Аверченко Аркадий Тимофеевич - Шалуны и ротозеи

твительно против него не устоит? Этот крохотный мальчишка так был опьянен всеобщей честью и восторгом, что совершенно забылся, забыл об условии и решил пойти напролом... Насытившись славой, он пожалел о рубле, а так как руки его чувствовали себя железными, непобедимыми, то Сережка со свойственной его характеру решимостью подскочил к Тарарыкину и, схватив его за пояс, сурово сказал:

   - Отдавай рубль!

   - Что ты! - удивился Тарарыкин. - Ведь мы же условились...

   - Отдавай! Все равно отниму!

   - Ты? Ну, это, брат, во-первых, нечестно, а во-вторых - попробуй-ка.

   На их спор собрались любопытные. Снова стали раздаваться комплименты по Сережкиному адресу.

   И, не раздумывая больше, Сережка храбро устремился в бой. Он подскочил, хватил изумленного и огорченного Тарарыкнна по голове, потом ударил его в живот, но... Тарарыкин опомнился.

   - Ты... вот как!

   Через минуту Сережка уже лежал на земле. Во рту чувствовалось что-то соленое, губа вспухла, зловещее красноватое пятно засияло под глазом; оно наливалось, темнело и постепенно переходило в синий цвет. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   И рухнула эта жалкая, построенная на деньгах слава... Сережка лежал, избитый, в пыли и прахе, а мстительный Кочерыгин, отдавший Сережке булку, подскочил к Сережке и дернул его за волосы; подошел Португалов, ткнул его в спину кулаком и сказал:

   - Вот тебе цветные карандаши. Поросенок!

   Уныло, печально возвращался хитроумный Сережка домой; губа вспухла, щека вспухла; на лбу была царапина, рубль пропал бесследно, дома ожидала головомойка, настроение было отчаянное...

   Он вошел робкий, пряча лицо в носовой платок... он рассчитывал, проскользнув незаметно в свою комнату, улечься спать... Но в передней его ждал последний удар.

   Дядя поймал его за руку и сердито сказал:

   - Ты что же это, мошенник, обманул меня? Это твои стихи? Списал у Пушкина да и выдал за свои. Во-первых, за это ты всю неделю будешь сидеть дома - о цирке и зверинце забудь, а во-вторых, - возврати-ка мне мой рубль.

   Сердце Сережки упало...

  

  

  

   - Грачев! У тебя есть двенадцатый выпуск Ната Пинкертона?

   - Нет, девятый есть. Спроси у Замирайло.

   - Замирайло! Дай двенадцатый выпуск Пинкертончика.

   - Ишь ты какой хитрый... А что я буду читать?

   - Так ведь сейчас урок арифметики будет, не будешь же ты читать на арифметике.

   - Ах, господи! Сейчас арифметика... А я что называется - ни-ни. Всю ночь читал "Дик Викольчос - душитель миллионеров"...

   - А что у нас на сегодня?

   - Цепное правило и правило товарищества.

   - Здорово. Пойдем мы сегодня как топоры ко дну. Вот тебе и Пинкертон. Красильников! Ты приготовил?

   - Приготовил... Могилу я себе приготовил. Слушай, ты не знаешь случайно, что такое правило товарищества?

   - По-моему, так: главное - не фискалить, поддерживать товарища в беде, кроме того...

   - Дурной ты! Я тебя об арифметическом правиле спрашиваю. Ты еще на уроке ляпни такой ответ Александру Николаевичу...

   - Краснокожие!.. - возгласил дежурный, заглянув в окно. - Стройся, как говорится, к расчету. Александр Николаевич идет.

   Сдержанный болезненный стон пронесся по всему классу.

   "Мне смертию кость угрожала", - прошептал Красильников, судорожно вчитываясь в Киселева, страницы которого были испещрены самыми загадочными цифрами и вычислениями.

   Почти у всех в руках вместо Киселева была Бог его знает какая гадость: маленькие засаленные книжонки с аляповато, грубо раскрашенными обложками, крикливо вещавшими, что содержание их не менее зазвонисто: "Тайна мистера Пэка, или три отрезанные головы", "Берлинский палач", "Подземелье дьявола" - все это сплошь грубое, глупое, тошнотворно-безграмотное. Весь этот вздор при первых же словах дежурного, обращенных к краснокожим, моментально нырнул в ранцы и ящики парт, а взамен "берлинских палачей" выскочили спокойные, солидные Киселевы, Киселевы, Киселевы - целое море глубокомысленной арифметики.

