Чарская Лидия Алексеевна - Дурнушка

старые - не могли не смотреть на меня с откровенной жалостью или некоторым любопытством. А этот, красивый, добрый, талантливый и лучший, может быть, из людей человек, отличил меня, заглянув мне в душу. Свободно и просто, как с товарищем, поделился он со мною своим настроением. И при этом не было ничего обидного в его глазах, смотревших на меня просто и серьезно. Я часто замечала, как преувеличенно быстро бросалась наша светская молодежь оказывать мне ничтожные услуги: поднять уроненный мною платок или подставить стул. Они старались как будто доказать этим, что ничуть не замечают моего отличия от светских красавиц, и тем только еще более подчеркивали мое безобразие.

   Однако, я позабыла о том, что я дурнушка, в ту минуту, когда писала на изящном листке, украшенном гербом князей Горяниных, записку Водову по просьбе Лили.

   Ответа я не получила, только, заехав как-то к старику-редактору, я услышала от него, что Водов будет читать на вечере кузины.

  

  

  

   Концерт моей второй тетки, жены моего родного дяди, и матери княжны Лили удался на славу.

   Большой зал собрания был переполнен самой изысканой публикой столицы. Тут и там между тюлевыми и газовыми, залитыми пальетками и золотом туалетами мелькали не менее их нарядные и блестящие мундиры. Сдержанный говор и запах дорогих духов парили в воздухе.

   Кузен Вива со значком распорядителя на плече встретил нас у входа и, подав руку tante Lise, провел ее в первый ряд кресел. Тетя не хотела отказать себе в удовольствии посмотреть на свою племянницу и любимицу Лили, подвизающуюся в этот вечер на эстраде в качестве актрисы-любительницы.

   - Voyons! voyons! - твердила она поминутно, величественно кивая направо и налево своим многочисленным знакомым.

   Я, уничтоженная, по обыкновению, одним видом моего бального туалета, еще более подчеркивающего безобразие лица и фигуры, сидела с опущенными глазами, стараясь не смотреть и не видеть всей этой нарядной и чуждой мне толпы. В то время, как я смущенно теребила длинные концы шелкового пояса, кто-то неслышно подошел ко мне, встал перед моим креслом и произнес, протягивая руку:

   - Простите, что я не ответил вам письменно, а передал через третье лицо о том, что выступлю в качестве декламатора на вашем вечере. Но у меня были на то особые причины. Мы поговорим о них после, а теперь не будете ли добры представить меня княжне, вашей тетушке.

   Я угадала, чей это был голос, не поднимая глаз на говорившего. Я не посмела взглянуть ему в глаза, потому что радость, охватившая меня, непонятная мне самой, радость от одного его присутствия в этом зале, была слишком очевидна на моем лице. И я машинально исполнила желание Водова, представив его tante Lise.

   - Я читаю в последнем отделении концерта, - сказал он, - а пока, если позволите, посижу с вами.

   С этими словами он непринужденно опустился на соседнее не занятое рядом со мной кресло. Тетя, занятая в это время разговором с женою знакомого консула, ответила на почтительный поклон представленного ей мною Водова и тотчас же возвратилась к прерванной беседе.

   - Благодарю вас, что не отказались читать в этом концерте, - проговорила я, решившись, наконец, взглянуть на моего соседа.

   Он был в изящном фраке с широким вырезом на груди и нарциссом в петличке. Его добрые черные глаза ласково-дружески смотрели на меня, как бы ободряя.

   - Что вы хотели мне сказать по поводу моего приглашения? - спросила я, помолчав немного.

   - То есть вы хотите знать, иначе, - рассмеялся он, - почему я не ответил вам на вашу записку письменно?

   - Ну, да, - не могла я не улыбнуться и тотчас же сделала испуганное лицо, зная, что улыбка мне не идет вовсе.

   - Видите ли, княжна, - начал он серьезно, - я не писал вам ничего, потому что хотел сказать вам слишком много. Постараюсь быть кратким и точным, насколько умею... Вы и эта великосветская забава - хотя бы в пользу бедных - что у вас общего? Я не понимаю благодетельствовать беднякам таким образом. Ведь тут играет большую роль само развлечение, а не желание помочь беднякам. Ведь устройство такого концерта возьмет немало денег, а не лучше ли было бы эти деньги просто собрать среди богатых добрых жертвователей и передать их бедным людям. А тут устраивается концерт, на котором веселятся сами благотворители, совершенно позабыв в эти минуты о цели этого концерта. Я знаю, что вы поняли меня. Вы не от мира сего, княжна, вы не подходите к ним, к этой среде. Девушка, написавшая такую вещь, как ваш "Сон", не может быть заурядным светским созданьем. Вы обладаете талантом, поднимающим вас выше этой толпы, - и он небрежным и красивым движением головы обвел зал.

   Точно душистый фимиам потянулся ко мне со всех сторон и окутал меня своим благовонным туманом. Я слушала Водова, не смея поднять глаза, боясь встретить насмешливую улыбку соседей... И боялась совершенно напрасно, потому что все взгляды были обращены на эстраду.

   Там, entre les deux paravents, среди корзин с живыми цветами должна была сейчас разыграться веселенькая светская безделка одного из модных французских авторов. Оркестр проиграл прелестный вальс, последнюю новость сезона, и Лили неожиданно вбежала на эстраду.

