Дружинин Александр Васильевич - Полинька Сакс

цкого и податель их обдумывает план атаки на чужое счастие, посмотрим на житье молодых супругов, принявших такое похвальное намерение - перевоспитать друг друга по-своему.

   Был час второй перед обедом. Полина Александровна Сакс сидела в своем причудливо убранном будуаре, сморщившись, надув губки, нахмурив брови по образцу Юпитера Олимпийского. Она рассеянно перелистывала книжку карикатур Гранвиля¹², которого талант в то время уже начинал выказываться.

   Было отчего сердиться и думать о своем несчастии: целая буря бед, огорчений, обманутых надежд, разочарований обрушилась на хорошенькую голову молодой дамы.

   Прежде всего да будет известно, что Поля (то была прескверная и презлая собачка, которую мадам Сакс, в избытке нежности, назвала собственным своим именем), Поля объелась и захворала. Скверное создание, с мутными глазами и мокрым рылом, лежало на другом кресле, на мягкой подушке, и угрюмо ворчало на свою госпожу, к которой и самые злейшие псы подходили и ласкались, как к двухлетнему ребенку.

   Потом - платье, в котором надо было ехать сегодня в собрание¹³, не было еще готово. Правда, мадам Бар, или Изамбар, или Нальпар божилась, что к вечеру все поспеет... да это что за отговорка?

   Потом - маменька только что уехала, а перед тем побранила Полиньку, зачем позволила она мужу везти себя вчера в русский театр¹⁴.

   Потом - и это было, точно, ужасно - курьер приехал ранехонько поутру и потребовал Сакса к министру. Сам Костя вчера рассказывал, что теперь на время развязался со службою, а вдруг, не доспавши, вскочил как угорелый и до сих пор не приезжал.

   Итак, вам легко понять, отчего широкая, готически убранная комната казалась Полиньке и пуста и мрачна, отчего группа Амура и Психеи, грациозно выдвигавшаяся от противоположной стены, выводила ее из терпения своею непристойностию, отчего святая Цецилия, изгнанная из спальни, как-то лукаво смотрела на мадам Сакс и как будто подсмеивалась над ее горем.

   Вот почему Полинька Сакс уже с полчаса сидела в широком кресле, прижавшись совсем к уголку, подогнувши ножки и уцепившись руками за колени. Три собачки, загнув хвосты кверху, напрасно ходили около нее: она не садилась к ним на пол, не целовала их, а только время от времени заботливо посматривала на больную свою Полю.

   Вдруг собаки поджали хвосты и, будто по команде, справа по одной вышли из комнаты. Чьи-то шаги послышались вдалеке: Полинька нахмурилась еще больше, еще крепче прижалась к уголку кресел... и, несмотря на все усилия, не могла-таки сдержать самой веселой, самой несердитой улыбки.

   В комнату вошел Константин Александрыч Сакс, в черном фраке и черном бархатном жилете. Следы нелюбимой работы еще не успели исчезнуть с его лица; с озабоченным видом прошел он к креслу, на котором сидела Полинька и две трети которого все еще оставались пустыми.

   Вдруг улыбка показалась на его лице, он бросился в кресло, загородил уголок, в котором Полинька сидела, и обхватил ее талию.

   - А! Мы сердимся,- говорил он, целуя ее,- знаю я привычку жаться к уголкам, знаю твои кошачьи манеры!

   - Тише, Костя, тише,- кричала Полинька, царапая мужа без всякой церемонии,- не видишь ты, Поля больна...

   - Ты больна? Что с тобой, птичка?..- Он с беспокойством посмотрела лицо Полиньке.

   - Ай, ай! И жену от собаки не отличит.

   - А! Так эта Поля больна,- сказал Сакс, покачав головою и взглянув на собачонку, которая все ворчала.

  

   Грех великий христианское имя

   Нарекать такой поганой твари¹⁵.

  

   Это сказано о жабе, да не велика разница.

   - Ах, гадости! Слушай, Костя,- продолжала Полинька с серьезным видом: - зачем ты меня вчера обманул?

   - Это как?

   - Куда ты сегодня чуть свет уехал?

   - Служба, птичка моя, служба, от нее не запрешься.- И лицо Сакса приняло прежнее выражение досады и беспокойства.- Сегодня бы уж не в счет, да вот горе какое случилось...

   - Что, что такое?

   - Мне надо ехать отсюда на три недели.

   Полинька оцепенела, испуганные глаза ее остановились на муже, сердце ее замерло.

   - Куда? - с усилием выговорила она.

   - Верст за четыреста. В ***ов¹⁶.

   - Боже мой, зачем же?

   - Мне поручили важное следствие.

   - Ну, я поеду с тобою.

   - Птичка моя, если б я только мог везде ездить с тобой, как с маленьким братишком! Иному покажется смешно, что я еду с женой на службу, да мне что до этого! Только ты ведь балованное дитя, выдержишь ли ты скачку по теперешним дорогам? А на месте я должен шуметь, браниться, допрашивать, ездить туда, сюда... ты не выдержишь этой муки.

