Аверченко Аркадий Тимофеевич - Смешное в страшном

; От автора:

   - Надеюсь, мой дорогой читатель согласится, что детали проекта Стамболийского разработаны мною совершенно точно.

  

   Если бы одна из мировых конференций происходила не в роскошном палаццо, украшенном бронзой, мрамором и коврами, а происходила бы она на берегу честной русской реки, то вот бы как протекали ее заседания по русскому вопросу.

   Пустынный, неприветливый, унылый берег реки...

   В реке тонет человек.

   Его судорожно сжатая рука то показывается на поверхности воды, то снова скрывается, а когда из воды на несколько секунд показывается голова, - тихий воздух оглашается страдальческим воплем.

   На берегу кучка людей.

   Расселись на камушках, смотрят.

   Кто посасывает коротенькую трубочку, кто жует табак, кто затягивается сигарой.

   Смотрят.

   - Сэр! Никак там человек в воде?

   - Да, мусью, он, кажется, тонет.

   - Да, и мне тоже кажется. Для простого купания это слишком судорожно.

   - Я думаю, он просто в водоворот попал. Как вы думаете, какой он национальности?

   - Безусловно, русский!

   - Н-да... нет ли огонька, сэр? Проклятая сигара второй раз тухнет.

   - Сделайте ваше такое одолжение. Гм... да! А ведь, знаете, может потонуть человек!

   - И очень просто.

   - А хорошо бы спасти его, а?

   - Замечательно бы.

   - Взять бы да вытащить!

   - Да на сухое бы место!

   - Да суконкой бы его хорошенько растереть!

   - Да коньяку бы ему влить в рот!

   - Пожалуй, я бы суконку дал!

   - А я бы коньяку полбутылочки пожертвовал!

   - Ну?..

   - Что ну?..

   - Вся остановка за тем, что вытащить его надо.

   - Еще бы не надо. И как еще надо!

   - Взять бы за волосы...

   - Ну, что вы. Как же можно такой некультурный способ! Да позволь я себе сделать такую грубость - рабочая партия в нашей Палате такой бы запросище двинула!

   - Тогда, может быть, сделаем так: бросим ему в воду и суконку, и коньяк - пусть сам разотрется и выпьет.

   Бросили.

   - Не долетело. Видите, потонуло.

   - Н-да! Если бы у меня не новый френч, да не холодная бы вода, я бы...

   - Знаете что? Мысль! Давайте бросим ему спасательный круг?

   - А где он?

   - Он в сторожке у старого сторожа.

   - А сторож где?.. Дома?

   - Нет, он в гостях у знакомых.

   - Не пошел ли он в таверну "Рыбий глаз" в Нижнем Городе, а если его и там нет, надо искать у его сестры. А может, и у зятя. Можно сначала послать к его знакомым, нет его там - пошлем в таверну, нет в таверне - к сестре, нет у сестры - к зятю.

   - Значит, сторожка заперта?

   - Заперта. А нельзя ли взломать дверь? А то, того и гляди, этот потонет!

   - Что вы, как же можно ломать чужую дверь? Давайте пошлем за ключом к сторожевым знакомым!

   - А если он уже оттуда ушел?

   - Значит, в таверне.

   - А кого мы пошлем?

   - А вот мальчишка бежит. Эй, мальчик, алло! Старого сторожа из сторожки, в которой спасательный круг, знаешь? Возьми у него ключ от спасательного круга. Для этого пойди сначала к знакомым, потом в "Рыбий глаз", нет его там - пойди к зятю, потом к сестре...

   - Сейчас не могу - для мамы в аптеку бегу.

   - Вот, осел-то! Ну, сбегай в аптеку, отнеси лекарство, а потом и иди за сторожем!

   Когда мальчик скрылся с глаз, кучка людей успокоилась и снова вернулась к безмятежному курению, жеванию и посасыванию.

   - Сэр!

   - Мусью?..

   - Я думаю, что мы сделали все, что могли.

   - О, yes!

   - Мы не вытащили его за волосы!

   - Потому что это было бы насилием!

   - Мы не взломали двери сторожки!

   - Потому что это было бы незакономерно!

   - И, наконец, бросили ему суконку и коньяк!

   - Не наша вина, что все это потонуло!

   - Глядите-ка! Не кажется ли вам, что пузыри пускает?

   - Конечно: это от удовольствия, что помощь близка. Старого сторожа нашли только к вечеру.

   На пленарном заседании конференции.

   Избранник рабочей партии, - он как раз в этот день произносил очередную речь, посвященную возрождению России.

  

   Гнилая константинопольская погода. С неба падают редкие капли скудного дождя, будто кто-то сверху брызгает облысевшим кропилом. Над крышей что-то взвизгивает и ревет: очевидно, это черти украли христианскую душу и никак не могут ее поделить.

   Но в ночлежке, где на нарах сгрудились несколько русских, тепло. Даже душно. Не спится. Идет тихий разговор, часто прерываемый длинной ленивой зевотой.

   - Сволочи эти большевики! Какого черта из-за них я должен болтаться тут в турецкой ночлежке?! Кто я есть? Я есть русский человек! Значит, я должен жить в России.

   - Это ты верно. Ежели ты, скажем, скрипка, то должен лежать в скрипичном футляре. А эти скоты засунули скрипку в флейточный футляр! Рази можно?

   - Почему теперь - Рождество Христово - и дождь. Как так возможно? Я, может быть, об эту пору не переношу дождя. Мне снег нужен...

