Бестужев Николай Александрович - Русский в Париже 1814 года

вался невозможностью и едва ли он не в самом деле так думал, потеряв надежду увидеть Эмилию, а Дюбуа тут не было, чтобы поддержать колеблющуюся веру шаткою надеждою на будущее.

   Наступила минута прощания. Юноша переходил из рук в руки, наконец, вырвался из объятий и с стесненным сердцем сбежал с лестницы; но тут в огромных сенях ожидала его вся дворня маркизова. Все в доме любили его от мала до велика; каждый по своему изъявлял свои сожаления и напутствия; он вынул кошелек: червонцы посыпались и вся дворня, провожая, кричали ему изо всех сил благодарственные восклицания.

   Глинский сел на лошадь, которая давно уже обливала удила пеною, и тронул поводами. В эту минуту он оборотился взглянуть последний раз на окна Эмилии: ему показалось, что занавесь зашевелилась, отдернулась и графиня, вызванная криками толпы, махала ему рукою.

   - Только теперь?.. в эту минуту?- подумал Глинский, отвечая ей низким поклоном - и вонзил шпоры в бока лошади. Бедный конь взвился на дыбах, дал отчаянный поскок и вылетел за вороты!

   В самом ли деле Эмилия была больна?- В самом деле; но болезнь ее была нравственная; ужасная борьба происходила в ее сердце. Любовь боролась с ложным стыдом, с ложно принятыми правилами; к тому же ложные заключения о склонности Клодины, которую она сама вызвала на сцену; намеки родных, мнение света казались ей упреками в такой слабости,- в такой вещи, о которой она пред целым светом дала торжественную клятву, не могши сдержать оной. Она получила письмо Глинского: сперва не знала, что сказать ему, потом отвечала отказом; написала еще - тут были надежды - оба ответа остались дома; в обоих положение сердца графинина светилось сквозь набор строгих сентенций, громких слов и воззваний, худо прикрывавших ее чувства. Волнение страсти перемогало нежное сложение графини; бессонные ночи, больное сердце, напряженное воображение привили ей лихорадку, которая увеличивалась еще более нерешительностию духа и поступков.

   - Нет!- говорила она, когда бессонница гнала ее с постели,- нет! я боюсь его видеть, боюсь отвечать ему. Скоро его не будет - это преходящее чувство исчезнет, я сдержу слово пред людьми, пред лицом Неба,- и никто не увидит моей слабости!.. Но почему же во мне эта слабость?.. Нет! для меня есть мечты, на коих непозволительно даже останавливать мысли!.. но что подумают обо мне другие, ежели узнают, что боязнь удержала меня в постеле; что я не смею сделать шагу, не изменив сердцу, против которого столько вооружалась и столько была тверда некогда?.. Столько ли я больна в самом деле, что моя болезнь могла изменить меня в нежелании видеть его - проститься с ним, с человеком, который был так короток в доме? эта лихорадка не оправдание!.. но я могу сказать, что очень больна... Нет! я стыжусь притворства!.. Но если увижу его, в состоянии ли буду скрыть свои чувства?.. Боже мой!.. буду, по крайней мере, плакать; этого он не увидит... однако, я позову его к себе, но с другими; должность хозяйки не оставит мне ни одной опасной минуты.

   Так думала Эмилия, откладывая приглашение до последнего дня и эта решительная минута не приближалась, два дни протянулись для нее веками. Сколь ни твердо было намерение Эмилии расстаться навсегда с Глинским, но все еще она хотела проститься с ним, хотела еще раз увидеть его. Бессонная ночь, расстроивавшая Эмилию, заставила ее остаться в постеле, когда уезжал Глинский. Она лежала, забывшись легким забвеньем, мечтая о сегодняшнем вечере, когда крик на дворе, звяканье подков, ржание лошадей и напутные желания, пробудив ее, высказали горькую истину отъезда и неожиданной разлуки, без свидания, без прощанья, без дружеского привета.

   Пусть судит каждый, что было в это время с Эмилией. Прошел жестокий час: подушка ее была взмочена слезами; в комнате было темно, когда старая маркиза на цыпочках вошла к ней.

