Дружинин Александр Васильевич - Полинька Сакс

каз мой будет длинен и ровен, пусть ты испытаешь хоть частичку того, что испытал я сегодня. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Без всяких дальнейших приготовлений я выехал из дому, по дороге к Шлиссельбургу. Проехав порядочный конец, мы своротили с дороги, поближе к Неве. Рассчитав расстояние и поверив места, я вышел из коляски и велел кучеру отъехать к большой дороге. Сам я отправился влево, к старому английскому саду, который мало чем отличался от леса.

   Я не ожидал встретить вблизи от Петербурга такое полное, такое унылое запустение. Старые деревья повалились на землю, гнили спокойно, и никто о них не заботился, лужайки поросли мелким березником. Дорожки все заросли, и отличить их можно было только по тому, что трава на них была ниже и росла ленивее.

   Скоро открылась передо мною Нева. Густой сосновый лес рос по всему берегу, будто на первых порах основания Петербурга. Другого же ее берега не было видно: туман еще и не думал подниматься, и, по его милости, Нева, узкая в этом месте, показалась мне безграничным океаном.

   Место это было так пусто, смотрело таким зловещим, что я, признаюсь тебе, попробовал рукою, хорошо ли вынимается тупая моя шпажонка.

   Оглядевшись хорошенько, я приметил на правой руке, около самого берега, высокий барский дом, который чуть выглядывал из-за кучи елей и сосен. Здесь жила моя Полинька, здесь ангел мой тосковал и молился за меня. Кровь моя кипела, я воображал себя Амадисом, Роландом²⁵ или испанским красавцем под окнами у своей любезной, в виду ревнивого ее мужа.

   Дом был красив, но мрачен и стар. Пристройки почти все обвалились, гардин не было ни в одном окне; их должность исправляли сосны да ели, верхушки которых превышали это огромное строение.

   Я зашел с одной стороны: ни ворот, ни дверей, ни души человеческой. С другой - тоже. Я рассердился. С третьей стороны отыскал я дверь, постучался и оправился.

   Старый лакей отпер мне эту дверь и низко мне поклонился. Грустная его фигура согласовалась с местностью. Не давши сказать мне слова, он повел меня через анфиладу высоких и пустых комнат.

   Мебель была в них во вкусе времен екатерининских, старая и запыленная. Портреты мужчин в париках и напудренных дам таинственно поглядывали с потемневших стен на давно не виданного посетителя.

   Мы прошли через длинную залу, где во дни оны похаживали знатные боярыни с веерами и петиметры²⁶ в шитых кафтанах, а потом очутились в длинном и темном коридоре.

   - Первая дверь налево,- сказал мне старик и затем исчез, будто сквозь землю провалился. "Diable! C'est un coupegorge!" {Черт возьми! Это разбойничий притон (франц.).} - подумал я.

   Не удивляйся моему терпению описывать подробности: теперь я понимаю их высокое значение, их необходимость. Сегодняшний день во всю мою жизнь будет мне представляться так же ясно, как в настоящую минуту.

   Я отворил первую дверь на левой руке. Меня встретил Сакс. Он был бледнее обыкновенного, та же холодность, то же непроницаемое бесстрастие на лице.

   Мы поклонились друг другу.

   - Князь,- спросил он,- вы отпустили лошадей по моему совету? Осторожность необходима.

   - Я шел пешком версты полторы.

   - Хорошо, садитесь. Благодаря вашей скромности я доволен этим месяцем. Ни одна душа не знает наших дел. А теперь потолкуем на досуге.

   Он позвонил. Вошел тот же старик, который вел меня. Сакс дал ему шепотом какое-то приказание.

   Я оглядывал эту мрачную, высокую комнату со штучными²⁷ стенами, с черными шкапами, за которые любитель старины барон *** дал бы страшную цену. Кроме стола, заваленного бумагами, кожаного дивана и двух таких же стульев, не было в комнате никакой мебели. На шкапах стояли бюсты каких-то людей с железными физиономиями, с гладко причесанными длинными волосами.

