Чарская Лидия Алексеевна - Дели-акыз

Даня, ты знаешь, еще не вернулась со своего урока от Махнадзе, где учит девочек играть на арфе. В комнате мужчин сейчас один Валь. Но он так занят своими будущими мостами, так ушел в свои чертежи и математические выкладки, что ничего другого не услышит теперь и не увидит. Окно же "детской" выходит прямо на берег реки, прямо на дорогу...

   - Идем, бирюзовая, идем!

   Рука Селтонет совсем холодная от волнения. Она вся - нетерпение, вся - любопытство сейчас. Очевидно, смотрины князя, за которого она вряд ли когда-нибудь согласилась бы пойти замуж, для неё целое событие в её бедной впечатлениями жизни. Окно в детской раскрыто настежь, и она и Глаша сидят на подоконнике.

   День уже клонится к вечеру. Синее небо как будто подернулось прозрачной жемчужной вуалью. Одуряюще пахнут нежные розы в Джаваховском саду, ласково улыбаются синеющие вдали игривой цепью полные прелести горы.

   Глаза девушек одинаково жадно прикованы к горной дороге. Зрение у Селтонет замечательное, как и подобает быть настоящей горянке. Поэтому неудивительно, что пока Глаша безуспешно вперяет взор вдаль дороги, Селтонет уже успела увидеть далеко-далеко две мелькнувшие фигуры всадников.

   - Скачут, рубин мой, скачут! - чуть не громко вскрикивает Селта и хватает за руку Глашу.

   Действительно, скачут, их уже видит теперь и Глаша. И не со стороны горийского виноградника, где находится летнее помещение Абдул-Махмета, а со стороны его дальней горной усадьбы. Скачут двое на быстрых и выносливых маленьких конях. Вот они ближе, ближе. Если бы момент не был столь торжественен, Глаша и Селтонет покатились бы со смеха при виде толстой, крупной неуклюжей Фигуры Абдул-Махмета, затянутого в парадный бешмет и как бы придавившего своей десятипудовой тяжестью маленькую горную лошадь. Зато его спутник, словно вылитый, сидит в седле. Как он строен и ловок! Как ловко правит конем! А богатый наряд его так и сверкает на солнце. Белый бешмет густо расшит серебром. Рукоять шашки выложена черною красивою персидскою бирюзою. Белая папаха на его голове сверкает как снег седой вершины Эльбруса. Но лицо его почти скрыто под ней. Однако, где-то Глаша видела этот горбатый нос, эти бегающие, как у мыши, черные глаза Бесспорно, она встречала его где-то, но где?

   Вот всадники поравнялись с окном, остановили коней и приподняли папахи. Потом отдали неизбежный "селям", приложив руки к сердцу, губам и лбу.

   - Да будет благословение Аллаха над лилиями карталинских долин! - крикнул Абдул-Махмет, утирая рукавом бешмета обильно струившийся по лицу его пот.

   - Спасибо, ага, будь здоров и ты! - звонко ответила Глаша в то время, как Селтонет, по обычаю татарок, спрятала лицо свое под чадрой.

   Однако, желание показать себя подскакавшим всадникам было настолько сильно, что она через минуту снова откинула покрывало назад и даже чуть высунулась из окошка. Оба всадника придвинулись ближе на своих конях.

   - Закрой твои очи, гурия, или я ослепну! - крикнул богато и нарядно одетый спутник Абдул-Махмета по адресу высунувшейся из окна Селтонет и приложил руку к сердцу.

   Тщеславная девушка вспыхнула от удовольствия при этом истинно восточном комплименте и заметила, что глаза горбоносого всадника с нескрываемым восхищением смотрели на нее.

   - У нас, в горах, девушки лопнули бы от зависти, при виде тебя. Я бы желал, чтобы у сестры моей были твои косы и уста! - продолжал всадник, все еще не спуская глаз с Селтонет.

   Молчание. Лицо Селтонет пылает все ярче. Здесь, в "Гнезде Джавахи", никто еще никогда не восхищался красотою её. Действительно, чудесных волос её как будто даже и не замечали вовсе, а она, Селтонет, так любит похвалы.

   Она молча кивает в знак благодарности всадникам.

   - Ты ему должна ответить что-нибудь такое же приятное, - шепчет Глаша, незаметно теребя за руку свою старшую подругу.

   - А я не знаю его имени даже, - смущенно лепечет та.

   - Хочешь, я спрошу?

   И, забыв всякую осторожность, Глаша высовывается из окна и кричит, обращаясь к Абдул-Махмету:

   - Эй, ага, скажи, как зовут твоего товарища? Селта хочет знать!

   Толстый татарин разводит руками, потом мотает бритой головой и, забавно сложив руки на животе, посылает к окну:

   - Видно, что ты еще птенчик годами, раз не знаешь славного узденя, храбрейшего из джигитов Дагестана, бека Саима-Али-агу-Гаида!

   - Ах!

   Селтонет не выдержала и вскрикнула от неожиданной радости и восторга.

   "Бек-Гаид! Знатнейший и богатейший уздень Нижнего Дагестана, храбрый джигит, каких мало на свете! Бек-Гаид! Не сам ли Аллах посылает мне, Селтонет, бедной, незнатной родом сироте из Кабарды, это счастье?"

   Она шепотом делится своими мыслями с Глашей.