   - Кто тут?- спросила Эмилия. Маркиза, отдернув занавесь, села подле нее на кровати и спрашивала, что с нею случилось сегодня, и отчего она так долго лежит в постеле. Маркиза имела причину спрашивать об этом, потому что два раза она подходила к дверям и отходила прочь, не смея потревожить сна дочери.

   - Все прошло, милая матушка! все кончилось! я хочу встать,- я надеюсь угощать вас у себя сегодня.

   - Не лучше ли, друг мой, тебе остаться в постеле и не беспокоиться для своих. Знаешь ли ты, что Глинский уехал?- Я не могу пересказать всего, что он говорил, сколько он препоручал сказать тебе, я очень плакала, друг мой,- я люблю этого прекрасного молодого человека.

   Несколько секунд Эмилия молчала, потом спросила трепетным голосом: "Уехал и не будет более?"

   - Не будет, милая!

   - Маменька! я хочу, чтоб вы были у меня, мне будет легче, мне будет лучше. Все кончено!.. я не ожидала так скоро!..

   - Впрочем, твоя лихорадка была бездельная, ей и надобно было скоро миноваться - но все-таки лучше успокоиться.

   В комнате с задернутыми занавесами было темно; слезы Эмилии катились неприметно. Маркиза, успокоенная уверениями дочери, встала и ушла, обещаясь быть у ней к чаю.

   Ввечеру семейство Бонжеленя собралось на половине у Эмилии. Все были скучны; маркиза говорила о Глинском, пересчитывая его добрые качества, и каждая похвала стрелою вонзалась в сердце Эмилии, которая была бледна, старалась занимать общество, несмотря на то, что голос изменял ей и сухие глаза горели огнем лихорадки. Маленькая де Фонсек, надув свои губки, сидела отвернувшись от Шабаня, который кусал ногти с досады и время от времени делал односложные вопросы или отвечал такими же словами присутствующим. Старого маркиза не было дома.

   - Где же Дюбуа?- спросила Эмилия.

   - Где же Дюбуа?- повторила маркиза.

   Шабань позвал слугу, приказывая от имени графини звать Дюбуа.

   - Он уехал еще поутру перед завтраком,- отвечал слуга.

   - Куда же он уехал?

   - Не знаю. Он оставил письмо к маркизу, который, прочитав, приказал запереть комнату г. Дюбуа и принести к себе ключ.

   Все взглянули друг на друга с изумлением. Вопросы были напрасны. Каждый мог об этом думать, как ему угодно. Темное предчувствие шептало графине, куда уехал Дюбуа. При первой мысли она невольно вскрикнула: несчастный! он погибает для своего героя! Все оборотились к ней и ждали объяснения на это восклицание, как вдруг на дворе послышался лошадиный топот и развлек общее внимание. Шабань подошел к окну,

   - Приехал какой-то верховой,- говорил он.- Базиль светит ему фонарем. Они идут к подъезду графини.

   Глаза всех были обращены на Шабаня; ожидали, что он скажет еще.

   - Это не Дюбуа,- сказал он, приглядываясь.

   - Кто же?- спросила невольно графиня, хватаясь за стол как бы с намерением встать. Как будто инстинкт говорил, что ей должно бежать, но дверь растворилась и явился Глинский.

   Все в один голос вскрикнули; все вскочили и бросились к нему навстречу. Одна графиня осталась в том же положении, бледная, без сил встать, не в состоянии выговорить ни слова и с сухими глазами, которые красноречивее слез говорили, что происходило в ее сердце.

   Глинский был одет по походному, в сюртуке, в шарфе и знаке: на лице видны были следы душевного расстройства; волосы в беспорядке; но все это вместо того, чтобы вредить его физиономии, делало ее еще интереснее. Слабая краска подернула его лицо, когда он подошел к Эмилии.

   - Я бы не смел беспокоить вас, графиня, зная, что вы нерасположены, что вы нездоровы: но услышав, что вы сами желали видеть меня, употребил все способы, чтобы иметь возможность поблагодарить вас за...- здесь он остановился, не смея более довериться своему голосу, который начал изменять внутреннему чувству.

