Джером Джером Клапка - Дневник одного паломничества

ют эти маленькие суденышки сильно раскачиваться из стороны в сторону.

   Таким образом и вышло, что едва мы успели сесть за ужин в столовой, как уже началось наше "мореплавание". Этим и объясняется стремительный уход Б. из-за стола и то, что я чувствовал себя далеко не в эмпиреях.

   - Что ж делать! - ответил мне мой неизвестный собеседник,- новые боты всегда чуточку артачатся.

   Мне казалось, что этот новорожденный бот способен "доартачиться" до того, что возьмет да и ляжет на один бок, полежит несколько времени, потом вдруг захочет попробовать поваляться на другом боку; да так всю ночь и будет переваливаться с одной стороны на другую, не считаясь с тем, нравится это его пассажирам или нет. Как раз в то время, когда я беседовал с неизвестным мне морским чином, бот начал проделывать другого рода фокусы; сперва он попытался встать, так сказать, на голову и чуть было не достиг успеха в этом намерении, а затем, очевидно, раздумав, рванулся с такой стремительностью вверх головой, что чуть не угодил носом прямо в облака. Действительно, бот был "артачливый" и даже очень, а вовсе не "чуточку", как находил управлявший им или обслуживавший его морской чин. Впрочем, некоторые из этих чинов, как известно, особым умом не отличаются, поэтому и не ответственны за свои мнения.

   Хотя я и принес известную жертву, заплатив за дорогое место в первом классе, но все-таки решил остаться на ночь в третьем классе, т. е. на той же палубе. Если бы мне даже предложили целых сто фунтов стерлингов за то, чтобы я провел ночь внизу, в каютных помещениях, в койке, я не согласился бы на это. Положим, никому и на ум не приходило сделать мне подобное предложение, поэтому у меня не было и соблазну. Я просто почувствовал, что не могу спать внизу,- вот и все.

   Я было и спустился вниз, и притом с огромным трудом, благодаря невозможной качке, но представившееся мне там зрелище заставило меня тут же повернуть назад и с таким же трудом вскарабкаться обратно на палубу. Все нижнее помещение оказалось битком набитым спящими или только воображавшими, что они спят, валявшимися где и как попало: на диванах, на койках, на столах и под столами. Кто-то, должно быть, действительно ухитрившийся уснуть в этой обстановке, храпел, как сильно простудившийся, схвативший здоровеннейший насморк и охрипший гиппопотам. Более нетерпеливые из публики снимали с ног сапоги и бросали их по тому направлению, откуда исходил этот сверхбогатырский храп. Видеть, кто именно издавал такую своеобразную раздражающую музыку, не было никакой возможности благодаря тесноте и плохому освещению. Ко всему этому воздух там был прямо удушающий.

   Я поспешил вернуться на палубу, провожаемый громоподобными раскатами и хриплыми вскрикиваниями этого замечательного храпуна. Присев в углу палубы на связке веревок и прислонившись спиной к мачте, я скоро задремал. Очнулся я только тогда, когда кто-то стал вытаскивать из-под меня веревки, на которых я сидел. Открыв глаза, я увидел, что около меня стоит матрос. Я поспешно поднялся на ноги. Малый, видимо обрадованный, что я проснулся и освободил веревки, схватил весь пук и швырнул его человеку, стоявшему на пристани в Остенде.

  

  

   Я неверно выразился, говоря о себе как о "проснувшемся" в Остенде. Я очнулся там лишь вполовину, потому что имею обыкновение просыпаться вполне только после полудня. Во все продолжение пути от Остенде до Кёльна я бодрствовал даже только третью своего существа, а остальные две его трети продолжали дремать.

   Но все же я в Остенде настолько пришел в себя, чтобы во мне пробудилось не совсем ясное сознание, что куда-то прибыли, что нужно отыскать наш багаж и что-то еще делать. Кроме того, во мне шевелился смутный инстинкт, подсказывавший, что поблизости находится место, где можно утолить голод и жажду. Этот инстинкт, никогда меня не обманывавший, побуждал хотя почти и к машинальной, и, тем не менее, довольно энергичной деятельности.

   Бросившись вниз, в каюты, я нашел там Б. уже проснувшимся. Он принялся извиняться, что покинул меня и оставил ночью скучать одного на палубе. Но я уверил его, что совсем не скучал. И действительно, я был ночью в таком душевном состоянии, что находись на палубе любимая мною женщина, на меня, пожалуй, не произвело бы особенного впечатления и то обстоятельство, если бы я увидел, что ее занимает приятной беседой мой соперник. Поэтому меня нисколько не смутило сообщение Б., что среди пассажиров первого класса он совершенно неожиданно встретил своего хорошего знакомого, с которым и пробеседовал почти всю ночь и заснул только под утро. Ну, и на здоровье!

   Тут же, в каюте, я снова натолкнулся на болтливого пассажира и его "приятеля". Трудно представить себе, каким жалким выглядел этот "приятель", еще накануне поражавший своей свежестью, силою и бодростью. Не думаю, чтобы одна морская болезнь могла так страшно изменить его. Спутник же его, наоборот, выглядел вполне жизнерадостным и довольным. Как ни в чем не бывало, он весело рассказывал "приятелю" о какой-то особенной корове.