   - О, - восторгается та, - ты счастливица, Селтонет! Ты счастливица? Богатой будешь, княгиней, важной, знатной! А мы все в гости станем ездить к тебе. Ты будешь нас угощать и джигитовками, и пляскою, и музыкою, и шербетом, и сластями. Ах, как весело будет! Как весело, Селтонет! Скажи же ему скорее, что ты слышала о нем, о его богатстве и знатности. Скорее, скорее говори же, Селтонет, не медли!

   Но Селтонет уже и сама знает, что ей делать, что говорить. Она перевешивается через подоконник; её черные глаза горят, губы улыбаются торжествующе и смущенно.

   - Бек-Гаид! - посылает она звонко. - Твое имя знакомо всему Верхнему и Нижнему Дагестану! Твои табуны и стада разбрелись от долин Грузии до Адарских ущелий! Храбрости твоей позавидует орел на небесах! Все это знают, знаю и я.

   - Спасибо, девушка, за доброе слово! Да расцветут ярче розы твоих уст, произнесшие эти слова!

   И голова Бек-Гаида склоняется низко перед Селтой.

   Бек-Гаид хочет опять что-то сказать, но... С громким фырканьем отпрянул от окна его конь. Белоснежный бешмет всадника сразу принимает зеленый, красный н синий оттенок. В тот же миг сверху, с балкона, слышится повелительный окрик знакомого обеим девушкам голоса.

   - Эй, Селтонет, отойди от окна, не то я вылью на твою голову целое ведро разведенной краски, как вылил на тупые башки этих баранов, что перекликаются с тобой.

   И, как бы в подтверждение этих слов, с балкона джаваховского дома льется целый ручей на головы всадников и их коней.

   О, этот Валь! Он проследил, очевидно, всю сцену от начала и решил наказать непрошенных гостей по-своему. И вот щеголь Бек-Гаид, весь залитый с головы до ног, принял крайне несчастный вид.

   - Нечего сказать, хорошо же я его отделал! Ха-ха-ха!.. И тебе попало, Абдул-Махмет, как будто? Ничего, кунак, обсушишься у себя дома. А кто же виноват, что у тебя пустая тыква на плечах вместо головы, и ты околачиваешься, как вор, вокруг чужой усадьбы? Проваливайте, миленькие, подобру, поздорову отсюда, да поскорее! И уж не возвращайтесь обратно. Попробуйте сунуться сюда еще раз, так уже не красками, а кинжалом да пулей попотчуем вас!

   Вряд ли слышно отпрянувшим от дома всадникам, что говорит, захлебываясь от волнения и негодования, Валентин. Но впечатление от его крика получается, видно, весьма сильное. С проклятиями и бранью оба всадника, потрясая нагайками по адресу Валя, в грязных запачканных бешметах, несутся теперь стрелой от стен "Джаваховского Гнезда". Изредка поворачивается горбоносый уздень и грозит своим коричневым кулаком юноше.

   - Что теперь будет? Что, если Валь пожалуется "другу" или тете Люде? Что будет тогда? - в волнении шепчут совершенно растерявшиеся девушки.

   Конечно, Глаше попадет в этом случае меньше, она еще маленькая и не ради неё же приезжали эти господа. Но Селтонет могут быть серьезные неприятности за её разговоры с чужими людьми, тем более с Абдул-Махметом, которому строго-настрого запрещен вход в джаваховский дом. Надо поэтому будет спрятать в карман свою гордыню, упросить Валя не передавать ничего старшим о всем случившемся. И, не задумываясь ни на минуту, Селтонет ложится на подоконник, спиною к горам, перекидывает голову и, глядя снизу вверх на Валя, все еще находящегося на балконе, говорит сладким голосом:

   - Валь, миленький, пригоженький, яхонтовый, ты не скажешь "другу" того, что видел и слышал? Нет?

   Валь смотрит на девушку молча и глаза его сверкают возмущенно-злым огнем. Потом он наклоняется над перилами и говорит отрывисто и сердито:

   - В моем роду были поэты и бедняки, но не было шпионов и доносчиков. Запомни это!

  

  

   Тихий июньский вечер. Последний вечер перед отъездом Нины и Гемы из дома. В этот последний вечер собрались всей семьей в последний раз на галерее "Джаваховского Гнезда". Нынче в гостях нет никого из посторонних. Даже такие близкие друзья, как Ага-Керим с женою и князь Андро Кашидзе не приехали сегодня навестить отъезжающих друзей. Все они явятся завтра провожать их на вокзал в Гори. Всем им понятно, что сегодняшний вечер Нина Бек-Израил должна провести только со своими "птенцами". На долгие месяцы увозит она отсюда в более благодатный климат больную Гему, и пока молодая девушка не почувствует себя вполне здоровой, не вернется сюда. За нее останется тетя Люда. Бедняжка Сандро! Нелегко ему расставаться с сестрой. Они стоят, обнявшись, и смотрят на небо и слушают тихий ропот Куры под горою. Бедная маленькая Гема! Её сердечко сжимается предчувствием, что не вернуться ей сюда, не слыхать больше этой меланхолической песни родимой реки, не видеть дивного восточного неба, не вдыхать аромата пряно-душистых роз джаваховского сада.