   - Не езди, Костя друг мой! Мне так страшно, так страшно. Откажись, кончи со службою, чего тебе еще надобно?

   - Полинька моя,- сказал Сакс, крепче и крепче сжимая ее талию:- спасибо тебе, дитя мое. Ты мне даешь добрый совет, и я за тебя радуюсь. Видит бог, я бы все сделал для тебя, а отказаться от следствия не могу.

   - Да что это значит следствие?

   - Слушай и суди сама. Служил здесь в Петербурге старый ябедник, злая выжига, некто статский советник Писаренко.

   - Знаю... я видела его. Он правил делами старого генерала Галицкого.

   - Отца этого адъютанта?

   - Да, да. Ну, что же Писаренко-то?..- И она прислонилась головкой к широкой груди Сакса.

   - Не знаю,- продолжал Константин Александрыч,- как вел он дела покойного князя, а служебную часть вел из рук вон плохо. При своем важном месте во ***ве, он обсчитал и казну и имевших дела с казною и взял себе в карман тысяч более ста. По отчетам его, которые я разбирал, открыл я это воровство и обвинил и его и товарищей. Ты знаешь, что такое казенные деньги. Их дает мужик из скудного своего достатка, их надо беречь и тратить только на дело. За какие подвиги достались они мошеннику Писаренке? Поэтому за это дело горячо вступились и, в знак доверия, поручили мне разъяснить всю эту историю. Там можно сделать кое-что доброе.

   - Это так, Костя, да мне не к добру грустно... Оставь это, не езди...

   - Положим, я откажусь. Положим, что мне простят явное нарушение служебного порядка. Но честь моя может пострадать. Кто поедет на мое место? Как кончит он дело, мною поднятое? Может поехать неопытный человек и запутать себя и меня. Может поехать жадный человек и к одному злу еще зло прибавить...

   Сакс остановился. Полинька, закрыв лицо руками, плакала навзрыд и слушать не хотела хладнокровных его доводов.

   Сакс был вспыльчив, как все нервические люди. Огорчения дня часто вымещал он на лицах, вовсе не причастных этим огорчениям. С досады он так повернулся в кресле, что больная собака залаяла и вскочила с своего места. Полинька, уцепившись за ручку кресел маленькими, но сильными своими руками, вспорхнула и бросилась к Поле.

   Константин Александрыч тоже встал и начал ходить по комнате.

   - Полинька,- сказал он, остановившись перед женой, которая укладывала собачонку на старое свое место и горько плакала,- пора нам бросить эти идиллии. Долго ли тебе оставаться ребенком и не двигаться вперед? Когда ты будешь женщиною? Я люблю тебя, но я не содержатель пансиона. Я человек простой, человек служащий,- меня часто огорчают: нам с тобой некогда обо всем плакать. Выучимся лучше жить и веселиться, где только можно. Подумай, что будет из нас через десять лет: неужели и в тридцать лет от роду ты такою же останешься?

   - Не езди, Константин! - могла только выговорить Полинька и заплакала пуще.

   Поспешим извинить бедное дитя: оно тосковало не из прихоти. Какое-то предчувствие беды, непонятная грусть подступали к Полинькиному сердцу, чуть только начинала она думать об этих трех неделях отсутствия мужа.

   Но Сакс не знал этого: он не верил предчувствиям. Минутная, но горячая досада волновала его душу, он ходил большими шагами взад и вперед по комнате, и когда испуганная собака встретилась ему на пути, он отбросил ее ногою в другой угол.

   Полинька взяла собачонку на руки и отошла в уголок, боязливо посматривая на мужа.- Слезы, как крупные брильянты, остановились в ее глазах. Саксу и это не понравилось..

   - Боже мой! - говорил он отчасти вслух, отчасти про себя, продолжая свою маршировку по комнате.- Год любви, год стараний, год горячего труда прошел совершенно даром... До чего добивался?.. Те же бессознательные слёзы при малом горе, та же бесконечная возня с собачонками... Не глуп ли я? Способен ли я к тому, за что принялся, или уже нельзя иначе, или...

   Он ударил себя рукою в голову. Тяжкая мысль, сомнение в способностях жены, посетила его...

   Нет, она не глупа. Столько светлого, хотя и детского разуму замечал он в речах ее!

   Или у нее нет воли, нет энергии в характере?

   - Полинька,- опять начал Сакс, подходя к ней.- Я затронул твоего Цербера, извини меня. Поругай меня хорошенько, я совсем мужик, негодный для дамского общества.

   Но Полинька не смотрела на него, не отвечала ему. Она была огорчена. В первый раз в жизни пришлось ей выслушать порядочную нотацию, и за что же? За то, что ей сделалось грустно, за то, что ей жалко было расстаться с мужем. Ее тихость, ее детский характер, превозносимые всеми до небес,- сделались предметом нападков со стороны Константина.

   Ей было досадно. Ничего не говоря, сидела она в уголку, и ей становилось грустнее и грустнее.

