Чарская Лидия Алексеевна - Дурнушка

и красивой, и этим хотя бы зарекомендовать себя в глазах людей? Разве не это же глупое тщеславие руководило моими добрыми порывами?"

   Но, Боже мой, как удивились мои бедные люди, когда я сказала им о моей помолвке.

   - Знаете, я - невеста, - шепнула я, точно стыдясь, почти на ухо больной, в то время как Сергей занялся мальчуганами.

   Этого она никак не ожидала.

   В первую минуту моего появление в обществе красивого и элегантного спутника она не спускала с него недоумевающих глаз.

   Когда Осипова выслушала ошеломившую ее новость, я жадно впилась в ее глаза глазами, как бы боясь пропустить произведенное этим на нее впечатление. Мне казалось, что мое известие должно поразить ее. Слишком дурна и незначительна была я, чтобы обладать таким счастьем.

   Но я ошиблась.

   - Дай Бог! Дай Бог вам счастья, золотая наша княжна! - заговорила она, улыбаясь и плача в одно и то же время. - Молитва ваша услышана: послал вам Господь счастье! Заслужили вы его вполне, святая вы наша! Божий вы ангел! - заключила она, почти с восторгом глядя мне в лицо.

   Подбежала и дочь ее, сероглазая девушка с бледным, истощенным лицом и обняла меня от всего сердца.

   Сергей стоял тут же и смотрел на эту сцену очень внимательно и очень серьезно.

   От Осиповых мы проехали к другим беднякам. И всюду меня встречали с тем же светлым радостным чувством.

   На обратном пути мы долго молчали.

   Уже около самого дома, выпуская меня из саней, мой жених проговорил, с особенною нежностью целуя мою руку:

   - Так вот вы какая, Наташа! Ото всех и каждого я только и слышал о том, что вы - девушка редкой доброты... Сегодня я убедился в этом воочию. Вы ангел, Наташа, вы не от мира сего, я вам говорил это уже тысячу раз. И если бы вы знали, что с сегодняшнего дня вы стали для меня еще дороже, еще милее... Я вас люблю, люблю... Наташа, крепко люблю...

  

  

  

   Через две недели мы венчались.

   Я мало сознавала окружающее. Какой-то не то сон, не то туман окружал меня своей непроницаемой пеленою, застилая от меня весь остальной мир. Я двигалась и говорила, как заведенная машина. Безотчетно-покорно отдавалась я в распоряжение парикмахера, водрузившего на моей голове сложную фантастическую прическу. С такою же безотчетною покорностью, по настоянию tante Lise, в силу нашего русского обычая, протянула я ноги преклонившему передо мною колена моему шаферу Виве, с тем, чтобы он надел на меня белые венчальные туфельки со вложенными в них блестящими золотыми монетами. В том же тумане подчинялась я ловким и быстрым рукам неизбежной мадам Люси, заканчивающей последние штрихи на моем венчальном наряде, и, когда, наконец, мои невольные мучители выпустили меня на свободу, я вдоволь могла насмотреться на мою преобразившуюся особу. Белое платье, как это ни странно, скрадывало на сколько можно, мое безобразие, высокая и пышная прическа с красивыми ondulations по обе стороны ровного, как ниточка, пробора и небрежно накинутые волны легкой, как дым, фаты, окруженной венком fleur d'orange'а, делали меня много лучше обыкновенного. По крайней мере, так находили Лили и Кити, помогавшие мне одеваться к венцу.

   - Elle est dans son avantage, - согласилась и tante Lise, а Кити молча крепко обняла меня и поцеловала.

   Милая Кити! Я особенно полюбила ее в эти дни. Накануне, вечером, она сидела у меня. Мы с нею долго говорили по душе. Кити всегда сочувственно относилась ко мне, теперь же в ней проснулась какая-то особая заботливость и ласка к сиротке Тасе.

   - Как грустно, что у вас нет матери, - говорила она, - замужество для нас, девушек, самый важный шаг в жизни, и так, должно быть, горько не видеть в такие значительные минуты жизни такого близкого и дорогого существа! Верьте мне, что я сочувствую вам всею душою, дорогая Тася!

   Помогая мне сегодня одеваться к венцу, прикалывая своими тонкими аристократическими пальцами белые волны тюлевой фаты, она поминутно ободряла меня, то улыбкой, то ласковым возгласом, полным родственной нежности.

   Как я была благодарна ей, этой милой девушке, за ее ласку - я, лишенная по моему сиротству обычного материнского благословения в этот день!

   Когда под руку с Вивой я вошла в ярко освещенную церковь Мариинского дворца, мне стало вдруг невыносимо жутко.

   Певчие, в парадных контушах, стройно и мелодично выводили обычный концерт: "Гряди, гряди, голубица", и эти звуки плавной и красивой волной уносились под высокие своды дворцовой церкви. Пышная толпа нарядных дам, сановников, увешанных лентами и орденами, мои блестящие шафера - все это собралось сюда, частью, чтобы участвовать при обряде, частью, чтобы посмотреть на меня и на моего жениха. И мне было нестерпимо жутко и стыдно под жгучими молниями перекрестных взглядов и улыбок. Никогда еще, казалось мне, мое безобразие не могло бы выступить так рельефно, как теперь. Никакие прически, никакие наряды не могли скрыть то, чем так безжалостно наградила меня судьба. Моему болезненно напряженному слуху, казалось, даже слышались отдельные возгласы откровенного изумления по адресу моей неблаговидной внешности.