   Всегда кроткая и покорная, вполне справедливо заслужившая прозвище "тихого ангела Джаваховского дома". Гема никому никогда не сказала ни одного резкого слова; ее любят здесь все без исключения. Даже Валь, задира и насмешник со всеми, сдержан и вежлив с семнадцатилетней черноокой Гемой. А Сандро, тот просто обожает сестру и поэтому, словно ударом кинжала, пронзает его сердце каждое печальное слово Гемы в этот прощальный вечер.

   - Братик мой ненаглядный - говорит она, - если Богу будет угодно взять меня отсюда - там на чужбине, не горюй! Помни, что у тебя есть "друг", друг, который любит тебя, как мать, а я...

   - Гема! Гема! - стоном срывается с губ юноши, - не говори так! Ты разрываешь мне сердце.

   - Молчи, Сандро, молчи!.. Дай высказать мне то, что у меня на душе: если я уйду туда, высоко-высоко, то буду там с нашей матерью, с нашим отцом молиться за тебя...

   - Перестань! Перестань! Или ты не видишь, что душа моя истекает кровью?

   - Успокойся, братик любимый. От слов, говорят, не пристанет ничего. Может быт, мои злые предчувствия напрасны, и я вернусь с наливными, как яблоко, щеками этою же осенью из Швейцарии... Но если бы я не вернулась, так вот, голубь мой, возьми медальон нашей матери и образок святой Нины на память о Геме... На! Дай я благословлю им тебя.

   И Гема, быстро и порывисто расстегнула ворот платья, сняла крошечный медальон с образком и осенила им склоненную голову юноши. Сандро готов разрыдаться и с трудом удерживается от слез.

   Ему хочется упасть к ногам сестры и крикнуть:

   - Не уходи от нас, моя Гема, не уходи! Ты нужнее земле, чем небу, и я так люблю тебя, так привязан к тебе!

   Но он мужчина и джигит. У него должна быть сильная воля и мужественная душа. И, подавив подступившие к груди слезы, он только бережно берет маленькую ручку Гемы и подносит ее к губам. В этом поцелуе сказывается вся его любовь к ней, вся его бесконечная братская нежность.

   А на другом конце кровли идет в это время оживленная беседа. Здесь на двух мягких тахтах разместились Нина, Люда, Даня, Маруся, Глаша и Селтонет. Валь и Селим уселись у ног их, на корточки, по-турецки. Нина говорит сдержанным спокойным голосом:

   - Люда, душа моя, знаю, как тебе одной будет трудно справляться здесь.. Князь Андро в летнее время не сможет часто приезжать из лагеря, у них происходят маневры. Сандро поручаю быть твоим помощником; ты можешь положиться на него, Люда.

   - Горжусь таким славным помощником, - ласково улыбнувшись, вставила Людмила Александровна Влассовская.

   - Марусе поручаю хозяйство, стол, кухню, слышишь, девочка? Будь исполнительна и усердна и не очень покрикивай на Маро...

   - Но она такая бестолковая, "друг"! - оправдывается сконфуженная Маруся.

   - Все равно, она старше тебя. И потом, у каждого есть свои недостатки. Надо уметь прощать чужие промахи, чтобы иметь право на снисходительное отношение к себе других. Даня, подойди, сядь ко мне ближе! - обращается княжна к притаившейся в углу бывшей консерваторке, на коленях которой покоится по обыкновению растрепанная вихрастая головка Глаши.

   Темная изящная Фигурка приближается к Нине.

   - Как идут твои уроки у Мохаидзе и у полицмейстера, Даня?

   - Недурно, "друг". Благодарю. Все три ученицы оказались очень способными. Я даже и не думала, что у них так хорошо дело пойдет на лад. К осени, конечно, прибавится число желающих учиться на арфе в Гори, и я буду совсем счастлива тогда. Когда увеличится заработок, я смогу осуществить свою мечту - поставить памятник маме.

   Прелестные глаза Дани затуманиваются слезами. Нина смотрит на девушку внимательным, зорким взглядом, взглядом орлицы, как говорят в "Гнезде".

   - Даня, - после минутной паузы, начинает снова княжна, - думаешь ли ты, что не имело смысла пять лет учиться на арфе, чтобы давать грошовые уроки в Гори? Не тянет ли тебя к более благодарной, более широкой деятельности? Будь откровенна со мною, дитя мое, и ответь правдиво на мой вопрос.

   Радостная волна заливает душу

   Дави. Так ли поняла она "друга"? Не ослышалась ли? Неужели суждено осуществиться, наконец, её робкой мечте - давать концерты? И сама "друг", сама Нина, когда-то запрещавшая ей думать об этом, теперь дает свое согласие, судя по только что заданному вопросу.

   Глаза девушки сверкают восторгом. Тонкие руки порываются обнять шею той, которая жизнь готова отдать за свой питомник. Но Нина Бек-Израил враг сентиментальных трогательных сцен. Она хмурит свои густые черные брови и крепко пожимает тонкую руку. Но в восточных глазах её загорается огонь нежности и любви, когда она обычным своим сурово-спокойным голосом говорит:

   - Должно быть, через несколько дней к тебе, Даня, явится один устроитель концертов и предложит тебе поездку по России, для выступления перед публикой в целом ряду городов. Я ничего не имею против этого, тетя Люда тоже. Нельзя зарывать в землю Богом данный талант. Не правда ли?

   Даня вся загорается восторгом и радостью от этих слов. Она так давно мечтала о такой поездке, о таких концертах, и так боялась заикнуться о них "другу". И вот сама Нина предлагает их ей.