   Но страшно было действие этой первой ссоры на Константина Александрыча. То был человек страстный и постоянный, вечно свободный во всех своих поступках. Если он не ладил с кем, то не ладил на всю жизнь, не признавая необходимости приноравливаться к чьему бы то ни было характеру. Фамилизм¹⁷ и его мелкие, губительные драмы и во сне не мерещились его вольной и широкой мысли. Бродячая жизнь в молодости, богатство и любовь в зрелых летах избавили его от грязной стороны семейной жизни.

   И вдруг, как змея из розового куста, бросилась к нему, обхватила его эта семейная жизнь, со слезами и злыми собачонками, с беспорядками и ссорами...

   Сакс сел на старое место и угрюмо повесил голову.

   А между тем гнев Полиньки прошел. Милый ребенок уже готов был броситься на шею своему мужу. Пусть он начнет, говорит, однако, ложный стыд...

   Она подошла к роялю: спела романс Дездемоны, сыграла Sperl-Polk'у. Бедняжка, она не знала, как солоно приходилась Саксу Sperl-Polka:

   Она стала ходить по комнате. Она знала, маленькая кокетка, что муж любил ее торопливую походку и заглядывался на крошечные ее ножки.

   У Сакса сердце повернулось в груди. Куда делась досада, куда скрылся призрак семейных ужасов!

   Однако он крепился, молчал, смотрел еще угрюмее, но смотрел в ту сторону, где ходила Полинька... Ему хотелось помучить ее.

   Не вините Константина Александрыча: вы, может быть, не знаете, какое болезненное, упоительное наслаждение мучить ребенка, за волосок, за улыбку которого мы готовы отдать полжизни? И еще как мучить!

   По этому поводу я скоро расскажу вам другую историю... грустную историю, странную историю.

   Сакс все молчал и сидел, угрюмо наклонив голову.

   Полинька вынесла из своей спальни какие-то книжки и подошла к мужу.

   - Смотри, Костя,- сказала она:- вот что прислала мне сегодня Таня Запольская. Стоит ли их читать? Ты ведь все знаешь.

   Константин Александрыч взглянул на книги: то был бесконечно длинный французский роман.

   - Брось это,- сказал он: - лучше ничего не читать, чем портить свой вкус этою дрянью.

   - Да мне хочется читать что-нибудь,- говорила Полинька, взявши с этажерки роман Жоржа Санда "Les Mauprats" {"Мопра" (франц.).}.- Это хорошо?

   - Это очень хорошо, Полинька, да ведь ты же выбранила Жоржа Санда напропалую.

   - Ну, я виновата, я стану его читать.

   - Ты еще жаловалась, что ничего в нем не понимаешь.

   - Я читала без охоты: теперь я буду стараться. Хочешь Костя,- сказала Полинька с веселым видом, с которым отпускала страшнейшие свои наивности: - хочешь, я буду учиться по этой книге. Видишь,- тут она загнула два верхние листка,- я выучу это, как долбили мы в школе: Il est temps de lever nos yeux vers le ciel... Calypso ne pouvait se consoler du depart... {Пора обратить наши взоры к небу... Калипсо не могла утешиться по поводу отъезда... (франц.).}

   - Э! Черт возьми! - вскричал Сакс, выведенный из терпения чересчур невинною выходкою Полиньки.- Притворяешься ты, что ли? Будет ли конец этому?..

   - Чего ты сердишься? - И она по-прежнему показывала ему первые листки книги.

   - Да разве долбят эти вещи? Да разве учат что-нибудь наизусть в твои лета? Где мне взять терпения!

   И, призывая на помощь терпение, вспыльчивый Сакс вырвал из рук Полиньки роман любимого своего писателя.

   - Дай мне книгу, я хочу читать ее! - кричала Полинька, теряя терпение в свою очередь.

   - Mais que diable, madame.

   - Mais que diable, monsieur!.. {Но какого черта, сударыня. Но какого черта, сударь! (франц.).} - и Полинька топнула ножками, сперва одной, потом другою.

   - Que diable, que diable! - с радостью закричал Сакс, притягивая к себе жену за обе руки.- Живее, друг мой! Брани меня, сердись хорошенько! Morbleu! parbleu! sacrebleu!.. {Черт возьми! (франц.).} - посылай меня к черту.

   - Morbleu!.. parbleu!.. Костя, Костя, ты все хочешь, чтоб я была как мальчик!

   Константин Александрыч был побежден. Все эти сцены и утомили его и разнежили, как это водится с людьми, до безумия влюбленными. Он посадил Полиньку на диван и сам сел с нею рядом. Очередь читать наставления осталась за m-me Сакс.

   - Константин Александрыч,- важно говорила она, пока муж, ничего не слушая, целовал ее кругленькую шейку: - долго ли. тебе дурачиться, чудить, шуметь из пустяков?.. Ведь ты живешь в свете, друг мой... с людьми живешь, душенька...

   - Прошу покорно! - И Сакс не мог удержаться от смеху.- Она же читает мне мораль! Она же меня журит! Ну, да говори, говори; мне что за дело,- голоса только не переменяй...