   Мы отправились с ручным багажом в таможню, где я, усевшись на своем саквояже, моментально заснул. Когда я опять открыл глаза, предо мною стоял кто-то, кого я сначала принял за фельдмаршала, поэтому стремительно вскочил и вытянулся перед ним в струнку (я когда-то служил вольноопределяющимся и еще не забыл о субординации). "Фельдмаршал" движением руки артиста мелодраматического театра указывал мне на мой саквояж. Я постарался уверить эту важную персону на довольно "вольном" немецком языке, что мне нечего объявлять. Но, очевидно, "фельдмаршал", оказавшийся простым таможенным чиновником, не понимал меня и, с сознанием своей правоты, овладел моим саквояжем. Но мне так хотелось спать, что я не стал протестовать, опустился прямо на пол и снова задремал.

   Когда наш багаж был осмотрен и возвращен нам, я на одну треть разбуженный своим спутником, отправился с ним в местный буфет. Там мы нашли кофе, булки и свежее сливочное масло. Инстинкт желудка и на этот раз не обманул меня. Я заказал две порции кофе, булок и масла. Делал я свой заказ на своем "самом чистом" немецком языке. Видя, что меня никто из служащих в буфете не понимает, я сам взял со стойки булочек и масла. Насчет кофе я объяснился мимикой, и на это раз был понят. Действия всегда убедительнее слов.

   Б. сказал мне, что в Бельгии больше французов, нежели немцев, поэтому в сношениях с здешней публикой лучше употреблять французский язык.

   - Это будет гораздо удобнее и для тебя и для бельгийцев,- пояснял он.- Валяй по-французски, пока мы пределах Бельгии. Здешний умный и сообразительный народ отлично поймет тебя, если даже ты и ошибешься словечком-другим. И твой "немецкий" язык здесь поймет разве только чтец мыслей.

   - Ах, так мы находимся в Бельгии? А я думал, в Германии,- ответил я, едва ворочая языком от сонливости.- Вообще, я совсем не знаю, где нахожусь все это время,- добавил я в порыве внезапной откровенности.

   - Да, это и видно. Надо бы тебе наконец проснуться,- заметил мой спутник, глядя на меня с искренним сожалением и сознанием своего превосходства.

   В Остенде нам пришлось пробыть около часа, пока снаряжали поезд. В Кёльн шел только один вагон, а в него желало попасть, сверх комплекта, еще четыре человека.

   Не зная о последнем обстоятельстве, мы с Б. не спешили запастись заранее местами. Результатом нашей беспечности было то, что когда мы, напившись не спеша кофе с булочками, намазанными сливочным маслом, направились наконец к нашему вагону и заглянули в него, то там не оказалось ни одного свободного места. На одном месте лежал саквояж, на другом - сверток с одеялом и подушкою, на третьем - зонтик и т. д. В вагоне еще не было ни души, но все места были заняты.

   По неписаному закону, соблюдаемому пассажирами, положенные на пустое место вещи обеспечивают пассажиру это место и заменяют его самого во время его отсутствия. Закон этот очень хороший, вполне справедливый, и будь я в нормальном состоянии, сам бы стал поддерживать и защищать его против нарушителей.

   Но нельзя же требовать, чтобы у каждого человека в три часа холодного и пасмурного утра были в исправности все его духовные способности. Человек среднего уровня, как, например, я, вполне приходит в себя только часов в восемь или девять, т. е. после первого завтрака в обычное для него время. В три же часа утра такой человек в состоянии сделать то, в чем будет горько раскаиваться в три пополудни.

   При обыкновенных условиях я точно так же не решился бы завладеть чужим местом, как еврей библейских времен не осмелился бы переставить в свою пользу межевой камень своего соседа. Но при данных обстоятельствах совесть моя еще спала.

   Мне часто приходилось читать о том, как у человека вдруг пробуждается совесть. Такое чудо обыкновенно производится шарманщиком или ребенком (последний способен разбудить кого угодно и от какого угодно крепкого сна, за исключением разве только совсем глухого или умершего более суток тому назад), и если бы кто-нибудь из этих "будителей" был в описываемое мною утро возле меня в Остенде, то события, наверное, разыгрались бы иначе, и мы с Б. были бы избавлены от необходимости завладеть чужой собственностью.

   В самом деле, представьте себе, что как раз в тот момент, когда у нас зарождалось дурное намерение, выступил бы на сцену шарманщик или ребенок и стал "пробуждать" нашу совесть, то мы бы со стыдом бросились вон из вагона, в котором нам не было мест, упали бы в объятия друг друга и, в таком трогательном положении, выплакали бы свой стыд и свое раскаяние, затем терпеливо стали бы ожидать следующего поезда.

   Но возле нас никого не было, кто мог бы подействовать на нашу совесть, поэтому мы без всякого зазрения своей совести, не обладавшей у нас в тот момент достаточной чуткостью, чтобы пробудиться, без особенно сильного внешнего воздействия отодвинули в сторону чужие вещи с двух мест и уселись на эти места, стараясь принять самый независимый вид.

   Б. уверял, что когда придут законные собственники захваченных нами мест, то нам, ради "спасения положения", лучше всего притвориться крепко спящими или глупыми, ничего не понимающими людьми.

   Я на это возразил, что с своей стороны надеюсь произвести нужное впечатление без всякого притворства, и с полным удобством уселся на захваченное место.

   Несколько времени спустя в вагон вошел еще один пассажир. Он точно так же очистил себе очевидно чужое место и спокойно уселся на нем.