   Потрясенная, счастливая, отходит она в свой уголок и садится на прежнее место. А там уже быстрые глаза Глаши впиваются в нее.

   - Даня, радость моя, королевна моя сказочная, ты возьмешь меня с собой в поездку? Возьмешь?

   - Что ты! Что ты! - отмахивается от неё почти с ужасом Даня.

   - Ты возьмешь меня с собою, - уже настойчиво и резко, но все так же шепотом говорит Глаша. - Я не останусь здесь без тебя... Ни за что! Я не хочу здесь оставаться, когда нет тебя и нет "друга". Даня, умоляю тебя, возьми!

   - Тебя не отпустят, милая, со мною!

   - Кто не отпустит? Кто посмеет не отпустить? - совершенно забывшись, крикнула Глаша.

   - Глафира! - словно ответом на её вопрос, слышится повелительный голос Нины.

   И девочка сразу приходит в себя от этого окрика.

   - Что, "друг"? Ты меня звала? - поднявшись с тахты и приблизившись к Нине, спрашивает она.

   - Да, девочка, К моему огорчению, я должна сознаться, что больше всего беспокоюсь за тебя. Моя "дели-акыз" волнует меня не на шутку.

   Губы Нины пробу ют улыбнуться, но черные глаза её тревожны.

   - Ты должна слушаться тетю Люду и Сандро.

   - И меня... - вставляет Валь. Все смеются.

   - И ме-еня-я! - уже комически жалобно повторяет Валентин. - Или "друг" находит, что будущий инженер не достаточно благоразумный малый.

   - Вероятно, потому что он шалит в такую серьезную минуту, - отвечает Нина Бек-Израил. - И так, Глаша, ты будешь слушаться тетю Люду, Сандро и вообще всех старших, желающих тебе добра?

   - Как, "друг", даже Марусю и Селтонет!? - удивленно роняет Глаша.

   - Разумеется, они старше тебя. Они уже взрослые.

   - Что касается меня, то я бы часа не пробыла с этим бесенком, если бы ее оставили на одно мое попечение! - заявляет, уже заранее волнуясь, Маруся.

   - Знай свои пироги, пирожник! - шипит Валь, делая уморительную гримасу по её адресу. На вашем попечении кухня, божественная! И успокойтесь на этом, и да хранят молчание уста ваши, пока что!

   - Если я веду хозяйство, это не значит еще, что не могу интересоваться другими делами, - замечает самолюбивая хохлушка.

   - О, персиковые пироги и вафли-тянучки ты, надо тебе отдать полную справедливость, делаешь изумительно!

   - Валентин! - звучит с укором всем хорошо знакомый гортанный голос.

   - Молчу, "друг". Молчу!

   И снова на кровле джаваховского дома восстановляется относительное спокойствие.

   - Итак, Глафира, я жду твоего ответа, - глядя прямо в глаза девочке, снова обращается к ней Нина. - Будешь ли ты в мое отсутствие повиноваться тете Люде и Сандро и слушаться остальных?

   - Постараюсь, "друг". Да, я постараюсь!

   - Не станешь ли самовольно отлучаться для поездок верхом, как ты это сделала совсем недавно?

   - Постараюсь!

   - И не будешь позволять себе вообще никаких диких выходок в мое отсутствие, пока я буду лечить Гему за границей.

   - Постараюсь.

   - Слово?

   - Слово, "друг"!

   Карие, быстрые, всегда сверкающие жизнью и радостью глазенки на миг делаются серьезными, когда встречаются с орлиным взглядом княжны.

   Глаша искренно верит в эти минуты, что она сделает все от неё зависящее, чтобы только возвратить спокойствие "другу". Кажется, что эта искренняя готовность девочки успокаивает Нину. Она пожимает протянутую ей маленькую ручку с чернильными пятнами и заусеницами на каждом пальце.

   - Благодарю. Теперь я могу уехать спокойно, - говорит с облегченным вздохом княжна и после минутного молчания обращается к Дане:

   - Сыграй мне что-нибудь, так хочется послушать твою арфу в последний вечер дома.

   Даня играет наизусть, без нот, подняв вдохновенное побледневшее лицо к небу. Оно сейчас прекрасно. И сама Даня, тонкая, нежная, едва касающаяся струн руками, кажется сейчас неземным существом.

   Глаша впивается в нее глазами. Душа девочки преисполняется восторгом. Чего бы только не сделала Глаша ради Дани!

   Не на одну Глашу действует так игра Дани... Затихла под звуки арфы печаль в груди Сандро. Он смотрит уже без прежнего отчаяния на бледное личико Гемы, верит, надеется, что сестра вернется, вернется посвежевшей, поздоровевшей, без разъедающего ее недуга.

   Сама Гема думает так же... Ей в эту минуту верится, что она снова будет тут жить и еще много-много раз услышит арфу Дани, под темно-синим небом родной Грузии, рядом с любимым братом Сандро.

   Есть еще на кровле человек, которого волнует так властно Данина арфа. Эго Селим.

   Молодой хорунжий глаз не спускает с Селтонет, и под влиянием чарующей музыки растет любовь его к Селтонет. Он не может больше молчать о своей любви, он должен открыть все "другу", своей приемной матери и воспитательнице, самому близкому ему, после любимой Селтонет, человеку на земле.