   - Много будет сегодня убиенных младенцев, - пророчески провозгласил Красильников.

   - Типун тебе на язык.

   - Ну, типун-то - это вопрос, а единица в журнале - верная.

   С первой скамьи раздался судорожный писк умиравшего от ужаса и дурных предчувствий Грачева:

   - Замирайло! Золотой голубчик! Спаси нас!

   - Как же я вас спасу, дурные! Надо было выучить и тройное и цепное.

   - А сам-то ты учил?

   - Нет, положим. Я вчера у одного мальчика достал "Фантомас, убийца детей"... Впрочем, постойте, господа... Надо, знаете, что сделать? Занять Александра Николаевича разговором. Гм!.. Стоп. Нашел. Чем ушибся, тем и лечись!.. Есть. Только вы уж поддержите.

  

  

   Учитель математики с завидной медлительностью положил на кафедру журнал, вынул платок, протер очки, аккуратно сложил и спрятал платок и только тогда уселся на свое место.

   - Ну-с... Перво-наперво мы проверим, кого нет в классе.

   Он медлительно развернул журнал.

   - Авилов Илья?

   - Здесь.

   - Агабашев Степан?

   - Здесь.

   - Андриевич Николай?

   - Нет его, - отвечал дежурный.

   - И не будет, - вдруг мрачно пробормотал Замирайло.

   - Что? - поднял голову учитель. Все молчали.

   - Кто сказал "и не будет"?

   Замирайло с деланной неохотой поднялся с места.

   - Я сказал "и не будет".

   - Что ж он, серьезно болен, что ли?

   - Нет, - промямлил Замирайло, - не то... Да я уж и не знаю, говорить ли вообще, Александр Николаевич...

   - А что такое? В чем дело? - встревоженно поднял голову добряк математик.

   - Да я боюсь, как бы и мне в эту историю не запутаться... Будут еще по судам таскать как свидетеля... - И добавил с лицемерной заботливостью: - А это может отразиться на моих учебных занятиях.

   - Нет, ты мне скажи, в чем дело с Андриевичем, - совсем уже встревожился учитель. - Что такое? При чем тут суд?

   Замирайло, опустив голову, молчал.

   - Ну же? Говори смело, не бойся.

   - Ну хорошо... - вздохнул Замирайло. - Я скажу все, что знаю, там не мое дело. Вчера, как вам известно, было воскресенье. Я решил с утра пойти на реку, половить рыбу. Ну, конечно, взял с собой и учебные книжки... Киселева "Арифметику" взял. Думаю, что хотя и знаю все, но все-таки еще подзубрить не мешает. Иду это я к реке, встречаю Андриевича, под мышкой у него синее одеяло и книжки.

   Замирайло на минуту замялся, потом великодушно закончил:

   - Тоже учебные книжки. Он тоже шел на реку учить Киселева. "Здравствуй, голубчик Андрневич, - говорю я ему. - Куда это ты с книжками и одеялом направляешься?" - "А к реке, - говорит. - Лягу себе, - говорит, - под кустиком и тоже буду учить арифметику". - "Ну, хорошо, - говорю я ему, - только ты садись подальше, чтобы мы не мешали друг другу учить арифметику". Так мы и сделали. Я уселся под ивой на бережку, а он улегся, так... ярдов на сто...

   - Ну, ну - и что же? - поощрил заинтересованный учитель.

   - Сижу я, значит, ужу рыбку, учу арифметику (хотя, конечно, я знаю, но для верности учил еще), вдруг слышу за спиной на горке голоса... Кто эти проходящие, я не видел - сидел спиной, да и кусты мешали, но разговор я услышал такой: "Так, значит, решено, Манюк?" - "Значит, решено". - "Деньги получишь, как обещано. Это тебе получше лошадей". - "А вы верно знаете, что он тут?" - "Здесь он, здесь. Взял одеяло и пошел на реку... Манюк!" - "А?" - "Только сделай же так, чтобы никаких следов не было". - "Да уж раз река под боком, какие же следы..." Тут они прошли, и я дальше ихнего разговора не слышал... Только минут через пять до меня донесся издали какой-то разговор, потом подавленный крик, потом плеск воды!.. А потом все смолкло.