   Оправившись от своего изумления, Б. вежливо заметил тому человеку:

   - Вы, по-видимому, ошибкою заняли чужое место, сэр. В этом вагоне нет ни одного свободного места.

   - Вижу, но не имею возможности с этим считаться,- с циничной откровенностью заявил незнакомец.- Мне необходимо быть сегодня к известному часу в Кёльне, а другого способа попасть туда у меня нет.

   - Да,- подхватил я,- но ведь и то лицо, которое раньше вас заняло это место, наверное, тоже имеет надобность попасть в Кёльн именно с этим поездом. Думая лишь о себе, вы забываете, в какое неудобное положение ставите другого.

   В этот момент моя совесть начала проявлять свою обычную чуткость, и я чувствовал сильнейшее негодование против нахального незнакомца. Двумя минутами раньше я находил совершенно естественным, если человек в нашем положении воспользуется возможностью занять чужое место, а теперь моя совесть начала возмущаться. Небу известно, что я большой грешник, а совести все-таки не лишен. Хотя она и таится на дне моей души, но может быть поднята оттуда, если задеть ее почувствительнее. Незнакомец именно так ее и задел; она пробудилась и властно указала мне на постыдность завладения чужим местом.

   К сожалению, я не мог заставить незнакомца видеть и чувствовать, что происходило в моей душе. Но так как я сознавал необходимость умиротворить чувство справедливости, только что оскорбленное мною самим, то и пустил было в ход всю силу своего красноречия, чтобы убедить незнакомца в его некорректности. Однако он живо остановил меня.

   - Не беспокойтесь, сэр,- заметил он. - Место это было занято одним вице-консулом, судя по надписи на его чемоданчике. Такому лицу всегда охотно дадут место и в служебном вагоне, если не окажется в пассажирском.

   Этот аргумент успокоил мою не вовремя было проснувшуюся совесть. Я молча наклонил голову в знак своего согласия с незнакомцем, выказавшим такую замечательную логику, и тут же, утомленный излишним напряжением нервов, снова погрузился в сладкую дремоту человека, вполне примирившегося с своей совестью.

   За пять минут до отхода поезда явились владельцы занятых нами троими - Б., мною и незнакомцем - мест. Видя, что для них не хватает трех мест, они затеяли меж собою спор, обвиняя друг друга в обманном завладении чужими местами, что и выяснилось только теперь, когда места в вагоне оказались занятыми и, очевидно, ранее.

   Один вице-консул, недолго думая, отыскал свой чемоданчик и удалился с ним в служебное помещение. Остальные же семеро продолжали ссориться, несмотря на то, что мы с Б. и нашим, так сказать, тайным единомышленником всячески старались их помирить.

   Всего досаднее для меня было то, что все эти люди, хотя и разных национальностей (между ними было четыре бельгийца, два француза и один немец), зачем-то находили нужным пользоваться английским языком, а не каким-нибудь другим, причем страшно коверкали этот язык, что невыносимо резало мой слух.

   Так как никто из них не желал оставаться без места и торчать всю дорогу в узком проходе, то они принялись отбивать друг у друга места.

   Наконец все семеро обратились к нам с просьбою решить третейским судом, кому из них сидеть и кому стоять. Мы единогласно решили, что сидеть могут те пятеро, которые похудощавее, а двое тучных должны стоять.

   Но эти двое - бельгиец и немец - не пожелали подчиниться нашему решению, и, высунувшись в окно, стали звать начальника станции. Этот полновластный вершитель судеб пассажиров, не дав жалобщикам, как говорится, и рта разинуть, начал укорять их в том, что они забрались в вагон, где для них нет мест. Он говорил, что решительно отказывается понять, как это могут люди быть настолько бестактными, чтобы насильно влезать в переполненный уже вагон и беспокоить других пассажиров. Вершитель пассажирских судеб тоже почему-то выражался на английском языке, и жалобщики, вызванные им на платформу, на которой он все время оставался пред вагоном, отвечали ему также по-английски.

   Мы, сидевшие на местах, с понятным любопытством наблюдали из окон интересную сцену. Когда эта сцена стала принимать угрожающий характер, начальник подозвал станционного жандарма, тот, разумеется, стал энергично поддерживать его против выражавших свое неудовольствие обездоленных пассажиров. Все мундироносцы всегда поддерживают друг друга, хотя бы они и были оба неправы. В мундирных кругах твердо держится убеждение, что человек в мундире не может быть неправым ни в каком случае. Если бы ночные грабители и разбойники носили мундир, то полиция непременно была бы уполномочена всячески способствовать их деятельности и задерживать тех людей, которые вздумали бы сопротивляться этой деятельности.

   Поэтому и станционный жандарм поддерживал начальника станции против пассажиров, хотя, быть может, и догадывался, что те более правы. И он так же усердно, как начальник с пассажирами, коверкал злополучный английский язык. Я убежден, что все эти люди гораздо свободнее и яснее могли бы изливать волнующие их чувства на французском или фламандском языке, но это, по-видимому, не приходило им в голову. Подобно всем неангличанам, им во что бы то ни стало хотелось подражать настоящим английским скандалистам; вот они и пользовались всяким подходящим случаем попрактиковаться в этом спорте.

   Вскоре к спорившим присоединился тот самый таможенный чин, которого я спросонок принял было за фельдмаршала, и, сверх всякого ожидания, осмелился было заступиться за обиженных пассажиров, невзирая на свой мундир.