   Ее чуть-чуть загримировали ради условий эстрады, и она казалась прехорошенькой девочкой. Костюм субретки удивительно шел к ее типу: коротенькая юбочка обнажала стройные ножки в туго натянутых шелковых чулках. Белый чепчик, изящно наколотый поверх пышной прически, удивительно красил ее головку. Играла она очень мило, стараясь подражать какой-то актрисе, виденной ею не раз во французском театре. Все это было ново и забавно, и ей усиленно аплодировали, особенно из первых рядов, где сидели наши родственники и знакомые.

   Наконец, Лили и Кити, изображавшая хозяйку Лили по пьесе, ушли с эстрады под гром неистощаемых аплодисментов.

   Их сменила приглашенная певица, потом артист, игравший на скрипке и, наконец, очень талантливая пианистка, игрою которой и закончилось первое отделение.

   В антракте Водов извинился и покинул свое место рядом со мною. К нам стали подходить наши многочисленные знакомые и завязался обычный пустой светский разговор, к которому я все еще не могу привыкнуть, как это ни странно.

   Началось второе отделение концерта, и Водов вышел на эстраду.

   Не знаю почему, но сердце мое дрогнуло.

   Он обвел публику спокойным взглядом и начал свою декламацию.

   Это были стихи, которых я не встречала еще в печати, очевидно, не выпущенные в свет, чудесные и мелодичные, как музыка.

   В них говорилось о том, как молодой поэт читал свою поэму во дворце короля. Вокруг него толпятся вельможи и рыцари. Прекрасные дамы, в драгоценных уборах, дарят ему свои улыбки. Сам король, маститый старец, сходит с трона, чтобы воздать должное молодому артисту. Но он ничего не видит, ничего не слышит. Ему не нужно похвал нарядной толпы, не нужно льстивых улыбок холодных красавиц... В самом отдаленном углу зала сидит его дорогая. На ней нет драгоценного убора, ни нарядного платья, но ее приговор дороже ему и милее льстивых речей первых красавиц королевства. Она поймет его поэму лучше всей этой суетливой и льстивой толпы, потому что сама она слагает песни, любимая музами не менее самого поэта. Он пробирается к ней через шумную толпу гостей, берет ее за руку и говорит ей, что она - избранница его сердца...

   Водов кончил, а я все сидела, как приговоренная к смерти, боясь вникнуть в смысл только что прочитанного, боясь поверить своему счастью.

   Эти звонкие рифмы, эта неподражаемая мелодия стиха посвящались мне. Нельзя было не понять, что тема схвачена не из мира фантазии, что Водов применил свое произведение или написал его, может быть, даже в честь новой зарождающейся между нами дружбы. Поэт, читающий в королевском дворце, - он сам, скромная девушка, любимая музами, - я.

   Это ясно и понятно, как Божий день! Но чем? чем я заслужила такое счастье? Господь Великий и Милостивый, да неужели же, неужели же я могла произвести впечатление на этого талантливого человека?

   В зале неистово аплодировали. Водов кланялся направо и налево с гордым достоинством, свойственным только избалованным судьбою людям. Я взглянула на него и вспыхнула до корней волос ярким румянцем смущения. Они, эти прекрасные глаза, смотрели мне прямо в зрачки с освещенной эстрады, а слегка побледневшие от волнения губы чуть заметно улыбались мне, только одной мне.

   В эту ночь я не смыкала глаз до рассвета. Я горячо молилась и благодарила судьбу. Я, религиозная по натуре (мой отец внушил мне с первых лет детства любовь к Богу), и в дни скорбей и радостей всегда обращалась к Великому помощнику. Молитва подкрепила меня. Тихое счастье обвеяло меня своими крыльями. Мне казалось, что жизнь прекрасна, когда есть в мире человек, который ценит меня.

  

  

  

   На днях приезжал с визитом Водов. Я забыла сказать, что тетя в вечер концерта пригласила его к нам.

   Приехал неожиданно, в то время, когда я меньше всего думала о нем. Я сидела одна в маленькой приемной, с томиком Тургенева в руках, в ожидании Лили, обещавшей заехать за мною для прогулки со своей компаньонкой.

   Едва лакей успел доложить о нем, как он уже был подле меня. Я скорее почувствовала его, нежели увидала. Он внес с собой струю морозного воздуха и какую-то особенную бодрость.

   - Как только княжна, ваша тетушка, позвала меня, к вам я, как видите, сразу воспользовался ее приглашением, - первое, что сказал он, пожимая мою руку.

   Я стояла потерянная, сконфуженная, забыв обязанности хозяйки, выронив томик Тургенева из своих дрожащих рук. Водов поднял книгу и положил ее на стол, все еще не сводя с меня взора.

   И вдруг точно что подтолкнуло меня. Сделав над собою невероятное усилие, я отбросила досадное смущение и спросила:

   - Сергей Вадимович, ведь то стихотворение, которое вы читали с эстрады три дня тому назад, посвящено...

   - Вам, - договорил он просто.

   Лица его я не видела, потому что опустила ресницы, чтобы не выдать выражение глубокого счастья, охватившего меня в эту минуту и отразившегося в моих глазах.

