Даль Владимир Иванович - Похождения Христиана Христиановича Виольдамура и его Аршета

мера, то есть открыть и начать концерт вокальным вступлением, которым предполагалось заключить 1-е отделение, а увертюру перенести из начала в конец. Причин на это Волков поставлял много, очень много, но главное заключалось в том, что соловьиный голос Виольдамура должен был пленить и восхитить всех, а затем уже мастерская игра на пяти или шести инструментах, не на всех вдруг однако же, а последовательно и поочередно, довершить окончательно верную победу. С Волковым, которого лицо и приемы напоминают нам несколько отца его, неподражаемого в счете молчков или пауз литавр - с Волковым соглашается по-видимому и гувернер, выписанный Прибауткою для детей его, monsieur Tricot-de-Coton {господин Трико де Котон (фр.).}; он положил руку на плечо артиста, встряхивает его по временам, чтобы заставить глядеть в эту сторону, и тычет пальцем чуть не в зубы, истощая в мимике этой все красноречие свое, всю силу убеждения. По другую сторону, в оппозиционной партии, стоит, один как перст - один как маков цвет - один как синь порох в глазу - один как солнце на небе - один как леший в болоте - стоит новый благоприобретенный в Сумбуре друг Виольдамура господин Мокриевич-Хламко-Нагольный, которого мать была урожденная княжна Трухина-Соломкина и даже крестный отец прозывался Пазухин-Гулючка; господин Мокриевич-Хламко-Нагольный, увлекаясь дружбой и доброжелательством и руководствуясь перевесом познания местности, отстаивает прежний порядок концерта, уверяя, что предлагаемая перемена сочтена будет умышленным подлогом и произведет всеобщий ропот. Есть еще два человека в этом заседании, и хотя они занимают крайние оконечности правой и левой стороны, но не могут, по мыслям своим, причесться ни к оппозиции, ни к радикалам, ни к легитимистам, а составляют, кажется, безмолвствующую середку-на-половине; это Аршет и неизвестный. Последний, облокотившись довольно ловко на спинку стула одного из отчаянных радикалов, Волкова, доволен, кажется, положением своим и сигарой, которую отыскал молча в скрипичном футляре, куда благоразумный хозяин с некоторого времени стал прятать сигары от подобных посетителей - доволен и собой, и концертом, как бы он ни учредился, доволен и прениями, и гладеньким сюртуком своим, словом, доволен всем на свете, и согласен со всеми, кто бы что ни говорил, и никогда не сердится, ничему не удивляется, ничему не радуется, ни о чем не скучает, ни о чем не тужит и вообще, не приневоливая себя ни к чему, от природы одарен непоколебимым терпением, совершенным равнодушием и преблагою молчаливостию. Случалось ли вам видеть этих людей? Высокий лоб как будто заключает в себе что-нибудь такое - даже морщиночки играют иногда на лбу этом и перебегают, как на тонкой пенке согретого молока - но здесь мнимый закон природы, открытый недогадливым Торичелли, будто бы природа не терпит пустоты, встречает самое убедительное противоречие. Если бы Торичелли сходился на веку своем с подобными людьми, то он и сам не удовольствовался объяснением своим, а поневоле стал бы искать другого. Эти-то счастливцы, вроде нашего неизвестного, живут спокойно, спят прекрасно, всегда здоровы, с виду моложавы и доживают до глубокой старости.

   Гувернер monsieur Tricot-de-Coton был один из тех гувернеров, которые приезжают морем из Гавра в Питер, осведомляясь дорогою у других пассажиров о том, правда ли, будто в Петербурге солнышко-таки греет и светит понемножку, а во всей остальной России круглый год зима и круглые сутки ночь и люди не знают ни тепла, ни свету, кроме от огня? Решивши подобные сомнения, monsieur Tricot-de-Coton вышел из парохода на Английской Набережной, взяв гарусный дорожный мешок свой с замочком под мышки, и долго оглядывался во все стороны, не зная, куда теперь идти, что начать и где бы сегодня пообедать? Не удивляйтесь тому, что Трико-де-Котон в девять часов утра заботится уже об обеде; это не малодушие; он не робеет и чувствует с достоинством все способности свои; у него надежды впереди много; он готов хоть обучить и поставить собачью комедию и пройти с нею с конца в конец темную Русскую землю; хоть идти в учители и гувернеры, смотря по тому, на что будет больше требования; но сами посудите: дух бодр, да плоть немощна, и кто не обедал вчера, тот поневоле сегодня заблаговременно заботится удовлетворить свой злопамятный желудок. Постоявши немного и убедившись, что жареные гуси сами не летают по нашим улицам,- Трико-де-Котон вздохнул и сказал, улыбнувшись: "Точно как у нас: везде самому надо промышлять!" Затем обратился к первому прохожему с вопросом: "Нет ли где вблизи французского магазина?" Прохожий этот отвечал вежливо и на прекрасном французском языке - и через полчаса Трико сидел уже у одного из земляков своих, обещаясь расплатиться с ним зонтиками в тросточках, которые он успел провезти тайно и ожидал со дня на день какими-то темными путями. Впрочем, он предлагал также и женские часы, золотую булавочку и два перстенька. Надобно думать, что дело так или иначе сладилось: Трико остался на две недели в магазине, приобрел вскоре огромное покровительство и отправился, по первому вызову, с обозом Прибаутки в Сумбур, озарил вечные потемки привозным светом своим, учил детей, ездил на охоту, был веселый собеседник и умел всем угодить и со всяким сойтись.

   Мокриевич-Хламко-Нагольный во всех отношениях может быть представителем оппозиционной партии и заключает в себе полную противоположность неизвестного: Нагольный в вечной суете, тревоге, всегда говорит, всегда спорит, вечно противоречит, всем на свете недоволен, обо всем ему забота, за всех он тоскует, словом, все, что только каким-нибудь образом достигало пяти чувств его, все это дурно, гадко, все это не так и не то, и всегда изо всего предвидит он преопасные следствия и боится еще сверх того, чтобы ему не пришлось за все это отвечать. Так он, например, каждый раз, когда молодые люди собираются на охоту или на катанье в лодке, оговаривается торжественно: чур меня - с тем, что если бы один другого невзначай застрелил, или кто-нибудь по неосторожности утонул, то ему, Нагольному, не отвечать бы за это и не понести поклепу или упреку, что он, как благоразумный человек, не старался удержать молодежь от таких бесполезных и опасных затей.