   Однако начальник станции и жандарм, к нашему благополучию, взяли верх, что и соответствовало нашим ожиданиям,- тучные жалобщики были оставлены на станции и поезд был отправлен без них. Правда была наказана, а кривда восторжествовала, как это вообще полагается на свете.

   Б. долго восторгался тем, что судьба послала нам возможность вдали от своей родины насладиться настоящим английским скандалом.

  

  

   Один из ехавших с нами бельгийцев оказался человеком очень знающим и давал нам интересные сведения о всех городах, мимо которых проходил поезд. Если бы я не был так сонлив и мог бы внимательно слушать этого человека и запоминать сообщаемые им сведения, был бы хорошо осведомлен относительно области, простирающейся между Остенде и Кёльном.

   Этот бельгиец имел родственников по всем попутным местам. Наверное, немало было и есть на свете больших семейств, но такого чудовищно разветвленного семейства, каким мог похвалиться наш собеседник, я себе и представить не мог. По всем видимостям, это семейство разрослось по всей стране. Каждый раз, когда я немного выходил из своей дремоты, мой слух улавливал такого рода отрывки из сообщений бельгийца:

   "Вот Брюгге. С этой вот стороны вы можете увидеть знаменитую соборную колокольню, часы которой каждый час играют одну из рапсодий Гайдна. Здесь живет одна из моих теток. А вот это Гент. Он славится своей ратушей, представляющей собою один из лучших памятников готического зодчества в Европе. Тут живет моя мать. Жаль, мешает та вон церковь, иначе я мог бы указать вам дом моей матери. Вот едем мимо Алоста. Это крупный центр хмелевой торговли. Когда-то тут жил мой дед. Теперь он умер. Вот это королевский дворец... Вы не туда смотрите, он у нас по правую сторону. Вот теперь вы его видите. Моя сестра замужем за человеком, который живет тут... Нет, не в дворце, а в Лакене. Вон там виднеется купол дворца Правосудия. Брюссель называют маленьким Парижем, а я нахожу, он даже лучше Парижа: не так многолюден. В Брюсселе я и живу. Вот Лувэн. Там находится памятник Ван Вайеру, знаменитому революционеру 1830 года, и живет мать моей жены. Она находит, что мы с женой слишком далеко живем от нее, но я ее мнения не разделяю. По мне хоть бы еще дальше жить от нее. Вот Льеж. Видите цитадель? Здесь живут два моих троюродных брата. В Мастрихте живут более близкие родственники - двоюродные братья..." И так далее во всю дорогу, вплоть до Кёльна.

   Мне кажется, по всему этому пути не было ни одного города или селения, не осчастливленного одним или несколькими отпрысками семейства, к которому принадлежал наш спутник. Наш переезд по Бельгии и по части Северной Германии являлся, в сущности, лишь последовательным обозрением тех мест, в которых имели свое пребывание члены этого так широко раскинувшегося потомства.

   В Остенде я выбрал себе место лицом к паровозу. Я всегда стараюсь сидеть так в поездах. Но во время одного из перерывов моей дремоты я вдруг увидел себя сидящим спиною к паровозу. Это меня крайне возмутило, и я, обращаясь к окружающим, с негодованием спросил:

   - Кто это меня перевернул? Я сидел лицом к паровозу, а теперь сижу спиной. С какой целью так подшутили надо мной? Ведь, кажется, я никого не трогал. С какой же стати трогают меня?

   Меня уверили, что никто и не думал меня трогать, а дело в том, что наш вагон был повернут в Генте. Это тоже очень не понравилось мне. Что это за безобразные порядки, когда поезда сначала идут в известном направлении, по соображению с которым вы и выбираете себе место, а потом вдруг, не спрашивая вашего согласия и даже не предупреждая вас, поворачивают в противоположную сторону! Мне даже приходило на ум, что наш поезд сам не знает, куда теперь идет.

   В Брюсселе мы вышли и опять захотели кофе с булочками. Не помню, на каком языке я там объяснялся, отлично запомнил, что меня никто не понял. Когда я вышел из своей дремоты на следующей остановке после Брюсселя, то нашел себя сидящим в прежнем положении - снова лицом к паровозу. По-видимому, поезд опять захотел перемены и вторично изменил свое направление. Это меня не на шутку встревожило. Изменчивый и прихотливый характер нашего поезда становился мне подозрителен. При такой неустойчивости его настроений можно ожидать, что он, того и гляди, вздумает сойти с рельсов и сверзиться в какую-нибудь пропасть, если таковая встретится по дороге, или, по крайней мере, перекувырнуться вверх колесами. Мне хотелось встать и пойти порасспросить машиниста, нет ли какой-либо возможности избавить нас, пассажиров, от таких проказ; но я так и не выполнил своего намерения, потому что тут же опять задремал.

   В Гербестале нас опять попросили в таможню. В своем сонном состоянии я никак не мог понять, в чем дело. Мне мерещилось, что мы едем по Турции и что нас остановили разбойники. Поэтому на просьбу таможенного чиновника открыть сумки я ответил категорическим отказом, но не забыл добавить, что я - англичанин и никому не советую шутить со мною, и что они пусть лучше и не воображают, что им удастся получить за меня какой бы то ни было выкуп.