   - Да, Глинский, я хотела видеть вас... и думала, что не увижу... По вашему лицу видно, что вы устали... садитесь, Глинский...- говоря это, графиня не смела поднять глаз. Ему было не лучше.

   Эмилия как хозяйка должна была поддерживать разговор; несколько раз она начинала обыкновенными вопросами, он отвечал коротко - и, несмотря на первую радость, которую все показали, увидев Глинского, прежнее расположение снова овладело всеми. На дворе шел проливной дождь и гремел в крышу и в окна; ручьи с жолобов журчали, разливаясь по двору лужами. Погода совершенно была согласна с расположением собеседников. После первых приветствий, после сожалений о путешествии верхом в такую дурную погоду, Эмилия сделала еще несколько вопросов, на которые Глинский отвечал как бы задерживая дыхание.

   - Боже мой!- воскликнула маркиза,- что с вами сделалось, Глинский. Вы с Эмилией говорите точно как чужой!

   Глинский печально взглянул на Эмилию и отвечал:

   - До сих пор обращение ваше заставляло меня заблуждаться и думать, что я не чужой в доме вашем, но настоящее положение невольно напоминает, как горестно я ошибался и как далек от того, чтобы назваться вашим!..

   В словах и выражении Глинского было что-то такое, которое не могло быть прямым ответом на сказанное маркизою, но скрывало другое значение - однако, маркиза приняла это просто.

   - Да!- сказала она со вздохом,- судьба всегда играет людьми! В самом деле, не шутка ли с ее стороны, что она вас привела сюда с краю христианского мира, поселила у нас в доме, заставила полюбить вас - и зачем же все это?.,.чтобы горестнее сделать разлуку!..

   - Так, маркиза! я не сомневаюсь; что вы жалеете меня, но я был для вас только временным гостем, явлением преходящим; по вашим прекрасным качествам вы обласкали бы каждого. Но для вас это чувство было не ново, ничего не значило и, следственно, должно оставить легкое впечатление; тогда как я, обласканный на чужбине как между родными, что я считаю благодеянием, в молодости лет, когда впечатления живы и остаются на всю жизнь, я унесу глубокое чувство в душе моей. Уверен, что меня забудут, маркиза! Мысль об этом забвении будет преследовать меня,- но я... но мое единственное мщение будет - любить тех, которые могли внушить мне это чувство!

   - Полноте, Глинский. Перестанем говорить об этом; вы, пожалуй, станете уверять, что мы заставили вас назло полюбить себя. Лучше провести последние часы веселее. Вы и то расстроили сегодняшний день, сказав, что не приедете. Если же приехали, то помогите развеселить нашу больную, которая угощает нас по вашей милости.

   - Я знаю, как графиня строго наблюдает обязанности светские, и уверен, что она готова сделать это для всякого, если того потребует приличие.- Глинский выговорил это с некоторой колкостью. Краска выступила в лицо Эмилии. Маркиза посмотрела значительно на обоих. Видно было, что она догадалась, к чему клонилась речь, и замолчала. Эмилия, чтобы скрыть замешательство, подозвала Шабаня и посадила подле себя, а Глинский встал и подошел к де Фонсек, сидевшей на стуле поодаль дивана, и начал с нею вполголоса:

   - Отчего вы так печальны, прекрасная Клодина?

   - Неужели можно быть веселою, когда вы прощаетесь навечно с нашим домом?

   - Значит, вы жалеете чужого; что же будет, если вы узнаете, к какому новому лишению готовит вас судьба?

   Любопытная и встревоженная де Фонсек живо обернулась к нему с вопросом: "Говорите, Глинский, что это такое?.."

   - Скажу вам за тайну, что Шабань вступает в нашу службу; сегодня все решено; я приехал за ним и мы едем вместе.

   Бедная Клодина побледнела и не могла выговорить ни слова. Глаза ее перебегали от Шабаня на Глинского, недоверчивая улыбка полуоткрыла ее ротик.

   - Не выдавайте меня: я говорю для того, что вы еще имеете время уговорить его. Я не мог ничего с ним сделать. Он совершенно как безумный, не хочет слушать никаких советов.

   - Ах! Глинский! что вы сказали?- зачем он это сделал?