   Легкой шум послышался за дверью. Я бы за версту угадал эту божественную походку. То была она - мой ангел, Полинька.

   Дверь отворилась; это была она, моя красавица, мое дитя, мое сокровище. Она приветно вскрикнула, увидевши меня; на бледном ее личике загорелся румянец.

   Она похудела, но немного. Здоровый воздух от сосен, от близости воды не дал ей изнемочь под бременем горя. Хвала Саксу, вечная хвала этому великому человеку!

   Он показал ей на стул возле меня и сам сел на диван. Полинька переглянулась со мною, мы в одно время сдвинули ближе наши стулья... Кто бы мог вырвать ее из моих рук?

   Сакс видел это и грустно улыбался.

   - Александр Николаич,- сказал он, обращаясь ко мне с видом упрека.- Я не ожидал от вас, что вы станете пугать бедную Полину Александровну. Что за вечные записочки? Что за толки о роковом сроке, о страшном свидании? Или мы живем в Мексике или при феодальном правлении?

   Я хотел отвечать.

   - Речь ваша впереди,- сказал он с некоторою досадою.- Мне надобен был этот месяц, чтоб наблюдать за вами и кончить одно дело. Полина Александровна,- тут он встал со стула.- Вы совершенно свободны. Вы более не замужем.

   Он подал мне бумагу. Ты понимаешь, что это такое было... Где найти благодарность, достойную этого великодушного человека!..

   - Теперь же,- сказал он Полиньке,- вы поедете к матушке вашей на дачу. Я предуведомил ее, и послезавтра вы поедете за границу. Князь Александр Николаич возьмет отпуск и найдет вас там.

   - Я выйду в отставку...- чуть мог заметить я с глупейшим видом.

   - И прекрасно,- отвечал Сакс. - Тысячи глаз будут смотреть на вас в надежде потешиться скандалом. Обвенчайтесь без шуму и живите долее за границею.

   Только в эту минуту разобрала Полинька все величие поступка своего мужа. Бледная как смерть, она упала к его ногам и плакала перед ним так, как плакал я в тот вечер... ты помнишь.

   Я стоял как дурак, ноги мои не двигались, язык не шевелился. Сакс хотел поднять Полиньку, она не вставала с пола, противилась ему, как делают упрямые ребятишки. Сцена эта была слишком тяжела для Константина Александрыча: он отошел от Полиньки.

   Он подошел ко мне, и голос его, резкий, быстрый короткий, торжественно раздался в пустой комнате, как команда ловкого начальника перед неподвижными батальонами.

   - Князь,- сказал он,- вы разом отняли у меня жену и дочь. Вы отняли жизнь мою. Не думайте, что ребенок этот даром вам достался: я не надеюсь на вас! Помните, что б вы ни делали, два глаза будут смотреть за вами, где бы вы ни были, я буду шаг за шагом следить за вами. Вы берете мое дитя - не женщину. Горе же вам, если мое дитя не будет счастливо.

   Слышно было, как слова эти теснились у него в горле, он торопился высказать тяжкое свое прощание.

   - Я говорю вам просто и открыто: я буду видеть всю жизнь вашу. При первой ее слезе, при первом ее вздохе, при первой ее горести - вы человек погибший.

   Он повернулся и хотел выйти. Но Полинька не пускала его, загородила ему дверь, рыдала, тряслась и не могла сказать ни слова. Радость и раскаяние страшно подействовали на бедного ребенка... в эти минуты я ревновал Полиньку к Саксу.

   Мы ее подняли. Во все это время я не смел сделать ни одной ласки милому моему дитяти, не смел поцеловать его.

   И Полинька меня понимала.

   Я видел из окна, как Сакс и старый дядька провели ее к карете, посадили, или, лучше сказать, положили ее туда.

   Несколько минут в странном оцепенении я все еще ждал Сакса. Я видел, как дрожки его промчались за каретою, и все-таки не мог отойти от окна.