   А рядом неуместно заботливая Лили шептала мне своим звонким голоском:

   - Не забудь первой встать на коврик, Тася.

   "Зачем? к чему? на какой коврик?" - вихрем пронеслось в моем мозгу. И я тут же вспомнила старое поверье, что тот из брачущихся, кто войдет первым на кусок розового атласа, тот и будет главою в супружеской жизни. О, мне этого не надо совсем!

   Я ничего не понимала, позабыв все напутствия кузины, пояснявшей мне в сотый раз то, что я должна была делать во время обряда. Я даже забыла в эту минуту о том человеке, который сейчас, сию минуту будет признан моим мужем перед лицом церкви и этой нарядной, пышной толпой. Как ни странно, но впечатление, захватившее меня при входе в храм, заслонило в моем сознании даже его образ. Точно действующим лицом этого жизненного эпизода была одна я, а он, мой дорогой, милый, был только неизбежным дополнением венчального акта. И только когда священник торжественно подвел кого-то близко-близко ко мне и, соединив наши руки, повел нас за собою к аналою, только тогда моя мысль прояснилась в отуманенной голове и я поняла, что рядом стоящий "кто-то" - мой муж перед людьми и Небом; что он, а не кто другой, поднял во мне мое до сих пор приниженное самолюбие, уравнял меня с другими, имеющими право на любовь и счастье, и показал всей этой праздно глазеющей толпе, что я достойна его чувства, достойна его выбора.

   Горячая волна безграничной любви, смешанной с благодарностью, захватила меня. Сладкое умиление наполнило сердце.

   "Возложил еси на главы венцы", - выводили, между тем, певчие на клиросе, и это пение радостным и стройным эхо откликалось где-то в глубине моей души.

   При обмене колец мои пальцы коснулись руки Сергея, и я почувствовала умышленное пожатие его руки. Он как бы хотел придать мне мужества. Слезы безграничного счастья навернулись мне на глаза.

   И тут только я решилась взглянуть на мужа. Он был серьезен, бледен и, казалось, волновался не менее меня, но при виде моего просветленного, счастливого лица чуть-чуть улыбнулся мне в ответ и вторично пожал мою руку.

   Обряд кончился.

   Мой муж подал мне руку и мы пошли на амвон принимать поздравления приглашенных гостей.

  

  

  

   Я благословляла Сергее за то, что он не поддался увещаниям tante Lise и, вместо предлагаемой поездки за границу, решил увезти меня в свое имение, находящееся в Курской губернии, ссылаясь на разом обуявшую его лихорадку работы. Мне так хотелось посмотреть его гнездышко в глуши.

   Большая часть приглашенных собралась на вокзал проводить нас. Tante Lise простилась со мною дома.

   Что-то похожее на ласку мелькнуло на миг в ее строгих глазах, когда она перекрестила меня в последний раз, напутствуя на неведомый путь моей супружеской жизни, но только на один миг. Она тотчас же оправилась от непривычного ей порыва и заговорила своим обычным сухим тоном светской дамы.

   - Помните, милая Тася, счастье семейной жизни зависит вполне только от нас, женщин! Постарайтесь же устроить его прочно и твердо!

   - Постараюсь, ma tante, - целуя ее сухую руку, произнесла я и тут же горячо поблагодарила ее за все ее заботы обо мне.

   Все-таки, несмотря на свою сдержанность и внешнюю сухость, tante Lise по своему любила меня.

   - Смотрите, чтобы вас волки не съели! - шутил на вокзале Вива, негодовавший на моего мужа за то, что он решил запереться на долгие месяцы в деревне.

   Решено было, что они с Лили приедут к нам летом, а также и милая Кити, погостить.

   С третьим звонком мы поспешили в купе, сплошь заваленное букетами и ящиками конфет, неизбежным приношением друзей.

   - A bientot, Тася! - кричала мне Лили, кивая хорошенькой головкой.

   - Милая! - чуть слышно шепнула мне моя новая подруга, Кити.

   Ее глаза были влажны.

   Поезд тронулся. Оставшиеся на дебаркадере закивали головами, закричали последние приветствия. Я стояла на площадке перед дверью вагона и весело улыбалась толпе провожатых. Мне было и жалко, и радостно в одно и то же время покидать холодный город, где я так печально провела лучшие годы своей юности. Позади меня осталось теперь все пережитое мною - хорошее ли, или дурное, но уже промелькнувшее мимо. Впереди "нечто" неведомое и неизбежное манило издали своим таинственным и загадочным взором.

   "От нас, женщин, зависит счастье семейной жизни", - послышались мне сквозь гул колес и шум локомотива слова сказанные tante Lise.

   "Да, да, я завоюю мое счастье, если это зависит от меня только!" - мысленно воскликнула я и, доверчиво улыбаясь подошедшему мужу, вошла в вагон.