   Наконец, обратившись к дверям комнаты, в которой происходят настоящие прения, видим фактора губернской типографии с новым корректурным листом афиши, из чего и заключаем, что Волков не даром отстаивает с такою решимостью предлагаемую перемену в порядке концерта: Волков распорядился уже наперед самовластно, изменил на свои страх, что и как ему хотелось, а потом пришел убеждать друга своего в необходимости такой перемены. За фактором является еще какой-то любитель музыки, который, по-видимому, также намерен принять участие в заботах виртуоза нашего или, может быть, только заглянуть в келию его, посмотреть, что там делается, и потом отправиться со свежими вестями к Ирине Титовне и Татьяне Юрьевне.

   Между тем настал роковой день, и празднично взошло солнце над полным ожидания Сумбуром. Утро перед концертом застало Христиана Христиановича в непривычных и новых для него хлопотах, при которых улыбка удовольствия не сходила с уст его. Он сидит перед вами среди домашней холи и раздолья, но со всеми признаками приближающегося для него и для целого города праздника - и кроит огромными портняжными ножницами билеты. Афишки на полу, афишки на столе, билеты на полу и в руках и на столе; свеча приготовлена для прикладывания печатей; Аршет, принимая душевное участие во всерадостнейшем событии, также суетится и, полагая, может быть, что билеты валятся из-под ножниц невзначай, подбирает их и подает своему барину и, сидя на корточках, приветливо разметает пыль на полу мохнатым своим хвостом. Что роковой день настал, это показывают вам все приготовления: завитая голова хозяина, от бровей до затылка; шелковые чулки, галстух, шляпа и перчатки; вычищенный новый фрак, задремавший в самом ленивом положении на стуле, свесив по бокам рукава; еще какая-то принадлежность и лаковые, чуть не дамские, варшавские башмачки. Взглянув наскоро, вам даже покажется, что и рожица Христиана Христиановича с завитками своими поставлена бережно, как неприкосновенная до времени вещь, на тот же комод, образуя таким образом приличный противень щегольской шляпе с перчатками, между тем как распущенный галстух служит как будто бы соединительным звеном для целой картины. Ожидание, надежда, сомнение, а по временам и уверенность в блистательном успехе одушевляют в эту роковую годину торжественное лицо Христиана; а снисходительная улыбка радушного прислужника придает лицу этому приятную мягкость и миловидность.

   Да, много надежд, как видно, роится в голове нашего гения на сегодняшний вечер; не знаем сколько билетов - об афишках и говорить нечего; они стоят денег, но за них не платят,- не знаем сколько билетов пошло уже в раздачу, но видим усердное старание закройщика и огромные запасы в кипах. Если Виольдамур все это обратит в окрошку, то ее, конечно, станет на пресыщение целого Сумбура; остается только пожелать ему, чтобы не все это было роздано любителям и покровителям, друзьям и приятелям, чтобы благодушные Сумбурцы, столько радеющие, как мы говорили, о сиротах и бедных, оказали и заезжему сироте существенное покровительство и пособие покупкой билетов за наличные деньги. Это тем более желательно и необходимо, что сирота наш сильно потерпел в последнее время от пожару: у него деньги горели в кармане и в бумажнике каким-то невидимым огнем, вероятно, воспламеняясь на основании законов самосгорания. По крайней мере он сам не понимал, каким образом заветное наследие его, стоившее Ивану Ивановичу стольких хлопот, приходило к концу, а между тем Христиан Христианович только что собирался еще пожить, развернуться и прославиться за границей. Концерт его выручит; это первый концерт: никто не слышал еще нашего гениального артиста в огромной зале, где все - и великолепная местность, убранство, освещение и готовность слушателей восхищаться, и блестящие наряды, и торжественность собрания, и даже наружность художника участвует в общем и несомненном успехе; а если ко всему этому присоединятся обаятельные звуки... о, тогда жребий выпадет; тогда узнают Христиана Христиановича и услышат об нем не в одном Сумбуре. Я очень, очень благодарен другу моему Харитону, подумал Христиан, за то, что он принял такое живое участие в этом деле, что склонил Прибаутку на всякую помощь и содействие и сам, как благородный художник, взялся участвовать в моем концерте; пусть услышат нас вместе и увидят, какая между нами разница. Харитон играет очень порядочно, ни слова, но в смычке его нет этой души, этой жизни,- в ударе руки нет этой гениальной свободы, силы и мягкости, потому что ни того ни другого нельзя приобрести, а надобно родиться в сорочке. Христиан с внутренним удовольствием посмотрел на длинные, белые, гибкие пальцы свои, на благообразные ногти, сжал и распустил раза три кулак левой руки, сделал на колене продолжительную трель и принялся опять за дело.

   Между тем как Христиан Христианович кроил, сидя в завитках, билеты свои и мечтал уже наперед о вечерних успехах, Сумбурцы готовились с своей стороны к торжественному вечеру, всяк по-своему. Например: покровитель концерта, Прибаутка, в упоении от удачи своей на выборах, разослал по городу с десяток мелкой шляхты, чуть не однодворцев, избранных по представительству его в заседатели, депутаты, судьи, поручив каждому из них по полусотне билетов и приказав стараться всеми силами о раздаче их. Кто не желает угодить своему начальству? Следствия старательной угодливости подчиненных, или по крайней мере людей, облагодетельствованных Прибауткой и чаящих от него многих и разных благ, изображены перед вами в лицах. Великодушного помещика, который не попал в уездные предводители и поклялся целому собранию в глаза, что вперед нога его не будет на выборах,- этого помещика остановили на перепутьи рассыльные Прибаутки, предлагая ему с одной стороны афишку, с другой - целую охапку билетов на выбор. Тот, кому поручена раздача объявлений, сколько можно судить по лицу его, должен быть чиновник не совсем благонадежный; и вот, вероятно, причина, по которой ему билетов не поверили, а пустили на пристяжку к другому, собственно с афишками. Не желающий впредь баллотироваться дворянин, кажется, не в духе и посылает к черту все билеты, концерты и самых разносчиков. Услужливый депутат не оскорбляется такою посылкою и вежливо упрашивает взять хоть одну парочку билетов, ну, хоть в долг, до предстоящей жатвы; неблагонадежный чиновник считал в это время наизусть по пальцам, сколько штук будет разыграно, прибавляя из усердия от себя за каждым номером одну арию и одну увертюру.