   Если б я мог, не теперь, а лет через пять, умереть за этого человека!

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Вечером я навещал Полиньку. У нее лихорадка и головная боль. Мы плакали и целовались... от радости не умирают... Скоро, скоро! Чтоб не затянулась только проклятая моя отставка!

  

  

   Добрый мой Павел Александрыч, одним холостяком стало более. Опять я одинок, как в былые времена. Уже нет маленькой Полиньки Сакс, осталась княгиня Полина Александровна Галицкая. К ней лучше шло это коротенькое имя: Полинька Сакс.

   Я люблю тебя за то, что, прочитавши это письмо, ты не заахаешь, не закричишь: чрезвычайное происшествие, неожиданное известие, а скажешь, вероятно: видно, оно так и должно быть, у этого человека мысли не в разлад с делом.

   Я еду за границу: дело встретилось. Там, думаю, долго придется мне прожить. Бюджет мой сокращаю я по-холостому, наполовину, и вследствие того хочу дать тебе поручение. Коли надоест, или нельзя, или лень, так уведомь.

   В отсутствие мое возьми главный контроль над моими управляющими: преобразуй их в филантропически-пантагрюэлистском вкусе. Денег мне надо меньше, можно сократить сборы.

   Именьице, которое досталось мне от отца, выпусти в обязанные крестьяне, согласно новым положениям²⁸. Покопайся сам в законах, мне же, право, некогда.

   Я был заботлив, но я служил. Пускай, при твоем надзоре, у моих подданных отрастут такие же животы и растолстеют физиономии, как у твоих крымских переселенцев. На первый раз довольно будет этого.

   Коли ворочусь скоро в Россию, к тебе будет первый мой визит. Посетим и оракул de la Dive Bouteille, {дивной бутылки (франц.).} только не знаю хорошенько, о чем буду я его спрашивать.

  

  

  

  

   Я редко пишу к тебе, Annette... и знаю, что ты извинишь меня. От брата ты ведь хорошо знаешь, что мы и где живем. Мы с ним давно обвенчаны, я счастлива, только здоровье мое мало поправилось. После последней моей болезни в Петербурге я, кажется, поторопилась выезжать, а потому до сих пор больна, и больна как-то странно... У меня боль в груди и по временам лихорадка. Это бы еще ничего... только иногда случается, что я совсем одуреваю, целый день брожу как в тумане... Какие-то урывчатые мысли день и ночь бегают в моей голове, а иногда я сижу по целым часам, смотрю на одну какую-нибудь точку и ни о чем не думаю.

   Чаще всего я что-то припоминаю: то грезится мне мое детство, то думаю я о первом моем замужстве, и вспоминаю все это как-то странно, бестолково... без горя... без веселости.

   Одни только слова вечно вертятся в моей голове, не знаю отчего, давят мне сердце какою-то тяжестью. Тебе писал брат, каким образом прощался с нами Сакс... А!.. Опять сердце мое бьется, бьется, опять звенит в ушах моих: "Помните, князь, при первой ее слезе, при первом ее вздохе - вы человек погибший". Отчего слова эти вечно мне слышатся?

   И не знаю отчего, а я плачу. Грудь моя разорваться хочет... а надо прятать эти слезы: за нами глядят два неотступные глаза, а взгляд их так кроток и так спокоен. Опять раздаются около меня слова эти: "при первой слезе ее вы погибли".

   Муж мой не наглядится на меня, бросил все свое родство, обожает меня... Я люблю его столько же, только, поверишь ли, мне как-то до сих пор дико его видеть: все еще, видно, я больна и не могу собраться с силами. И странно, когда он сидит у моих ног, целует руки мои, я отчего-то боюсь целовать его, мне мерещится что-то незнакомое, какие-то речи, не идущие к делу. А потом вдруг разом раздается в ушах моих: "Вы берете мою жизнь... я не надеюсь на вас... шаг за шагом буду следить за вами... горе вам, если дитя мое не будет счастливо".