   - Оно было посвящено вам как творцу "Сна девушки", восходящему светилу и будущей яркой звездочке на нашем литературном горизонте, - сказал он и низко, почтительно склонился передо мною.

   Что-то дрогнуло внутри меня. Так вот оно что! Он интересуется не мною лично, а тем дарованием, которое угадывает во мне! И сердце мое больно сжалось от разочарование и стыда, но лишь на одну минуту.

   "А разве всех других девушек не любят за что-то? - стараясь себя успокоить, рассуждала я, - одних за доброту, других за ум, третьих за красоту и грацию? Разве можно полюбить ничтожество? Нет, нет! Если суждено мне быть хоть крошечку любимой им, этим бесконечно милым человеком, пусть он любит за талант или за что другое, не все ли равно - лишь бы любил, лишь бы ценил и уважал меня, как друг, как брат, как товарищ.

   Я подняла глаза и тотчас же поймала его направленный к моему лицу взгляд.

   - Ну, а если вы ошибаетесь в моем даровании? - тихо, но твердо обратилась я к нему.

   Он усмехнулся.

   - Я, ведь, кроме "Сна девушки", ничего не написала! - продолжала я, ободренная его молчанием.

   - И этого достаточно, - подхватил он быстро. - Вы знаете, знаменитый Лесков написал свою первую повесть тридцати лет от роду, княжна, а вам нет еще и восемнадцати...

   - Но мне кажется почему-то, что я не напишу больше. Вот уж месяц не могу себя принудить взяться за перо.

   - Вздор, я сам не пишу целыми годами. Долгое бездействие способствует только развитию таланта. Вы не отчаивайтесь, сам Пушкин, говорят, месяцами ничего не делал...

   - Боже, какие сравнения! - не могла не улыбнуться я.

   Он взял мою руку и, серьезно заглянув в мои глаза, сказал:

   - Я твердо верю в ваш талант, княжна! Одна ласточка не делает весны, это правда; один "Сон девушки" не может еще дать вам громкую славу и литературное имя. Но благое начало положено, и я верю не только в это благое начало, но и в дальнейшее процветание вашего дарования...

   Он хотел, казалось, сказать еще многое, но вошла tante Lise и разговор принял совсем другое направление.

   Сергей Вадимович сразу сумел понравиться тете. Требовательная и предубежденная против него, как против каждого человека не своего круга, смотревшая на него несколько свысока, tante Lise скоро, однако, позабыла об этом.

   С каждой новой фразой, исходившей из уст Водова, морщинки на лице старой княжны разглаживались, и что-то похожее на улыбку мелькнуло на ее губах.

   Водов происходил из старой дворянской семьи, когда-то очень богатой. Он часто бывал за границей и умел мастерски передавать свои впечатление. Tante Lise, не выезжавшая в продолжении целых десятков лет из России, страшно интересовалась Европой, преимущественно Швейцарией и Италией, где прошла ее юность, где осталось у нее много молодых воспоминаний.

   Визит Водова был, может быть, более продолжителен, нежели того требовало светское приличие, но такого невольного промаха не поставили на этот раз в вину молодому человеку.

   - Il tres distingue, tres comme il faut, -сказала tante Lise по его уходе. - Tres distingue, qui! И совсем из нашего круга, - подтвердила она еще раз, покидая гостиную.

   А я, как была, так и осталась на своем месте. Его откровенная речь не могла не взволновать меня... Я верила, что Водов относится ко мне исключительно, в силу ли сочувствия к моему печальному положению, или же из уважение к новому зарождавшемуся таланту, я не знала, но я верила в его симпатию, твердо верила, и в то же время сердце мое сжималось от тоски. Не того жаждала моя молодая душа. Симпатизируй он мне просто, как молодой девушке впечатлительной, умной, доброй и чуткой и я была бы бесконечно счастливее, нежели теперь, когда он ждал от меня блеска, славы и ему нравился во мне уже этот будущий блеск, созданный его воображением.

  

  

  

   Сергей Вадимович заехал к нам вскоре как-то опять. Tante Lise лежала с сильнейшим приступом невралгии и не могла выйти к гостю, предоставив мне занимать его.

   Водов был очень рассеян в это свидание.

   - Вы больны? - сочувственно спросила я, поглядывая на его осунувшееся лицо и желтые пятна на матовых, без признака румянца, щеках.

   - И да, и нет, если хотите, - ответил он уклончиво и подняв на меня глаза, пояснил, - я болен мыслью, если так можно выразиться, Наталья Николаевна.

   Он в первый раз называл меня так. Постоянное прибавление моего титула как-то сухо звучало в его устах. Я взглянула на него благодарными глазами и робко попросила:

   - Поделитесь со мною вашей болезнью.

   - Спасибо, - с мимолетной улыбкой бросил он. - Видите ли, княжна...

   - Наталья Николаевна, - поправила я его.

   - Наталья Николаевна, - повторил он послушно и снова улыбнулся своей милой улыбкой, - меня преследует мысль о моем бессилии. Я не удовлетворен ведением дела журналов и изданий. Мои вещи сейчас принимаются в силу того только, что "они" ожидают от меня в недалеком будущем более усидчивого труда и тщательной отделки. Такие оговорки мне несносны. Я пишу давно и много, мне тридцать четыре года и в эти годы уже, согласитесь сами, неприятно получать замечания от людей, менее меня знающих в деле и сильных только силою своего материального могущества, позволяющего им быть хозяевами над тем, что вести другим бывает иногда недоступно. И тогда я начинаю раздражаться, приходить в ужас. И весь мой ужас только в том, что я бессилен, т. е. беден.