   Нина Бек-Израил словно чувствует, угадывает желание Селима поделиться с ней чем-то очень важным, какой-то глубокой тайной. И взглядом своих черных ласковых глаз одобряет, поощряет его. Селим, наконец, теряет самообладание.

   - Я бы просил тебя, "друг",уделить мне нынче полчаса разговора, - шепотом обращается юноша к княжне.

   - К твоим услугам, мой мальчик. Я провожу тебя до лагеря сегодня, - шепотом отвечает княжна и снова погружается в звуки, льющиеся со струн Даниной арфы.

  

  

   Месяц то прячется за облака, то снова показывается на темной синеве небосклона. Призрачными кажутся в его неверном сиянии кусты, деревья, утесы, загадочной, таинственной кажется мутная Кура.

   Подковы двух коней, Селимова Карабека и Нинина Беса, звучат отчетливо и звонко среди тишины. Пахнут нестерпимо пряно ночные цветы в долинах; духота стоит в воздухе. По-видимому, завтра будет гроза. Нина Бек-Израил сидит по-мужски, одетая в мужской же костюм, бешмет и шаровары. Только вместо папахи, на голове её низенькая шапочка с покрывалом, собранным вокруг шеи по мингрельски. Револьвер и кинжал, по горному обычаю, заткнуты за пояс; в руках нагайка, к которой всадница, совершенно не прибегает, щадя бока благородного коня.

   Селим скачет бок о бок с ней... Душа его горит. Но губы сжаты крепко. Юноша стесняется заговорить первый.

   Вот обогнули они уже обширные владения "Джаваховского Гнезда". Миновали виноградники. Спустились в низину и поскакали быстрее по ровной шоссейной дороге, ведущей к месту лагеря казаков.

   - Итак, ты хотел мне сказать что-то, мой мальчик! Я вся - внимание и слух, - поворачиваясь к своему спутнику, первая прервала молчание Нина.

   Селим вздрогнул от неожиданности при этих словах. Смутился на минуту, потом заговорил быстро, быстро.

   - Я люблю Селтонет. Я люблю ее больше жизни и хочу жениться на ней. Надеюсь, ты ничего не имеешь против этого, "друг"?

   С неизъяснимой лаской Нина взглянула на юношу.

   - Я знала это давно, мой мальчик! Твое признание не является для меня неожиданностью. Я давно ожидала его. И не могу не поблагодарить тебя за доверие, оказанное мне. Ты хочешь, конечно, знать мой совет, мое мнение по этому вопросу?

   - Конечно, "друг". Твоими мыслями и речами всегда руководит мудрость Аллаха и Магомета, пророка Его.

   -Еще раз благодарю тебя за лестное мнение обо мне, Селим. Что же касается твоего выбора, - ты не мог сделать лучшего. Селтонет - твой друг детства. Вы росли и воспитывались вместе и здесь, и в Кабарде, у себя на родине, и знаете друг друга, как никто другой. У Селтонет есть, конечно, свои недостатки; она немного тщеславна и завистлива, но ты должен быть снисходителен к ним. Ты сам немного необузданный и самолюбивый. Но вам надо подождать год, другой, может быть, больше даже. Вы еще слишком юны. Ты, как офицер, не можешь жениться так рано; правила службы не допускают этого, - продолжала Нина.

   - Знаю, "друг", знаю. Я... мы готовы ждать...

   - Пока пройдут положенные годы Селтонет будет жить у меня в "Гнезде". Я и тетя Люда будем всячески охранять твою птичку. Я счастлива, поверь, твоим счастьем, Селим, и не сомневаюсь, что Селтонет любит тебя... Каждая девушка с радостью пойдет за такого молодца джигита, как ты.

   Нина Бек-Израил говорит все это без тени лести, и от её слов в груди Селима становится так радостно, легко...

   Незаметно проскакали они несколько верст, отделяющие Гори от летней стоянки Селимовой части.

   - До завтра, мой мальчик! Надеюсь видеть тебя и князя Андро на вокзале к нашему отъезду, - уже издали услышал Селим голос Нины и вдруг вспомнил, о чем должен был подумать уже много раньше. Как мог он отпустить Нину одну в этот поздний ночной час. Мало ли разных бездельников прячутся на берегу Куры и в ущельях окрестных гор. Необходимо тотчас же догнать "друга", убедить взять хоть казака из сотни в провожатые, потому что сам он сегодня с полуночи дежурный по роте и не может отлучиться. Но разве возможно догнать Беса, самого быстроногого коня во всем Гори и его окрестностях? Разве другая лошадь настигнет его?

   Селим долго стоит в раздумье, пронзая напряженным взглядом тьму ночи. Как нарочно набежали свинцовые тучи и спрятали под темным покровом серебряный месяц. Духота стала тяжелее, гуще.

   - Гроза будет... Храни, Аллах "друга"! Помоги ей попасть в усадьбу до начала грозы, - прошептал Селим и, постояв еще немного, пошел к себе в палатку.

   Нина ехала шагом, бросив поводья и положившись на своего коня. Гроза ее не пугала. Её верный Бес ступал бодрым шагом, испуская по временам тихое ржание. Слегка покачиваясь в седле, Нина отдалась своим думам.