   Долго бы Полинька читала мужу разные вздоры, целиком почерпнутые из бесед с маменькою, если бы шум чьей-то походки не спутал совершенно нити ее наставлений.

   Вошел камердинер и доложил, что князь Галицкий просит позволения видеть Константина Александрыча и Полину Александровну.

   - Это бы зачем? - вырвалось у Сакса.

   - Письма имеют передать,- отвечал камердинер на размышление своего барина.

   - Ах, от сестры! От Annette!..- радостно вскричала Полинька.- Проси, проси! - Лакей вышел.

   - Ловко ли это? - спросил Сакс жену.- Ведь он на тебе сватался?

   - То есть собирался. Мне-то что за дело? Сам прогулял. Ты ведь его знаешь?

   - Знавал на Кавказе и здесь видел. Придется продолжать знакомство, а куда мне его девать? Твои родные с ним не в ладу, для моих знакомых он и молод еще и знатен. Передать его разве в твое полное распоряжение?

   Полинька покраснела, и сердце ее забилось.

  

  

   Вошел стройный молодой офицер и после первых приветствий и расспросов отдал по принадлежности оба письма, известные нам по содержанию.

   - Эта услуга не велика,- сказал он, передавая Саксу письмо от Залешина: - зато я претендую на особенную благодарность Полины Александровны. Для таких писем почта тиха, а я ехал скорее почты.

   - Что Annette? Здорова ли она? Дайте же письмо.- И Полинька стала читать послание своей подруги, нисколько не думая о том, что в комнате был посторонний человек и что глаза этого молодого человека так ловко следили за каждым ее движением.

   Сакс положил свое письмо подальше и, разговаривая с князем Галицким о военных событиях, при которых, во время оно, столкнула их судьба, всматривался в него с любопытством и не без особенного удовольствия.

   Князь Александр Николаевич имел одну из тех редких физиономий, которые нравятся с первого разу и мужчинам и женщинам. Правильные черты лица его казались и тоньше и умнее от матовой, несколько болезненной бледности, к которой чрезвычайно шли маленькие черные усы, приподнятые кверху. Рот его сохранял нежное, детски-ласкающее выражение, которое остается надолго у мужчин, бывших в детстве особенно хорошенькими мальчиками.

   Он был высок и строен: но несколько жиденький стан его как будто был остановлен в своем развитии. Мундир с серебряным шитьем делал князя еще моложе...

   - Что же поделывает добрый мой Залешин? - продолжал Сакс начатый разговор.- По-прежнему ли почитывает своего Пантагрюэля? Хорошо ли вы сошлись с ним?

   - Я давно не запомню такого приятного знакомства,- говорил князь.- Далеко бы пошел ваш товарищ, если б не леность его.

   - Его добрая воля,- заметил Сакс.- Да и чего же нам жалеть? Я уверен, что он совершенно счастлив.

   - Да он был бы счастлив и здесь. Дайте ему хоть целое министерство: он будет так же весел и спокоен, будет и есть, и пить, и работать на славу. В службе тяжело только людям мнительным.

   - То есть, вы думаете, что государственный человек...

   - Должен быть эпикурейцем. Потому-то, скорее всех, служить должно Залешину.

   - Оно почти так... Чем больше я на вас гляжу,- говорил Сакс,- тем более вижу в вас перемены. Вы гораздо более похудели, чем перед вашим лечением.

   - У меня была нервная горячка... после вод.

   - Да, воля ваша, и глупы эти воды. Есть ли что в мире пошлее, скучнее этого вечного Карлсбада и всех подобных лечебниц?

   - Для меня они еще тошнее,- сказал князь, улыбаясь,- даром что я родился чуть только не в минеральной ванне... Я побыл недолго в Германии, весною проехал в Италию...

   Полинька дочитала письмо и молча сидела и кусала губы.

   - Я вас на минуту оставлю с женою,- сказал Сакс, взявши опять письмо Залешина: - ей уж не терпится... надо расспросить про подругу. Жаль, что я скоро уеду из Петербурга... правда, ненадолго. Если вы свободны, останьтесь обедать с нами.

   Князь поклонился.

   - У меня будет Запольский, которого вы знаете, да один художник из Италии. Оно вам и кстати. С ним потолкуем о Риме, а с вами

  

  

   Сакс вышел с письмом в руках.

   Медленно, с грустным взглядом, который так шел к интересному его лицу, подошел князь к Полиньке.

   - Простите ли вы меня, Полина Александровна? - тихо сказал он, остановясь перед нею и сложив руки под грудью.

   Полинька вся покраснела, потом побледнела, как полотно. Ей стало и жалко, и страшно, и совестно.

   - M-r Alexandre,- сказала она по пансионской привычке,- в чем же?.. Я права, и вы правы... Вы, верно, прочли письмо? - вдруг вскричала она и снова покраснела.

   Не улыбнувшись, не поморщившись, встретил князь Александр Николаич эту невыносимую наивность.

   - Вы знаете, о чем оно? - опять спросила Полинька, чтоб поправить свою ошибку.