   Мои протесты не вызвали ничего, кроме улыбок со стороны окруживших меня "разбойников", оказавшихся таможенными чинами. Они спокойно овладели моим багажом, осматривали его, пользуясь тем, что я снова заснул.

   Очнулся я в буфете и положительно не мог дать отчета, как попал туда. Должно быть, меня повлек неизменный инстинкт моего желудка.

   Оставаясь верным своему желудку, я опять потребовал кофе с булочками, намазанными маслом. Сам теперь удивляюсь, какое огромное количество кофе с булочками и маслом могло поместиться в то утро в моем желудке. Так как в моем сонном мозгу внедрилось представление, что я нахожусь в Норвегии, то я и старался выразить свое требование на ломаном норвежском языке, несколько слов которого я подцепил во время своего прошлогоднего пребывания в норвежских фиордах. Как водится, меня опять не поняли. Но я уже привык к тому, что иноземцы всегда конфузятся, когда к ним обращаются на их родном языке, поэтому и теперь отнесся к такой странности вполне хладнокровно, тем более, что приучил себя брать лично с буфетной стойки, что мне нужно, и обходиться без слов.

   Взял я, как и в предыдущие разы, две порции кофе с булочками,- одну для себя, а другую для своего спутника. Но каково же было мое удивление, когда я, отыскивая Б. глазами, нигде не находил его. Куда он делся? Что с ним случилось? Я стал припоминать, что не видел его уже несколько часов.

   Я совсем растерялся, не зная, где я и что собственно делаю. У меня было только смутное сознание, что мы с Б. вчера, не то полгода тому назад,- о времени у меня тоже не было ясного представления - вместе куда-то отправлялись, чтобы вместе же что-то смотреть. По-видимому, мы теперь находились в Норвегии (почему моя туманная фантазия остановилась именно на Норвегии - этого я до сих пор не могу себе объяснить), и что мы с ним разошлись и потеряли друг друга.

   Как же нам теперь снова сойтись? Мне вдруг вообразилось, что мы с Б. осуждены целые годы блуждать по крайнему северу Европы, в тщетных поисках друг друга. Такие несчастия случались; я читал и слыхал о них. Мысль об этом была ужасающая и ошеломляющая.

   Однако нужно же что-нибудь предпринять, и притом как можно скорее. Необходимо во что бы то ни стало отыскать моего спутника. Я встал и, обращаясь к буфетчику и его помощникам, усердно залопотал на той смеси разных невозможных слов, которую искренно считал норвежским языком.

   Опять никто не понимал. Меня начало возмущать, что эти странные люди упорно не хотят понимать свой собственный язык. Пока дело шло об одном кофе с булочками, я еще готов был относиться снисходительно к причудам этих людей, но теперь возник совсем другой вопрос, очень серьезный, и мое терпение стало истощаться. Ввиду важности минуты я решил заставить этих тупоголовых норвежцев понять их родной язык, хотя бы мне для этого пришлось прибегнуть к помощи экстраординарных средств, вроде, например, воздействия на их головы горячего кофейника.

   Схватив за руку буфетчика, я на своем "скандинавском" наречии и с соответствующей мимикою стал допрашивать его, не видал ли он моего друга Б.

   Буфетчик испуганно таращил на меня глаза. Я приходил в отчаяние, тряс его за руку и вопил:

   - Друг... высокий... толстый... широкий... где он? Кто его видел... это место? Друг... быть... был... была... здесь?

   Ввиду ограниченности моих познаний в норвежском языке и неопытности в верном употреблении подхваченных мною на лету существительных, прилагательных и глаголов я сразу сыпал всем своим запасом, в смутной надежде, что как-нибудь да будет понята моя тарабарщина.

   Вокруг нас собралась толпа, очевидно, привлеченная испуганно-недоумевающим видом буфетчика и его помощников. Обращаясь одновременно и к буфетному персоналу и к публике, я взволнованно продолжал "скандинавить":

   - Мой друг Б... высокий... голова... красный... сапоги... желтый... серый... куртка... маленький ус... толстый... молода... где быть?.. была?.. кто видала?.. это место?..

   Но - увы! - меня по-прежнему не понимали, и никто не пришел мне на помощь. Все только с идиотским недоумение переглядывались между собой, пожимали плечами и качали дурацкими головами.

   Я снова, с еще большей выразительностью, не переставая из всех сил теребить буфетчика за руку, повторил оптом весь свой запас скандинавских слов, рассчитывая, что хоть некоторые из них достигнут цели. Вообще очень добросовестно старался быть понятым.

   Публика оживленно обменивалась мнениями по случаю разыгрывавшегося пред ней инцидента. Наконец один и зрителей, человек с более умной физиономией, хлопнул себя по лбу и, видимо сгорая желанием выяснить дело, бежал по залу, крича что-то, из чего я понимал только часто повторявшееся слово "норвежец". Через несколько минут он вернулся с довольной улыбкой на лице в сопровождении старого господина, очень добродушного вида, в белом костюме. Публика расступилась пред этим почтенным человеком, который, приближаясь ко мне, приветливо улыбнулся и заговорил со мной на настоящем норвежском языке. Так и чувствовалось, как он обрадовался воображаемой возможности поговорить с земляком.

   Как нарочно, во всей его мягкой и, видимо, благожелательной речи я не понял ни одного слова, что должно было отразиться на моем лице и во взгляде. Говорил незнакомец очень быстро, а я мог понять по-норвежски из пятого в десятое только при условии очень тихой и ясной речи.