   Странную, совсем необыкновенную жизнь уготовила ей судьба. Она не помнила своих родителей, татар по крови, лезгин из аула Бесстуди, бежавших оттуда и принявших православное крещение в Гори. Они умерли в один день оба, убитые обвалом в горах. Она - Нина, была еще тогда совсем маленькой крошкой. Сиротку-девочку взял к себе её родственник с материнской стороны, знатный и богатый грузинский князь, Георгий Джаваха, лишившийся незадолго до того единственной дочери, которую тоже звали Ниной. Подруга этой второй Нины, Люда Влассовская, теперешний близкий друг и помощница её, Нины Бек-Израил, тоже была им принята и жила у него в доме. Она помогала князю воспитывать ее, тогда еще крошку-сиротку, которую он назвал приемной дочерью. И любимый дедушка, отец её матери ага-Магомет, приезжавший частенько из своего горного аула в Дагестане, также принимал горячее участие в судьбе девочки.

   Но вот над её головою разразилось новое горе. Умирает названный отец Нины, князь Георгий Джаваха, которого боготворит девушка, умирает дедушка ага-Магомет, и Нина остается совсем одинокой на свете.

   Правда, у неё - верный друг и воспитательница, Люда, у неё богатство, оставленное ей князем Георгием. Но что ей делать с этими огромными деньгами? Ей самой они не нужны. Впрочем, решение скоро складывается. Ведь сколько есть кругом бедных, несчастных сирот! И в память названного отца, и в память дедушки ага-Магомета, Нина, на доставшиеся ей от князя деньги, устраивает питомник для детей - мальчиков и девочек, - православных и мусульман родителей, для детей не имеющих крова и родных. Этот питомник, названный "Джаваховским Гнездом", стал целью её жизни и заполнил все её существо. Питомцев нашлось не мало, и ради них и живет Нина теперь. Как близко и дорого ей все то, что касается их, этих птенцов "Гнезда Джавахи". Как она их всех любит! Любит, почти никого не лаская, но готовая каждую минуту отдать за них все, решительно все. Она не задумалась принести им в жертву свое личное счастье. Она когда-то любила и была любима благородным, достойным человеком, но помня, что нельзя делить, нельзя одновременно отдавать сердце двум сильным привязанностям, она отказалась выйти замуж за любимого человека, чтобы быть свободной, оставаться навсегда названной матерью чужих детей. Она еще молода сама, по временам ей безумно хочется личного счастья, но она умеет заглушить вспышки сердца. Она верит, что сам Бог указал ей верный путь, путь одиночества и вечных забот о сиротах. И она свято следует по этому пути.

   ***

   Тучи сгустились... Сильным ударом грянул гром на далеком небе и многогласным эхом раскатился по горам. Бес фыркнул и подобрался. Княжна натянула поводья.

   "Надо до дождя добраться домой"... - мысленно решила Нина.

   Кура угрюмо шумела под предгрозовым ветром. Во тьме замелькали белые кудри её вспенившихся волн. Но дождь еще медлил идти. Еще только собирался. И молнии тоже пока еще не разбрасывала по черным тучам своих огненных лент.

   Княжна оглянулась: она успеет добраться домой до бури. Теперь уже недалеко. Сейчас потянутся виноградники, а там уже рукой подать до усадьбы... Но, что это?

   Бес вздрогнул всем телом и попятился назад... Что-то грянуло... На миг мелькнул огонек и исчез; почувствовался острый, едкий запах прожженного сукна: бешмет её дымился у самого плеча.

   "Выстрел... В меня стреляли, - пронеслось в голове Нины. - Кому, однако, понадобилась моя жизнь? Надо узнать! Узнать во что бы то ни стало, кто стрелял... Надо увидеть врага..."

   И менее всего думая об опасности, она ударила нагайкой Беса. Благородный конь, далеко не привыкший к такому обращению, издал продолжительное ржание и рванулся вперед, туда, к самому месту, откуда был направлен выстрел, где темная чаща деревьев и кустов зловеще притаилась под покровом ночи. Неожиданно беглый блеск молнии озарил в этот миг окрестность. Как ни кратковременен был этот блеск, Нина успела все же при свете его разглядеть две стремительно удаляющиеся в кусты фигуры. Не давая опомниться громко фыркавшему Бесу, она еще раз ударила его, направляя в ту сторону, куда спешили скрыться неизвестные люди. В то же время левой рукой княжна быстро пошарила у себя за пазухой. Слава Богу, она не забыла. Маленький ручной, электрический фонарик находился при ней. Еще миг, и яркий свет был направлен в сторону убегавших.

   - Неужели я не ошибаюсь? - вдруг изумилась вслух княжна. - Да, да! Это он - Абдул-Махмет! Его бритая, как шар круглая голова!

   - Селям-алекюм, приятель! - крикнула насмешливо Нина Бек-Израил. - Куда торопишься, бывший кунак? Или стыдно смотреть в глаза соседке? Постой же, остановись, когда тебе говорят!

   В голосе Нины звучало что-то такое, что заставило татарина остановиться. И, косясь на зажатую в руке княжны нагайку, смущенно, без шапки, стоял теперь Абдул-Махмет перед нею.

   - Ты что же это, стрелять в меня надумал? А? - зазвенел в темноте напряженный, как тетива лука, гортанный голос.

   Абдул-Махмет был, уничтожен и сконфужен совсем.

   - Кто стрелял?.. Никто не стрелял... Аллах видит... Пророк видит... - залепетал боязливо татарин.

