Чарская Лидия Алексеевна - Дурнушка

в церкви, или в своей комнате, просиживая целыми часами за бесплодными усилиями создать нечто могущее дать удовлетворение моему защемленному самолюбию и поднять себя еще раз во мнении дорогого человека.

   Наконец, весна ли, или необычный подъем нервов сделали свое дело; я написала повесть одного качества со "Сном девушки", как мне, по крайней мере, казалось это.

   Поставив последнюю точку, я прочла рукопись и, ни слова не говоря о ней мужу, положила ее в его отсутствие на письменном столе, в портретной. Сюжет этой повести был прост и несложен. Я взяла его из жизни Осиповой и ее детей, сделав героиней рассказа ее дочь, Лидию. Мне казалось, что моя работа, если и окажется несколько хуже "Сна девушки", то, во всяком случае, не много уступит ему. Правда, я писала без того захватывающего волнение, которое посетило меня в ночь создания моего первого произведения, но, по моему мнению, результат, получаемый от тщательной, последовательной работы, состоящей в обдумывании каждой строчки, может равняться по достоинству тому произведению, которое является следствием острого приступа вдохновения.

   В тот же вечер, приготовляясь ко сну, я услышала знакомый стук у порога моей комнаты. Поспешно накинув пеньюар, я открыла дверь моему мужу.

   Он казался взволнованным и бледным. В руках его была моя рукопись.

   - Это написала ты, Наташа? - спросил он меня.

   Тоскливое предчувствие сдавило мне грудь.

   - Да!

   - И "Сон девушки" написала ты тоже?

   - Ну, да, конечно!.. Ты сомневаешься, Сергей?

   - Прости, Наташа... Я далек от мысли обижать тебя... Но, видишь ли, я, сообразуясь с твоим первым произведением, нашел в тебе много своеобразного таланта. Читая эту повесть, я не увидел в ней того индивидуального твоего "я", которое поражало меня в каждой строке "Сна девушки". Эти вещи и сравнивать нельзя. Они точно написаны двумя совершенно разнородными по существу авторами. Эта повесть...

   - Так гадка?.. - дрожащим от волнения голосом прервала я его.

   - Прости... да... моя бедная Наташа, - произнес он печально и, как бы жалея меня, добавил в утешение, - во всяком случае, ты не горюй. Знаешь, подобная участь постигала даже многих больших писателей... Бывали и у них слабые, нетерпимые вещи... Не горюй!

   О, нет, я не горевала!.. Чувство, захватившее меня, ничего общего не имело с горем. Просто стыд, жгучий стыд, пожирал меня, доставляя мне почти физическое мучение.

   "Ты - обманщица, - говорило что-то неумолимо-ясно внутри меня, - невольная обманщица перед этим человеком. Автор "Сна девушки" оказывается ничем! А в меня веровали, от меня ждали многого... Может быть, этот призрак, мираж таланта и остановил на мне исключительно внимание Сергея?"

   И не будучи в силах сдерживаться больше, я разрыдалась навзрыд, высказывая ему сквозь слезы угнетавшую меня мысль.

   Мой муж не дал мне договорить, крепко обнял меня, прижал к себе.

   - Моя милая, милая, маленькая Наташа, успокойся, ради Бога, не мучь себя! Если бы ты даже и не написала ни строчки, я любил бы тебя не меньше от этого! Пойми, Наташа, не таланта я искал в тебе, а твою душу, твою добрую, чуткую душу, такую нежную, кроткую, славную. Ее-то я и угадал в тебе с первой встречи, к ней-то я и привязался. И не напиши ты твоего "Сна девушки", результат был бы один и тот же. Только "Сон девушки" помог мне увидеть то, что так бы не пришлось увидеть. Вот и все. Конечно, было приятно, если бы ты работала так же, как и я, но и без этого у нас много других интересов с тобою. Не так ли, Наташа, родная моя?

   О, эти слова! Эти глаза, глядевшие на меня с такой неизъяснимой нежностью!

   И после этого воображать себя несчастной! Нет! Нет!

   Слезы высохли сразу на моих ресницах, сомнения исчезли, и снова огромное счастье волной разлилось в моей груди.

  

  

  

   Колокол гудел великопостным призывным звоном, когда я подходила к насиловской церкви. Несколько монашенок из ближайшего монастыря расступились на паперти, давая мне дорогу. Я прошла в мой любимый уголок между большим образом Николая Чудотворца и запасным аналоем. Мне приготовляли всегда стул и коврик на самом почетном месте церкви, но я никогда не стояла там, а забивалась в этот дальний угол по соседству с серыми армяками и поддевками, пахнувшими сапогами, постным маслом и луком.

   Сергей накануне еще уехал в Курск, чтобы получить запоздалый транспорт книг.

   - Сделай мне выборки, пожалуйста, Наташа, - просил меня теперь часто мой муж, и я делала выборки с большой аккуратностью, желая ему быть полезной и заслужить его одобрение.

   Ах, как это было приятно - совместно трудиться таким образом! И я целиком отдавалась этой работе, забыв прежние тщеславные мечты о создании нового произведения, могущего дать мне громкую славу.

   Сергей трудился теперь над большим историческим очерком, который хотел в "первую голову", как он сам выражался, пустить на страницах своего журнала. И я ревностно помогала ему в этом, роясь в матерьяле и отыскивая ему необходимые данные для повести.