   Боже мой! Зачем чудные слова эти меня неумолимо преследуют? Ложусь ли я спать... я поздно засыпаю, мысли мои долго путаются... я что-то припоминаю, припоминаю - и вдруг опять слышу я этот голос, проницающий душу:

   "Помните, при первой ее слезе..."

   Он слышится мне, слышится... в самом сердце моем говорит этот голос, и чьи-то глаза блестят передо мною, и тихая твердая походка как будто раздается по ковру моей комнаты.

   Сакс!.. как странно кажется мне это имя... Сакс здесь. Он уехал из Петербурга... он следит за нами... шаг за шагом следит за нами... он смотрит за мною... боже, успокой его... пошли ему счастие... он велик...

   Опять эти слова... опять его глаза... Перо падает из рук, туман стелется на мои мысли... "Помните, князь, ребенок этот вам не даром достался!"

  

  

   Друг мой Annette, я вижу, что я скоро умру, а мне столько надо рассказать тебе, сделать тебе такие важные просьбы... Я знаю мою болезнь... ты помнишь странные слова, которые мучили меня это время. Они растолковали мне много, много, дали мне жизнь, а вместе с тем я умираю от них; только теперь я знаю почему. Теперь все в жизни открыто для меня, я столько пережила в эти два месяца...

   Друг мой, ты не знаешь, что я люблю его всеми силами души моей. Я недавно это узнала: я люблю моего мужа,- не теперешнего: его я жалею,- я люблю его, Константина Сакса. Знаешь ли ты, какое райское наслаждение в первый раз высказать всю любовь мою, написать это обожаемое имя, покрыть его поцелуями и залить горячими слезами!

   Я люблю его и всегда его любила. Только перед этим я не понимала ни его, ни себя, ни жизни, ни любви моей. Десять его слов сорвали завесу со всей моей жизни, разъяснили мне все, к чему в темноте рвалась моя душа. Пусть бог благословит этого человека, который и в разлуке дает жизнь, воскрешает, кончает начатое воспитание...

   Я любила его всегда: любила, выходя за него, любила его, когда я целовалась с твоим братом, любила его, изменяя ему. Я любила его, когда раздавались над нами прощальные его слова... только во все то время я любила бессознательно; теперь только я сознала всю мою любовь и на краю гроба счастлива этой любовью, не променяю ее ни на что в мире.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   На севере Италии воздух мне больше повредил, чем помог. Грудь моя стала сильнее болеть; к этому прибавилось еще постоянное биение сердца. Мы решились проехать более на юг; князь по целым ночам плакал у моей постели и совсем терялся. Я же утешала его, устроила план поездки в Неаполь и уговорила его остаться на время во Флоренции, зная его слабость к многолюдным местам.

   Мы жили здесь более недели. Я начинала чувствовать в себе странную перемену. До сих пор я была совсем равнодушна к природе: мало было мне дела, в Италии я или в России; а с тех пор как болезнь моя усилилась, я сделалась как-то умнее, понятливее до всего, особенно до природы.

   Здоровье мое несколько поправилось, мысли стали меньше путаться. Ночью только дела шли по-старому: та же бессонница, те же несвязные воспоминания, та же чудная тоска...

   Раз я оставила моего мужа на придворном бале и домой уехала ранее обыкновенного. Мне казалось, что усталость, свежий воздух скоро усыпят меня. И только что вошла я в спальню, тоска, лихорадка обхватили меня. Я села писать письма. Все вокруг спало.

   В это время легкий шум послышался за дверью: занавес откинулся, и высокая фигура показалась в отдалении. Тихая, твердая походка, его походка, послышалась в комнате. Руки и ноги мои похолодели, а кровь кинулась в лицо. И между тем я улыбалась: это был он, а я начинала уже понимать его.

   Сакс стоял передо мною в изящном бальном фраке; глаза его были так же светлы, грудь так же широка.

   Он подошел ближе и кротко взглянул на меня.

   - Дитя мое,- тихо сказал он,- что ты все хвораешь и задумываешься? Нет ли у тебя горя какого?