   - Оставь ты своего Аллаха и Пророка в покое! А лучше скажи, что это за приятель с тобой?..

   И свет ручного Фонарика в руках Нины длинными лучами нащупывает второго беглеца, спрятавшегося в кустах. Перед нею мелькнуло угрюмое, виноватое лицо. Черные усы... Маленькие, бегающие глазки... И еще дымящаяся винтовка за спиной.

   - Барантач! Горный разбойник! - отчеканивает княжна Нина, заметив и окинув презрительным взглядом жалкую фигуру притаившегося. - За что же ты стрелял в меня, разбойник?

   Голос княжны теперь звучит гневом, а правая рука, вооруженная нагайкой, поднялась вверх, левая же держит револьвер наготове.

   Тот угрюмо молчит, глядя в сторону.

   - Ну же? Я жду, бездельник!

   Абдул-Махмет видит прекрасно, что шутки плохи с княжной: она вооружена и вооружена прекрасно. Помимо револьвера у неё торчит из-за пояса рукоятка кинжала. А кто не знает, что названная княжна Джаваха владеет оружием, как лихой джигит? С такими не шутят.

   - Никто не стрелял... Клянусь головою Пророка, никто, - начинает лепетать Абдул-Махмет, проделывая какие-то жесты своими толстыми пальцами.

   - Зачем стрелять? Нечаянно разрядилась винтовка... Упал на землю... Курок задел и паф! - продолжает он сбивчиво.

   Эго объяснение настолько забавно, что гнев Нины исчезает мгновенно. Она редко смеется, но сейчас её губы морщатся от улыбки,

   - Ты не что иное, как безголовая овца! - говорит она спокойно. - Отлично знаю, что ты подговорил этого оборванца покончить с оскорбившей тебя, хотя бы и поделом, соседкой. Да только, видно, плохо владеет винтовкой твой наемник. Пошли его на выучку к твоему Рагиму. Авось дело пойдет лучше тогда. Ты видишь, Абдул-Махмет, и ты, тоже, оборванец, как тебя зовут, не знаю, что Нина Бек-Израил не боится вас. И даже из гордости не станет жаловаться на вас властям в Гори. Вместо жалобы, - вот что!

   И на обоих посыпались удары нагайкой один за другим.

   В воздухе щелкало и свистело...

   - Убью! - раздалось из-за кустов, и оборванец, рванув винтовку, взял ее на прицел.

   Но рука Абдул-Махмета во время удержала татарина.

   - Аллах с тобой!.. Нельзя стрелять, когда она меня узнала... Беда будет... Тюрьма будет... - залепетал он по-татарски, весь дрожа, как осиновый лист.

   Погас сразу электрический потайной фонарик, и снова воцарилась прежняя темнота. Княжна Нина слегка тронула Беса. Этого движенья было вполне достаточно, чтобы сметливое животное поскакало стрелой.

   Через несколько десятков минут такой скачки раздался звонкий окрик за её спиной.

   - Друг!

   - Ты, Сандро?

   - Я, друг. Я выехал к тебе навстречу. Мне показалось, что стреляли за виноградниками. Или меня обманул слух?

   При блеске молнии Нина видит стройную фигуру юноши верхом на коне. Вот он, Сандро, всегда заботливый, преданный ей, предугадывающий малейшую опасность, ей грозящую... Нет, она не станет тревожить его, не смутит справедливым негодованием и гневом эту и без того встревоженного болезнью любимой сестренки и её отъездом душу, и не расскажет ему о только что случившемся с нею.

   Теперь зигзаги молнии все реже и реже бороздят небо. Тучи расходятся понемногу, и бледный рассвет приподнимает черную пелену ночи, когда Нина со своим воспитанником подъезжает к воротам "Джаваховского Гнезда". Там все тихо. Все спит мирным сном за густою, живою стеною старых чинар и каштанов. Только" тихо плещет под горою Кура да шарахаются в кустах встрепенувшиеся птицы.

   На миг в сердце Нины проскальзывает ядовитая змейка тоски.

   - Завтра уеду отсюда. А когда вернусь, неизвестно. Боже, как тяжело покидать родное гнездо!

   И как бы в ответ на её тревогу звучит подле молодой, сильный голос Сандро.

   - Не беспокойся, друг... Без тебя я буду охранять здесь все как верный сторож.

   - Спасибо, Сандро, благодарю!

   И Нина крепко и благодарно сжимает руку своего спутника.

  

  

   Вот уже несколько дней, как Глаша бродит по "Гнезду" с лукавыми глазами и скрытою улыбкою. Впрочем, этих лукавых глаз и скрытой улыбки никто не замечает в доме. Все заняты своим делом. Тетя Люда работает с утра до поздней ночи. Вся усадьба, дом, виноградники, - все после отъезда Нины, осталось у неё на руках. Правда, Сандро - изумительный помощник, не знающий отдыха. Но и у него накопилось довольно работы. Маруся Хоменко тоже вся ушла в хозяйство. Её малиновое от жара лицо часто можно видеть высунувшимся из окна кухни.

   - Еще персиков, Павле!.. - кричит она своим звонким голосом, - срежь также и дыню в тепличке... Да выбери покрупнее... А то в прошлый раз опять мало оказалось к десерту дыни... Слышишь, Павле...