  

  

  

  

  

  

  

   Ласковый, теплый февральский вечер нежно дохнул мне в лицо, когда в сопровождении мужа, я вышла из вагона на маленькой станции не доезжая Курска.

   Полтора суток, проведенные в дороге, промчались, как сон.

   Сергей был такой предупредительный, заботливый и добрый. Что-то сердечное, родное проглядывало в его отношениях ко мне. В первый же вечер, проведенный с ним в вагоне, я рассказала ему о своем отце, о котором еще никогда ни с кем не говорила.

   В Москву мы приехали ранним утром и, не останавливаясь ни на час в старой русской столице, поспешили на Курский вокзал.

   Около одиннадцати часов вечера поезд привез нас на станцию "Колонтаевку", в трех верстах от которой находилось имение Сергея.

   За нами выслали лошадей, чудесную серую в яблоках тройку. Круглолицый парень-возница, сидевший на козлах, широко осклабился, завидя Сергея.

   - Честь имею поздравить барин, - приветствовал он мужа и, ударив вожжами по спинам застоявшихся лошадок, пустил их быстрой рысью.

   - Что, няня здорова?... А Аким Петрович?... А батюшка? - с участливым любопытством осведомлялся муж, весь подавшись вперед своей стройной фигурой, чтобы хорошенько расслышать то, что говорил кучер.

   - Слава Богу, все здравствуют, Сергей Вадимович. Анна Степановна наказывали завтра в слободу сходить к батюшке, чтобы, значит, молебен отслужить... Эй вы, соколики! - неожиданно прикрикнул он на лошадей.

   Ровная и белая, как скатерть, дорога мягко стлалась среди полей, покрытых сплошной пеленою снежных сугробов. Где-то далеко впереди мелькали яркие точки многих огоньков.

   - Это Насиловка, наша слобода, - пояснил Сергей, уловив мой взор, прикованный к огненным точкам.

   - Ась? - повернул к нам улыбающееся лицо возница.

   - Не тебе - правь, голубчик. Я молодой барыне объясняю, где наши места находятся, - ласково сказал ему Сергей, и, протянув руку вперед, в противоположную от огней сторону, добавил, - а вот и "Довольное".

   Я посмотрела по указанному мне направлению. Благодаря светлой лунной ночи, можно было различить группу деревьев, темным пятном выступавших в стороне от дороги. Чуть заметная полоса света пронизывала их таинственно-молчаливую чащу.

   - "Довольное"... - эхом повторила я за мужем и невольно мысленно прибавила себе, - "моя тихая пристань, мой очаг, где я должна буду положить начало прочному семейному счастью, о котором говорила tante Lise.

   И мне вдруг стало страшно от близости этой пристани, этого неизвестного близкого будущего, прикрытого от меня непроницаемой завесой судьбы. Все там, за этой группой деревьев темнеющего парка, закрывающих своими ветвями старое гнездо водовского рода, было мне чуждо и незнакомо. Ведь ни няни, выходившей два поколения, ни старого управляющего, полвека прожившего в этом неведомом мне "Довольном", я не знала, как мало познала, в сущности, и человека, везущего меня в свое родовое гнездо и соединенного со мною тесными узами брака.

   Но его я любила беспредельной большой любовью, и это мое чувство к нему как бы сближало меня с ним легче и тесней.

   Лошади, усталые и разгоряченные быстрым бегом внезапно остановились у крыльца. В доме замелькали приветливые огоньки, забегали люди. Кто-то выскочил на крыльцо и с плачем повис на руках Сергея. Откуда-то со стороны флигеля бежал старичок-управляющий, размахивая руками и крича нам что-то издали, чего мы не могли ни понять, ни расслышать в общей суматохе. Эта встреча и волновала, и смущала меня, как волнуют и смущают обыкновенно такие встречи с незнакомыми людьми. Две борзые, Бог весть, когда и откуда выскочившие, с ласковым взвизгиванием кинулись к Сергею. А он целовал единовременно и няню, и Акима Петровича и здоровался с прислугой, и гладил собак, и, казалось, вовсе забыл в эту минуту обо мне. А я стояла, одинокая и беспомощная, на крылечке, занесенном снегом, и чувствовала себя ненужной и чуждой всем этим людям, бурно приветствовавшим моего мужа.

   Наконец его взгляд встретился с моим.

   - Наташа, - вибрирующим от волнения голосом позвал он меня, - позволь тебя познакомить с моими друзьями: это няня, моя старушка, а это мой верный друг Аким Петрович...

   Потом, дав мне поздороваться с ними, он назвал мне поочередно прислугу, высыпавшую на крыльцо.

   - Что, Марьюшка, - обратился он к полной пожилой женщине и похлопал ее по плечу, - что детки?

   - Да что, батюшка-барин, им сделается, работают... Что им делать-то больше? - ответила она, ни на минуту не переставая оглядывать меня, как невиданного, диковинного зверька.

   Анна Степановна низко поклонилась мне в пояс. Аким Петрович сорвал с головы шапку с наушниками и приложился к моей руке поверх теплой перчатки. Его примеру намеревалась последовать и прислуга, но Сергей, видя мое смущение, выручил меня.

   - Ну, ну, пойдем в дом, а то вы мне мою молодую жену заморозите, - шутливо обратился он ко всем сразу и, подав мне руку, повел в сени.