   Он должен был вернуться сегодня вечером. Чтобы скоротать сколько-нибудь время до его возвращение, я прошла из церкви, по окончании всенощной, к о. Николаю.

   Отец Николай вдовствовал давно. К нему приезжал каждую весну гостить его сын из духовной Академии. Их домик, белый и чистенький, с зеленою крышей, весь окруженный вишневыми и яблочными деревьями, едва прикрытыми узкими полосками талого снега по ветвям, казался издали игрушечным. К нему примыкал двор, по которому, безмятежно наслаждаясь первым дыханием весны, бродили нахохленные от мартовского холодка куры.

   Когда я подошла к крыльцу, с верхней ступеньки, очищенной от снега, поднялась девушка одного возраста со мною, чтобы дать мне дорогу.

   - Вы к бате? - спросила она меня приятным звучным голоском.

   Я обернулась.

   Крестьянки Курской губернии так не говорят. Да и лицо девушки мало подходило к простонародному типу, а, между тем, одетая в простую ситцевую юбку, несмотря на ощутительный холод, обернутая с головою большим теплым платком, она казалась крестьянкой.

   - Здравствуйте, - просто сказала она, невольно улыбаясь моему пристальному взгляду, и отодвинула немного со лба платок.

   Я увидела небрежно причесанную головку, пепельно-белокурую, и два большие синие глаза, до того красивые, что не залюбоваться ими было нельзя. Худенькое личико с высоким, чересчур высоким для женщины лбом смотрело и внимательно, и насмешливо в одно и то же время. Большой капризно очерченный рот и нездоровая кожа лица покрыли впечатление, но все это лицо, несмотря на болезненный его оттенок от тонких трепещущих ноздрей до углов бледного крупного рта, нельзя было не заметить с первого же взгляда.

   "Кто она, эта барышня-крестьянка?" - невольно вертелось в моем мозгу, и вдруг внезапная мысль пришла мне на ум.

   - Зоя Ильинишна Дмитровская? - сорвалось у меня удивленно и радостно.

   - Вы угадали! - дурашливо ответила она, сощурив свои синие глазки. - Позвольте представиться: слушательница высших курсов, сестра вашего уважаемого отца дьякона. От роду имею восемнадцать лет.

   - Наталья Водова, - назвалась я.

   - Урожденная княжна Горянина, великосветская барышня! - в тон мне произнесла она.

   - Кто вам это сказал? - вспыхнула я.

   - Сорока на хвосте принесла столь важную новость... - расхохоталась она мне прямо в лицо.

   Ее тон обижал меня, но прекращать разговор с ней мне не хотелось: что-то неудержимо влекло меня к этой странной, обаятельной девушке. Она точно догадалась о двойственном впечатлении, произведенном ею на меня, потому что сказала совершенно в ином тоне:

   - Вы не обижайтесь. Я ведь шалая, так все меня и знают за шалую, и никто не смеет обижаться!

   Слова срывались у нее беспечно, по-детски весело, а заалевшееся лицо и смеющиеся глаза, поглядывающие на меня снизу вверх исподлобья, делали ее прелестной. Что-то кошачье проглядывало во всей ее фигуре, тоненькой и гибкой, как у подростка. Меня невольно тянуло поцеловать это оригинальное, милое личико, где мешались и боролись два выражения, не уступая ни на йоту друг другу: одно заискивающее, робкое, чистое, как у ребенка, другое вызывающее и насмешливое.

   - Ну, что вы на меня уставились? - неожиданно рассмеялась Зоя, видя, как я приковалась к ней неотступным взглядом. - Садитесь-ка рядком да будем батю ждать из церкви. Вдвоем веселее, - и, заметив мою нерешительность, она добавила насмешливо, - или боитесь шубку запачкать?

   Я сконфузилась. Действительно, мое щегольское, модное соболье пальто мало подходило к деревенской обстановке. Но я не хотела упасть во мнении моей новой знакомой и храбро опустилась на мокрые ступеньки крыльца.

   - Браво, браво! - все еще не покидая своего насмешливого тона, воскликнула Зоя, - и вы по-простецки, по-нашему, поступать умеете... Знаете, - помолчав немного и пристально поглядывая на меня, сказала она, - а ведь я вас совсем иною себе представляла.

   - Какою же, позвольте вас спросить? - стараясь подделаться под ее шутливый тон, спросила я.

   - Совсем иною, серьезно! "Княжна, думаю себе, ну, значит, индюшка: напыщенная, важная, сытая..."

   - Да ведь я и не голодная! - улыбнулась я.

   И мы обе расхохотались...

   - Что вы смотрите так? - смутилась я, заметив ее пристальный, обращенный на меня взгляд. - Я - такая дурнушка, неприятно смотреть на меня!

   - Дело вкуса... По-моему, нет. У вас славное, одухотворенное личико. Умное и доброе. Что же вам нужно больше?! Но смолкнем, вон сюда идет о. Николай и его сын Игнаша. Здравствуйте, батя! Игнаша, здравствуйте! Спешите гостей принимать! - неожиданно крикнула Зоя весело и звонко, и ее голосок далеко разнесся по слободке.