   - Шабань говорит, что он несчастлив; что не может более оставаться во Франции; что все, привязывавшее его к отечеству, для него не существует более; что он, потеряв спокойствие, не дорожит собою; что все счастие, какого он надеялся, все мечты будущего разрушены с любовию той особы, которую он почитает выше всего на свете. Это собственные его слова, Клодина.

   Слезы теснились на вопрошающих глазах малютки.

   - Скажите правду... он не поедет?- сказала она, положив свою руку на ручку кресел, в которых сидел Глинский.

   - Скажите и вы мне правду, Клодина, хотите ли вы, чтоб он уехал?

   - Нет! Бог свидетель, не хочу,- промолвила Клодина, схватив его за руку.

   Глинский именно привел малютку Клодину к тому, чего ему хотелось, и между ними начались объяснения. Мало-помалу он признался в своем обмане; она говорила от сердца, слезы увлажали ее прекрасные глаза. Эмилия разговаривала с матерью и Шабанем: но внимание всех троих более или менее устремлено было на Глинского с Клодиной. Впрочем, Шабань один только понимал, что там делалось. Старая маркиза, однажды постигнув мысли Глинского и Эмилии, замечала за дочерью. Опытная женщина понимала, что между ними случилась какая-нибудь ссора, которая заставляет их отдаляться друг от друга, и думала в разговоре Глинского с Клодиной видеть обыкновенную хитрость для возбуждения ревности или досады Эмилии. Но лицо этой не выражало ни того, ни-другого. Она понимала в разговоре Клодины совсем другое, ей казалось, что горесть малютки обнаружилась в признании,- и как она заметила, с каким жаром Клодина брала руку Глинского,- как холодно отвечал он ей,- все это было для Эмилии жестоким упреком за состояние, в котором, по ее мнению, была милая девушка. Итак, на лице Эмилии была одна скорбь, и старая маркиза терялась в догадках. Между тем нетерпеливый Шабань встал и ходил по комнате.

   - Что говорят они?- спросила маркиза, воспользовавшись этим случаем.

   - Ах! маменька! Клодина любит Глинского!

   - Любит Глинского?- сказала удивленная старушка,- я думала совсем другое... я полагала, что Глинский напротив...

   Эмилия затрепетала при мысли, что мать постигает ее тайну. Но Клодина в это время кончила разговор с Глинским и последние слова ее были произнесены так громко, что прервали дальнейшие объяснения Эмилии с матерью.

   - Ах, Глинский! я все бы сделала, чтобы внушить то же, что сама чувствую,- сказала Клодина, вставая.

   Эти слова отдались в глубине души Эмилии.

   Глинский сделал знак Шабаню. Влюбленные обменялись взорами, и в комнате было уже двое счастливых. Все сели кругом стола. Шабань, украдкою сжав ручку Клодины, развеселился. Клодина более не морщилась и сам Глинский, довольный добрым делом, несмотря на свою грусть, время от времени вмешивался в разговор, но не менее того, все его порывы замирали, сдерживаемые печальным расположением Эмилии, и вся беседа походила на мрачный осенний день, когда густые облака, гонимые ветром, раздвигаясь на минуту, пропускают солнечный луч и он, быстро пробегая полосою по полю, умирает, стесненный снова тучами и увеличивает еще более мрак картины. Таким образом прошел вечер. Было уже поздно; за Клодиной приехала карета; Шабаню надобно было проводить ее. Она, растроганная сегодняшними происшествиями, плакала горько, прощаясь с Глинским. Наконец они пошли; старая маркиза провожала их до дверей, приказывая что-то такое бабушке Клодины, и в это время Глинский подошел к Эмилии, сказал ей:

   - Вы меня презираете, графиня.- Она взглянула на него с видом упрека.

   - Да, графиня, потому что не удостоиваете даже и теперь меня ответом. Только двух минут прошу у вас... Грудь моя полна... Не убейте меня отказом, потому что мысль о вашем презрении сведет меня в могилу...

   Маркиза, возвратясь, села с ними, незначащий разговор продолжался. Глинский умоляющим взором смотрел на Эмилию, но минуты улетали за минутами, время проходило и отчаяние начало заступать место слабых надежд в сердце несчастного юноши.