   Пока старый слуга Потапыч в жарко натопленной прихожей освобождал меня от теплого платья, я могла рассмотреть своих новых знакомых. У старой няни было строго-ласковое лицо, какое обыкновенно пишут на иконах. Есть такие лица, которые можно и любить, и бояться в одно и то же время. Их нельзя позабыть после первой же встречи, они и ласкают, и взыскивают в одно и то же время. Управляющий, Роговцев, был маленький седенький старичок, незначительный и слабый на вид, но, тем не менее, сумевший в продолжение долгих лет охранять интересы водовского имения. Благодаря только его неустанному труду, процветало "Довольное" и целые поколения барского рода могли бы существовать на доход от него. Сергей отзывался о Роговцеве всегда как о человеке образцово-честном, опытном и пунктуальном. Настроенная в его пользу еще до встречи с ним, я не могла не приласкать старика самым теплым приветствием. Няня Анна Степановна понравилась мне не меньше, но какая-то затаенная сдержанность по отношению ко мне замечалась в каждом ее слове и невольно удерживала меня от проявления искренней, доверчивой ласки.

   Громадный пустынный дом моего мужа имел свою своеобразную прелесть. Большие комнаты старой архитектуры с тяжелою, громоздкою и красивою мебелью, со сводчатыми потолками давали невольную пищу фантазии. Я, буквально выросшая на романах Вальтера Скотта, не могла не любить этой таинственности, заставляющей пылко разгораться мое воображение и волновать и без того впечатлительную душу.

   Жилые комнаты казались чудесным оазисом среди громадной пустыни старого дома. Всегда аккуратный и экономный Аким Петрович не пожалел на этот раз ни труда, ни средств, чтобы придать им вид уютного гнездышка. Стены, обитые веселеньким кретоном, старые, но еще годные дорогие ковры, собранные сюда, очевидно, со всего дома, уютная новенькая мебель - все это не могло не удовлетворить моего нетребовательного вкуса.

   - Какой вы милый, Аким Петрович, и как я бесконечно благодарна вам за все! - не могла не удержаться я от радостного воклицания, пожимая руку Роговцеву.

   - Что вы, что вы, княгинюшка, - почему-то он называл меня так, несмотря на то, что с замужеством я теряла свой княжеский титул, - не я в том причастен... на то было приказание свыше... я не причем... я только слепое орудие в руках своего господина, - засмеялся он, лукаво подмигнув в сторону Сергея.

   Кабинет последнего так же, как и моя спальня, выходил в сад, чудесный старый сад, с вековыми липами, облитый теперь нежным сиянием месяца. Между спальней и кабинетом были две смежные комнаты и обе предназначились в мое полное распоряжение.

   - Приемные-с ваши, княгинюшка, - любезно пояснил мне симпатичный старик.

   Столовая, зал и прочие комнаты были в стороне от нашего гнездышка и казались неуютными, несмотря на яркое освещение и весело потрескивающие дрова в камине.

   В большой гостиной, прежней приемной родителей Сергея, все стены были сплошь завешаны фамильными портретами. Тут было не одно и не два, а целых несколько поколений.

   - Род Водовых старинный и знатный, - не без важности объявила мне няня и тут же, не скрывая тщеславной гордости, называла мне по именам мужниных предков, изображенных на портретах, кратко посвящая меня в биографию каждого.

   Среди многих лиц родни Сергея одно из них невольно привлекло мое внимание: это была еще совсем молодая женщина с добродушно-ласковой улыбкой на губах. Сходство ее с Сергеем было поразительное.

   - Это ваша мать? - спросила я мужа, указывая глазами на портрет.

   До сих пор я не могла привыкнуть говорить ему "ты".

   - Да, это мама... Она нравится тебе, Наташа? - живо обернулся он ко мне.

   - Как вы можете так говорить! - покачала я укоризненно головой, - ведь, это, прежде всего, ваша мама, Сергей! - и через минуту я прибавила смущенно, - мне хочется перенести портрет в мою спальню, вы позволите?

   Он, казалось, не ожидал ничего подобного. На его всегда бледном лице вспыхнул румянец и теплые искорки зажглись в его добрых глазах.

   - Не знаю, чем смогу я отплатить тебе за эту твою чуткость, Наташа! - целуя мои руки, произнес он растроганно.

   Старуха-няня не переставала следить за нами взором. Она боготворила, как видно, своего Сереженьку и как будто даже несколько ревновала его ко мне. Я видела по этим взглядам ее проницательных глаз, как страстно хотелось ей узнать о наших взаимных отношениях.

   Когда мы вошли в ярко освещенную столовую, я увидела два-три удивленно направленные по моему адресу взгляда. Ни няня Анна Степановна, ни добрейший Аким Петрович не предполагали, должно быть, чтобы их молодая хозяйка обладала такою незавидною внешностью. Я смутилась; смутились и они невольно. Едва поборов это невольное смущение, я постаралась быть любезной и милой, что хотя сколько-нибудь примирить их с неприятным впечатлением, произведенным на них моим некрасивым лицом.

   Мы разошлись около полуночи по своим углам.

   В моей комнате теплилась лампада. Лампа под голубым абажуром придавала уютный характер и без того прелестному уголку.