   В беседке над обрывом Валь и старый восьмидесятивосьмилетний Михако ведут мирные разговоры. Валь сооружает при помощи топора, ножа и напильника какую-то удивительную модель горного моста. Старый Михако курит свою трубку. Валь стругает, буравит и сверлит.

   - Что, старина, хорош мостик? - обращается он к казаку.

   - Не один переход в горах помнит старый Михако, а таких мостов и в помине не было тогда, - шамкает в ответ старик. - Тогда, наши удальцы-солдаты и без мостов попадали туда, куда нужно было...

   - Вот видишь, старинушка, тогда, правда, без мостов попадали, но не легко это давалось, а теперь гораздо легче будет, да! - улыбается Валь, вертя из стороны в сторону очень тщательно сделанную модель моста.

   Для старика слова Валя нисколько не убедительны. Он пожимает плечами и продолжает шамкать:

   - Нам в старину мостом служила воля начальства. Прикажет через стремнину перебраться - и без моста перешагнем. С покойным князем Георгием, бывало...

   И начинается длинный, бесконечный рассказ о боевом прошлом. Рассказчик увлекается, как юноша. Тени прошлого встают перед Михако. Образы давно пережитого поднимаются со дна стремнин и обступают старика. Славное прошлое! Давно пережитое былое! Где они, свидетели былых подвигов? Все уже давно умерли. Он старый Михако, последний, должно быть, что остался сторожить славное боевое прошлое, и передавать его потомству.

   Из комнаты девушек долетают сюда звуки арфы. Это Даня дает урок музыки двум дочерям горийского купца Саирова. Эго последний её урок. Больше она не возьмет учеников или учениц ни за какие деньги. Иные цели преследует она теперь. Она мечтает о турне сначала по России, потом по Европе. Она должна, наконец, сама начать изредка зарабатывать, чтобы вернуть "другу" то, что "им" затрачено на нее, на плату за учение в консерватории и на содержание в течение целых пяти лет. И потом она, Даня, мечтает поставить памятник на могиле матери. Валь уже нарисовал ей проект. Ах, какая это красота! Белый мраморный крест, и у подножия его женщина с лицом её матери. А внизу цветы. Давно уже мечтает о таком памятнике Даня. И вот теперь эта мечта может осуществиться, наконец, Устроитель концертов предлагает ей поездку сначала в Петроград на несколько выступлений, потом дальше: в Берлин, Париж, Вену... Золотая мечта юности начинает осуществляться.

   * * *

   Селтонет поет. Её голос разносится - летает, как птичка по всему джаваховскому саду. Она лежит на мягкой тахте, закинув за голову тонкие смуглые руки, и выводит звучно и нежно:

   Много на небе вечернем

   Звезд золотых и прекрасных,

   Много песчинок зыбучих

   У изумрудного моря.

   Много листков у чинары,

   Белых азалий в долине,

   Много у девы на сердце

   Дум и тревоги неясной.

   Селтонет поет, заливается. А кругом-то какая благодать! Небо, как будто ниже спустилось нынче к самому Гори... И ни единого облака не видно на нем. Синее оно, синее, как тот сапфировый камень, что носит в перстне тетя Люда. На солнце смотреть больно. Под навесом, сделанным в виде шалаша, Селтонет хорошо, но душно... А встать и идти не хочется. Так бы и пролежала она здесь целый день до вечера, до самого приезда Селима.

   Много на небе вечернем

   Звезд золотых и прекрасных...

   - Чего распелась? Опять тетя Люда придет выговаривать за то, что ничего день-деньской не делаешь, баклуши бьешь, - неожиданно поднявшись по винтовой лестнице, прилепившейся сбоку дома, говорит внезапно появившаяся перед девушкой Глаша. - Это, во-первых, а во-вторых, сейчас был Рагим. Говорит, сегодня...

   - Сегодня? Ах! - и Селтонет вся вытянулась, как струна.

   Глаза её засверкали, как звезды.

   - Сегодня, говоришь, яхонтовая, сегодня? - хватая за руки Глашу, жадно допытывается она,

   - Ну да, сегодня. Вот сейчас приходил Рагим и говорит: нынче праздник, сам бек-Гаид из своего поместья горного прискачет в виноградник Абдул-Махмета, приходи с кабардинкой. Пускай, говорит, кабардинка все свои лучшие наряды наденет. Золото, камни какие есть, Пусть ослепнет бек-Гаид перед её красотою, говорит, навеки.

   - Да у меня же ничего нет! - с отчаянием вырывается у Селтонет, - почему ты, Глаша, сразу не сказала, что Селта бедна, как церковная мышь?

   Глаша смотрит на нее с удивлением.

   - Чего ты кричишь так? Сбегутся все... Молчи же!

   - Так сегодня? Да? - снова осведомляется Селта.

   - Сегодня. Велел ждать его у старых развалин.

   - На том берегу?

   - Понятно, на том, если у развалин!

   - Да как же мы попадем туда? Сандро, разве не знаешь, взял в привычку с отъезда "друга" в десять вечера запирать ворота на замок. Да если и выйти из сада, на ту сторону без разрешения тети Люды перевозчик не переправит на пароме ни за что! Вот и раскинь мозгами, бирюзовая.

   - Ай-ай-ай, Селта! И совсем ты ребенок-несмышленок, как я погляжу. А подземелье на что? А? - говорит Глаша.

   - Так через подземелье?

   - Ну, да...

   - Это правда. Только пять лет мы там не были. А вдруг убьют?