   - Что же это ты, бесстыдница, Наталью Николаевну на крыльце морозишь! В горенку бы провела! Ах, ты, стрекоза! Хоть три пары курсов кончай, а такой же растяпой останешься! - не то сурово, не то шутливо выговаривал о. Николай Зое, которая выросла у него на глазах.

   - Не сердитесь, батюшка, я с перепугу это, - засмеялась последняя, - как увидала светскую барыню, так со страха ноги подкосились и на крыльцо бух... да так к крыльцу и прилипла! - хохотала она.

   - Шалунья! Разбойница! Вот постой ты у меня! Небось, как войдешь в мой дом, я тебя образую, стрекоза ты этакая! - шутливо грозил отец Николай девушке.

   Когда мы, оставив Зою с Игнашей на крыльце, вошли в крохотную приемную священнического жилья, старик сообщил мне, понизив голос:

   - Жених и невеста, - кивнул он на дверь. - Давно они любят друг друга, мой Игнаша и Зоинька. Росли вместе... привыкли... На красную горку и свадьбу сыграть хотим. Да только шалая она какая-то, сами видите. Толка от нее не добьешься... все шутками да прибаутками отделывается. Я иной раз сомневаюсь даже, любит ли она меня, а ведь ребенком души не чаяла: "батя" да "батя".. Без "бати" ни шагу. С Игнашей то ласкова, то насмешлива. Слова добром иной раз не скажет, а иногда глядит не наглядится, точно он для нее дороже всего на белом свете. Уж такая уродилась, а умница и работница, хоть куда. Очень я уж люблю ее, как дочь родную! Ведь у меня на глазах выросла, отец ее диаконом здесь служил, Виктор его и заместил. Славный старик был! Да что же это я, чайку-то и не предложу! Баснями соловья не кормят, - вдруг спохватился о. Николай. - Евстигнеевна, давай-ка самоварчик нам сюда, да вареньица малинового, да булочки домашней! - крикнул он кому-то невидимому, заглянув в сени.

   И почти тотчас же из сеней вынырнула толстая старая кухарка и домоправительница о. Николая. Она степенно поклонилась мне и стала накрывать стол.

   - Зоинька, Игнаша, ступайте сюда, чай кушать! - снова крикнул батюшка.

   Через минут пять мы все четверо сидели за ярко вычищенным самоваром и пили чай с малиновым вареньем.

   Зоя без умолку болтала и трунила над неуклюжим Игнашей. Но глаза ее, помимо воли, казалось, подолгу останавливались на его лице и в них загоралось чувство неизъяснимой преданности и дружбы.

   Покидая уютный домик священника, я просила его заходить к нам почаще с сыном и будущей невестой.

   Когда я уже подходила к нашей усадьбе, то услышала чьи-то бегущие шаги за собою.

   Я оглянулась. Это была Зоя. Она запыхалась от быстрой ходьбы, щеки ее разгорелись, глаза сверкали. Она казалась очень хорошенькой в эту минуту.

   - Слушайте, барынька, фу, какие у вас ноги длинные, еле догнала, - тяжело переводя дух, говорила она. - Вы меня к себе звали... Я приду. За книгами приду, ничего что одета, как мужчина... не в платье дело... Страсть почитать хочется, а у вас библиотека большая.

   - Так вот вы и приходите, - улыбнулась я.

   - И приду. У вашего мужа, говорят, книг-то понатаскано со всей Руси великой. Журнал издавать думаете? Занятно! Приду посмотреть, если пустите...

   - Очень рада!

   - Вот спасибо! И книжек дать не пожалеете?

   - Конечно, дам, - улыбнулась я снова.

   - Добрая вы! Еще раз спасибо! Поцеловать бы вас, да смерть лизаться не люблю!

   И звонко расхохотавшись совсем почти ребячьим смехом, Зоя кивнула мне головою и стремглав помчалась назад в слободку.

   Я долго смотрела, как развевалась и парусила ее ситцевая юбка, как ветер играл прядями ее белокурых кос и хлестал ее по ногам. Мне она очень понравилась своей оригинальностью и заразительным весельем.

  

  

  

   Зоя пришла к нам вечером, дня через два после нашего знакомства, когда мы сидели. за чаем.

   Игнаша пришел с нею вместе.

   Ситцевое платье на этот раз заменили поношенная, но очень приличная черная юбка и темная бумазейная кофточка без талии, в виде мужской тужурки.

   - Зоя Ильинишна! Сколько лет мы не видались! - весело поднялся ей навстречу Сергей, протягивая руки. - Поздравляю вас! Вы невеста?

   - Спасибо! И вас с законным браком тоже! А я к вам за книгами прибежала, и о журнале поразузнать, - произнесла Зоя. - Вы, говорят, за издание принимаетесь. Можно поинтересоваться?

   - Охотно! - согласился Сергей. - Вот после чая...

   - Ну, ладно, давайте чай, если уж это так водится, - засмеялась она.

   Я передала Зое чашку. Руки у нее были маленькие, изящной формы, но с мозолями, точно от грубой работы, хотя и с тщательно вычищенными ногтями.

   За чаем Сергей рассказывал нашим гостям о своем журнале.

   - Вот и вы помогите нам, Зоя Ильинишна, и вы, Игнатий Николаевич, напишите что-нибудь хорошенькое. К нашему полку прибудет. Жена моя тоже пописывает, - улыбнулся Сергей.