   Заметив мое смущение, белый господин с своей стороны окинул меня недоумевающим взглядом и спросил на своем родном языке, стараясь выговаривать слова как можно яснее:

   - Вы говорите по-норвежски?

   - Говорит... мал... очень мал,- пролепетал я.

   Он сделал негодующее лицо и принялся что-то изъяснять окружающим по-немецки. Те тоже стали делать негодующие лица.

   Чем собственно я вызвал общее негодование - я не в силах был понять. Мало ли кто не знает по-скандинавски, так не вменять же им это в преступление! Я же все-таки знал несколько слов, а этим могут похвалиться далеко не все.

   Чувствуя, что во мне закипает раздражение против так несправедливо отнесшейся ко мне публики, я повышенным тоном предложил старому господину свой сумбурный вопрос о Б. Старик, очевидно, понял меня; но это нисколько не помогло делу, и я находил, что его совершенно напрасно притащили ко мне.

   Не могу теперь и приблизительно представить себе, чем бы окончилась вся эта история, если бы на мое счастье не явился на сцену тот самый, из-за которого я поднял весь этот кавардак, т. е. Б. Беспомощно оглядываясь кругом, я первый увидел его, как он входил в зал. Я бросился к чему в порыве такой сердечной радости, какая обыкновенно проявляется лишь со стороны того, кто желает занять денег у встречаемого им человека.

   - Слава богу, вот, наконец, и ты! - крикнул я, чуть не обнимая его.- Ах, если бы ты знал, как я измучился без тебя! Ведь я думал, что потерял тебя по дороге!

   - Да вы - англичанин?! - с приятным изумлением вскричал седой старик, услыхав, что я говорю на языке Шекспира и Байрона, на котором теперь заговорил и он, и притом нисколько не хуже меня.

   - Да, англичанин,- ответил я, нахохлившись,- и очень горжусь этим. Надеюсь, что уж против этого-то вы ничего не имеете возразить?

   - О, конечно, в особенности, если вы перестанете коверкать чужие языки, разыгрывая из себя бог весть кого,- наставительно произнес старик, приподнимая свою белую шляпу, и, удаляясь, добавил на ходу: - Я тоже англичанин.

   Когда мы с Б. уселись, наконец, за кофе и я все ему рассказал, он серьезно проговорил:

   - Знаешь, почему произошло все это недоразумение? Ты слишком многоязычен. Если ты не перестанешь щедро расточать здесь свои лингвистические богатства, то непременно погибнешь... По-санскритски или по-хаддейски знаешь?

   - Нет, эти языки мне совершенно незнакомы,- сознался я.

   - А по-китайски и по-еврейски?

   - Тоже не знаю.

   - Ни одного слова?

   - Ни единого.

   - Ну и слава богу! - с видимым облегчением проговорил Б.- А я опасался, что ты знаешь и эти языки так же, как и норвежский, и начнешь приводить им в смущение простодушных немецких поселян.

   Чем сильнее припекало утреннее солнце, тем утомительней становился переезд до Кёльна. В вагоне была невыносимая духота, так как все окна и двери были крепко заперты. Я уже давно заметил, что пассажиры железных дорог очень боятся свежего воздуха, предпочитая дышать отравленным дыханием друг друга. Даже вентиляторы всегда тщательно ими закрываются. Проникая сквозь стекла, солнце слепит нам глаза и жжет наше тело. Голова болит, все члены ноют от долгого сидения. Одежда, лица и руки покрываются слоем пыли и сажи, проникающих во все щели вагона.

   Мы, пассажиры, дремлем и лишь по временам пробуждаемся от какого-нибудь толчка или резкого свистка, а потом опять валимся друг на друга. Очнувшись на мгновение, я вижу на своем плече голову соседа. Мне жаль сбросить с себя эту доверчивую голову, но она так давит мое плечо, что я поневоле отталкиваю ее на плечо другого соседа, который тоже спит, уткнувшись лицом в стену вагона. Оттолкнутая мною голова и на новом месте продолжает покоиться так же безмятежно, как на старом.

   Поезд несется на всех парах. При каждом его толчке мы стукаемся друг о друга, а сверху из сеток сыплются на нас разные вещи. Кое-как водворив их на места и сонно поворчав на это беспокойство, мы снова впадаем в тяжелую дремоту. При особенно сильном толчке мой саквояж постоянно падает прямо на голову нашему с Б. единомышленнику в похищении чужих мест. Он испуганно вскакивает, в чем-то извиняется предо мною, сует саквояж обратно в сетку и тут же, прислонившись опять головою к плечу своего соседа, переселяется в мир сонных грез. Успев только кое-как отметить в своем отяжелевшем мозгу суть происшедшего, я тоже снова засыпаю.