   - Вы бедны? - удивилась я.

   - Ну, относительно, конечно: для того, что хочу предпринять, беден... Покойная мать оставила мне прекрасное имение под Курском. Доходами с него я и живу. Гонорар периодических изданий - случайные получки, и на них рассчитывать нельзя... Я вам говорю все это потому, княжна, что не считаю вас бездушной светской куклой в тесном смысле этого слова.

   "Ну, да, - мысленно горько произнесла я, - ты мне приписываешь душевные достоинства потому, что наружные отсутствуют в моей особе".

   - Я говорю с вами как с товарищем, - продолжал, между тем, Водов, - с другом, способным понять и оценить меня... Мы ведь с вами друзья, не правда ли, княжна?

   И он протянул мне обе руки через маленький столик, за которым я сидела, и я не могла не положить в них своих. Он тихонько их пожал по очереди одну за другою, и, задержав немного, выпустил.

   Потом он снова заговорил быстро и пылко, с чисто юношеским задором. Он говорил о том, как тяжело ему бывает подчас; что он если б у него была возможность, открыл бы собственное издание, свой собственный идеальный журнал, где бы сотрудники, молодые, сильные духом и талантом, могли бы работать по собственному произволу, не стесняясь никакими рамками условности... Писали то, что хотели и могли писать...

   Он говорил горячо, убедительно, увлекаясь, как поэт. Видно было, что над этой мыслью задумывался он подолгу, что это - его больное место, его рана, которая не заживет до тех пор, пока не осуществится его заветное желание. Он заметно волновался и, казалось, позабыл о том, что слушательница его - самая ничтожная молодая девушка, бессильная, в силу своей неопытности, помочь ему советом... Он ходил большими шагами по гостиной, с разгоревшимися глазами и щеками, пылавшими румянцем и говорил, говорил без умолку. Потом он вдруг внезапно остановился передо мною.

   - А для вас нашлось бы у меня лучшее место в моем издании, - обратился Водов ко мне. - Ваш молодой талант развился бы на свободе, не задавленный, не стесненный ничем! И как бы я был счастлив этим!

   Мне безумно хотелось видеть его счастливым... я смотрела в его пылающее лицо, слушала мощную, вдохновенную речь и мучилась бессилием помочь чем-либо.

   И вдруг яркая, как огонь, мысль прожгла мой мозг; невольная радость, почти восторг охватил меня: я нашла ему выход.

   - Сергей Вадимович, - начала я робко, или не я, вернее, а что-то внутри меня, руководившее мною помимо моей воли, - постараемся осуществить вашу идею вашего идеального журнала. Я богата, у меня есть сто тысяч моих собственных денег, оставленных мне покойным papa, которыми я, вопреки принятым условиям, могу пользоваться с шестнадцати лет. Возьмите часть их на ваше дело и пусть это дело будет нашим общим... Хотите? Да? Я поговорю с tante Lise. Ваш труд... а мои...

   Я не договорила и ужасно мучительно покраснела от смущение и страха. Мне казалось, что вот-вот он гордо и презрительно отклонит мое предложение, оскорбленный моим непрошеным вмешательством. Но ничего подобного не случилось. Водов только взглянул на меня пристально, странным, рассеянным взглядом, точно не дослышал моих слов, и, проведя рукою по своему изжелта-белому лбу, как бы отгоняя докучную мысль, сказал без малейшей тени волнения и обиды:

   - Да... да... Но об этом надо еще подумать... если позволите, мы поговорим как-нибудь еще раз, княжна...

   И как-то поспешно поклонившись, он поторопился уйти.

   Мне сделалось тяжело и неловко. Мое предложение сорвалось помимо воли, так внезапно, и теперь я каялась в моей неуместной поспешности. Меня крайне удивило и то, как просто отнесся к этому Водов. Не могли также не изумлять меня и его странная рассеянность, и поспешный уход.

  

   Со дня моего нелепого, как мне теперь казалось, предложения, сделанного мною Водову, я не видела Сергея Вадимовича и болезненно томилась о том, что невольно оскорбила его.

   Теперь моя жизнь казалась мне снова пустой и бесцветной. Нашелся смысл у нее, менее всего ожидаемый мною, и исчез, блеснул радостный луч в лице милого человека и погас. Но расстаться с мыслью о нем я не могла. Увидеть еще раз Сергея Вадимовича, вылить всю свою душу перед ним, рассеять мои сомнения- вот чего я смутно и горячо хотела. А сомнений набралось так много! Со времени появление в печати "Сна девушки" я ничего не могла писать. Горячая, непобедимая волна, захлестнувшая меня в ночь моего первого творчества, отхлынула от меня далеко-далеко! Желанный порыв вдохновения остыл, казалось, навсегда. Перо валилось из рук... Мысль только и работала в одном направлении: увидеть его хотя раз, услышать его голос, вот и все, что я так жаждала сейчас.