   Самый длинный из всех вновь избранных заседателей, принарядившись по случаю такого лестного поручения и доверенности Прибаутки, стал на перекрестке, разведя руки крестом, остановил почтенную мать семейства с двумя дочерьми и, сказав: "смею ли, сударыня, прислужиться - отличный концерт, и билетов не много осталось, все разобраны",- предлагает по пачке в той и другой руке. Мать, по-видимому, находит этот способ предложения услуг не совсем приятным, глядит довольно сурово и занесла уже руку свою, чтобы отодвинуть без околичностей руку навязчивого щеголя и очистить себе и семейству своему таким образом дорогу. Впрочем, может быть, она ловким движением руки надеется повернуть крест на этой надолбе и пройти свободно, как привыкла делать на прогулках в городском саду, по дорожке к знаменитому храму славы. Дочери не смеют, кажется, обнаружить вслух своих надежд и желаний, но одна обратила томный, умоляющий взор на грозное лицо матери, другая с приятной улыбкой удовольствия рассматривает поднесенные билеты: "Там будут все - как же нам не быть?"

   Если в рассмотренных нами двух купах удачи и поживы разносчикам билетов будет не много, то в третьей, поодаль от первых, успех кажется вернее: там какой-то усердный зубоскал взялся за дело очень просто и сует билеты прохожим в карманы. Конечно, при этом еще политико-экономической вопрос: о сборе недоимков,- не разрешается; но по крайней мере одна половина задачи решена, билеты будут розданы. Не удивляйтесь, доброхотные читатели, такому свободному, короткому, приятельскому обращению Сумбурцев между собою: в Сумбуре процветают еще патриархальные обычаи, все жители его свыклись между собою и пообтерли друг о друга локти; тут все свои.

   Между тем, улица перед домом Дворянского Собрания была выметена; наряд двух конных жандармов сделан, и для порядку назначен самый благовидный из трех сумбурских частных приставов, а при нем, собственно для наружного порядку - как выражался полицеймейстер - еще один квартальный. Последний явился за приказаниями к распорядителю празднества, дворянскому предводителю, объяснил разные предположения свои насчет этого наружного порядку, уверял его в усердии своем и исправности, божился, что пришел натощак и до окончания концерта ничего в рот не возьмет, и жаловался только на конных помощников своих, которые-де кроме своего начальства никого знать не хотят и даже не уважают приказания квартального, притворяясь обыкновенно, будто сидят так высоко на лошадях своих, что и не слышат, о чем ему толкуешь, а подбоченятся и отворотив нос глядят спокойно в другую сторону.

   Дом Собрания был вычищен и вылощен, стулья заняты в целом городе у обывателей, а перед так называемыми хорами, для музыкантов, устроено особое возвышение для концертиста. Оркестр принадлежал Прибаутке, и хотя, как поговаривали в Сумбуре, несколько рассохся в продолжении прошедших неурожаев, но вместе с прошлогоднею обильною жатвою, вследствие которой и выписан был, как мы видим, капельмейстер Харитон Волков, оркестр этот стал поправляться. Когда Волков собрал подчиненных своих в первый раз в поместьях Прибаутки, который сам вздумал сделать инспекторский смотр своей музыке, то говорят, будто из контрбаса, по первому удару смычка, выпорхнул воробей, а потом и другой - и стали летать по комнате и чирикать; остальные ж шесть воробушков не могли вылететь, потому что еще не оперились. Контрбас, видите, пролежал на чердаке во все время неурожаев, и воробьи в нем свили гнездо. Уверяют также, что в одном из духовых инструментов отыскано было мышиное гнездо. А сам Харитон Волков рассказал втихомолку другу своему, что духовая музыка Прибаутки, флейты, кларнеты, валторны и фаготы осыпали присутствовавших на первом опыте перьями, пухом, пылью и паутиной и что этою постороннею принадлежностью заволокло божий свет, а затем последовало всеобщее чиханье и взаимное пожелание здравия. Но Харитон принялся очень усердно за устройство новой команды своей, забрил затылки всем тем, у коих от какого-то природного недостатку каждая нота на духовых инструментах выходила полутоном выше или ниже, исключил также отличного некогда скрыпача, у которого отчего-то руки дрожали до того, что он не мог более попадать смычком куда ему хотелось,- заменил брак этот молодыми парнями, на выбор, и как русский человек безотговорочно сделается флейтщиком, коли ему велят играть на флейте, скрыпачем, коли велят быть скрыпачем, плотником, столяром, портным, стекольщиком - если прикажут быть мастеровым, то Харитон Волков и набрал в самое короткое время полный числом оркестр, приказал вытрясти из инструментов пух, перья, паутину, воробьиные и мышиные гнезда, и дело было в порядке.

   Но время в Сумбуре бежит скоро, особенно в такую годину, когда все в хлопотах, в заботах; оно тогда только тянулось медленно и лениво, когда на Сумбурцев находила холера, скука, то есть, когда в городе внезапно недоставало карт, а почталион, которому со стороны местного начальства было поручено привезти несколько дюжин колод из Москвы, ожидался по ходу почты не прежде четверга, к трем часам пополудни. В такое отчаянное время припоминали Сумбурцы необыкновенные случаи виста, преферанса и бостона, случаи, встречавшиеся тогда, когда Сумбурцы жили в изобилии и среди исполнения благотворительных обязанностей своих не встречали никаких препятствий; стоило только закричать: "Человек: стол и карты!" и все было готово. В глухую пору описанного выше недостатка жили они воспоминаниями и, утешая друг друга теплой надеждой на будущее, говаривали: "Что, брат, плохо? струменту нет? Погоди, вот в четверг сядем за аматёрскую, удвоим куш, и уж натешимся! А помнишь ли ты, злодей, королем срезал дамочку мою, а? о злокозненный, злокачественный, подвел, как пить дал подвел!"