   - Хороши снега у нас в Москве! Нормальные. Полозья скрипят, бубенцы на ванькиных клячах звенят. Вот жилось! Я раз это от Курского вокзала в Газетный переулок ездил - два пальца отморозил. Вот это была жизнь! Не жизнь, а масленица.

   - А мы тоже раз с компанией в Петровский парк ездили, а они возьми для смеху и столкни меня в снег! А сами - деру. Эх, жилось!!

   - Ну, и что же?

   - Насчет чего?

   - Да вот в снегу-то. Ведь не до сих же пор ты там лежишь?

   - Зачем до сих пор? И часу не прошло - пьяные купцы подобрали. Воспаление легких было.

   - Чего же ты теперь радуешься, дурак?

   - Как же мне не радоваться, если я тогда полтора месяца у себя на Малой Кисловке пролежал. Лежу в чистенькой постельке, доктор каждый день, а в окно - рябина в снегу, а на снеге голубые бриллиантики от солнышка горят. Тепло, в печке дрова гудят, а предо мной яички всмятку и котлетка, только что изжаренная. И все кругом говорят:

   - Ах, мы, Семен Николаевич, так об вас беспокоились, так беспокоились!.. А теперь кто разве будет беспокоиться? Черта с два!

   - Да, мы, русские, больше к русскому привыкши. Какая тут в Константинополишке была Пасха? Греческая мизерия! А там, - как колокола зальются, забухают, залепечут - век бы слушал! Хорошие времена...

   - У меня во время Светлой заутрени, помню, как-то хлюст портмоне из кармана выдернул. Тогда я, помню, поймал его за руку, да так похристосовался, что он у меня волчком завертелся, а теперь бы...

   - Чего теперь бы?

   - А теперь бы я все карманы ему сам растопырил: бери, тащи, мил человек, - только бы мне еще хоть полчасика у Василия Блаженного со свечкой постоять, колоколов послушать.

   - А я смотрю так: вот попал я однажды там, в Москве, в участок - по пьяному делу товарища по Кузнецкому на своей единоутробной спине возил - так что ж вы думаете? Дал мне околоточный два раза по шее, дураком назвал и в какую ни на есть комнату посадил. Действительно, в те времена дураком я был, потому что обидно мне сделалось и даже плакал. А теперь бы...

   - Что ж теперь? Сам бы околоточного бил, что ли?

   - Ну, действительно! Разве можно околоточного бить? Я его уважаю. А теперь бы я год бы целый у него в участке просидел и получал бы каждый час по шее, и "дурака" бы с моим удовольствием выслушивал... Только бы мне этим воздухом участочным подышать. Крепкий дух, но приятный. Тут тебе и сапогом кожаным, и махоркой, и вообще. Родной это дух, братцы вы мои, участочный, и ни на какой букет я его не променяю.

   Кто-то невидимый мечтательно дополняет:

   - В Охотном раду тоже запах был невредный.

   - У нас в Москве и сирень пахнет лучше, чем где. Я раз в Петровском парке так-то вот под сиренью сидел, вдыхал это самое... Вдруг двое выскочили: "Скидавай, - говорят, - пиджак..." Чудесные ребята! Я бы с ними сейчас даже пива в Трехгорном выпил. Замечательные были времена.

   - Что ж, отдал?

   - Чего?..

   - А пиджак!

   - Как же не отдать, если они враз за горло, тут и штаны отдашь! Ей-Богу, доведись так теперь - то я бы сейчас все время под сиренью сидел и пиджаки им отдавал.

   Рассказчик, заметив молчаливое недоумение слушателей, добавляет, как бы извиняясь:

   - Небо очень голубое было. Чистое. Московское. Не жалко мне пиджаков.

   - Да, жилось благородно. Я там один журнальчик редактировал. Ну, и ахнул однажды что-то очень неподходящее насчет Столыпина, Петра Аркадьевича. Приходит утром пристав нашей части и так вежливо говорит: "Иван, - говорит, - Степаныч, вот вам бумажка. Штраф в 500 рублей за оскорбление в печати высших лиц". Я тогда, признаться, выругался крепко, - потому что обидно 500 рублей платить, но вынимаю я деньги, - а он еще и извиняется. "Поверьте, - говорит, - если бы моя воля, я бы ни за что, но распоряжение начальства. Вы бы, - говорит, - Иван Степаныч, были поосторожнее. Черт с ними, пишите о чем-нибудь дозволенном, - хоть полицию ругайте, - мы привыкши". И так этот приставишка растрогал меня, что пал я ему в объятья, и долго мы плакали, как два брата.

   - Врешь ты все!

   - Чего вру?

   - А вот, что с приставом в объятьях плакали.

   - Это почему же вру, скажите на милость?

   - Да потому, что не будет тебе пристав плакать, хучь ты его озолоти. Они были серьезная, деловая публика.

   - Ну так что?

   - А то, что, значит, ты и врешь.

   - Ну, хорошо, ну пусть вру, но ведь трогательно?

   - Трогательно-то оно трогательно. Однако надо бы уже и спать...

   Все кряхтя укладываются.

   Редкие капли, скатывающиеся с невидимого облысевшего кропила, робко, с подлой трусостью, постукивают в окна.

   - Разве это дождь? - с ядовитой улыбкой говорит человек, поймавший вора у Светлой заутрени. - Нет, у нас в России - вот это дождь!.. Как маханет тебя - так либо ревматизм, либо насморк на три недели!.. Хорошо жить там, и нету другого такого подобного государства.

  

   Впервые опубликовано с подзаголовком "Новые рассказы. 1920 - 1923": Берлин, 1923 г.

   Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/averchenko/averchenko_smeshnoe_v_strashnom.html