   Всю меня заполняло теперь захватившее меня врасплох и неожиданно подкравшееся ко мне новое чувство. Я полюбила. Полюбила талантливого, благородного и великодушного человека. Полюбила всей душою.

   Я отлично понимала, что с моим безобразием надо быть чем-либо выдающимся, из ряда вон выходящим, чтобы заставить полюбить также себя. К тому же сам Водов ясно высказался, что преклоняется передо мною как перед талантом, который, развившись и вылившись в определенную форму, поставит меня на желанную высоту.

   "Одна ласточка не делает весны", "один "Сон девушки" не даст имени", - вспоминались мне поминутно его слова. Но, что было делать, если голова моя не рождала новых мыслей, сердце не трепетало от приближения уже знакомого мне сладкого волнения, а перо застывало в моих слабых пальцах, казавшихся мне теперь такими ненужными и бесполезными. Невольная злость к самой себе охватила меня. И ко всему этому примешивалось еще мучительное, нестерпимое желание быть достойной внимания дорогого человека, оправдать его доверие, Доказать ему, что я действительно что-то представляю из себя. Я никогда не молилась так горячо и так много, как в эти дни.

   - Господи, - шептала я с убеждением, что моя молитва должна быть услышана небом, - Господи, помоги мне его увидеть, только увидеть! Господи!

   Об издании "идеального журнала" я уже не думала больше. Если бы даже tante Lise, моя опекунша и дала бы мне на наше предприятие все мое приданое, то гордый и щепетильный Водов вряд ли принял бы от меня эту жертву. Я отлично сознавала, что его рассеянный ответ в наше последнее свидание нельзя было принять за согласие. Я не могла вполне поручиться даже, расслышал ли он меня как следует в ту минуту или нет...

  

  

  

   Так вот оно какое! Вот что называется счастьем, неожиданным, необъятным, могучим!

   Прошло много дней с того знаменательного вечера, а я все еще не могу опомниться от счастья, не могу прийти в себя и проснуться от своего чарующего сна!

   Как это случилось?.. Ни я, никто из моих не ждали этого, а, между тем, никто и не удивился событию, точно в нем не было ничего удивительного, точно так должно было быть и не могло быть иначе! Только я одна не могла свыкнуться с мыслью, не могла поверить странной действительности. Неожиданная радость, почти граничащая со страхом, заполнила меня, как бы пересоздала все мое существо на новый лад.

   Я стала невестой Водова.

   Это совершилось, точно во сне.

   В субботу мы с tante Lise, Лили и Вивой были в опере.

   Совсем неожиданно в нашу ложу вошел Водов. Из театра tante Lise пригласила его пить чай к нам. Приехали к нам и Лили с Вивой.

   После ужина Вива сел за рояль и стал копировать пение оперной примадонны. Это было очень забавно.

   Мы искренно смеялись. Смеялся и Водов, причем лицо его, немного суровое и холодное, делалось добродушным и милым, как у ребенка.

   Я была счастлива уже тем, что он не обиделся на меня, что он приехал к нам для меня одной, может быть. И это меня радовало не мало. Щеки мои горели, глаза блестели, как никогда. Я минутами даже забывала о моем безобразии, и вся моя душа тянулась к нему, и я поминутно взглядывала на него, милого, дорогого, хорошего, бесконечно мне дорогого.

   У меня было так светло и хорошо на душе в этот вечер, что невольно хотелось что-нибудь сделать для окружающих, чтобы так же хорошо было и всем.

   Tante Lise расспрашивала о чем-то Лили в столовой.

   Вива наигрывал что-то на рояле.

   Я и Водов ходили по гостиной.

   - Теперь и мы можем говорить на свободе, - улыбнулся мне Водов, не сводивший с меня во весь вечер пристального взгляда, несказанно смущавшего меня.

   - Что же вы хотели сказать мне? - спросила я не совсем твердо, встречаясь с ним глазами.

   - Многое, княжна, и это многое, предупреждаю, удивит вас. Помните, в последний раз я говорил вам, что мне не хватает материальной силы осуществить заветную мечту - издание того "идеального журнала" - в которую я посвятил вас, говорил о ней с вами, как с товарищем-другом, собратом по искусству, а не со светской барышней? Наталья Николаевна, - серьезно, почти строго подчеркнул он и, когда я молча сочувственно кивнула ему головою, он продолжал, - вы были так отзывчивы и чутки, что предложили мне свою помощь, выступив наравне со мной инициатором дела. Значит, вы верите в него? Верите и в меня, почти незнакомого вам человека?.. Ответьте мне, княжна, верите ли вы в меня, в мой талант, в мои силы?

   Что я могла ему ответить! Я мало думала о самом журнале. Все мои мысли кружились только вокруг самого Водова. Его идея уже была мне симпатична в силу того, что он сам так увлекался ею. Как же он мог спрашивать меня, сомневаться в моей вере в него, в его талант и силы!

   - Конечно, верю! - вырвалось невольно из моей груди, и лицо мое, вероятно, выражало в эту минуту столько искренней готовности быть ему полезной, что он почтительно склонился к моей руке и в первый раз в жизни я ощутила на моих пальцах поцелуй постороннего человека...

   Огромное чувство радости охватило меня. Водов, между тем, продолжал свою речь, не выпуская моих пальцев из своей руки.