   Я подошла к окну. Февральская ночь зачаровала сад сонными, сказочными чарами. Таинственный и прекрасный стоял он, облитый нежным сиянием месяца. Всюду высились стройные призраки деревьев, покрытых снежной фатою и далеко раскинувших свои голые ветви. А за ними стлались длинные безобразные тени зловещими мрачными пятнами по белому снегу сугробов. Он казался мне, этот сад, обитаемым какими-то таинственными существами, которых я не знала, но присутствие которых ясно ощущалось моей пылкой фантазией. Да и не один сад, а все это старое родовое гнездо с его громадным мрачным домом и бесчисленными уголками и переходами, все это вместе взятое погружало мою фантастически настроенную мысль в какой-то новый мир, таинственный и прекрасный. Тишина царила кругом, только за стеною глухо раздавались шаги мужа.

   Мой Сергей! Он был все тот же прежний заботливо-нежный, посещавший меня в доме tante Lise, дорогой человек, окружавший меня самыми нежными заботами.

   Сегодня, очутившись в его доме, в этом старом доме, где жило, любило, радовалось и страдало не одно поколение водовского рода, все мое существо стремилось навстречу человеку, шаги которого гулко долетали до моего напряженного слуха. И мое сердце стучало так, что я слышала, казалось, его биение. И я давала слово в душе сделать его счастливым на всю жизнь. Он говорил мне несколько раз, что верит в мой талант и любит меня за него. Если это так и талант этот - не плод фантазии его, то, Боже, возьми, - взывала я к Богу, - сделай так, чтобы талант этот разросся и мой Сергей гордился бы мной.

   И опустившись на колени, я горячо помолилась о моем будущем счастье.

   Потом снова подошла к окну и снова вперила глаза, в чудесно освещенную лучами месяца садовую чашу.

   Как в ней было хорошо!

   В дверь постучали. Вошел Сергей.

   - Ты простудишься, - сказал он, быстро подходя ко мне, и отвел меня от окошка.

   - Нет, ничего... у вас чудесный сад... - произнесла я. - И все здесь мне ужасно нравится у вас.

   - Я рад, если это так, Наташа! - Ведь это все твое, - и Сергей обнял меня. - Я, признаться побаивался везти тебя сюда, в эту глушь. Как-то покажется ей наш тихий уголок, ведь она привыкла к шумной светской жизни, - говорил он мне несколько минут спустя. - Ведь не на веселый праздник вез я тебя сюда, Наташа, а чтобы разделить со мною мою скучную трудовую жизнь. Я мечтал о том, как мы будем совместно работать с тобою, а в часы отдыха совершать прекрасные длинные прогулки. Здесь чудо что за окрестности, Наташа! Вот увидишь сама. Только бы ты не соскучилась здесь, голубка.

   - Соскучиться с тобою! О, никогда в жизни! Ведь я так люблю тебя, Сергей! - вырвалось у меня горячо, и сильно и крепко прижалась я к груди моего мужа.

   - Да, мы будем с тобою счастливы, Наташа! - произнес он убежденно, целуя мои руки.

   И чудный сад, залитый голубоватым сиянием, свежая светлая февральская ночь, золотистые звезды, заглядывающие в окно моей комнаты, все это показалось мне еще прекраснее, еще прелестнее с этой минуты.

  

  

  

   Утро давно уже вступило в свои права, когда я проснулась.

   Чувство почти ребяческой радости захватило меня, лишь только я получила свободу мыслить. Помню, еще при жизни отца я просыпалась так, с таким же точно чувством острой радости, в великие праздники Рождества и Пасхи. Я знала, что меня ждет много подарков, припасенных мне моим дорогим папой. Теперь у меня было нечто большее, чем подарки, - любовь моего мужа, мужа, которого я обожала, за которым готова была идти на край света, куда бы он меня ни послал. У меня был свой дом, свой сад, уютный уголок, где я могла хозяйничать по собственному усмотрению; особенно привлекал меня чудесный огромный сад, окружающий дом.

   Я вскочила с постели и подбежала к окошку, чтобы взглянуть на него при дневном свете.

   Этот сад не казался мне теперь уже таким таинственно волшебным, как вчера. В его утреннем уборе при ярком освещении февральского солнца, с громадными деревьями, разубранными, как невеста, белою фатою снега, он казался чудно-прекрасным, много лучше того сада, в чащу которого, полная восторженного трепета, я вглядывалась ночью. Какой он чудесный и красивый! Меня неудержимо потянуло туда. Проживя все мое детство в Петербурге или в дачных пригородах, я мало видела настоящую природу и, теперь эта природа буквально сводила меня с ума от восторга перед ее красотой!

   Голубой капот, тщательно разложенный на диване, напомнил мне, что я должна одеваться. Я всегда ненавидела светлые цвета и воевала с tante Lise, не желая надевать ни розового, ни голубого цвета, уверяя ее, что нежные тона только подчеркивают мое безобразие. Но сегодня мне это не казалось. Напротив того, мне хотелось одеться как можно светлее, наряднее, точно я собиралась на праздник.

   Когда я вошла в столовую, меня приветствовала няня, не без достоинства поклонившаяся мне в пояс.