   - Вы писательница? - живо заинтересовалась Зоя. - Что же вы пишете? - как мне показалось, насмешливо переспросила она, чуть-чуть сощурив глазки.

   - Теперь ничего.

   - Вдохновения ждете?

   - Просто таланта нет, - произнесла я, краснея под слишком пристальным взглядом.

   - Ну, полно, пожалуйста, Наташа, ты еще напишешь много хорошего! Подожди немного!

   И, говоря это, мой муж улыбнулся мне так ободряюще и добро, что я снова поверила в свои силы, как и несколько месяцев тому назад.

   После чая я повела Зою показывать наше гнездышко.

   Она с удовольствием оглядывала нашу, на мой взгляд, очень хорошенькую, но скромную обстановку и с нескрываемым восторгом растянулась на мягкой кушетке в моем будуаре.

   - Как хорошо здесь! - произнесла она, жмурясь и потягиваясь, как котенок. - Так хорошо, что никуда бы не ушла отсюда!

   - Кто же вас гонит? Оставайтесь! - улыбнулась я.

   - Ой, что вы, что вы! - почти испуганно вскричала она. - Сохрани меня, Боже! Здесь хорошо отдохнуть, понежиться после трудового дня, а жить все время в этой роскоши и в этом комфорте ужасно! Разленишься и работать не захочешь. А ведь я вполне чернорабочий человек. Всю жизнь в труде, зарабатывая копейку. Праздность мне непонятна. И замуж выйду - не перестану трудиться. Курсы окончу, сюда с Игнашей вернемся. Школу здесь заведем, ребяток обучать станем. Лечить мужиков, опять, своими средствами, домашними, а то доктор живет далеко, не может сюда часто наезжать. Вот бы вы согласились помогать нам! А?

   - Конечно, конечно! - поторопилась я ответить, - хоть сейчас!

   - Ишь вы какая прыткая! Сейчас вот вам и подавай. Небось наголодались без дела-то! Нет, вы мне раньше с курсами моими покончить дайте, чтобы, доучась как следует, иметь возможность и других учить. Потерпите малость. Зато потом, как хорошо будет! Вы представить себе не можете, какое отрадное чувство прийти домой после трудового дня и сознавать, что ты провела свое время с пользой для других и для себя, право славно!

   Зоя говорила горячо, увлекательно.

   Я слушала ее, затаив дыхание. Эта девушка дала мне выход из того состояния неудовлетворенности, которое владело мною все это последнее время. Она оказалась далеко не тем, что я предполагала - эта тонкая, как былинка, хрупкая, но мощная духом и мыслью девушка с ее глубокими суждениями.

   И, когда она уходила с грудой книг, данной ей Сергеем, я невольно высказала ей это. Она выслушала меня внимательно и, не дав мне опомниться, быстро обняла меня и порывисто крепко поцеловала в самые губы.

   - Вы прелесть, хотя и великосветская барышня! - рассмеялась она. - Вы сами не сознаете, какая вы прелесть!

   Я не успела произнести слово, как она уже была за дверью и на весь дом звала Игнашу свежим звонким голоском.

  

  

  

   Няня Анна Степановна не терпела Зои. Она не называла ее иначе, как "хвостотрепкой", и отзывалась о ней с какою-то враждой.

   - Ишь, а еще ученой считается. Барышня тоже! Кричит на весь дом, ровно на рынке, ходит хуже кухарки последней. Ни встать, ни сесть не умеет. А всех-то в глаза осуждает, высмеет. А по какому праву?! Что она лучше всех, что ли? Что с лица-то смазлива, так и я не хуже ее в молодости-то была!

   - Вы, няня, должно быть, красивая были? - спросила я, чтобы сделать приятное старухе.

   - Э-эх!.. Что красота-то, крохотка! Не родись красивым, а родись счастливым! А я-то счастлива была, матушка, господ своих берегла, а они меня за это любили да ценили. Дай Бог и другим такого счастья побольше, чтобы жили все припеваючи да в добрых делах исполняли Его святую волю.

   Я любила слушать старуху: она всегда успокаивала меня своими нехитрыми речами. К тому же Анна Степановна, вырастившая целые два поколения водовского дома, приобрела много житейского опыта на своем долгом веку. И сколько интересного, сколько правдивого и хорошего узнала я от нее!

   Мой муж часто присоединялся к нам, и тогда иной раз до ночи лилась тягучая, но удивительно образная, плавная речь старухи.

   - Говори, говори, няня, а потом я все твои рассказы в книге и отпечатаю, - пошутил как-то во время одной из таких наших вечерних бесед с нею Сергей.

   - Ну? - усомнилась она.

   - Вот Пушкин, такой великий писатель был, чай, слышала, своей няне-старухе целые стихи посвящал, хорошие стихи! Он ей многим обязан, многое из ее рассказов почерпнул он. Вот так же она с ним беседовала в имении у них, как и ты с нами. Вот и я так же поступлю, и прославимся мы с тобой, нянечка, на всю матушку Русь! - обнимая старуху, заключил Сергей.

   Впрочем, он редко баловал нас своим обществом. По большей части мы проводили время вдвоем с Анной Степановной. Сергей по-прежнему был весь углублен в свои работы. Писательская лихорадка все еще не покидала его. К тому же дело издания требовало немалого труда и отнимало у него массу времени.