   - Вы верите в меня и в мое дело, друг мой княжна, а я верю в ваш талант, верю в то, что автор "Сна девушки" станет некогда великим, что им будут гордиться, что он приобретет крупную литературную славу!

   - Хорошо, если бы это было так! - тихо проронила я, сияя от счастья.

   Водов все еще не выпускал моей руки.

   - Это будет так, это должно быть так, княжна! - подхватил он. - В вас я не мог ошибиться! Слишком своеобразно, слишком ярко выразилось ваше дарование... Теперь, - задумавшись на минуту, сказал он, - послушайте, что я скажу вам. Вы девушка, и светская девушка вдобавок; вас держат, как птенчика в вате, и не дают возможности узнать истинную жизнь с ее горестями, радостями, поэзией и прозой. Вы не имеете понятия, какова она на самом деле, эта жизнь!.. Мне же стукнуло тридцать четыре года... не велики годы, как видите, но, Боже мой, сколько пережитого осталось за мною! сколько радостного и печального позади меня! сколько драмы! Да, именно жизненной драмы. Мы были очень богаты сначала, потом почти разорились. Я пережил много, пока не вышел на дорогу, пока не стал зарабатывать так удачно своим искусством; но большие заботы, печали, удары судьбы наложили на меня свою беспощадную руку и я уже не мог остаться тем свежим, жизнерадостным человеком, каким был раньше. Вы читали мой рассказ "Светоч"? Там это ясно и хорошо выражено. Оттого-то, должно быть, теперь я и не могу поступить так, как хотел бы. Хочу и не могу. Я встретил девушку, вы ее знаете хорошо, княжна, молодую, восприимчивую, сильную духом и... и очень талантливую. В ее душе есть много сродного с моею. Я хотел бы сказать ей просто от души: "Полюби меня, отогрей меня своей родственною лаской, освети меня отблеском своего молодого дарования, приди ко мне с горячим дружеским участием и предложением трудиться, работать совместно и рука об руку идти по жизненной тропе..." А что такая девушка может мне ответить на это? Как вы думаете, княжна? "Ты берешь, - скажет она, - мой талант, мои силы, а взамен не дашь мне того молодого счастья, о котором я мечтала". Так ли говорю я, Наталья Николаевна? так ли ответит мне та девушка, к которой я стремлюсь всей моей душой?

   - Нет, не так! - почти крикнула я, будучи не в силах сдержать свой порыв, то краснея, то бледнея под наплывом охватившего меня чувства какой-то мучительной и сладкой тоски, - не так ответит вам эта девушка, не так! Вот как она скажет вам: "Берите мой талант, если он только не продукт вашей фантазии, мое сердце, мои силы, всю мою душу, если они нужны вам для вашего дела, для вашей жизни, для вашей цели..." Она, эта девушка, нужна вам - значит, дорога... И она счастлива этим.

   Я едва слушала и верила самой себе... Куда делась моя робость, моя приниженность? Новая княжна Тася высказывала новые, неведомые до сей поры ее существу мысли! Точно я выросла в эти короткие минуты, точно спала с меня ненужная, фальшивая маска, и я появилась в новом свете, улучшенная и скрашенная в моих собственных глазах.

   Водов посмотрел на меня серьезным и долгим взглядом без улыбки, без слова, точно в первые видел мое безобразное лицо с длинным носом и большим ртом.

   - Да, да, я гадка, я безобразна, но я чувствую, может быть, глубже и больше ваших блестящих красавиц, - в припадке внезапно нахлынувшего на меня отчаяния вскрикнула я, и слезы брызнули из моих глаз.

   Тут только он очнулся.

   - Не то! не то! - быстро заговорил он, мгновенно вспыхнув яркой краской, залившей его лицо. - Вы знаете мое мнение о красоте. Мой кругозор по этому вопросу яснее и шире, чем вы думаете! Нет, - тут он нервным движением руки откинул со лба набежавшие пряди волос и проговорил ласково и нежно, как не говорил еще никогда со мною, - меня пугает то, что я не сумею отплатить ей, этой девушке, за все ее добрые чувства, княжна Наташа!

   "Наташа!" Он меня назвал так, как никто не называл никогда в моей жизни. Это имя, принадлежащее мне, но чуждое для меня до сих пор, получило особенную прелесть в его устах. Чем-то детским, милым и далеким повеяло разом от этих звуков. Мне захотелось вдруг почему-то горячей материнской ласки и колыбельной песни, которую - увы! - мне не пришлось никогда слышать.

   С влажными от слез глазами и побледневшим лицом подвинулась я к нему и прошептала чуть внятно:

   - Ей ничего не надо... никакой награды. Если можно только... любите ее... любите... меня... немножко... - и я закрыла лицо руками, сгорая от стыда и муки.

   - Я уже люблю вас, - услышала я так близко около себя его шепот, что у меня захватило дух от смущения и неожиданности. - Я вижу сам, что люблю вас, милая девушка...

  

  

  

   Я переживала новую эпоху своей жизни. Точно не я сама испытывала ее, не княжна Тася Горянина была счастливой невестой любимого человека, а совсем другое обновленное и оживленное молодое существо.. Я точно обезумела от счастья с минуты объяснения Сергея. "Сергей!" Как мило, близко и дорого стало мне это имя! Я повторяла его про себя и вслух по несколько десятков раз в сутки. "Мой Сергей, мой дорогой Сергей, мой любимый!"