   Я слышала, как кровь моя подступила к сердцу и колебала его неровными ударами.

   Я схватила его руку, прижала ее к сердцу, к губам, к горячим глазам моим, которые не могли плакать...

   - Прости меня...- шептала я глухо.

   Он думал, что я благодарю его и прошу прощения.

   - За что, малютка, в чем? - проговорил он, улыбаясь.- Прощай же, я рад, что ошибся.

   Он нагнулся ко мне и поцеловал мою руку.

   Я писала к тебе давно, что этот человек, ни до замужства моего, ни после, не целовал моей руки. Была ли это странность, или в том заключался какой-нибудь смысл...

   И когда губы его в первый раз коснулись моей руки, я вздрогнула, и внутри у меня что-то оторвалось. Я видела, как он повернулся и вышел из комнаты, и, только что заперлась за ним дверь, у меня кровь потекла из горла, и я упала без памяти. То был первый обморок во всю мою жизнь.

   Было от чего: этот поцелуй... короткие слова его... участие его... с этой минуты поняла я и его и себя.

   Напрасно брат твой спит у моих ног и по глазам моим угадывает мои желания. Я не могу любить его, я не могу понимать его; он не мужчина, он дитя: я стара для его любви. Это он человек, он мужчина во всем смысле слова: душа его и велика и спокойна... я люблю его, не перестану любить его.

   Я погубила себя, я не понимала его... но я не виновата. Бог простит мне, потому что я не ведала, что творила. И перед Саксом я чиста вполне; я погубила себя без сознания, как губит себя бабочка на огне, как ребенок по воле взлезает в светлое озеро.

   Я далека от раскаяния, и в чем каяться мне? "Что было, то было",- говаривал Константин, и теперь ясно я понимаю смысл всех речей его. С любовью, со страстью я припомнила всю мою жизнь с ним, растолковала все его речи, как толкует ученый творения любимого писателя.

   Создатель мой! Я благодарю тебя за все: за жизнь, за любовь его, за любовь мою! Я не знаю горя и страха смерти: в минуты, страшные для всех людей, я думаю о нем, часы томительной бессонницы сделались для меня часами наслаждения. Это часы любви, часы воспоминания! Я боюсь заснуть, я с жадностию накликаю на себя бессонницу...

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Я остановилась на моем обмороке: то был первый припадок страшной болезни, насколько я поняла шептавшихся около меня докторов. Это было начало злой чахотки.

   И странно: радость обхватила меня, когда я узнала, что мне скоро умереть. Значит, он переживет меня. При жизни я ничего ему не скажу: прошлого не воротишь. А после моей смерти он заглянет в мое сердце, я сделаю, что он увидит окончание моего воспитания; он узнает, что я оценила его, что за величайшую жертву я отплатила ему тем, чем только может платить женщина: беспредельною, жаркою любовью.

   Чуть наступает ночь, я ложусь в постель, думаю о нем и припоминаю все дела, все слова его... Надумавшись о нем, я сажусь к столу и пишу письмо, которое получит он только после моей смерти.

   В этом письме моя исповедь, мое страстное признание, моя благодарность ему, мой экзамен. Это мое первое и последнее любовное письмо.

   Окончив дорогое письмо, я кладу его под подушку. Горничная моя знает, что с ним делать. Ей дан конверт с надписью на имя Сакса, в Россию. Если бы я умерла неожиданно, она должна вынуть из-под подушки письмо и отдать его на почту.

   На следующую ночь я вынимаю написанное письмо, читаю его... как слабы его выражения, как страшно за один день разрослась любовь моя! Я пишу новое послание, целую эту бумагу, на которую упадут его глаза... Потом я молю бога за него, на коленях прошу его послать спокойствие Константину, послать ему любовь... Нет, нет, нет! Не надобно новой любви!