   - Я догадываюсь,- грустно отвечал Галицкий.- А что мне за дело? Я прямо винюсь перед вами и не умею ни от кого скрываться... Письма эти были предлогом - я хотел видеть вас.

   Полинька, перетрусившись совсем, боялась посмотреть в лицо князю.

   - Не боитесь ли вы меня? - продолжал он.- Или в наше время любовь может вести к чему... или какая-нибудь страсть может развиться в наше время?..

   Полинька находилась в страшном недоумении и не знала, что говорить.

   - Я скажу вам откровенно, как говаривали мы в старые годы, я и сам не знаю, люблю ли я вас теперь. Я не думал о возможности говорить с вами... всю дорогу мне ни разу не грезилось даже целовать вашу руку... У меня одна только непонятная потребность - потребность глядеть на вас, Полина Александровна. Может быть, этого делать не следует... скажите мне прямо...

   Князь шел прямою дорогою. План его атаки был до чрезвычайности прост. С Полинькой не могла иметь места любовная схоластика.

   Услышав такую речь, Полинька ободрилась и подняла глаза до голубых глаз князя.

   - Как это странно! - заметила она.- Вы много думаете, m-r Alexandre... верно читаете все книги. Вам надобно чаще ездить на бал... у вас столько знакомых...

   - Я думал о причинах этой грусти,- продолжал князь: - думал об этой энергической потребности видеть вас... сказать ли?.. одно время я советовался с докторами, конечно не называя вашего имени. Это болезнь такая... гибельная только для меня... да она пройдет еще, может быть. Один взгляд ваш облегчил меня, я уже спокойнее.

   - Да, все это пустяки,- сказала Полинька уже гораздо смелее прежнего: - вам надо веселиться, в карты играть... Я бы рада помочь вам, да нельзя же нам все глядеть друг на друга.

   "Ах ты, милая плутовка! - подумал про себя князь.- Как ловко, хоть и бессознательно, подметила ты смешную сторону моего платонизма! Вперед! Еще усилие!"

   - Вам кажется смешна моя грусть? - продолжал он вслух.- Впрочем, благодарю вас за участие. Надо мной могут смеяться... мне что за дело? Лишь бы я видел вас. Положение мое не подходит под общие законы... Я так уверен в странности, исключительности моей болезни, что готов итти к вашему мужу, открыть ему все... и он сам...

   - Что вы? Боже мой! Молчите! Не говорите ему... Если вы хоть слово ему... я не стану говорить с вами...- Бедный ребенок снова побледнел: кровавая картина дуэли, написанная услужливою приятельницею, ясно выдвинулась перед ее глаза.

   Ни один мускул не пошевелился на бледном лице князя.

   - Мне его нечего бояться,- говорил он печально: - я не имею прав и глубоко уважаю права его. Требования мои не велики, а он благороден.

   - Я сказала вам, князь, если вы только любите сестру, ни слова Константину Александрычу... я сама ему, после...

   "А! Это дельно! - с удовольствием подумал князь.- Еще атака! Ну, Марлинский, вывози!"

   - Странно! - начал он вслух.- Чудный человек! Я бы не ждал этого он него. В Дрездене видел я образ Мадонны, к которому нельзя было подходить без слез и без трепета. У чудной картины этой никто не стоял, не гонял прохожих, не говорил им: я один могу смотреть на нее...

   Галицкий замолчал. Полинька сидела, опустя голову и перебирая кончики своего шарфа. Казалось, на ее глаза навертывались слезы, потому что она ими мигала беспрестанно.

   Робкое молчание нарушено было приходом Сакса и двух его приятелей.

   - За стол, mon prince! - кричал он, входя в комнату.- Рекомендую вам... да за обедом познакомимся. Pauline,- он обратился к жене,- поездку мою на два дни отложили.

   Константин Александрыч был очень доволен этой отсрочкою, Полинька была довольна тем, что бедный князь оказался таким тихим; был ли доволен Александр Николаич, этого, по праву рассказчика, я вам не скажу.

  

  

   Почтеннейший Степан Дмитрич! Что за ужасы мне про вас рассказали! Вы попались в переделку к правосудию? Бескорыстные наши алгвазилы¹⁹ подкопались под ваше благополучие? Жаль мне вас, от всей души жаль. Помните, покойник отец говорил вам: "Эй, Степан Дмитрич, не бери этого места! Тяжело нынче служить старикам: новое поколение прет и ломит - и ничего не понимает".

   Я и сам так думаю: в этой драке плохо тому, кому жить меньше. Откудова-то выскакивают юноши, кричат о честности высокой, сами даже плачут... Ну, эти бы еще ничего: они ничего не знают.

   А хуже всех эти выскочки, как ваш благоприятель Сакс. Откуда они взялись? От кого родились? Что прежде делали? Никто не знает, а они знают все, годятся везде, молчат, не говорят о честности высокой - и лезут через других на первые места. Уходится ли когда этот народ - бог его ведает.

   Душевно бы рад пособить вам, Степан Дмитрич, да кредит-то наш такой бестолковый... знаете ведь, вся фамилия Галицких искони отличалась уменьем состоять при важных делах, ничего в них не понимая и не делая. Посылаю вам несколько тысяч оправданий, не жалейте меня, у меня скончалась двоюродная тетка и оставила мне... почтенная женщина! порядочный куш чистых денежек.