   Я засыпала с этим именем на устах и просыпалась с мыслью о том, что я его увижу, моего жениха, сегодня, скоро-скоро!

   Tante Lise, без малейшего колебания, вопреки моим предположениям, давшая мне свое согласие на брак с Водовым, не могла не удивляться, глядя на мое счастливое и, как мне самой даже казалось, похорошевшее от счастья лицо...

   - Дитя мое, - после официально сделанного мне Водовым через нее предложения, говорила она, - вы знаете, какое великое назначение женщины - быть женою и матерью. Ваша покойная maman оставила вас рано сиротою, Тася, и я считаю своим священным долгом объяснить вам за нее вашу новую, далеко не легкую задачу.

   И она говорила, говорила мне об обязанностях, выпадавших на долю девушки, вступающей в брак. Я внимательно смотрела в ее глаза, стараясь не пропустить ни одного слова, и каждое ее слово западало мне в душу; а между тем мысль моя в это время создавала мне милый образ любимого человека, и думала я только о нем.

   Когда раздался знакомый звонок и входил лакей, неслышно скользя по ковру гостиной, с докладом об его приезде, tante Lise встречала моего жениха с любезной улыбкой. И она сумела оценить этого прекрасного человека и верила, что я, ее племянница, буду счастлива с ним.

   Оставшись наедине с Сергеем, мы говорили без умолку и большею частью о нашем будущем журнале, о нашем "детище", как он называл его. Он, увлекающийся и вечно забегающий вперед, с присущей ему богатой дозой фантазии, видел свое издание как бы существующим на самом деле и старался представить его мне возможно нагляднее и яснее.

   Но я ничего не понимала. Я слушала нежные звуки его голоса, любовалась его нервным, взволнованным лицом, и была счастлива, как никогда в моей жизни, и чуть не плача, отрывалась от наших бесед, когда Варенька приходила звать меня к примерке неизбежного в таких случаях приданого.

   Взволнованная, радостная бежала я к м-ме Люси, толстой француженке с вычурною прической.

   - En voici des echantillons de la robe de chambre, mademoiselle. Le quel en preferet vous? - с самою обворожительною улыбкою предлагала она мне кусочки тканей нежнейших голубых и розовых оттенков.

   В другое время я ужаснулась бы при виде этих светлых бросающихся в глаза тряпок. Голубое или розовое matine для меня, Таси Горяниной, с моим некрасивым лицом! Но теперь мне было как-то безразлично до всего, что не касалось моего счастья.

   "Ведь если он любит меня, - думалось мне, - то уж во всяком случае, не за мою внешность. И буду я лучше или хуже того, чем я есть, он отнесся бы ко мне с одинаковым участием и добротою".

   Я торопливо примеривала шерстяные и шелковые лифы, почти не замечая того, что на меня надевали, горя желанием покончить возможно скорее со всем этим неизбежным злом и возвратиться туда, в мою уютную маленькую гостиную, где он меня ждал, ходя из угла в угол своими легкими шагами.

   - Ну, что, покончили с важными делами? - шутя встречал он меня.

   - Скучно это! - жаловалась я.

   - Но неизбежно! Что делать! Нам не пересоздать старых привычек, накопившихся за сотни лет.

   Свадьбу назначили на последние дни масленицы, потому что Сергей хотел познакомить меня с деревенскою весною у себя в имении, куда мы должны были уехать после венца.

   Теперь к нам часто приезжали мои подруги, т. е., нет, не подруги (подруг у меня никогда не было), а те светские барышни, которые выезжали со мною в одно время и считались моими сверстницами по бальным и концертным залам. Все они любезно улыбались мне, поздравляли меня с помолвкой и откровенно восхищались талантом моего жениха.

   Приехала прелестная баронесса Кити.

   - Я рада за вас, милая Тася, - просто и задушевно сказала она, лаская меня своим серьезным и чистым взглядом. - Вы мне так нравитесь, мы должны подружиться. Хотите?

   И я подружилась с ней. Малейшая ласка подкупала меня, далеко не избалованную дружеским сочувствием. Участием же со стороны Кити я дорожила в особенности. Она так мало походила на холодных чересчур деланных светских кукол.

   Лили - та просто прыгала вокруг меня, как птичка и переворачивала вверх дном весь мой приданый гардероб. Словом, все были довольны предстоящей свадьбой.

  

  

  

   - Так вот как, Наташа! Вы оказываетесь настоящим ангелом! Совершенно случайно я узнал о ваших подвигах... совершенно случайно! Вы сами не хотели поделиться ими со мною, недобрая! - говорил Сергей, заехав за мною, чтобы увезти меня на обычную прогулку.

   Tante Lise разрешала нам кататься часок-другой по шумным петербургским улицам.

   Я не поняла в первую минуту, о чем говорит Сергей...

   Тогда, взяв мои руки в свои, он передал мне то, что узнал из уст Лили о моей благотворительной деятельности.

   - Отчего вы мне не говорили об этом, Наташа? - с ласковым укором спросил он.