   - Сереженька с Акимом Петровичем в слободу за батюшкой уехал. Молебен служить будут, - поторопилась она оповестить меня, поймав мой ищущий мужа взгляд.

   Я посмотрела на нее внимательно. От прежнего впечатления, произведенного ею на меня вчера, не оставалось и следа. Ничего строгого, ни мистического не нашла я в этом чисто русском добродушном лице при дневном свете. Одни только большие, без блеска, проницательные черные глаза смотрели несколько сурово и слегка дисгармонировали с мягкой усмешкой старческих губ.

   - Ты меня прости, матушка-барынька, - вдруг неожиданно обратилась она ко мне, - что ежели я тебя по моей глупой привычке величать не сумею. Ты вон, слышь, княжеского рода, а я простая мужичка серая, так не взыщи, что обмолвлюсь чем невзначай, неученая я, темная, хотя и всю мою жизнь при господах скоротала.

   - Что вы, няня, что вы! - поторопилась я ответить и крепко поцеловала старуху.

   Она, казалось, не ожидала этой ласки. Лицо ее прояснилось широкой, доброй улыбкой.

   - У, ты, крохотка моя! - протянула она любовно, и вдруг ее суровые глаза загорелись, засияли и стали почти яркими, как у молодой женщины. - Вот ты какая! А я-то, грешница, думала супротив тебя... - произнесла она с чувством и укоризненно покачала своей седой, по-вдовьему повязанной головою.

   - Что же вы думали обо мне, няня? - поинтересовалась я.

   - Да уж я думала, крохотка, неподобное думала... Ты, слышь, княгинюшка знатная, ну, значит, важнющая... так думала-то, по серости своей... "сошлет, чего доброго, в людскую, отвернет от меня Сереженьку", вот что думала, крохотка моя.

   - Что вы! что вы! - непритворно ужаснулась я.

   - Ну, вот, ну, вот! Слава Тебе, Господи!.. И Сереженьку моего любишь, подай тебе за это Всевышний! Вынянчила ведь я его своими руками и все боялась, кому-то он, сердечный, попадется! Злая жена хуже всего на белом свете! А ты, вижу, любишь его, крохотка... Вижу, вижу, даром, что вчера только приехали, - улыбалась она, радостно кивая головою и плача от счастья.

   Эти простые, сердечные слова взволновали меня. Неожиданно для себя самой я упала на грудь старухи и прошептала ей на ухо, заливаясь счастливыми слезами:

   - Люблю, я его няня, так люблю, слов не найду выразить! Ведь, один он у меня, один в целом мире! Сирота я, няня! без отца и матери, кого же мне и любить, как не его, дорогого, милого!

   - Крохотка, что ты, Бог с тобой, ясная, верю! верю, жалостливая, верю сиротинка моя! Я сама тебя полюбила, сразу полюбила за доброту твою, голубонька! - и она заплакала навзрыд, бедная, одинокая старушка, всю жизнь свою отдавшая для других.

   Мой порыв сблизил нас больше, нежели другие годы совместной жизни... В лице Анны Степановны я приобрела честного, правдивого, неподкупного друга.

  

  

  

   Сергей вернулся к самому молебну. Я увидела его в ту минуту, когда слободской батюшка, высокий, худощавый старик, надевал с помощью дьячка свое скромное старенькое облачение.

   - Здравствуй Наташа, - целуя мою руку, приветствовал он меня со своей обычной, милой улыбкой.

   Начался молебен. Батюшка служил прекрасно, с чувством произнося слова молитв. И опять меня охватило детское настроение светлого, несколько грустного счастья. Снова вспоминались отроческие годы, когда мой отец точно так же приглашал священника в Рождество и Пасху служить у нас в доме молебны. О, папа, папа! Помолись, дорогой, со мною за меня, твою Тасю! - мысленно обращалась я к дорогому покойнику.

   Во время завтрака я старалась быть любезной, насколько могла, и угощала священника и дьякона соленьями и вареньями, заготовленными искусными руками няни.

   - А вы надолго сюда? - осведомился отец Виктор, дьякон слободы Насиловки.

   - Да покуда нам здесь поработается с женою, - с улыбкою в мою сторону, сказал Сергей, - ведь она одного со мною поля ягода! Я вам ее рассказ пришлю почитать... удивительная вещь!

   - Соблаговолите! - пробасил отец Виктор и стал смотреть на меня почтительно-изумленными глазами.

   - Хорошее дело, - вмешался в разговор о. Николай своим за душу хватающим, ласковым голосом. ("С таким голосом, - тут же невольно подумала я, - какое сильное впечатление должен он производить на паству!") - Хорошее дело, когда у супругов являются, помимо прочих семейных, еще и общественные интересы. Дай Бог, дай Бог, милая хозяюшка! А почитать вашу вещицу позвольте и мне. С удовольствием почитаю.

   Я поблагодарила за честь, краснея от смущение.

   - Вот Зоинька приедет, подружкой вам будет, коли не побрезгуете, - продолжал о. Виктор. - А только сестренка-то моя вряд ли подойдет к вам, уж очень она бедовая. И на поле сама с бабами жнет, и лошадей в ночное гоняет и сено косит, что твой мужичок.