   - Неужели вы поедете верхом назад, в эту погоду и так поздно?- спросила маркиза. Глинский отвечал, что велел нанять коляску, ожидает ее с минуты на минуту и совестится, оставаясь у них так долго - дольше, нежели надобно. Нельзя сказать, с какою горестью выразил он последние слова, взглянув на Эмилию - и они как будто пробудили ее.

   - Вы уезжаете навсегда отсюда, Глинский,- сказала она,- вы так любили мою Габриель... я слышала, что русский крест, русское благословение приносят счастие... хотите ли благословить дочь мою?..

   Радость блеснула в глазах Глинского.

   - Тысяча благословений, графиня!- воскликнул он,- жизнь свою отдал бы и тогда, когда я еще дорожил ею!..

   - Подите, дети,- сказала маркиза,- ты, Эмилия, прекрасно вздумала!- и когда графиня, взяв под руку Глинского, пошла вон из комнаты, она, смотря за ними вслед, качала головой, приговаривая про себя:- Бедные дети! они не понимают друг друга!..

   Глинский искал слов, чтоб выразить чувства, переполнившие грудь его, и не находил. Он чувствовал, как билось его сердце, и это еще более увеличивало его смущенье. Несколько секунд молчали они. Голос Глинского дрожал, когда он начал:

   - Неужели, графиня, я должен унести с собою стрелу, меня уязвившую и которая доведет меня до гроба.

   Графиня также собиралась со всеми силами, чтоб отвечать.

   - Глинский,- сказала она,- дружба моя к вам останется вечною. Я знаю вас, уважаю, буду жалеть о вас: но я мать; в моем сердце не может вмещаться другое чувство,- я горжусь им, я им счастлива!.. вы заслуживаете лучшего сердца... будем друзьями.

   - Не произносите этого слова!- я не могу вас обманывать и не хочу быть вашим другом-самозванцем - любви вашей ищу я, Эмилия!..

   - Нет, Глинский!- сказала графиня нетвердым голосом,- нет! все противится нашему соединению.

   Она прошли сквозь ряд слабо освещенных комнат и вступили в детскую Габриели. Там в богатой колыбели, на розовых подушках покоилась глубоким сном невинности малютка. Две няньки подошли со свечами, когда Эмилия с Глинским приближались к колыбели. Дитя лежало, разметав ручки; в одной была игрушка, подаренная Глинским на прощанье: она не хотела и на ночь с нею расстаться. Долго смотрел Глинский на спокойный сон милой малютки, потом наклонился, поцеловал ее в голову и благословил по русскому обыкновению тремя крестами. Эта минута была торжественна: обе няньки рыдали. Глинский был тронут до глубины души; одна Эмилия не плакала,- но лихорадочная дрожь пробегала по ее членам: она принуждена была держаться за стул.

   Поцелуй, яркий блеск свеч перед глазами спящей Габриели пробудили ее: она села и в удивлении осматривала околостоящих; тонкая рубашечка спустилась, большие черные полусонные глаза медленно переходили с одной фигуры на другую; милый румянец детского сна играл на ее здоровых щеках,- как различен бывает взрослый человек после сна с дитятею!

   - Глинский!- сказала она, протягивая к нему ручонки,- зачем ты здесь?

   Он взял ее на руки:

   - Я пришел проститься с тобою, милая Габриель,- сказал он.

   - А куда ты едешь?

   - К своей маменьке, друг мой.

   - Не езди!.. Габриель не хочет, чтоб ты ехал!..

   - Но маменька твоя не хочет, чтоб я оставался.

   - Маменька! не вели ему ездить,-лепетала Габриель, протягивая графине руку, и когда Глинский поднес ее к Эмилии, малютка схватила обоих за шею и твердила:- Не пускай его, маменька!.. не езди, Глинекий, вот тебе маменька... вот она... не езди!..

   Волосы Эмилии коснулись лица Глинского; дыхание обоих смешалось. Они затрепетали. Эта сцена... где простое детское сердце и невинный язык лепетали им общую тайну, потрясли Эмилию. Она едва держалась на ногах. Малютку насилу могли успокоить, и Эмилия снова подала руку Глинскому.