   Одна мысль меня тревожит: что, если моя Маша забудет отдать письмо или оно пропадет на почте? Прошу тебя, ангел мой, сделай последнюю дружбу твоей Полиньке. После моей смерти осведомься вернее, передала ли Маша мое письмо, о котором я говорила. Напомни ей, напиши, уверься сама. Если оно пропало, повидайся с ним,- вы съедетесь же в Петербург,- покажи ему это теперешнее письмо. Пусть через него он сколько-нибудь заглянет в мою душу, узнает, что я любила его, и опять найдет свою Полю.

   Думать, что он не увидит моего письма: мысль эта меня убивает. Там только я говорю языком для него понятным, там только увидит он, что ребенок его перед смертью сделался женщиною...

   Оно писано слезами и кровью, в нем осталась вся моя душа.

   Брату твоему не говори, что я его не любила. Общая ошибка связала нас до конца жизни, и до конца жизни буду я ему послушною женою. Мне жаль его: он любит меня... пусть неотступные глаза моего Константина не следят за нами, они не разгадают ничего до моей смерти...

   Опять эти глаза смотрят на меня, опять голос его звенит в моих ушах, только на этот раз я понимаю его... я обожаю этот голос...

   Боже!.. Кровь подступает к моей голове, сердце мое рвется... смерть, смерть идет ко мне... Господи, еще день... еще час жизни... чтоб я могла еще подумать о нем... перечесть мое письмо к нему... там не все еще сказано...

   Мне хуже, хуже... Константин, помни обо мне... я люблю тебя...

  

   Прошло еще два месяца. Весеннее время оживило княгиню Галицкую. Муж ее плакал от радости, лелеял ее, не отходил от нее. Весь город не мог налюбоваться на молодых супругов.

   Догадался ли Сакс о чем-нибудь или остался доволен житьем Полиньки, только он выехал из Флоренции. Около года следил он за князем и его женою, шаг за шагом, как выразился он, передавая Галицкому свою Полиньку.

   Надо было ему отдохнуть. Он уехал в Россию и поселился в крымском имении Залешина. Только напрасно старался добрый пантагрюэлист откормить своего тощего приятеля: брюхо у Сакса не вырастало, и лицо его не принимало жирной полноты, так приятной взгляду почтенного поклонника Рабле.

   В один из тихих июньских вечеров Сакс сидел, задумавшись, на крутой горе, узкою площадкою отделенной от вечно шумящего моря. Сзади его, как на театральном занавесе, раскидывалась длинная перспектива лугов, пересеченных рощами, и полукруглый лес замыкал эту роскошную перспективу. Зонтиковершинные тополи будто плавали в розовом и прозрачном воздухе.

   А под ногами его тихо плескалось море, набегая на песчаный берег под самые скалы. Дым от проходящего парохода стлался вдали, и где-то замирала тихая песня рыбака.

   Толстый камердинер Залешина подошел к Саксу и подал ему письмо с черной печатью и заграничным штемпелем.

   Полиньки не было уже на свете. То было последнее ее письмо, которое писала она и перечитывала по ночам. Что было в нем написано, знали только бог, да Сакс, да сама Полинька...

  

  

   При жизни Д. его проза публиковалась, как правило, в журналах (исключение - перепечатка повести "Полинька Сакс" в сборнике 1856 г.); вскоре после кончины Д. Н. В. Гербель на средства родственников покойного издал Собрание сочинений в 8 т. (СПб., 1865-1867), куда вошло большинство произведений писателя. В дальнейшем перепечатывалась лишь популярная повесть "Полинька Сакс". Впрочем, за минувшее столетие было издано немало писем Д. разным адресатам (среди них - И. С. Тургенев и Л. Н. Толстой), а также несколько ценных статей писателя. Лишь в 1983 г. в издательстве "Советская Россия" вышел в свет первый сборник статей Д. "Литературная критика". В настоящем издании, помимо двух ранних повестей, получивших высокую оценку В. Г. Белинского, впервые публикуется многолетний Дневник Д., представляющий большой историко-литературный интерес.