   Однажды мы выбрали свободную минутку и пошли с ним пройтись под вечер.

   Было около семи часов. Багряный диск солнца садился за лесом, обливая кровяным заревом целую полосу горизонта. Грязно-серые от талого снега поля раскинулись во все стороны кругом "Довольного". Воробьи весело чирикали, отыскивая зерна. На шоссейной дороге то и дело громыхали телеги, утонув до половины колес в липкой весенней грязи. На мне и муже были одинаковые высокие мужские боты, не пропускающие сырости. Мы шли под руку, близко прижавшись друг к другу, и молчали. Я не знала, о чем думал мой спутник, но мое сердце радостно билось, как всегда, от одного присутствия любимого человека. К тому же веяние весны, возрождение природы затрагивали лучшие струны моего существа, наполняя всю меня юношескою бодростью и новыми надеждами.

   - Скоро Пасха, Наташа, - произнес Сергей, с трудом, как мне показалось, отрываясь от своих мыслей, - а там опять Петербург, бабушка, кузина Лили, кузина Кити, дача в Павловске и вечная сутолока и суета... Ты рада?

   - Нет! Ты знаешь, я предпочла бы остаться здесь! - ответила я без малейшего колебания.

   - А как же наш журнал? Ведь все надо приготовить к августу...

   - Ах, милый! - невольно вырвалось из моей груди, - здесь так хорошо, что не хочется думать о другом...

   - И несмотря на мое вечное сиденье взаперти? - вскинул он на меня глазами и, помолчав с минуту, спросил, - ты не сердишься на меня, Наташа?

   Он был удивительно ласков по своему обыкновению. В последние дни мы виделись мало: ему то приходилось ездить в Курск, то в буквальном смысле слова запираться в четырех стенах портретной. Сегодня он разрешил себе отдых и небольшую прогулку.

   Уже поздно вечером, когда окружающие нашу усадьбу поля подернулись прозрачными весенними сумерками, возвращались мы домой. У самой усадьбы два человека - один высокий, широкоплечий, другой маленький, тоненький, по-видимому, мальчик бегали взапуски на лыжах по талому снегу. Они поминутно проваливались по пояс в грязные сугробы и хохотали, как дети.

   Увидя нас, маленький человечек закричал нам что-то и отчаянно замахал руками. Мы остановились.

   Молодые люди бежали к нам со всех ног. Они были одеты одинаково - в высокие сапоги и короткие крестьянские полушубки. В одном из них мы узнали Игнатия, другой была Зоя. Потертая барашковая шапочка была надвинута у нее на самые брови. Из-под нее выглядывали, поблескивая, ее синие глазки.

   - Что за маскарад? - удивленно спросил мой муж.

   - А так удобнее бегать по снегу. Мы же с Игнашей, как зайцы, любим это занятие, - смеялась Зоя.

   - И не стыдно вам бездельничать? - спросил обоих Сергей.

   Игнаша ответил смущенным взглядом, в то время как его хорошенькая спутница так и покатилась со смеха.

   - А вы завидуете нам, небось? Ха, ха, ха! Завидуете, господин писатель! Вам бы тоже хотелось попрыгать зайцем по снегу, гораздо больше, нежели сидеть за скучным составлением плана вашего журнала да за чтением чужих рукописей. А только сознаться не хотите. А вот Наталья Николаевна сознается, что хотя она и важная птица, а очень бы не прочь была повозиться со мною и Игнашей, поизобразить зайца на грязном снегу. Ведь правда, Наталья Николаевна?

   - Правда, - созналась я с невольной улыбкой.

   - Так за чем же дело стало? - засмеялся Сергей.

   - Их сиятельство ножки промочат, а няня, Анна Степановна, в угол за это поставят и ее, и вас! - захохотала Зоя и, кивнув нам, полетела на лыжах со скоростью птицы.

   Игнаша поспешил за нею.

   - Милая девушка! - произнес Сергей, - жаль только, что ей не хватает воспитания и выдержки.

   - Зато у нее светлая голова и добрая душа, - горячо заступилась я.

  

  

  

   Я говела на седьмой неделе. В Страстной четверг мы приобщались с мужем в нашей скромной слободской церкви.

   А весна шла быстрыми шагами вперед. Снег таял. Мутные ручейки с шумом бежали по обе стороны дороги, сверкая в лучах первого весеннего солнца. Апрель незаметно подкрался, светлый и радостный, как праздник счастья. Кой-где белелись ранние подснежники и трава чуть-чуть зеленела, лаская взоры своим влажным блеском. Когда после причастия я в сопровождении мужа, выходила из церкви, унося с собою радостно-восторженное, почти детское настроение, на церковной паперти нас остановил знакомый звонкий молодой голосок:

   - Добрый день и добрых пожеланий!

   Я оглянулась.

   Мне улыбалось еще веселее и беспечнее, чем когда-либо, личико Зои. За нею высилась широкая плечистая фигура Игнатия.

   - И мы тоже говели... - щебетала Зоя. - Я на вас всю обедню проглазела, - обратилась она ко мне, проходя со мной к экипажу, ожидавшему нас с мужем у церковной паперти. - Стоите вы вся в белом, такая светлая и лицо у вас светлое; видно, что вы истинно верующая, религиозная, не сбить вас с вашего пути. Как вы горячо молились!