   - Вы ссылались на вашу дочь,- сказал он, выходя.- Сама природа говорит языком Габриели. Эмилия, скажите одно слово, и вы сделаете меня счастливейшим человеком.

   Глаза Эмилии были сухи и красны, дыхание тяжело, походка неверна; ей нужно было опереться на руку Глинского.

   - Нет!..- произнесла она едва внятно.

   - Все кончено!.. Все кончено!..- вскрикнул Глинский, ударяя себя в голову и удвоивая шаги, так что бедная Эмилия едва могла следовать. Несколько шагов было сделано безмолвно. Потом, Глинский голосом, который показывал какое-то отчаянное спокойствие, сказал:- Теперь мне осталась одна только просьба: не забудьте гренадера, и бедной женщины!..

   До этой минуты Эмилия сберегла свои душевные силы: она приготовилась к этой борьбе и выдержала ее; когда же просьба Глинского показала, что опасность миновалась, это принуждение как будто оставило ее, но, вместе с тем, она утратила и твердость: они были уже в двух шагах от двери, ведущей в зал; еще она сбиралась отвечать, как Глинский остановился.

   - Эмилия! - сказал он потрясающим душу голосом,- еще шаг и вечность ляжет между нами! Эмилия, одно слово...

   Судорожное движение пробежало по ее членам; она опустилась в бессилии на его руку, и в эту минуту послышался стук въезжающей на двор коляски Глинского.

   - Слышите, Эмилия? этот звук гремит нам вечную разлуку!.. одно только слово!..

   Первая борьба Эмилии истощила ее; она не в состоянии была сделать нового усилия. Смертная бледность покрыла ее щеки; грудь высоко вздымалась; она хотела что-то сказать,- но один невнятный, резкий крик вырвался из ее губ, и она упала на руки Глинского, как статуя, опроверженная со своего подножия!..

   Испуганный юноша подхватил ее - вытолкнул ногою дверь и посадил в зале на первые кресла. Это был не обморок; это был перелом чувств. Эмилия лежала в креслах, склонив голову на плечо, закрыв глаза; крупные капли слез катились из-под опущенных ресниц; всхлипывания приподымали ее судорожными движениями.

   Маркиза бросилась к дочери, к Глинскому, но он не замечал ничего: он держал Эмилию за руки и называл ее нежнейшими именами - пожатия рук были единственными ответами Эмилии. Наконец он спросил ее восторженным голосом! "Эмилия! еще ли ты выговоришь нет?"

   - Ах! что же скажет об этом Клодина?..- промолвила она, не открывая глаз.

   В эту минуту вошел старый маркиз.

   - Что это значит?- вскричал он, бросившись к Глинскому.

   - Оставь их!- сказала маркиза потихоньку,- это наши дети!..

  

   Впервые напечатано в кн.: Рассказы и повести старого моряка Н. Бестужева. М., 1860, с. 221-444. В настоящем издании текст печатается по этой публикации.

   По словам М. А. Бестужева, повесть написана в Петровском заводе. Отвечая на вопрос М. И. Семевского о литературных занятиях декабристов в Петровском заводе, он писал: "Около того же времени брат окончил свою повесть "Русские в Париже" (Писатели-декабристы в воспоминаниях современников, т. I. М., 1980, с. 140). Однако сам Н. А. Бестужев еще в 1840 году считал повесть недостаточно отделанной. Свидетельство этого мы находим в его письме к сестре Елене от 24 октября 1840 года: "...у меня есть начатая повесть, составленная из одного анекдота в бытность наших русских в Париже 1814 года. Если время позволит кончить ее и переписать, я пришлю ее к тебе и попрошу сделать такое употребление, какое ты вздумаешь, для опыта" (M. и H. Бестужевы. Письма из Сибири, вып. 1. Ред. и примеч. М. К. Азадовского и И. М. Тройского. Иркутск, 1929, с. 59-60). Под "опытом" Н. Бестужев имеет в виду возможность публикации повести. Таким образом, датировать работу Бестужева над повестью следует 1831-1840 годами.