   Но я хотел было только сказать, что время обыкновенно летело скоро в Сумбуре и роковой день настал, прежде чем рассыльные наши успели раздать доверенные каждому из них билеты. Как быть? Прибаутка взялся раз быть покровителем концерта, жертвует с своей стороны сумму на освещение и другие расходы - надобно постоять за себя и показать выручку, достойную такого высокого покровительства. Для этого немедленно приняты были в состав ходебщиков или разносчиков любители, народ ретивый и готовый на все, лишь бы только показать, до какой степени жертвуют они собою для славы и чести одушевляющего их искусства. К числу этой западной силы принадлежал и грозный муж, который в исступлении своем левою рукою предлагает билеты, а правою приставил пистолет в упор к груди отставного майора. Бедный старик, покинув часть своего остова под Бородиным, или Малым Ярославцем, сколько ни пялит глаз своих от изумления и страху, не замечает однако же, по-видимому, в каком безнадежном положении грозное орудие исступленного любителя музыки. А если бы отчаянный поборник концерта всадил бедному старику ни с того ни с сего пулю в лоб, то этот мог бы рассказать на том свете, что битва на улицах Сумбура за билеты была очень жарка. Но кто же любитель этот, решившийся на такое крайнее средство, противное всем правам человечества, полицейскому уложению и даже здравому смыслу? Это, почтенные читатели, человек, у которого последнего-то и недостает вовсе; это сумбурский поборник наук, искусств и художеств, который только в прохладные дни позволяет шутить над собой и преподает, как мы сказывали, в это время все науки комком, предоставляя понятливым ученикам своим разматывать клубок этот, подбирать обрывки ниток и связывать, что куда следует; в жаркий июльский день, как сегодня например, жена обыкновенно запирает его в чулан и ставит ему есть, когда он засыпает. Это сумасшедший бакалавр. Итак, немудрено, что он, ушедши как-то из-под опеки бедной хозяйки своей и попавши в шайку любителей, взялся за дело с таким усердием, что, закусив губу, грозит положить на месте отставного майора, если этот не возьмет билета. Обстоятельство это по себе не важно и последствий никаких не имело; но мы не хотели упустить случая познакомить читателя лицом к лицу с сумбурским ученым и учителем (в прохладные дни) всех наук.

   Но между тем, как мы с вами взглянули на то, что делается в улицах Сумбура, как идут концертные билеты и как за них страждет человечество, вечер настал и съезд начался. В такую торжественную минуту Сумбур наш почти походил на столицу, а крику, шуму и стуку было едва ли не больше, чем на съезде к Александринскому театру. В столице при подобных съездах все равны, очередь дает порядок; я не знаю, чья карета едет впереди меня, чья позади, да и знать этого не хочу; в Сумбуре, напротив, кучера и выносные были приучены смолоду к должному чинопочитанию; приучены не пускать вперед того, кто меньше по чину или месту и не дожидаться у подъезду, покуда одно семейство выйдет из кареты - если только сзади наезжал старший,- а гнать и давить всех без остановки. Вот почему и раздавались у подъезда беспрерывные крики и ругательства: "Пошел прочь, ты, чего стоишь! Проезжай, ты, проезжай! не видишь, что ли, чья коляска?" и прочее. Нередко, коли голос кучера и лакея не помогал, сами господа вмешивались в этот разговор, что еще более разнообразило беседу у подъезда.

   Зала освещена, слушатели собираются; блеск, наряды, шали, прически, шляпки, блонды, серьги, подвески, чепцы - все снесено было на этот вечер в одно место, в залу Благородного Собрания, которой немые стены уже столько раз на веку своем были немыми свидетелями бесконечного блеску, щегольства и роскоши в нарядах сумбурских барынь. Помещики всей губернии, по случаю ярмарки, съехались в Сумбур и волею-неволею явились на концерт с фамилиею и семейством. Фамилия означает там собственно супругу, и вот почему один заезжий на чужбину Сумбурец на лаконический вопрос генерал-губернатора: "Фамилия ваша?" - отвечал простодушно: "Осталась в Сумбуре, ваше сиятельство". Чиновники большею частью брали билеты в долг, а купцы за наличные деньги. Зала наполнялась, служитель порядка стоял на своем месте, у боковых дверей, впереди слушателей, а концертиста нет: видно, немного замешкался; вот, вот идет.- "Начинайте с богом,- сказал Прибаутка,- играйте что-нибудь; ведь и моих музыкантов можно послушать". Волков подумал - и скомандовал сверхштатную увертюру, чтобы занять слушателей до приезду Виольдамура. Оркестр Прибаутки настроил скрыпки, потер смычки канифолью; Харитон Волков вышел, подал знак - увертюра шумно раздалась; Харитон зачастил рукою, удары волшебного жезла посыпались чаще и чаще, голова кивала, носок левой ноги слегка следовал этому движению, пальцы свободной руки также; отрывисто черкнули смычки в последний раз по всем струнам, и увертюра кончена. Виольдамуру давно выходить на свой амвон, пора запевать на удивление людей чудесную арию, которая поставлена была, настоянием Волкова, во главу концерта.

   Но бедный Виольдамур был в эту минуту в самом жалком положении. Разодевшись в пух, как следует светскому артисту, знающему долг свой, он сидел еще дома, в шелковых чулочках и дамских башмачках, и ждал, чтобы покровитель его, Прибаутка, прислал за ним свою карету. Так обещал Прибаутка и думал сдержать слово, но вышло иначе: он захлопотался, забыл, что концертист ждет кареты его, и, сидя как на жаровне, вертелся и беспокоился о том, что Христиана еще нет.