   - Правда. Покойный папа научил меня этому: легче живется с молитвой, - говорил он часто. И это неоспоримая истина. Когда тяжело на сердце, стоит только горячо помолиться и сразу как-то становится легче и светлей.

   - А разве вам бывает тяжело? - удивилась Зоя. - Чего вам недостает - вы богаты, у вас все есть, муж ваш так вас любит. А знаете ли, вот я угадала, почему вам бывает тяжело?

   - Почему? - спросила я Зою.

   - Вы скучаете... Ну, да, скучаете от безделья. Вам делать нечего! Или вернее, вы не хотите найти себе работу, вот вам и скучно. Ведь правда?

   - Правда! - согласилась я.

   Действительно, это была правда. Предположение моего мужа оправдалось. Я скучала здесь в деревне, в этой глуши.

   Не того я ожидала, выходя замуж, от моей брачной жизни. Мне казалось, что я буду неразлучно все время с Сергеем, что мы будем работать и гулять вместе целые дни.

   На деле выходило иначе. Он работал, запершись целыми днями у себя в портретной. Я скучала одна. Книги меня не прельщали больше. Писать сама я и не решалась больше начинать. Помогать мужу я старалась всеми силами, но дело почему-то мало клеилось у меня и я была плохою помощницей. Просто я неудачница. Неудачница и дурнушка - пришла я как-то к заключению в минуту особенной тоски. Вот Зоя находит, что я скучаю от безделья, какое же дело я могу для себя найти здесь? Школу устраивать она хочет сама. Что же мне остается делать?

   Вот если бы судьбе заблагорассудилось подарить мне ребеночка, маленькую живую куколку, с которой бы я возилась целые дни, вот это было бы настоящее дело.

   Мечты о ребенке все чаще и чаще приходили мне теперь в голову. Иметь свое собственное дорогое дитя казалось мне верхом блаженства.

   Ах, тогда бы я не томилась своей бесполезностью в этом большом доме, я бы сумела вся отдаться заботе о нем. А пока... Пока я заботилась о чужих детях, навещая беднейшие избы Насиловки и раздавая ребятам маленькие подарки. Но здешние слобожане не были особенно бедны и моя благотворительность здесь не имела особого значения. И возвращаясь домой из слободки, я бросалась в кресло, мечтая о том, что и у меня самой рано или поздно, может быть, будет ребенок.

  

  

  

   Анна Степановна, заготовляя пасхальные бабы, куличи и пасхи, окончательно сбилась с ног. Когда я предлагала ей свои услуги, она только руками отмахивалась.

   - Куда тебе, крохотка! - говорила она, - виданное ли дело, чтобы княжеское дитё в тесте пачкалось, - и продолжала варить, жарить, печь и месить, не покладая рук ни на минуту.

   В портретной шла работа иного рода. Сергей окончательно переутомился и должен был уступить моей просьбе взять себе еще кого-нибудь на помощь, кроме меня. Такие помощники нашлись в лице Зои и Игнаши, скромно предложивших свои услуги. На мне до сих пор лежала чисто механическая часть работы - я только вырезала и подклеивала выборки из книг, на которые ссылался Сергей в своем новом историческом труде. Зоя же и Игнатий переводили с латыни ссылки на древних классиков, необходимые моему мужу. Во время рекреационных минуток мы беседовали без умолку; собственно, беседовали они, а я была только неизбежным свидетелем их нескончаемых споров.

   Спорили они ежеминутно, с юношеской горячностью. Даже Игнаша, всегда сдержанный и тихий, часто вступал в спор, всегда держа сторону Зои.

   Да и говорила она прекрасно, толково и определенно. В ее мудрой головке было столько прочно улегшегося материала, что в совокупности с молодыми пылкими убеждениями, засевшими прочно в душу Зои, она была находкой для серьезного собеседника, каким являлся мой муж.

   Они получали от Сергея плату за свой труд и принимали ее без ложного смущения из его рук. И это мне нравилось ужасно в молодых людях. Особенно Зоя нравилась мне, начиная с ее скромного поношенного платья, которое она носила с видом развенчанной королевы, и до ее обаятельного личика. А между тем где-то глубоко в тайниках моей души я чувствовала какое-то глухое недовольство.

   Мне было горько и досадно, что я не могла помогать моему мужу, так как это делали Игнатий с Зоей. Я не знала латыни и не обладала знаниями Зои и Игнатия. Они оба были хорошо образованы. И дополнили свое образование саморазвитием, много читая серьезные научные книги.

   Мне было далеко до них обоих, и я сознавала это. Сознавала также и то, что моему мужу приятно беседовать с ними и вести длинные споры на научные темы. И в душе моей пробуждалось мало-помалу нехорошее чувство зависти. Я бы хотела, чтобы Сергей принадлежал исключительно мне. Мне досадно было видеть его оживленно беседующим с другими на те темы, о которых я имела самое смутное понятие. Мне даже казалось, что в такие минуты он совсем не замечает меня и забывает о моем присутствии. И глаза мои с укором обращались к мужу, и с языка готовы сорваться слова упреков и негодования. Сергей не мог не заметить моего настроения, и это его волновало, очевидно.