   Об обстоятельствах, способствовавших написанию повести, также рассказывает М. Бестужев: "В тюремной жизни довольно трудно сказать, с кем он <Н. А. Бестужев> был не только дружен, но более близок: он был всем нужен, и он был со всеми одинаково близок <...> собирались у него чаще, т. е. постояннее,- Игельетром и Лорер. Надо сказать, что Лорер был такой искусный рассказчик, какого мне не случалось в жизни видеть. Не обладая большою образованностью, он между тем говорил на четырех языках (французском, английском, немецком и итальянском), а ежели включить сюда польский и природный русский, то на всех этих шести языках он через два слова в третье делал ошибку, а между тем какой живой рассказ, какая теплота, какая мимика!.. Самый недостаток, т. е. неосновательное знание языков, ему помогал как нельзя более; ежели он не находил выражения фразы на русском, он ее объясняя на первом попавшемся под руку языке и, сверх того, вставляя в вту фразу слова и обороты из других языков. Иногда в рассказе он вдруг остановится, не скажет ни слова, но сделает жест или мину - и все понимают. Аудитория была всегда полна, когда присутствовал Лорер или Абрамов <П. В.>, тоже прекрасный рассказчик, но в другом роде: этот рассказывал чистым русским, военным языком и часто просто солдатским, коротким, сильным, энергическим. В повести "Русские в Париже" брат пытался передать почти буквально соединение этих двух рассказчиков, но, кажется, это плохо удалось, как всякое подражание, и, несмотря на неудачу, повесть сохраняет колорит правды и теплоту чувств. Жаль, что ее напечатали, не исправив сии и оные" (Воспоминания Бестужевых, с. 263-264),

   Возможно, от манеры Н. И. Лорера-рассказчика идет то смешение языков (французского и русского), которое на первый взгляд кажется необъяснимым, потому что действие повести происходит во Франции, где, естественно, герои разговаривают по-французски. Предположение, что французские фразы вводятся как характерологическая черта языка "хорошего общества", не может быть принято, потому что во всех других повестях, действие которых происходит в России и герои которых несомненно пользовались французским языком наряду с русским, такого смешения языков нет.

   Н. И. Лорер позже сам опубликовал свой рассказ под заглавием "Из воспоминаний русского офицера" (Русская беседа, 1857, ч. III и 1860, ч. I; более полный текст напечатан в кн.: Лорер Н. И. Записки декабриста).

   С. 158. Эпиграф взят Бестужевым из главы "Париж" "Сентиментального путешествия" Л. Стерна.

   С. 159. Король Прусский - Фридрих-Вильгельм III (1770-1840).

   Шварценберг Карл-Филипп (1771-1820) - князь, австрийский фельдмаршал.

   С. 165. Мармон Огюст-Фредерик-Людовик (1774-1852) - маршал Франции, принимал участие во всех наполеоновских войнах. После падения Наполеона перешел на сторону Бурбонов.

   Мортье Эдуард-Адольф-Казимир (1768-1835) - маршал Франции. По занятии Москвы был назначен ее губернатором и после ухода французов, по приказу Наполеона, взорвал часть кремлевских стен.

   С. 166. Раевский Николай Николаевич (1771-1829) - генерал от кавалерии, один из героев Отечественной войны.

   С. 167. Коленкур Арман-Огюст-Луи (1772-1826) - французский дипломат, бывший посланником в Петербурге. Предоставление Наполеону после отречения острова Эльбы приписывают Коленкуру и его влиянию на Александра I.

   Ермолов Алексей Петрович (1772-1861) - генерал от инфантерии, во время походов 1813-1814 годов был начальником артиллерии и главной квартиры союзной армии.

   С. 176. Дрезденская битва - одно из крупных сражений в августе 1813 года между союзной (русско-прусско-австрийской) Богемской армией фельдмаршала К. Шварценберга и армией Наполеона. Была последней победой Наполеона в кампании 1813 года.

   С. 179. Гверильясы - испанские партизаны, активно действовавшие во время испанской войны при Наполеопе.

   С. 180. Король Римский - Наполеон-Франц-Иосиф-Карл (1811-1832) - сын Наполеона и Марии-Луизы. После первого падения Наполеона был привезен в Австрию и поселился вместе с матерью у своего деда, австрийского императора Франца I.