   Между тем Христиан, прождав до последней возможности и взглянув с отчаянием на часы, должен был отправиться на концерт пешком, и еще бегом да вприпрыжку, чтобы не опоздать. Вечер был прохладный, воздух сыроват, а виртуоз, одетый щегольски нараспашку, в коротких панталонах, выскочил и побежал впопыхах без плаща. Ноги, по самые колени, ему так и обдало холодом и сыростью; но он не обращал на это внимания, а спешил в концерт.

   Прибежав с разгоревшимся лицом и с холодными ногами, Виольдамур как только вошел в теплую, ярко освещенную залу, чихнул - ступил шаг и чихнул снова; утер лицо платком и стал искать глазами Волкова - и опять чихнул трижды сряду и не мог ни шагнуть, ни ступить, ни оглянуться, чтобы не чихнуть; глаза заплыли слезой, нос залег, горло зудело - словом, шелковые чулочки в прохладный вечерок дорого стали бедному Христиану; он хотел что-то сказать и чихнул снова; тут на беду еще поднесли ему понюхать какого-то губернского косметик, от которого и здоровый нос, может быть, зачихался бы до обмороку; а вслед затем кто-то, думая пособить горю, поднес концертисту табаку, уверяя, что насморк от этого пройдет. Виольдамур, вошедши в это время на помост музыкантов, между тем как Волков стоял в томительном напряжении впереди и ожидал знаку, чтобы ударить смычком - бедный Виольдамур чихнул так, что едва устоял на ногах и махнул рукой, в которой держал платок выше головы своей; Харитон Волков принял это за условный знак начать увертюру,- ударил жезлом своим по партитуре - и шумный оркестр ударил в смычки; заревели басы, залились скрыпки, флейты и кларнеты - и не успел еще Виольдамур наш опомниться, как увертюра кончилась, а ему пора, и крайне пора запевать свою арию.

   Если десятка два или три различных музыкальных снарядов на разладе заглушали досель многократное а-чхи! несчастного виртуоза, то он, напротив, лишась внезапно этой защиты и покровительства, вслед за окончанием увертюры, при всеобщей тишине и ожидании, разразился снова в глубине оркестра исполинским а-а-чхи! в полное всеуслышание. Зрители и слушатели на этот раз приветствовали такое неожиданное заключение увертюры громким хохотом; губернатор поморщился, а Прибаутка в каких-то суетах, глупо улыбаясь, пялил глаза, стараясь проникнуть сквозь густую толпу музыкантов своих до самого чихателя, стоявшего еще позади оркестра.

   Но Христиану деваться некуда, люди съехались и ждут, надо выходить и запевать бравурную арию. Скрепив сердце он вышел, поклонился и вместе с поклоном опять грянул, как из карманного пистолета чхи! так, что, по-близости публики, этим ударом нагнал страх на первые ряды кресел. Харитон Волков, желая заглушить эти неуместные междометия и вывести артиста из томительного положения, поднял волшебный жезл свой, оркестр опять ударил в смычки, и коротенькое вступление в арию было кончено прежде, чем певец успел выхватить снова платок из кармана. Чхи - и - чхи, чхи - только и слышало собравшееся общество, как будто в этих носовых и гортанных звуках заключалась вся ария несчастного певца и будто город собрался только послушать, как он мастерски чихает.

   "Это, однако же, ни на что не похоже",- сказал губернатор сидевшему за ним Прибаутке; а Прибаутка ни жив ни мертв и сам не знал, какое прибрать извинение и оправдание, и проклинал всю затею, которую ни за что ни про что взял на свою лысую голову. Прокурорская теща, сидевшая подле губернатора, в первом ряду, моргала усиками и забавно шевелила бородкой, которою судьба ее наделила; некоторые дамы, сидевшие в самой середине, в первом ряду, считали не излишним прибегнуть для большей безопасности к защите вееров своих и платочков. Господин Неизвестный стоял преспокойно среди суматохи этой и, казалось, не принимал в ней никакого участия; он ожидал только конца, чтобы распить, по обету, дюжину шампанского у Виольдамура - и того же мнения, кажется, самый длинный из всех заседателей, раздававший с таким усердием билеты; он стоит за Неизвестным и не без удовольствия улыбается. Тут же видите вы француза, неблагонадежного чиновника и товарища его - а если угодно взглянуть под Харитона Волкова, то также узнаете того, который рассовывал билеты по карманам. Но между тем короткая песнь эта - чих да чих - показалась многим слишком долгою; раздался по зале шепот и жужжание, потом говор, наконец и хохот - толпа тут и там зашевелилась, в дверях показалось движение, один за другим выходили, и в передней, при растворенных в залу дверях, раздавался уже громкий хохот, крик, шум, насмешки и весьма не лестные для виртуоза возгласы. Бедный Виольдамур потерялся, выбился из сил и из ума - быстро обратился назад и, чихнув снова, полетел было кубарем со ступенек своего помоста, без памяти очутился позади оркестра, объявил отчаянным голосом, что не может ни петь, ни играть - и Харитон Волков принужден был выйти вперед и объявить томным голосом, что друг его внезапно захворал и продолжать концерта не в состоянии. Слушатели зашумели, прохлопали одобрительно в ладоши, кричали фора и двинулись из залы, один только бесстрастный служитель порядка выстоял до конца в бессменном должностном положении своем у выхода и на сотни вопросов: что это значит? что такое? что с ним сделалось? на вопросы эти, которые сыпались на всякого и со всех сторон,- был только один, короткий, но выразительный ответ, раздавшийся из отдаленного угла залы, позади оркестра, а именно, отчаянное а-а-чхи! несчастного концертиста, на которого напала неодолимая чихалка.

   - В какое положение поставил меня сорванец твой,- напустился Прибаутка на Харитона Волкова, своего капельмейстера:- В какое положение поставил он меня перед обществом, но что мне общество, светил бы мне ясен месяц: я по звездам колом бью; в какое положение, говорю, поставил он меня, сударь, перед самим его превосходительством, перед многоуважаемым нами губернатором! Это тово - это просто ни на что не похоже, это из рук вон, то есть, эта прибаутка никуда не годится... С моим удовольствием проиграл бы я двенадцать роберов сряду: по крайней мере это бы никому не было обидно, это не предосудительное дело,- а это что? это какова прибаутка? а?