   - Зачем же мне было распространяться на эту тему? - несколько смущенно оправдывалась я. - Ведь мои рассказы могли быть приняты за самохвальство! Я этого не хотела.

   - Знаете, Наташа, - чистосердечным порывом вырвалось из его груди, - чем больше я узнаю вас, тем больше убеждаюсь, что приобрел с вашей рукою сокровище, которое вряд ли заслуживаю...

   - Вы?

   Вероятно, мое чувство к нему было слишком очевидно, слишком наглядно выразилось оно в этом восторженном "вы", потому что все лицо его вдруг осветилось и он сказал, невольно понижая голос от охватившего его волнения:

   - Как вы добры, Наташа, и как бы я хотел быть таким же добрым, как вы!

   В тот же день вечером, узнав, что я собираюсь в сопровождении Вареньки объезжать бедных, он выпросил позволения у tante Lise заменить собою мою компаньонку.

   Получив ее согласие, мы обрадовались, как дети. Быстро накинула я нарядную плюшевую, отороченную соболями шубку, такую же шапочку и, едва удерживаясь от обуявшего меня счастливого беспричинного смеха, сбежала вниз. Щегольские санки Водова ждали нас у подъезда. Сергей помог мне усесться, заботливо запахнул медвежью полость и сев рядом, повернул ко мне смеющееся лицо:

   - Куда же?

   Я назвала улицу, находившуюся на самой окраине города. Кучер, такой же молодой и жизнерадостный, как и мы сами, с особенным удовольствием подобрал вожжи и, лихо прикрикнув, пустил лошадь быстрой рысью по мягкой и рыхлой зимней дороге.

   Чудный зимний, студеный, несмотря на февраль месяц, вечер сиял золотыми звездами и сверкающею белою фатою снега, отливавшего в лучах месяца миллиардами огней.

   Я смотрела в опрокинутый над моей головою светозарный купол и думала о капризных случайностях судьбы.

   "Вот, - невольно приходило мне в голову, - несколько месяцев тому назад я ездила по той же дороге, к тем же бедным, в сопутствии Вареньки, одинокая, сиротливая, никому не нужная, несмотря на все мои достоинства, восхваляемые людьми. А теперь все изменилось... Я уже не прежняя одинокая Тася, проклинающая десятки раз в день свое безобразие. Точно в волшебной сказке, появился на пути моем давно всем моим существом ожидаемый прекрасный и добрый принц.

   И этот "принц" любит меня; я это видела и по нежной ласке, льющейся мягким светом из его глаз. И в звуках его милого голоса было столько доброго участия, столько беспредельной готовности сделать меня счастливой! Как он мог полюбить меня, такую, как я есмь, я не могла уяснить себе, но тем не менее, он любил меня. Сергей часто говорил мне, что я моими душевными качествами напоминаю ему его мать, умершую, когда он был ребенком; говорил, что между нами есть много родственного; он даже иногда называл меня своей младшей сестричкой.

   - Разве мы - не брат и сестра, породненные одною целью, Наташа? -говорил он, - разве великое искусство - не наша общая мать?

   Да, да, он был прав, тысячу раз прав.

   Что-то родственное, трогательное незаметно влилось в наши взаимные отношения.

   И теперь, несясь стрелою в маленьких саночках по ровной дороге на самую дальнюю окраину Петербургской стороны, я вся была полна этим моим убеждением.

   - Вам не холодно, Наташа? - наклонился он ко мне, как раз в ту минуту, когда моя голова была полна мыслью о нем.

   - Нет, нет, благодарю вас! Мне так хорошо!

   Сани остановились перед домом, где ютилась семья бедной больной вдовы чиновника, Осиповой, моей главной клиентки.

   Около двух лет не вставала она с постели, прикованная к ней острыми припадками ревматизма. С нею жили двое малолетних мальчиков, ее сыновей, по седьмому и по восьмому году, и взрослая дочь, молодая, двадцатилетняя девушка.

   Они все были дома, в маленькой комнатке, которую я нанимала для них. Молодая девушка только что вернулась от портнихи, куда ходила по моей же протекции учиться кройке и шитью. Мальчуганы тоже были налицо. И все это при моем внезапном появлении ринулось мне навстречу, радуясь и ликуя, говоря разом в одно время, ловя и целуя мои зазябшие руки.

   Мне было очень неловко перед Сергеем за эту, как мне казалось, аффектированную встречу, а между тем где-то в самой глубине сердца затеплился огонек невольного тщеславия и удовлетворенной гордости.

   "Смотри, - казалось, говорил мой внутренний голос скромно отошедшему в сторону Сергею, - ты видишь, эти люди любят и знают меня. Ты не ошибся во мне, они могут подтвердить тебе это. Я добра и милосердна, и ты можешь гордиться мною".

   И тут же я краснела от стыда за мои, как мне казалось, безобразные мысли. Я пришла бы в ужас, если бы кто прочел их на моем лице!

   "Да разве эта доброта и это милосердие являлись не вследствие того только что я - дурнушка? - скептически обуздывала я тут же мои тщеславные порывы. - Если бы я была хороша собою, уделяла ли бы я столько времени и денег этим беднякам? Разве не удовлетворяло меня сознание моего тщеславия, глупого тщеславия, быть милосердной, не будуч