   - Мальчишка какой-то! Разбойница, что и говорить. Вот приедет на Пасху, повидаете! - вставил о. Николай.

   Я уже слышала от мужа об этой Зое, сестре дьякона и она очень интересовала меня.

   Она училась в Петербурге на курсах, ни копейки не брала от брата, существуя грошовыми уроками чуть ли не с четвертого класса гимназии и отвергая всякую помощь.

   Эта Зоя казалась мне какой-то маленькой героиней, и я горела желанием ее увидеть поскорей.

   Завтрак кончился. Отец Николай и дьякон стали пирощаться с нами. Пожимая мою руку в прихожей, куда я вышла проводить их, о. Николай сказал мне со своей доброй улыбкой:

   - А вы, милая барынька, не пренебрегайте Божьим даром, не закапывайте таланта в землю. Пишите и меня, старика, радуйте!

   При этом глаза его остановились на мне с такою родственной лаской, что хорошо и тепло мне стало от этого взгляда. Глядя на них, я вспомнила другие, такие же чистые и светлые глаза, глаза моего отца, а вместе с ними и далекую, давно пережитую страничку дорогого детства. Не отдавая себе отчета, я быстро наклонилась и поцеловала большую мягкую руку старика.

  

  

  

   - Ну-с, когда же мы работать начнем? - обратился ко мне недели через две после нашего приезда мой муж с вопросом. - Да, кстати, я говорил о. Виктору о проекте нашего журнала. Он тоже хочет принять в нем деятельное участие. Это очень интересно. Он предполагает написать письма из глуши провинциального дьякона. Ну, а твои дела Наташа?

   - Какие, Сергей?

   - Проектируешь ты что-нибудь написать?

   - Когда же, милый...

   Последнее слово вылетело так неожиданно из моей груди, что невольно смутило меня.

   - Но ведь здесь что ни шаг, то типы, - стараясь не замечать моего сконфуженного вида, продолжал муж. - Мало тебе пищи? Уж одни няня, Аким Петрович и дьякон чего стоят!

   - Мне кажется, что я не могу писать... по крайней мере, теперь, -произнесла я и, помолчав, добавила прерывающимся голосом, - я так счастлива, Сергей, так полна моим счастьем, что ничто другое не идет на ум. Нет, я не могу работать!

   - Это так только кажется, Наташа. Вот увидишь, пройдет еще неделя, тебе наскучит праздная жизнь и ты остро захочешь приняться за перо. Ведь здесь все так и располагает к работе. Тихое гнездышко, красивая природа! Кругом сад, поля, покрытые еще снегом. А птичники, хлев и конюшни чего одни стоят! Пойдем туда, молодая хозяюшка, а?

   Ему не пришлось повторить своего приглашение... Через десять минут я уже была готова и, в короткой зимней кофточке и шапочке, в теплых галошах шагала об руку с мужем по моим новым владениям.

   Все здесь забавляло и радовало меня, как и в первый день приезда, на каждом шагу.

   В хлеву меня пленяли рослые, здоровые коровы, приветствовавшие нас своим ласковым мычаньем. В конюшне я кормила хлебом красивых сытых лошадок, поворачивавших мне навстречу умные головы с выразительными глазами.

   На птичнике я едва не оглохла от того концерта, который задало нам пернатое царство в нашу честь. Как все это было ново и забавно! Потом мой муж повел меня по деревенской дороге, пробитой между двумя снежными стенами к опушке леса... Последний кажется замурованным в своем зимнем сне под белой жемчужной одеждой.

   - Здесь сказочно хорошо летом! - говорил Сергей, очень довольный, производимым на меня впечатлением.

   - Буду ждать лета, но и сейчас здесь сказочно хорошо!

  

  

  

   Прошел месяц.

   Сергей был охвачен лихорадкой работы.

   Кроме своего творческого труда, он уделял много времени составлению плана своего "Идеального журнала", издание которого он хотел начать не позднее сентября.

   Он ежедневно списывался с петербургскими друзьями, подыскивал необходимых сотрудников, таких, которые подошли бы к главной идее его издания и помогли бы осуществить ее.

   Мы виделись с ним только за завтраками и обедами. Его рабочий стол был, к ужасу няни, перенесен в холодную и неуютную портретную; сюда же приносили целыми корзинами книги, журналы разных периодических изданий и беспорядочно складывали по углам комнаты. Хаос здесь царил невообразимый.

   - Сереженька, дай-ко-сь я хотя пыль-то сотру! - осторожно подступала к нему няня, но муж только упрямо качал головой, не отрывая глаз от работы.

   - Не надо, не надо, я сам!

   Щекотливый вопрос о денежной помощи с моей стороны, которого я так боялась, прошел гладко, почти незаметно.

   Когда его собственные материальные ресурсы иссякли благодаря громадным расходам по делу издания, я совершенно просто передала ему все свои деньги, полученные мною в бумагах от бабушки в день свадьбы.

   Он на минуту смутился.

   - Зачем же столько, Наташа?

   - Ведь тебе столько и надо, Сергей, - улыбнулась я. - Аким Петрович признался мне, что его касса опустела. Это дело касается и меня. Ведь ты обещал мне взять меня в помощники. Дай же и мне выступить отчасти на пользу нашего дела!