   - Да вы ведь сами этому виноваты,- начал Волков, заступаясь великодушно за товарища своего:- Помилуйте, вы обещались прислать за ним карету: я ничего об этом не знал и спокойно занялся оркестром, вы позабыли, покинули его, и он должен был бежать почти босиком, с другого конца города; вы знаете, Степан Степанович, что он живет у Клячевых; тут немудрено простудиться и прибежать с насморком...

   - Непростительно, сударь, говорю я вам: непростительно, и нет никаких отговорок; должно иметь уважение к такой высокой особе... А вы, вы что? Вы за него же заступаетесь, вы - а? Это что за прибаутка? Вы, сударь, мой хлеб едите, без попреку вам будь сказано; да, мой хлеб едите, а гнете на чужую сторону; продать, что ли, вы меня хотите?

   Харитон вспыхнул, разгорячился и наговорил покровителю своему то, чего и сам после не помнил и чего тот, к счастью, наполовину не расслышал и не разобрал, потому что сам был вне себя, старался перекричать его, и наконец, хлопнув за собою дверью, Харитон остался на чужом пиру с похмелья, сам не понимая, что с ним сталось и что ему теперь делать.

   Надобно знать, что губернатор, при отъезде из собрания, когда Прибаутка провожал его будто из своего дома, сказал ему шутя - но при посторонних людях: "Должно, однако же, признаться, Степан Степанович, что вы мастерски умеете устроить все, за что ни возьметесь!" Прибаутка был в совершенном отчаянии; этого он проглотить не мог - так вот и стало поперек горла. Прибаутка был суетлив только от желания услужить всякому, сделать всем угодное, а неосторожное выражение относительно месяца и звезд могло сорваться у него с языка разве только в такую отчаянную минуту. Он был криклив и очень храбр - как истинно доблестный муж - только в чистом поле, то есть на заячьей травле; впрочем же, хотя язык у него и разгуливал не на привязи, а на свободе, но он говорил всегда только приятное другим, особенно начальству, и даже нередко, в присутствии очень уважительных особ, изъяснялся не иначе - как шепотом. Такая была у него счастливая натура, как он выражался, и поэтому легко можно себе представить, сколько беспокоила его неудача концерта, в каком разладе несчастье это было со счастливою его натурой!

   Сумбурцы и сами по себе, по телосложению своему, были довольно склонны к негодованию, и, уподобляясь некоторым образом знаменитой породе птиц, которая, если верить народному преданию, удостоилась чести попадать иногда во французские супы 1812 года, Сумбурцы наши, говорю, охотнее всего заклевывали лежачего, кого судьба или беда уже свалила с ног; поэтому немудрено, что они ужасались с большим усердием и наперехват рассказывали в этот вечер и на другой день тьму предосудительных подробностей о житье-бытье бедного Христиана. Откуда ж эти вести явились в такой скорости и каким образом разразились они над человеком, о котором до этого говорили одно только добро, которым не могли натешиться, нарадоваться и надивиться? Откуда вести эти, спросите вы? Мудрено, доброхотные читатели, показать вам все это документально и фундаментально; позорный временник Сумбура составлялся как-то сам собою, изредка только заметны были чьи-нибудь особенные труды - и сочинители из скромности не выставляли под статьями своих имен. Изустный листок этот летал скорее голубиной почты, из двери в дверь, из окна в окно - возвращался по нескольку раз к хозяину своему с приписью, отметками и пояснениями - и горе смертному, над которым эта стая знаменитой породы пернатых единогласно прокаркает столь приятный и всем знакомый припев свой - тут хоть смейся, хоть плачь, хоть сердись, хоть оправдывайся, хоть, пожалуй, по носу ударь щелчком наянливую вещунью, все одно; будь благонадежен, ты у них в дураках. Тут речь не о том, виноват ли ты, не виноват; что им до твоей вины!- вот, например, подвижная копна, Клячев, хозяин дома, где живет Виольдамур: просто вор и мошенник - если не разбойник; вы услышите иногда в Сумбуре, что это постыдное дело, за которое-де бог и государь когда-нибудь накажут; но этим все оканчивается, и Клячеву отворены все ворота и двери, его встречают с улыбкою, подают ему руку, ожидают в один и тот же вечер в трех домах на вист. Заглазно скажут иногда словцо другое не в пользу его,- кто-нибудь заметит, что это уже дело известное и об этом толковать нечего, это не новость, но житью-бытью Клячева это не вредит, он все тот же, и шумных разговоров, жарких прений об нем в городе не бывает. А если, боже упаси, молодой человек не пойдет прямо и без оглядки в брачные тенета, обнюхает их сперва и выйдет лицом к лицу на загонщиков или в крайности пойдет на пролом и изорвет снасти - если затронет, в случае, смешную и слабую сторону Сумбурцев, назовет глупость, пошлость и подлость так, как она тут напечатана; если по вине или без вины своей оступится на скользком, лощеном паркете условных светских приличий и сумбурских обычаев - тогда кончено все; за ауканьем и гагаканьем голосу не услышишь: ни чужого ни своего - и Клячев, в сравнении с вами, выйдет праведник.

   В отчаянном расположении Христиан прибежал домой; он приветствовал на этом перепутьи объезжающие его дрожки и коляски резким и звучным а-чхи! и этим же самым восклицанием вызвал испитого, сонного Сеньку своего из-за перегородки, куда этот забрался было всхрапнуть заблаговременно, надеясь на продолжительное отсутствие своего барина. Не удивляйтесь, мимоходом сказать, питейным качествам наемного наперсника Виольдамура: в губерниях у нас нет других; все барские отпущенники либо оброчники, и все это радеет свыше средств и способов своих более о питии, чем о яствах. Последнее не уйдет; известно, что у нас в России никто не просиживал и одного дня без хлеба; об нем, стало быть, и заботиться нечего, а все старание, все заботы обращаются на питейное.