   Псковскими мужиками правьте по-старому: задержите оброк, коли понадобятся деньги. Не оставить же мне старого помощника всего нашего семейства. У меня есть к вам просьба, Степан Дмитрич, странная, а вместе с тем важная просьба. Мне хочется кое в чем угодить человеку, которого, по несчастию, вы близко знаете: именно Саксу. В чем заключаться будут мои действия, этого мне некогда писать; со временем я вам все расскажу. Не съест же вас правосудие.

   Для задуманной мною проделки требуется мне продержать Сакса подолее там, где он теперь, на следствии по вашему делу. Уже неделя, как он уехал, а работает он скоро.

   К тому же я просмотрел все, что написано здесь о вашем деле. Работа ему короткая: сверить ведомости на месте и опросить подрядчиков; затем дело кончится, и он вернется в Петербург, к крайнему моему сожалению.

   Я знаю ваш здравый образ мыслей, Степан Дмитрич. Вас пугают не следствия, а последствия. "Что за честь, было бы что есть", говорит умная наша пословица.

   А в этом случае положитесь на меня как на каменную стену. Все потери, все убытки ваши вернутся вам с лихвою, даю вам мое слово, которого понапрасну я никому не давал. Только сделайте то, о чем я вас попрошу.

   Держите Сакса во ***ове как можно долее. По крайней мере пускай дело ваше тянется еще месяца два. Путайте его, взводите на себя небылицы и не думайте ни о чем. Помните, что у меня в шкатулке лежит бездна денег, которых мне решительно девать некуда; Посторонних людей, если можно, в это дело не путайте: пусть все это останется inter nos {между нами (лат.).}, как говаривали у вас некогда в семинарии.

   Да, зачем же я сказал два месяца. Я знаю вашу аккуратность: вы пригоните конец к шестьдесят первому дню, начиная от сегодняшнего. Лучше я вам не даю срока: путайте дело, тяните его до последней возможности. Когда мое дело кончится, я напишу вам одно слово: "Довольно". Тогда развязывайтесь, как знаете. Да не нужно ли вам денег теперь?

   Впрочем, не думайте, чтоб пришлось затягивать следствие слишком долго: может быть, мое "довольно" придет и ранее двух месяцев.

   Теперь припомнил я, что по вашему делу должны спросить заключения от дяди моего, графа ******го. Его мнения очень ценятся. Тогда-то, поработавши для себя, я и о вас подумаю.

   Ну, так по рукам, Степан Дмитрич! Не правда ли? Принимайтесь за дело да надейтесь на меня. Авось как-нибудь и вас вывезем! Преданный вам А. Галицкий.

  

  

  

   Когда мы с тобой расстались, сестра, во мне оставалась не одна искорка здравого смысла. Правда, я выдержал горячку, да бог еще знает, отчего она случилась. Была ли то любовь, досада, или утомительная дорога... Кто еще это разберет?

   А теперь можешь меня поздравить с постоянной горячкою. Это не любовь, а сумасшествие, а бешенство. Это чума, которая должна быть заразительна. А ты знаешь мое мнение о любви: никто не выбьет у меня из головы, что любовь, разгоревшаяся до крайней степени, должна сообщиться и женщине, которую мы любим, если только в нашей власти видеть ее и говорить с нею.

   Если магнетизер вертит нами по своей воле посредством глупейших движений пальцами, то что же должна произвести страсть, от которой трепещет и рвется весь наш организм?

   На то ли женщина сложена слабее мужчины, на то ли оба пола чувствуют взаимное влечение один к другому, чтоб эти разрушительные порывы проходили даром, не возбуждая ни влияния, ни сочувствия?

   А я влюблен до последней крайности. Мучения мои усиливаются тем еще, что надо каждую минуту управлять собою, надо действовать. Одно меня еще поддерживает: я не знаю бессонницы. Когда проходит день, я изнемогаю до такой степени, что засыпаю как убитый. Конечно, я постоянно ее вижу во сне; что же другое может мне сниться? Но все-таки сон укрепляет меня.

   Я нашел твою Полиньку еще милее, нежели она была во время ее выпуска. Она все еще очень мала, но выросла значительно. Стан ее сделался еще стройнее. Разговоры ее с мужем много сделали ей пользы, потому что Сакс человек и умный и энергический.

   Со всем тем я часто ломаю голову, думая о ней. Она не похожа ни на одну из женщин, которых я знал, а вместе с тем похожа на всех их. Понимай это как хочешь: я сам себя не понимаю и более и более убеждаюсь в том, что Полинька - нравственный феномен.

   В пансионе вашем она была самым любимым и балованным дитею. Оттуда вынесла она все эти наивности и странности, которыми вы славитесь в первые годы после выпуска. Дома ее обожали: смотрели на нее как на очаровательную игрушку, как на бабочку, к которой страшно коснуться, чтобы не испортить блестящих ее крыльев. В свете носили ее на руках, старики и молодежь толпами ходили за ней, чтоб наговорить ей всякой дряни и услышать от нее какую-нибудь детскую выходку.