   Племянник писателя В. Г. Дружинин сохранил в довольно полном объеме архив дяди (ныне находится в ЦГАЛИ), что дает нам возможность публиковать Дневник по подлинной рукописи, а также широко использовать другие материалы архива.

   Тексты повестей печатаются по прижизненным журнальным публикациям, а Дневник и материалы "Дополнений" - по рукописям ЦГАЛИ, с исправлением явных опечаток и описок. Исправления спорных и сомнительных случаев комментируются в "Примечаниях". Конъектуры публикатора заключаются в угловые скобки; зачеркнутое самим автором воспроизводится в квадратных скобках.

   Орфография и пунктуация текстов несколько приближена к современным; не сохраняется архаическое или индивидуально-ошибочное написание слова, если оно не сказывается на произношении (баталион, сватьба, впродчем) или если сам Д. допускает варианты написания (лучше и лутше, Александрович и Александрыч). Разнобой при написании фамилий (Трефорт - Трефурт, Крабб - Крэбб) устраняется использованием варианта, более часто встречающегося (Трефорт, Крабб). Однако варианты более отличающиеся друг от друга (типа "осьмнадцать - восемнадцать") не унифицируются.

   Редакционные переводы иностранных слов и выражений даются в тексте под строкой с указанием в скобках языка, с которого осуществляется перевод. Все остальные подстрочные примечания принадлежат Д. Подстрочные примечания обозначаются звездочками, а все отсылки к комментариям "Примечаний" - цифрами.

   Даты событий в России приводятся по старому стилю, даты за рубежом - по новому.

  

  

   Впервые - С, 1847, No 12, отд. 1, с. 155-228. Переиздана с некоторыми произвольными исправлениями: Дружинин, I, а также в кн.: Для легкого чтения, т. 1. СПб.. 1856; отдельно - в серии "Дорожная библиотека", изд. А. С. Суворина. СПб., 1886: в серии "Универсальная библиотека". М., 1914; вошла как единственное произведение Д. в кн.: "Русские повести XIX века 40-50-х годов", т. 2. М., 1952 (подгот. текста и примеч. Б. С. Мейлаха); последнее отдельное издание повести.- М., 1955. Во всех перепечатках журнального текста имеются грубые пропуски и искажения. В нашем издании печатается по первой журнальной публикации.

   Первоначально замысел сюжета о семье Саксов вырисовывался у Д. в виде драмы (см. разработку ее замысла в "Дополнениях"). Мы не имеем возможности точно датировать замысел драмы и написание повести, равно как и знакомство с редакцией С. Отрывочные сведения о Д. и "Полиньке Сакс", содержащиеся в письме Белинского к В. П. Боткину от 2-4 декабря 1847 г.: "Оказалось, что это человек 25 лет, а повесть эта написана им три года назад <...> Эта повесть неожиданно прислана нам цензором Куторгою и пришлась кстати" (Белинский, XII, 444). С. С. Куторга - цензор С, но кто и когда передал ему рукопись - неизвестно. Н. А. Некрасов писал официальному редактору С. А. В. Никитенко 19 ноября 1847 г.: "...мы сочли за лучшее напечатать в этой книжке "Полиньку Сакс" <...> для заключения года выведем в публику нового талантливого человека. Куторга эту повесть читал в рукописи, на которой есть поправки его рукой,- итак, он задерживать не будет" (Некрасов, X, 88-89).

   Черновая рукопись повести хранится в ЦГАЛИ (ф. 167, оп. 3, No 10, лл. 5-88). Тексту повести предшествует "Пролог" на французском (частично на латинском) языке (л. 3, писарская копия) фривольного содержания, явно не предназначавшийся для печати; он содержит прямую ссылку на Рабле: "...comme nous diet nostre divin maistre Rabelais dans ses escriptstant immortels et rejouissants" ("...как нам говорит наш божественный мастер Рабле в своих бессмертных и веселых произведениях" - старофранц.).

   В черновике повесть предварялась двумя эпиграфами (л. 5): "II n'y a plus d'enfants. M-me de Stael. Il n'y a d'enfants que les femmes. Anon<yme>" ("Нет больше детей. Мадам де Сталь. Нет больших детей, чем женщины. Аноним" - франц.).