   Виольдамур прогнал ненавистного ему - особенно в эту минуту - домочадца: Сенька спокойно удалился в переднюю за перегородку и, не говоря ни слова, начал там сопеть, вздыхать, зевать и сморкаться более чем вслух. Виольдамур сорвал с себя шинель, фрак, галстух - все, все и разбросал по всему полу; ноты, попавшиеся ему под руку, изорвал и сел в самом жалком, несчастном виде, с причесанной головой своей и в глазетовых перчатках. Аршет его не утешал, а нечаянный взгляд на корзину с шампанским, приготовленным еще в счастливые часы надежд на блистательный успех концерта, который предполагалось запить в шумном, дружеском кругу - один взгляд на корзину эту обдавал его варом и разливал его горячую желчь по всем жилам.

   Между тем, однако же, добрые приятели, принимавшие столько участия в устройстве этого вечера и в раздаче билетов, никак не думали, чтобы приглашение выпить стакан шампанского после концерта могло быть отменено; они знали, что вино уже приготовлено, и полагали, что распить бутылки с горя будет не менее основательно, как сделать это с радости. Они явились подлинно, проведать, как объяснялись, больного. Не пришел один только Волков; он был сердит на неудачу, на сомнительное положение, в котором поставил себя относительно Прибаутки, и подумал наконец, сделавшись хладнокровнее: "Чёрт мне навязал этого сумасбродного немца и с чихалкой его! Я давно уже замечаю, что он зазнается: вот ему поделом и наука; да я-то за что попался?"

   Вошел к нашему концертисту француз - и рассыпался в сожалениях, в пожеланиях, соболезнованиях, и то и дело суесловил на этом лощеном языке; хлопал от участия руками и утешал немого артиста кучей анекдотов, подобранных к этому случаю. Христиан молчал и ничего не слышал. Вошел Мокриевич-Хламко-Нагольный и истощал все красноречие свое в неукротимом порыве души и потоке слов, желая только доказать, что он все это предвидел, предугадывал, предчувствовал. Больше он не заботился ни о чем; он пришел только, чтобы воспеть самым вдохновенным образом прозорливость свою, вернее чувство, которое предвкушает всякую беду. Вошел господин Неизвестный и обратил молча внимание свое на беспорядок в комнате, он поднял шинель Христиана, встряхнул ее и повесил, поднял фрак и спросил: "У кого вы брали пуговицы?" - а не получив никакого ответа, положил его на стул и принялся не торопясь прибирать все остальное. Полагая, что он за такую услугу может наградить себя чем-нибудь, Неизвестный отправился молча к знакомому ему скрыпичному футляру, нашел чего искал и, закурив сигарку, сел преспокойно в угол; поднял нос, уставил глаза в потолок и сделался весьма доволен своим положением. Для перемены обращал он безмятежные, нескорбящие и не желающие взоры свои довольно хладнокровно на корзину с шампанским. Вошли наконец и другие приятели - а Христиан глядел и не видел, сидел полураздетый, со спущенными чулками, уставив дикий взор свой на колени.

   Между тем разговор гостей становился постепенно громче и шумнее; утешения вроде следующего: "Э, что, братец, плюнь, дери их горой!" - сыпались со всех сторон, требования забыть прошлое и повеселиться делались настоятельнее, наконец, француз решился принять на себя должность хозяина и выручить его из дураков: француз принялся раскупоривать шампанское. Неизвестный, казалось, только этого и ждал; в ту минуту явился он на помощь и, не говоря ни слова, принялся привычною рукою обивать смолу и снимать проволоку со всех бутылок. Выпили за здоровье хозяина, принудили его, хотя и не без труда, отвечать тем же, и если Христиан не скоро решился выпить первый стакан, то тем скорее и охотнее приступал к следующим. Наконец он пропел и разыграл приятелям весь концерт свой, потом уже сам не помнил, каким образом проводил их и как улегся на кровать; а когда Сенька, проснувшись за перегородкой своей от внезапной тишины, стал перебирать и прикидывать на свет поочередно все бутылки, сколько их было на столе и под столом, то плюнул наконец и сказал сиплым, сонным басом: "Экие водопьяницы: хоть бы каплю где оставили!"

   Приятели Христиана все дошли домой на своих ногах, но в различном расположении духа: француз вошел припеваючи во флигелек свой, где жил вместе с Волковым, разбудил его и убаюкал снова своими пошлыми рассказами; Хламко-Нагольный долго оборонялся на улице от собак, раздразнил их до того, что они, заливаясь отчаянным лаем, вызвали к себе на подмогу всех собратов своих из целого города; Мокриевич начал стучать изо всех сил в ближайшие зеленые ставеньки и звать на помощь, напугал хозяев, разбранился с кучером, который вышел из ворот, а потом он долго еще бушевал под окнами, рассуждая про себя вслух. Неизвестный остался верен себе, непоколебим в самодовольном молчании своем и дышал только тяжелее обыкновенного; из прочих же собеседников один, пришедши домой, прибил своего человека, другой сделался чрезвычайно недоволен квартирой своей, непременно хотел лезть рассчитываться с хозяином, не забудьте, что время было далеко за полночь, и настойчиво посылал Ваську отыскивать другое жилье.

   Христиан видел какой-то тяжелый сон: огромная освещенная зала, тьма слушателей; он старательно и с каким-то необыкновенным усилием играет на скрыпке, а между тем его теснит сбоку несносный турецкий барабан, в который колотит отец Волкова; стук под самое ухо нестерпимый, да сверх того барабан нажимает Виольдамура все ближе да сильнее, не дает ему свободы для правого локтя, и наконец Волков, стуча с каким-то шаманским остервенением без ладу и меры, промахнулся кистенем и ударил Виольдамура со всего размаху прямо в живот... Весь в поту просыпается бедняк, насилу перевел дух и видит, что у него на животе лежит довольно толстая нотная книга, а перед ним с протянутыми к полочке над кроватью руками и с какой-то пошлой рожей стоит Семен. Семену понадобился очень кстати и притом среди белого дня подсвечник, стоявший в числе разных принадлежностей на этой полке; Семен полез за ним, начал рыться и уронил наконец творение Моцарта в толстом кожаном переплете на спящего барина своего.