   - Хорошо "отчасти!" - сыронизировал он. - Издание целиком твое. И, не будь твоего участие в денежном отношении, мечта моя осталась бы мечтою! - с внезапно заблестевшими глазами радостно, весело воскликнул Сергей. - Ах, Наташа, ты сама не знаешь, какое счастье принесла ты мне с собою!

   Я улыбнулась радостной улыбкой. Мне так хотелось быть полезной ему и его делу.

   Какъ-то раз Сергей позвал меня к себе в портретную, превращенную теперь в его рабочий кабинет.

   - Видишь, Наташа, отец Виктор совсем оправдал мои ожидания, - весело блестя глазами от радостного оживления, сказал он.

   - А что такое? - поинтересовалась я.

   - Представь себе, он прислал мне пробную статью для журнала и статья оказалась очень хороша. Тема - значение церковных проповедей среди крестьян. Ты довольна, Наташа?

   Мне было решительно все равно в эту минуту, какую статью написал о. Виктор, потому что мои собственные дела были из рук вон плохи. Состояние полнейшей беспомощности захватило меня. Вот уже около двух недель я ежедневно присаживалась к столику, выдавливая из себя сюжеты, но все мои усилия были тщетны. Вдохновение отсутствовало. Пробовала я, помимо него, изобразить типы о. Николая, о. Виктора, Анны Степановны, Роговцева, но они выходили какими-то пустыми и бесцветными. Жизнь кругом была слишком обыкновенной и будничной, чтобы дать собою пищу фантазии.

   Муж не имел времени совершать теперь тех длинных прекрасных прогулок, какие мы делали с ним в первые дни после свадьбы. Он весь ушел в работу. А гулять одной мне не хотелось. Я не привыкла к этому, благодаря светскому воспитанию tante Lise. Пробовала я заниматься хозяйством под руководством няни. Но с первых же дней почувствовала полнейшую свою несостоятельность в этом деле. И без моего вмешательства все в хозяйстве катилось ровно и гладко, как по маслу, и я была здесь совершенно лишней.

   Оставалась одна работа, мое "писательство", но и она почему-то не шла мне на ум.

   Сергей не мог понять моего бездействия, сам охваченный приступом неугасаемого вдохновения, и даже как бы негодовал на меня.

   - Напиши мне что-нибудь такое же яркое, сильное и красивое, как твой "Сон девушки", и твоя слава обеспечена, - говорил он, - ведь два или три подобных произведения заставят прогреметь твое имя!

   "Я не могу работать, не могу, пойми это! - хотелось мне крикнуть ему, - ты напрасно произвел меня в таланты. Я ничтожество, пойми, и не жди от меня ничего хорошего!"

   Но я молчала, боясь своим признанием оттолкнуть от себя мужа. Я ходила спокойная на вид, но с болезненным ощущением в душе, ощущением недовольства собою и скуки. Анна Степановна своими проницательными глазами и житейским опытом поняла, что со мною творится что-то неладное.

   - Полно, крохотка, - успокаивала она меня, как видно, истолковывая в другую сторону мое удрученное состояние. - Ты без Сережи соскучилась - работает он много, с тобой мало бывает, а ты не сокрушайся. Кончит писать и опять к тебе вернется! Помяни мое слово, крохотка.

   - Да я ничего, няня, пусть работает, - отвечала я довольная отчасти тем, что чуткая старуха не докопалась до истинной причины моего горя.

   А между тем моя собственная работа все-таки не клеилась. Я доходила до исступления, сознавая мою полную беспомощность. Часто, бросая перо, я поднимала глаза на портрет матери Сергея, помещенный, по моему желанию, над письменным столом. Ее красивое лицо улыбалось добро и печально. Я слышала от няни грустную повесть этой женщины. Она не была счастлива в замужестве. Отец Сергее был крутой человек и очень строго относился к жене и детям. Оттого-то, должно быть, и улыбалась так печально со своего портрета бедная красавица. Я старалась схватить несколько фактов, переданных мне тою же няней из жизни родителей моего мужа, но перо не повиновалось мне, самый способ изложения казался сухим и скучным, а слог, так удачно воспроизведенный в "Сне девушки", отсутствовал и был грубым и тяжелым в новом труде.

  

  

  

   Великий пост всколыхнул мою душу.

   Я любила до безумия этот врывающийся в начале марта аромат весны, внезапно разбуженную от долгого зимнего застоя природу, талый снег на дорогах, смешанный с грязью, неумолкаемый протяжный и гулкий колокольный звон, запах ладана в притворе, заунывные напевы и черные ризы священнослужителей.

   Богослужение в слободской церкви особенно нравилось мне. Здесь, затерянная среди простого, серого люда, я простаивала долгие часы на коленях с восторженным настроением в душе. О. Николай служил с особенным чувством. Благодаря его ласкающему голосу и им самим переживаемому настроению знакомые слова молитвы и Священного Писания приобретали особенное значение для меня. В то время, пока мой муж списывался с Петербургом, составлял проекты нового дела, посылал прошения о разных привилегиях, словом, всячески готовился к появлению в свет своего "детища" журнала, я проводила время или