   В печатный текст по сравнению с черновой рукописью Д. внесены стилистические и другие поправки: вместо "Псков" - "***ов", вместо Неаполя и мая месяца (в заключительных строках повести) - Флоренция и июнь.

   "Полинька Сакс" имела большой читательский успех, нашедший отражение и в журналистике того времени.

  

   ¹ пантагрюэлист - см. роман Ф. Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль" (1532-1552); Дружинин как главные свойства "пантагрюэлизма" выделяет свободную, невозмутимую жизнь на лоне природы и гастрономические удовольствия.

   ² Так как ниже романс Дездемоны об иве назван по-итальянски, то речь, очевидно, идет об опере Дж. Россини "Отелло" (1816), шедшей в исполнении итальянской труппы в Петербурге.

   ³ первые романы Жоржа Санда - из них наиболее известны "Индиана" (1832), "Валентина" (1832), "Жак" (1834), романы о страстной, всепоглощающей любви.

   ⁴ Св. Цецилия (III в.) - святая католической церкви (день ее памяти - 22 ноября); за принятие христианства была мученически казнена римлянами; считается покровительницей духовной музыки.

   ⁵ третное жалование - жалование за треть года, т. е. за четыре месяца.

   ⁶ Пхе, пучзат! - распространенное крепкое тюркоязычное выражение, означающее приблизительно: "А, дрянь!".

   ⁷ каменноостровские дачи - аристократические дачи на Каменном острове в Петербурге.

   ⁸ Тибур - древний город близ Рима (ныне Тиволи), известный по находившейся там вилле Горация; Гораций воспевал также упомянутое ниже фалернское вино.

   ⁹ Эльдорадо - легендарная страна в Южной Америке, полная золота и драгоценных камней.

   ¹⁰ Кларисса - героиня романа С. Ричардсона "Кларисса Гарлоу" (1748); Юлия - героиня романа Ж. Ж. Руссо "Юлия, или Новая Элоиза" (1761), идеализированные женские образы.

   ¹¹ Панург, герой романа Рабле "Гаргантюа и Пантагрюэль", посетил оракула "дивной (божественной) бутылки", изрекшего пророчество: "пей".

   ¹² Французский художник Жан Гранвиль стал известен с конца 1820-х гг. едкими карикатурами на социально-политические темы.

   ¹³ собрание - имеется в виду Дворянское собрание.

   ¹⁴ В дворянской и чиновной среде ценили искусство французского и итальянского театров; русские спектакли воспринимались как "плебейские".

   ¹⁵ Неточная цитата из стихотворения А. С. Пушкина "Феодор и Елена" (цикл "Песни западных славян", 1834).

   ¹⁶ В черновой рукописи - город Псков.

   ¹⁷ Фамилизм - подчеркивает интерес к кругу семейных дел и забот.

   ¹⁸ Из стихотворения А. С. Пушкина "19 октября" (1825).

   ¹⁹ алгвазилы - испанские судьи и полицейские; ироническое наименование русских чиновников судебного или полицейского ведомств.

   ²⁰ Цитата из монолога Гамлета ("Гамлет, принц Датский" в переводе Н. А. Полевого, 1837).

   ²¹ гидальги - испанские дворяне; иронический намек на якобы донкихотский поступок кн. Галицкого.

   ²² Намек на романс на стихотворение А. С. Пушкина "Черная шаль" (1820).

   ²³ Жак - герой одноименного романа Жорж Санд (1834).

   ²⁴ См. примеч. 22.

   ²⁵ Амадис, Роланд - рыцари, герои средневекового французского эпоса.

   ²⁶ петиметр - щеголь, модник, франт.

   ²⁷ штучные стены - стены с архитектурными членениями.

   ²⁸ Имеется в виду указ 2 апреля 1842 г. об обязанных крестьянах, разрешавший "освобождать" крепостных без земли.