   Тройное это баловство не могло не оставить следов в ее характере. Оно не избаловало ее, не дало ей капризов, а сделало еще хуже: решительно остановило развитие ее нравственных способностей. Как оно случилось, предоставляю описывать другим.

   Оттого-то в девятнадцать лет она такова, каков бывает самый милый, умный, очаровательный ребенок в двенадцать лет.

   Боже мой! Не оттого ли я так отчаянно, так страстно люблю ее? Рано начавшиеся мои успехи между женщинами давно сделали меня холодным только ценителем женской красоты. Чтобы вывести меня из апатического состояния, требовалась страсть причудливая, почти бессмысленная в своем зародыше. И страсть эта отыскалась: я влюбился не в женщину, а в ребенка.

   Страсть эта не есть любовь к женщине: это любовь к ангелу, поразившему меня своей детской прелестью, к ангелу, который знает нашей жизни настолько, чтоб уметь говорить с нами.

   Старое сравнение женщин с ангелами! Я употреблял часто это сравнение и каюсь в том, как в святотатстве. Женщины хороши сами по себе, но ангелом называю я и буду называть только одну из них.

   И прав Полиньки на имя ангела никто не посмеет оспоривать. В ней все ангельское: и лицо ее, с которого скульптор может взять облик для статуи амура, и миниатюрность ее стана, и чудная доброта ее сердца, и способность к преданности, способность любить, разлитая во всем ее существе.

   Но, горе мне! эта способность любить, источник всех женских добродетелей, неправильно развита в ней, не сознана ею. Она является во всем: и в преданности к угрюмому мужу, и в любви к родителям, которые гроша не стоят, и в страсти к птичкам и собачкам, и в участии ко мне, когда я плачу у ее ног.

   И если бы мне удалось сосредоточить эту потребность любить, устремить ее на себя... не знаю, остался ли бы я жив, не умер ли бы я от восторга перед ее глазами?..

   По-видимому, отношения мои к ней зашли до крайности далеко: я бываю у нее каждый день, целую ей руки, толкую ей прямо про мою любовь, обнимаю ее и целую. Когда она хочет остановить меня, мне стоит только с грустию взглянуть на нее, приложить ее ручонку к пылающей моей голове... и милое дитя все забывает, позволяет мне целовать себя, грустит вместе со мною. Всякой бы сказал, что мне следует радоваться, не помнить себя от восторга, а приходя домой, я терзаюсь в глубине души, рву на себе волосы.

   Какая польза мне в том, что она постоянно танцует со мною на балах, дома позволяет целовать себя, говорит мне, что ей самой приятно на меня смотреть, что я "так хорош собою"? Она то же скажет, то же может сделать и при муже.

   И ни слова о любви, ни малейшего признака той страсти, которая в этот один месяц совершенно истерзала мою душу!

   Один только раз, пусть будет благословен тот день! - вызвал я от нее что-то похожее на чувство, которому нет названия. Без этого, сестра, я бы не писал к тебе писем: еще неделя такой жизни,- говорю тебе просто и открыто,- я наложил бы на себя руки.

   Теперь же, благодаря этому сладкому воспоминанию, спокойствие по временам входит в мою душу. Я могу тебе писать отчетливо и спокойно.

   Ты догадываешься, что Сакса нет в Петербурге. Перед отъездом поручил он своему приятелю Запольскому, сочинения которого и ты иногда почитываешь, развлекать по временам Полиньку и не давать ей скучать. Запольской хорош и со мною, знает,- что m-me Сакс постоянно была близка к нашему семейству, а потому я сумел устроить дела так, что он, как человек занятой и сам женатый, взял меня к себе в помощники. Мы провожали Полиньку в театр, дома рассказывали ей все новости, привозили ей игрушки из английского магазина, читали ей журналы, пели ей вечное "Fra poco" и "Stabat mater" {"Подожди немного" и "Скорбная матерь" (итал., лат.).}

   Дня три тому назад, вечером, Запольский принес к ней кучу нот и картин, а сам отправился доставать билет в театр на этот же вечер. Я остался один с Полинькою. Она просила меня петь, я разбирал ноты, мы толковали о тебе, я рассказывал ей про свои корпусные шалости, а при этом дельном разговоре руки и ноги мои были холодны, вся кровь кипела около сердца.

   Несколько теноровых партий, валявшихся передо мною, были так пошлы, усеяны такими вывертами... а мне хотелось петь; музыка всегда меня облегчает в подобных случаях.

   В это время между нотами отыскал я молитву, знакомую мне хорошо... Чья она, не припомню, да и не до того мне.

   Я пел эту молитву и думал о Полиньке. Я молился моему ангелу, и, верно, молитва моя была не холодна.

   Она остановилась сзади меня и положила руку мне на плечо.

   - Merci, m-r Alexandre {Спасибо, мсье Александр (франц.).},- сказала она, и голос ее дрожал,- я напишу сестре, как вы меня балуете...