   Позвольте, любознательные читатели, по этому поводу маленькое отступление. Каким образом случается так часто, что какой-нибудь шум, стук, от которого мы внезапно просыпаемся, до такой степени вяжется с длинным и обстоятельным сном, будто стук этот был подготовлен и приноровлен именно к тому мгновению, когда грезы ваши дошли до самой развязки? Как объяснить, например, целый сон Виольдамура, будто составленный только для того, чтобы приноровить к нему во сне то, что Сеньке заблагорассудилось сделать наяву, хоть и с похмелья, и каким образом удар палкою во сне пришелся в одно и то же мгновение с ударом наяву?

   Христиан едва мог опомниться и глядел на Семена во все глаза в каком-то недоумении, а Семен принял книгу и глядел очень глупо исподлобья на барина.- "Который час?" - спросил этот. "Одиннадцатый, сударь".

   Виольдамур встал, начал припоминать вчерашнее, решительно не знал, куда от тоски деваться, и наконец вспомнил, что у него сегодня урок - и еще какой урок! - оделся и пошел с тем, чтобы зайти также к Волкову, с которым расстался вчера вечером на подмостках оркестра.

   Пошел и со стесненным сердцем взялся за ручку той самой двери, к которой никогда не мог подойти без особенного бою сердца, без страху или надежды, сомнения или уверенности. Отворяет дверь - говорят, нет дома. "Как? - подумал он.- Настеньки Травянкиной нет дома, когда я прихожу в урочный час, когда, бывало, меня не дождутся и в окне уже встречает художника, кивая, кругленькая головка? Отчего же это случается именно сегодня - в первый раз со времени начала уроков - сегодня, когда мне дружеское участие ее так необходимо, когда один взгляд, одно словечко могло бы... - может быть скоро будут?" - спросил он огромного верзилу, который стоял перед ним заставой, ухватившись одной рукой за полурастворенную дверь, а другою за косяк. "Не могу знать,- отвечал тот. - Ничего не сказали".

   Виольдамур пошел повесив нос, то нежно задумываясь, то вспыхивая негодованием... смотрит вперед - так, это она: она идет с матерью, точно она, вот и казачок за нею! Прибавив шагу, Христиан в одну минуту нагоняет предмет своих мучений и, кланяясь вежливо, не в силах скрыть недоумения своего и беспокойства. Но посмотрели бы вы на него в ту минуту, когда он, надеясь встретить веселенькое и благосклонное приветствие, которого он ждал как глотка воды, остановился в испуге, как истукан, против столь знакомого и милого ему личика, которое приняло невиданное досель выражение! Настенька или не узнает его, или с трудом припоминает, что где-то и когда-то видела, или, наконец, это вовсе не она; глаза прищурились, губки вздернулись - она взглянула вполоборота и сделала какое-то движение рукой, будто опасалась навязчивой близости своего прежнего друга; маменька улыбается на все это одобрительно и продолжает путь, приняв несколько в сторону от другого, не менее навязчивого прохожего, который забежал навстречу и, вспоминая, как его, бывало, кормили за чаем кренделями, присел на плитняк служить и сидит смирно, как надолба. Бедный Христиан стал в тупик и одурел окончательно: он не сумел надеть шляпы своей на голову, а простояв несколько минут неподвижно в таком положении, как захватил его врасплох ледяной взгляд Настеньки, ударил себя раза два пренеловко шляпой по голове, посмотрел на нее как на странную и непонятную для него вещь и наконец воротился домой. Ни к Волкову, никуда не хотел он идти, никого не хотел он видеть; Аршет ему надоедал, Сенька надоедал, Волков был несносен, и всему бы Сумбуру провалиться в тартарары и век не бывать в помине!

   Новость о решительном падении Виольдамура, об угрызении совести, которая мучит его теперь и, вероятно, вскоре бросит на одр болезни, новость эта, с различной приправой, была в ходу целую неделю. Он был уже лишний человек в Сумбуре; в нем никто не нуждался, он был даже в тягость городу, и все удивлялись, зачем он приехал, зачем его сюда некстати принесло? Но в течении недели все разговоры об этом предмете приелись Сумбурцам; души этих мыслящих людей искали другой и новой пищи - словом, начинали поспрашивать друг у друга, нет ли новых новостей?- Есть они, есть, когда же, добрые Сумбурцы, вы проживали две недели сряду без новостей; тут надо бы пропасть со скуки. Да, с первой почтой после несчастного концерта привезены были в благостынный Сумбур новости важные, которые в одну минуту вытеснили прежний пустой разговор о каком-то заезжем скоморохе. Бог с ним, чтобы не сказать хуже: теперь не до него!

   Мы объяснили уже читателю, каким образом дворянство, съехавшись зимою на выборы, признало Степана Степановича достойнейшим дворянином во всей губернии и вследствие этого определило продлить благие дни существования его главою всего сумбурского дворянства, упомянули также, что частию причиной, а частию следствием этого обстоятельства были хозяйственные распоряжения Прибаутки, который выписал и вина и капельмейстера, и повара; сказали также, что во вторые кандидаты избран был нечаянно отставной корнет, человек весьма угодливый, который уже привык служить средством для чужой цели, а сам не любил ничего выдумывать: это его обременяло. Между тем, однако же, выбор этот многим казался очень смешным.

   И вот какое известие привезла субботняя почта в Сумбур: утвержден предводителем дворянства не Степан Степанович, а жертвовавший собою для общего блага. Многие любопытствовали узнать, что же де теперь станет делать Степан Степанович?

   А вот что: если бы у него были волоса на темени, он бы их, я полагаю, выдрал, теперь же он ограничился тем, что нахлопал и нашлепал лысину свою ладонью докрасна. Человек этот по какой-то внутренней побудке в изъявлении печали, горя, отчаяния следовал всегда примеру большей части диких островитян, вымещающих все это кровавым знаком на теле своем. Потеряв сына, Прибаутка исцарапал щеки свои до крови: так скорбел он о потере; когда у него сгорел овин и несколько кладей хлеба, то он искалечил было себя, ударившись головою в стену; к счастию, однако же, он дал оскользня, расплющил только об стену нос, и доктор говорил тогда, что кровопускание это чрезвычайно ему было полезно, даже необходимо, и что это-де на