   - И нужно нам было замуравить себя здесь! Я знаю, что ты тут соскучишься! - несколько раз с раздражением сорвалось с его губ, когда мы оставались вдвоем по уходе наших помощников. Можно было бы работать и в городе. Надо было только строжайшим образом запретить принимать наших светских гостей во всякое время. И, наверное, дело пошло бы не хуже, чем в этой пустыне, где ты так скучаешь.

   Я предпочитала молчать, не решаясь напомнить мужу, что серьезно работать можно только в уединении, как он сам мне это говорил не раз.

   Дело с изданием не ладилось. В Петербурге случилась задержка с прошением по поводу разрешения издавать журнал. Те из сотрудников, которые были необходимы Сергею, ставили невероятно большие условия для молодого дела, и, наконец, последнею помехой являлась я сама, да, я, или, вернее, моя неудача на поприще литературы. Я положительно не могла работать... А Сергей возлагал на меня такие надежды! Он ничего не говорил со мной по этому поводу после того, как прочел мой злополучный рассказ, но я видела по выражению его лица, по всем его взглядам, что он все еще ждал от меня чего-то, все еще не хотел разочароваться в моем призрачном даровании, на котором я сама давно поставила крест.

   Это ожидание, этот постоянно, как мне казалось, его вопрошающий взгляд изводили меня, заставляли поминутно хвататься за перо, но - увы! ничего не выходило. Я вовсе не могла писать.

   Зато Зоя работала, как вол. В короткое время она настрочила три, четыре статейки. Правда, она не вносила ничего в них самобытного, оригинального за отсутствием таланта, но зато ее вещи, наполненные ссылками на ученый и классический мир, дополненные ее собственными рассуждениями, очень разумными и верными, доставлявшими интересный материал для журнала Сергея.

  

   Накануне Пасхи наш дом принял праздничный вид. В столовой расставили стол, покрытый белоснежною скатертью и уставленный пасхальными яствами, мастерски состряпанными руками Анны Степановны. Старик Роговцев принес мне чудесное деревцо белой сирени, первый весенний дар наших оранжерей. Деревцо не пахло, но необъяснимой нежностью и чистотою веяло от его прелестных белых цветов.

   - Точно ты, моя Наташа! - улыбаясь, произнес Сергей, войдя в столовую, - точно ты: ты не красавица, но сколько невидимого прекрасного кроется в тебе!

   Я не могла не улыбнуться, в свою очередь, и недоверчиво покачала головою.

   Мы еще реже виделись за последнее время. И я сама избегала общества мужа и его новых помощников. Я дулась, чувствуя себя обиженной недостатком внимания с их стороны: они, казалось мне, и без меня обходились прекрасно. Я была лишнею и во время работы, и во время их споров и бесед. Но сегодня праздничное настроение захватило и меня. Завтрашняя ли Пасха, или веяние весны, врывавшейся через открытые форточки, не знаю, но на душе становилось легче и веселей. И у мужа, очевидно, все благоприятно устроилось в его деле, потому я давно не видела его таким радостным и веселым. Из Петербурга пришло, наконец, разрешение на издание журнала. Кое-кто из нужных Сергею лиц сами напросились в участники дела. И потом, что было важнее всего, его повесть, над которой он трудился последнее время и на которую возложил столько светлых надежд, была, наконец, закончена. Он обещал дать мне ее прочесть.

   - Ты знаешь, признаться, я, было, струсил, - каялся он мне, - что не придется увидеть наш журнал, а сейчас я спокоен.

   - Я всегда верила, что ты сумеешь побороть все препятствие, Сергей! - произнесла я убежденно и горячо.

   - Потому что ты любишь меня, Наташа, спасибо тебе за это, а кто любит, тот верит. Ты видишь меня в розовом свете, потому что твое чувство ко мне...

   - Да, Сергей, - перебила я его, - я люблю тебя!..

   Мне так хотелось дать ему понять, как сильна моя любовь к нему, какую громадную жертву приношу я в то время, как уступаю его делу и обществу чужих людей. Но я только крепко пожала его руку и попросила его прочесть его повесть мне.

   Действительно, она заслуживала восхищение. Новая, свежая и горячая, вышла она бодро и просто из-под его пера. Ничего повторенного, старого не встречалось в ней. И способ изложения был совершенно своеобразный, новый. Резкие штрихи, мазки, но до того яркие, что двух-трех таких мазков достаточно было, чтобы схватить характер действующего лица. В ней была сама жизнь как она есть, жизнь бурливая, кипучая, точно река, прорвавшая плотину. Читая эту рукопись, я вся дрожала от охватившего меня волнения, упиваясь и красотою слога, и захватывающим интересом сюжета.

   - Дорогой мой, как это хорошо! - искренне вырвалось у меня, когда, с трудом оторвавшись от последней страницы, я бросилась к ожидавшему моего приговора Сергею, - ты так дивно написал это!

   - Добрая Наташа, - произнес он с выражением неизъяснимой признательности и ласки, - ты мой друг, спасибо тебе! Посмотрим, что скажут чужие! Они, говорят, лучшие ценители.

   - Зоя и Игнаша, например, - сорвалось у меня помимо воли, обиженно и сердито.

   Сергей вскинул на меня удивленные глаза.

   - Что с тобой, Наташа?! Ты еще никогда так не говорила со мною! Ты нездорова? Взволнована чем-нибудь?

   Точно что ударило мне в голову. Мое сердце забилось. Слезы обиды обожгли глаза.