   Я оглянулся на нее. Красная петербургская заря светила в окно, и розовый ее отблеск заливал всю комнату. На этом странном фоне рисовалась фигура моего прелестного дитяти. Полинька была в белом платье, волосы ее причесаны были не по-женски, в одну буклю кругом головки; мокрые глаза ее приветно глядели на меня.

   Ангел, ангел!..

   Не помня себя, я упал к ее ногам, прижал губы мои к маленьким этим ножкам. Слезы градом побежали из моих глаз, судорожные рыдания рвали мою грудь.

   Страсть моя, достигнув крайнего своего предела, разразилась пароксизмом невероятной силы. Я плакал - в первый раз перед человеческим лицом. И, несмотря на слезы эти, что-то внутри меня говорило: ты велик и могуч в эту минуту.

   Она подняла меня, посадила возле себя на диван, держала ручки свои на горячей моей голове.

   - Сашенька, друг мой,- говорила она, ухаживая за мною, как за грудным ребенком,- полно ребячиться, что с тобою? Ты сам знаешь, что я люблю тебя, чего же плачешь? Что скажет про нас Annette?

   Но зараза начинала действовать: щеки ее краснели, грудь неровно волновалась.

   Она села ко мне ближе и стала просить меня, чтоб я оставил ее, не любил бы ее более.

   - Дружок мой;- говорила она между прочим,- я не понимаю, чем я тебе понравилась? Посмотри на меня ближе, ведь я совсем не хорошенькая...

   И она подробно доказывала мне, что она не хороша собою! Можешь представить, успокоивало ли меня все это. Слабая грудь моя рвалась, но при этой грациозной выходке Полиньки она не выдержала... Страшный кашель чуть не задушил меня.

   Полинька испугалась, но не потерялась ни на минуту. Надобно было видеть ее в это время, чтобы понять, до какой неизъяснимой грации может возвыситься душа женщины. Она забыла и меня, и себя, и мужа - она видела во мне только больного друга.

   Она положила голову мою на свою грудь, обхватила мой стан своими руками.

   - Боже мой, полно, полно тебе, Сашенька,- говорила она и сама плакала.- Бог милостив, все пройдет, все забудется... перестань же тосковать, побереги себя... ты знаешь, я сама умру... если что случится...

   К этому времени должен был воротиться Запольский и привести свою жену.

   Благодаря стараниям Полиньки я скоро оправился, и день наш кончился в театре.

   Можешь вообразить - много я там понимал! А Полинька смеялась и слушала пьесу со вниманием!

   Ты знаешь, я ехал в Петербург без всякого определенного намерения насчет Полиньки. Посмотреть на нее, заставить ее пожалеть о своем браке, может быть, завести с ней интригу - вот все, что имел я в виду. Но теперь план мой прочно обозначился, и я не отступаю ни на шаг от него.

   Полинька не из таких женщин, с которыми бывает достаточно завести любовную интригу и отложить всякое попечение. Там, где с другими женщинами видим мы развязку нашей страсти, с Полинькой это только начало любви. Что значит для меня месяц, год обладания ею, хотя бы и нераздельного обладания? Мне надобно ее всю, навсегда, вполне.

   Женщины,- извини меня, сестра,- это дорогие цветные каменья, которыми приятно поиграть, иногда носить их. А Полинька между ними крупный брильянт; им надо обладать вечно, скрывать его от всех глаз, чтобы не вырвали с жизнью этого брильянта, которому цены нет.

   Ей девятнадцать лет, она не бескровная женщина,- положим, я воспользуюсь минутою увлечения, овладею ею... думать только об этом... и кровь моя горит... буду ли я доволен? Я сказал уже, что там, где все кончается с другими женщинами, там только начало любви с Полинькою.

   Нет, нечего думать, гадать и мириться на середине. Или она будет моя, вечно, нераздельно моя, или меня не будет на свете. Возвращение Сакса решит это дело, а до тех пор... будь что будет.

   Что мне за дело до этого человека, который гордо стоит на моей дороге? Он любит ее? Я люблю ее. Он благороден? Мне какое дело - я люблю ее. Он смел и силен? Что мне до этого - я люблю ее.

  

  

   Ах, Annette, Annette! Душенька Annette! Что ты со мною сделала? Если б ты посмотрела на свою маленькую Полиньку, ты бы вся перепугалась и заплакала. Такого горя, как у меня, не бывало никогда ни у одной женщины. И если бог станет судить нас, я хотела бы взять всю вину на себя... а то тебе много придется перед ним отвечать.

   Зачем посылала ты сюда твоего брата? Зачем писала ко мне через него? Ты думала его успокоить, а сделала во сто раз хуже. И я умру, и он умрет. Если я не стану любить его, он погубит себя,- если я буду любить, он станет стреляться с моим мужем. Он поминутно говорит: "Нам троим тесно на свете".

   Если бы они оба остались живы... если бы я одна могла умереть! Эту ночь голова у меня болела и жар был... я плакала и молилась богу, чтоб мне умереть тепе