   С. 187. Иосиф Бонапарт - старший брат Наполеона, король Испании в 1808-1813 годах.

   С. 190. Платов Матвей Иванович (1751-1818) - атаман донских казаков, генерал от кавалерии, во время отступления французской армии из Москвы нанес ей несколько крупных поражений, за что был возведен в графское достоинство.

   С. 191. Генрих IV - король Франции в 1589-1610 годах, Габриэль д'Эстре - его любовница.

   С. 192. "Генриада" - поэма Вольтера (1694-1778), посвященная Генриху IV.

   С. 201. ...такого мужа, как мой Серваль - здесь и далее в тексте муж графини носит фамилию Беранже. Это отражает, по-видимому, колебания Н. Бестужева в выборе имени героини. Аналогично отец графини при первом упоминании назван маркизом Луазеном де Рокуром,

   С. 205. Денон Доминик Виван (1747-1823) - французский гравер, рисовальщик, дипломат и писатель. В 1803 году занял пост главного директора национальных музеев. По поручению Александра I приобретал в Париже картины для Эрмитажа. Возвращение Бурбонов лишило его всех занимаемых им должностей.

   С. 221. Дескамизадос (испанское "безрубашечники") - демократическая часть городской бедноты, участники революции 1820-1823 годов в Испании.

   С. 223. Поттер Поль (1625-1654) - знаменитый голландский живописец.

   С. 227. Карлино Дольче (Дольчи Карло) (1616-1686) - итальянский живописец.

   С. 228. Жерар Франсуа (1779-1837) - французский исторический живописец и портретист.

   С. 229. Пуссень (Пуссен) Никола (1594-1665) - знаменитый французский живописец.

   Ле-Сюер (Лесюер) Эсташ (1617-1655)-французский исторический живописец.

   Менес Антон-Рафаэль (1728-1779) - знаменитый немецкий живописец.

   Ванло или ван Ло - фамилия нескольких художников, нидерландцев по происхождению, но причисляемых к французской школе. Наиболее известны Луи (1641-1713) и Жан-Батист (1684-1745) Ванло.

   Бернет (Берне) - семья французских живописцев, наиболее известны из них Клод-Жозеф (1714-1789) и Карл (1758-1836) Верпе.

   С. 230. Роза Сальватор (1615-1673) - итальянский живописец, поэт и музыкант.

   С. 241. Порты наши отворились...- имеется в виду так называемая "континентальная блокада", проводившаяся в 1806-1814 годах наполеоновской Францией по отношению к Англии. Специальный декрет запрещал торговые, почтовые и другие связи с Британскими островами. По Тильзитскому миру 1807 года к "континентальной блокаде" была вынуждена присоединиться и Россия.

   С. 250. Ожеро или Ожро Пьер Франсуа Шарль (1757-1816) - маршал и пэр Франции, начавший службу простым солдатом, участвовал во многих наполеоновских кампаниях. В походе 1812 года не был, так как командовал войсками, занимавшими Берлин; в 1813 году участвовал в Лейпцигской битве.

   С. 250. Бурьень Луи-Антуан Фовела (1769-1832) - секретарь Наполеона, в 1802 году был удален с этой должности по подозрению в разных финансовых проделках. Автор воспоминаний "Mémoires sur Napoléon, le Directoire, le Consulat, l'Empire et la Restauration (Париж, 1829, 10 томов); в русском переводе С. Де-Шаплета: "Записки Буриенна о Наполеоне, директории, консульстве, империи и восшествии Бурбонов" (Спб., 1831-1836).

   С. 257. Блакас (Блака) д'О Пьер Луи (1771-1839) - французский дипломат. После Реставрации 1814 года был назначен министром двора.

   С. 261. В Иенском деле... Имеется в виду так называемое Иена-Ауерштедтское сражение 14 октября 1806 года, когда армия Наполеона разгромила прусскую армию.

   Ней Мишель (1769-1815) - сын ремесленника, маршал Франции. В 1812 году командовал корпусом и за битву при Бородине получил титул князя Московского.

   С. 264. Волконский Петр Михайлович (1776-1852) - светлейший князь, генерал-фельдмаршал, министр императорского двора и уделов. В описываемое время был начальником русского генерального штаба.