   - Я... я... я нездорова? Нет, нет, я просто не привыкла к такому отношению! - почти прорыдала я... - Дома у tante Lise я не чувствовала себя такой одинокой, как здесь... Ты... ты... совсем не любишь меня... И... и... все твое время отдаешь работе и новым друзьям!

   И я разрыдалась, упав в кресло и закрывая руками лицо.

   Несколько минут длилось молчание. Потом Сергей подошел ко мне. Нежно, но настойчиво отвел мои руки и проговорил серьезным почти строгим голосом, глядя мне прямо в глаза.

   - Послушай, Наташа, я вижу, ты начинаешь капризничать со скуки, и это нехорошо. Тем более нехорошо, что слова твои несправедливы. Ты знаешь, что я не могу не работать, это моя профессия, мой труд, наконец. А Игнатий с Зоей мне очень полезны, и ты сама увидишь это, когда твое дурное настроение пройдет. Если же ты находишь, что дома тебе было лучше, то поезжай погостить к tante Lise. Я приеду за тобой через две, три недели. Я отлично понимаю, что с моей стороны было глупо запирать тебя, такую молодую, привыкшую к другой, светской и шумной жизни, здесь в деревне, но, признаться, я считал тебя совсем другою, чуждой суеты и шума большого света. Я думал...

   - Что я слишком дурнушка для того, чтобы вести светский образ жизни, - простонала я.

   - Перестань, Наташа! - уже совсем строго произнес Сергей, - ты отлично знаешь, что не во внешности дело. А теперь советую тебе перестать плакать и подумать хорошенько о моем предложении поехать рассеяться в Петербург. Ты еще захватишь конец сезона.

   - Ты хочешь отослать меня отсюда, Сергей! - чуть слышно прошептала я, готовая снова разрыдаться.

   - И это могла сказать моя милая, моя добрая и умная Наташа! - укоризненно проговорил он. - Подумай хорошенько о твоих словах. Ты раскаешься в них очень скоро, Наташа, лишь только найдешь в себе способность спокойно анализировать, дорогая. Я не хочу мешать тебе сейчас в этом. Успокойся! Мне надо идти работать.

   И сказав это, он вышел из комнаты.

   Мне хотелось броситься следом за ним, попросить у него прощение, сказать ему, что я глупая, смешная, дурная, что я люблю его всею душою, но я осталась, частью из застенчивости, частью из ложной гордости, сидеть в своем кресле и дала ему уйти, в то время как сердце мое разрывалось от тоски и горя.

   "От женщины зависит создать семейное счастье" - вспомнила я слова tante Lise и моя душа затрепетала. А я не сумела создать моего собственного счастья! - вихрем пронеслось у меня в мыслях и Сергей меня разлюбит, разлюбит теперь.

   И только к вечеру перед тем как идти в церковь, я успокоилась немного. Сергее я не видела до самой заутрени. Он зашел за мною совершенно одетый, чтобы ехать в Насиловку, и просто, как будто ничего не произошло между нами, протянул мне руку.

   Пасхальная заутреня в деревне, среди простолюдья, окружавшого нас тесным кольцом в нашем маленьком храме, привела меня в умиленный восторг. Даже самая скромность слободской церкви имела свою трогательную прелесть. Светлые ризы, нехитрое пение насиловского дьячка и эта серая толпа молящихся, ласкали душу и навевали в голову хорошие, чистые мысли.

   - Боже мой, - шептала я, впиваясь восторженными глазами в образ Спасителя. - Сделай меня доброй и кроткой. Пошли мир и спокойствие моей душе. Дай мне не огорчать Сергея так, как сегодня. Пошли нам счастья, Боже! Молю Тебя об этом всеми силами души!

   А кругом, со всех сторон, надвигалась свежая ясная апрельская белая ночь. В ее сквозных сумерках предметы казались цельнее и определеннее, точно рельефные изображение на громадной картине, созданной Великим Мастером. После троекратного "Христос Воскресе" священника началось обычное тихое ликование прихожан. Две или три бабы из слободы подошли ко мне с робким "Христос Воскресе". Я перецеловала их, а за ними почти всю женскую половину церкви, тянувшуюся ко мне с пасхальным приветствием.

   Мы возвращались пешком в обществе отца Николая и отца Виктора, его симпатичной молодой дьяконицы, Зои и ее жениха. Дьяконица болтала без умолку, поминутно прибавляла в разговоре со мною "ваше сиятельство", несмотря на неоднократный протест с моей стороны, к полному восторгу насмешницы Зои.

   Мы незаметно дошли до дому, и пригласили всех к нам разговеться.

   Пасхальный стол ломился под тяжестью домашних окороков, пасок и печений. Анна Степановна превзошла самое себя. Наши гости воздали должное ее кулинарному искусству.

   Зоя и симпатичная дьяконица оживляли все своей веселой болтовней. Я несколько раз вскидывала глазами на Сергея и каждый раз, встречая его добрый, ласковый взор, успокаивалась сердцем.

   - Нет, нет, он не разлюбит, он простил, он не судит свою глупую Наташу за ее капризы! - вихрем проносилась в голове моей быстрая мысль.

   Когда я христосовалась с ним в церкви он успел шепнуть мне:

   - Ну что же, не оставишь меня, Наташа, не уедешь без меня в твой шумный, пестрый Петербург?