   Временами мы стараемся стряхнуть с себя сонную одурь, приободряемся и таращим тусклые от сна глаза на открывающиеся пред нами виды немецкой страны: на плоскую, безлесную, истрескавшуюся от засухи землю; на ничем не отделенные друг от друга маленькие участки, на которых рядом мирно уживаются рожь и свекла, овес и картофель, но все в полном порядке, как в садах и огородах. Среди этих зеленых полос разбросаны маленькие довольно невзрачного вида кирпичные домики. На горизонте показывается шпиц колокольни. (Так оно и должно быть: ведь первый вопрос, который мы обращаем к другим народам, относится к тому, во что они верят, поэтому нисколько неудивительно, если они прежде всего стараются показать нам свои священные здания, а потом уж и верха фабричных труб; на первом плане религия, на втором - труд.) Постепенно на наш поезд надвигается море кровель, из которого, так же постепенно, начинают выделяться дома, фабрики, улицы. Поезд то и дело вздрагивает, переходя с одной рельсовой стычки на другую, потом входит под стеклянный навес и медленно останавливается. Это какой-то городок, но такой же сонный, как и мы.

   Кто-то снаружи отворяет двери нашего вагона, заглядывает в них на нас, но, должно быть, мало заинтересовывается нами, потому что тут же снова захлопывает двери, и мы снова начинаем клевать носом.

   После небольшой остановки поезд снова пускается в путь, и по мере его дальнейшего передвижения окружающая нас страна начинает мало-помалу просыпаться. Там и сям на переездах терпеливо ожидают, за опущенными шлагбаумами, прохода поезда целые ряды своеобразных тележек, запряженных волами, а некоторые и коровами. Поля испещряются вышедшими на работу людьми. Из всех труб домов подымаются столбики голубоватого дыма и черного из труб фабрик. Платформы промежуточных полустанков полны в ожидании поезда публикою.

   Еще несколько часов езды по плоской и безлесной равнине - и мы, около полудня, имеем возможность полюбоваться двумя длинными и острыми шпилями, эффектно сверкающими на глубокой лазури неба. Они кажутся близнецами по своему тесному сходству и с каждым поворотом колес наших вагонов все более и более вырастают пред нами. Я описываю их сидящему далеко от окна Б., и он говорит, что это шпили знаменитого Кёльнского собора. Мы все поднимаемся и распрямляем отекшие от долгого сидения члены и начинаем собирать свой багаж, стараясь подавить зевоту.

   Между тем поезд начинает замедлять ход и вскоре входит под длинный стеклянный навес.

   Слава богу, наконец-то мы в Кёльне!

  

  

   Путаю дни, а потому запутывается и мой дневник. Это происходит от того, что я нахожусь в условиях, вовсе не подходящих для человека, желающего вести дневник. Ведь по-настоящему мне следовало бы спокойно усесться письменный стол, часов этак в одиннадцать вечера, последовательно записывать все, что происходило со мной течение дня. Но в продолжение моего путешествия я в это время или качусь с пассажирами в вагоне, или только продираю глаза после сна, или же, наоборот, собираюсь ложиться. В дороге нельзя выбрать определенные часы для спанья, а приходится пользоваться для этого как попало разными случаями. Ложиться тогда, когда есть в готовности постель и время.

   Нынче, например, нам удалось поспать после полудня, а сейчас мы собираемся завтракать, и я положительно не могу сообразить, какой у нас сейчас день - вчерашний, сегодня или завтрашний.

   В виду всего этого, мне, разумеется, нечего и мечтать о правильном ведении дневника, и я буду записывать в него когда и как попало, только то, что может заинтересовать моих будущих читателей.

   И вот я начинаю (или, вернее, продолжаю) свои записи.

   Попав в Кёльн, мы, прежде всего, имели удовольствие выкупаться в Рейне... Собственно говоря, мы рассчитывали лишь умыться в Кёльне (с того печального момента, когда мы покинули счастливую Англию, нам ни разу не представилось случая как следует умыться), но вместо того пришлось выкупаться.

   Остановившись в первоклассной (как нас уверял проводник) гостинице, мы первым делом захотели умыться.

   Но, увидев то, что на этот случай было приготовлено в отведенном нам номере - игрушечный умывальный прибор и крохотное полотенчико, мы решили, что лучше и не пытаться употребить в дело эти игрушки: все равно ничего, кроме размазывания грязи, не выйдет. Скорее мог бы Геркулес вычистить запущенные конюшни царя Авгия простою метелкою, нежели мы почище вымыться при данных условиях.

   Призвав звонком служанку, мы стали объяснять ей, что нам нужно хорошенько умыться, очиститься от дорожной пыли и копоти, а для этого недостаточно такого игрушечного умывального прибора, и мы просим снабдить нас "настоящим", большим, тазом, соответствующим количеством воды и двумя полотенцами "приличных" размеров. Служанка, степенная особа лет пятидесяти, сдержанно ответила, что, к сожалению, у них в гостинице других умывальных приборов и полотенец не имеется, и, вполне сочувствуя нашей потребности в "основательном" мытье, посоветовала нам отправиться прямо на реку, воды в которой, по мнению этой дамы, будет вполне достаточно для нас.

   Мне показалось, что служанка издевается над нами, но Б., более рассудительный в таких случаях, чем я, успокоил меня, объяснив мне, что служанка, очевидно, намекает на купальни на реке, и добавил, что находит этот намек вполне соответствующим данным обстоятельствам, а потому советует им воспользоваться. Я согласился с его доводами, и мы отправились купаться в Рейне, который, кстати сказать, был в это время особенно полноводен, после недавних весенних ливней.

   Увидев вблизи эту знаменитую реку, я сказал своему спутнику:

   - Да, тут, действительно, вполне хватит для нас воды, если бы даже мы с тобою были еще запыленнее и закопченнее.

