработать не больше шести пенсов в день, но одарила его и умением удовлетворять все его несложные потребности на этот скудный заработок и быть при этом всегда довольным и веселым. Я уверен, что он от каждого пенни получает столько же удовольствия, сколько более состоятельный человек может получить только от банкового билета в десять фунтов стерлингов. Он так же мало сознавал свое убожество, как король Людвиг - свое исключительно благоприятное положение. Целый день он, среди своей случайной и легкой работы, пел, подплясывал, шутил, смеялся, ел и пил, что ему вздумается, конечно, в границах своих доходов. Редко мне приходилось видеть более довольного своим существованием субъекта.

   В последний раз я виделся с ним в госпитале св. Фомы, куда он угодил после того, как вздумал пробалансировать по наружному краю мостового парапета. Ему очень понравилось в госпитале, где он, по его собственным словам, чувствовал себя как рыба в воде, и желал остаться там как можно дольше. Он весь был расшиблен, и когда я спросил его, очень ли ему больно, он с улыбкою ответил:

   - Больно, сэр, когда я думаю об этом.

   Милый мальчуган! Впоследствии я узнал, что он только три дня чувствовал себя как "рыба в воде", а потом умер, но до последней минуты был весел и доволен. Говорят, что после смерти на его лице так и застыла блаженная улыбка. Ему было всего двенадцать лет. Жизнь его была недолгая, зато вполне счастливая.

   Король и нищий - какое сопоставление крайностей.

   Вот если бы - думалось мне - этот маленький лондонский нищий и баварский король могли составить союз и поделиться между собою тем, что у каждого было в избытке, т. е. если бы нищий мог отдать королю часть своей способности к довольству, а король, взамен этого, мог бы поступиться в пользу нищих излишком своих благ, то для них обоих было бы хорошо, в особенности для злополучного короля, который тогда не захотел бы топиться: ему жаль было бы добровольно расстаться с жизнью.

   Но это было бы не во вкусе судьбы. Она любит издеваться над людьми, устраивая из их жизни какой-то парадокс. Пред одним она разыгрывает небесные симфонии, сделав его предварительно глухим; другому она преподносит дисгармоничные, раздирающие душу звуки, и он, лишенный всякого музыкального слуха, с восторгом слушает эти звуки, воображая, что это-то и есть настоящая музыка.

   Несколько лет позднее, на том самом месте, где король Людвиг с презрением бросил назад богам все их бесполезные для него дары, покончила свои счеты с жизнью молодая парочка. Судьба отказала им в счастье сочетаться живыми, и они призвали на помощь смерть, которая и сочетала их мертвыми. Эта история, нашумевшая тогда по газетам всего мира, представлялась скорее старинною рейнскою легендою, чем действительным происшествием в наш прозаический век.

   Если память мне не изменяет, он был граф, но лишенный того количества земных благ, которое считается необходимым для поддержки достоинства графского титула, и отец невесты не пожелал отдать свою дочь чел