   Я много наслышался и начитался похвал Рейну и был очень доволен представившейся возможностью лично убедиться в том, что эти похвалы вполне соответствуют действительности, по крайней мере, в той их части, которая касается обилия и свежести вод так прославленной германскими поэтами их родной реки.

   Впоследствии мне, однако, пришлось несколько раскаяться в том, что мы с Б. отполоскали с себя в этой реке всю грязь, насевшую на нас за время нашего переезда из Дувра в Кёльн. Раскаяться меня заставило следующее обстоятельство. Кое-кто из наших общих знакомых ездили после нас в Кёльн и, вернувшись оттуда, уверяли, что мы с Б. "испортили" Рейн, так сильно взбаламутив его своим купаньем. Не пострадало только торговое судоходство, а пассажирское совсем прекратилось. Взглянув на страшно загрязненные воды Рейна, никто даже из завзятых туристов не соглашался плыть по нему на пароходе, и все, точно сговорившись, стали продолжать путь по железной дороге. Даже обычные катанья прекратились по этой реке. Клятвенные уверения пароходных агентов, что Рейн в это время года всегда бывает таким мутным благодаря наносам с гор, среди которых он протекает, оставались гласом вопиющего в пустыне, и пароходные общества вынуждены были прекратить свою деятельность до лучших времен.

   - Наносы с гор, действительно, всегда бывают весной, но одни они не могут так грязнить огромную реку,- возражали туристы.- Мы это отлично понимаем. Очевидно, в нынешнем году тут действовала какая-нибудь особенная причина. Река стала неестественно грязна, что внушает нам некоторые подозрения. Поэтому мы лучше не будем ездить по ней в этот сезон, а посмотрим, что скажет следующий, в будущем году.

   И все это благодаря мне и моему спутнику, а вернее, коварному совету служанки, которому мы с Б. так легкомысленно поспешили последовать!

   Выкупавшись, мы пожелали лечь спать, благо находились в таком учреждении, где полагаются постели. Однако наше благое намерение оказалось выполнимым далеко не так просто, как мы думали.

   Дело в том, что спать на немецких постелях довольно мудреная задача для степенного англичанина, привыкшего всю жизнь пользоваться своею постелью. Прежде всего мы с Б., как ни оглядывались в нашем помещении, нигде не видели и признака постели. Заметили только в одном из углов нечто вроде корыта с наваленными в нем какими-то детскими подушечками, скатертями и салфетками. Нам казалось, что это корыто оставлено здесь случайно. По всей вероятности, его несли из прачечной в детскую, но ошиблись дверью и сунули сюда, а может быть, вышло и наоборот, хотя все, что было в корыте, блестело чистотой и белизной и едва ли нуждалось в стирке. Да к тому же, насколько нам было известно, в стирку принято отдавать одни наволочки, а не самые подушки, притом же белье переносится с места на место обыкновенно не в корытах, которые служат специально для стирки, а в корзинах... Впрочем, здесь, в Германии, очевидно, другие порядки, чем у нас в Англии.

   Точно такое же корыто оказалось и в другом углу комнаты.

   С целью выяснить интересовавший нас вопрос, мы снова позвонили служанке, и я сказал ей:

   - Должно быть, вы ошиблись номером? Нам нужно такое помещение, в котором были бы постели.

   Служанка с удивлением посмотрела на меня, потом на моего спутника и, улыбнувшись, ответила:

   - Да ведь этот номер и есть с постелями.

   - А где же они? - продолжал я.

   - Да вот одна,- разве вы не заметили? - проговорила служанка, указывая на корыто в углу.

   - Так это называется у вас постелью?! - вскричали мы с Б. в один голос, изумленно вытаращив глаза.- Но как же на ней спать?

   Служанка, потупив глазки, объяснила, что ответить на этот вопрос обстоятельно не может, так как никогда не имела случая наблюдать спящих мужчин, да и не пыталась составить себе об этом ясного понятия. Однако полагает, что, вероятно, и мужчины спят на постели, улегшись на нее.

   - Да разве возможно улечься как следует в этом ящике? - возразили мы.- Он чересчур короток и узок.

   Подумав немного, служанка заявила, что спали же на этой постели другие люди, и высказала предположение, что, быть может, они свертывались крендельками.

   Б. уже видал виды и, чтобы прекратить спор, объявил, что попробует спать, также свернувшись в виде "кренделька". (Это при его высоком росте и полноте-то!)

   Но я не желал так скоро сдаться и продолжал рисовать общую картину.

   В самом деле, представьте себе такого путешественника по Германии, который никаких особенных видов еще не видывал и привык, чтобы вокруг него все было так, как дома. Такой путешественник непременно заявил этой номерной служанке, что он, пожалуй, попытается последовать ее доброму совету, но просит только приготовит постель как следует.

   - Она уже готова,- получился бы ответ.

   Путешественник, привыкший к своим домашним порядкам, воззрился бы на служанку, думая, что не принимает ли уж она его за какого-нибудь дикаря с южно-океанских островов, не имеющего ни малейшего понятия о благоустроенных постелях, поэтому и позволяет себе насмехаться над ним. Потом, круто повернувшись, он подошел бы к "корыту", схватил бы с него нечто, похожее на продолговатую подушку в белой наволочке, и спросил бы у служанки:

   - Не можете ли вы объяснить мне, что это за штука?

   - Это перина,- невозмутимо серьезно поясняет служ