   - Ну, - поощрил учитель.

   - Все... - глубоко вздохнул Замирайло. - Я больше ничего не знаю.

   Учитель задумался, покусывая суставы пальцев.

   - Я думаю, что все это вздор. Просто случайное совпадение. Кому, спрашивается, может понадобиться жизнь Андриевича... Ну-с... А теперь приступим к правилу товарищества. Кого бы мне вызвать?..

   Вдруг с места поднялся Красильников и взволнованным голосом спросил Замирайло:

   - Замирайло! А какого цвета было одеяло у Андриевича?

   - Синего, - с готовностью ответил Замирайло.

   - Синего? Гм... Странно. Все это очень странно, - потирая лоб, прошептал Красильников.

   - Что тебе странно, Красильников? - удивленно спросил учитель.

   - Такое странное совпадение. Как вы знаете, господа, дом моего отца стоит на Проломной, ярдах в четырехстах от реки. А у нас есть собака - Тигр. И этот Тигр вечно шатается по окрестностям и всегда норовит притащить какую-нибудь дрянь: то кусок дохлой кошки, то обглоданную кость. А вчера он является домой и приносит в зубах кусок синего... одеяла. И на куске какие-то красные пятна, запачканные землей. Тигр положил обрывок на пол и стал слизывать красные пятна...

   Красильников потер ладонью лоб и умолк.

   - Все? - спросил учитель.

   - Все.

   - Да, все это странно. Ну, я думаю, его родители сами все выяснят. Итак: правило товарищества... Вызовем мы...

   - Теперь мне многое делается ясным, - громко сказал Грачев, ни к кому определенно не обращаясь.

   - Что тебе ясно? - встрепенулся учитель.

   Грачев встал и начал уверенным, полным тайного значения тоном:

   - Вчера я зашел к Красильникову взять у него учебник арифметики. У меня мою книгу кто-то украл (мне говорили, что в городе действует какая-то шайка), а я хотел во что бы то ни стало приготовить на сегодня урок... Захожу к Красильникову, он сидит, учит правило товарищества. Поговорили о том о сем, об арифметике... Вдруг он рассказывает: "Понимаешь, - говорит, - наш Тигр принес странный обрезок одеяла". - Обрывок, - поправляю я, - а не обрезок"... Ведь ты, Красильников, настаивал на том, что это обрезок?

   - Настаивал, - с готовностью согласился Красильников, - и сейчас настаиваю. Кусок одеяла, именно срезок от целого, и нож, очевидно, был очень острый, потому что без рваных мест.

   - Все-таки что же тебе ясно? - переспросил Грачева учитель.

   - Когда он показал обрывок или там отрезок, я и говорю: "Постой, да ведь это одеяло Андриевича. Я у него как-то был, сидел на кровати и как раз обратил внимание на цвет и рисунок одеяла..." Мне как-то сразу сделалось беспокойно. "Знаешь что, - говорю я. - Пойду-ка я к Андриевичу, лучше у него возьму арифметику. Кстати же и проведаю его, как он живет". Попрощался с Красильниковым, иду...

   - Да, это верно, - подтвердил обстоятельный Красильников, - он со мной попрощался и пошел...

   - Не мешай, Красильников, - раздался гул голосов.

   - Иду... Прихожу к Андриевичу, встречает меня ихняя домоправительница... Как известно, господа, Андриевич сирота, сын очень богатых родителей, и живет он у своего холостого опекуна. "Что вам?" - спрашивает меня домоправительница и все этак подозрительно на меня поглядывает. "Андриевич дома?" - спрашиваю. "Нет его, нет, и неизвестно, когда будет". И видно, что старая ведьма старается как можно скорее спровадить меня со двора. Вдруг вижу я, из дому на крыльцо выходит цыган Манюк, про которого говорят, что он конокрад и занимается вообще всякими темными делами... И вдруг тут меня будто что в бок толкнуло. "А я, говорю, к Андриевичу пришел по делу. Мы, видите ли, устраиваем любительский спектакль, и нам нужно для занавеса синее одеяло... Андриевич говорил, что у него есть, обещал дать". Она ка-ак рассвирепеет. "Уходите, - кричит, - никаких одеял не могу вам дать! Молодого барина нет, а я без него не могу его вещей давать". А меня как будто кто-то в бок толкает. "Мадам, - говорю я. - Я этого одеяла и не собираюсь брать с собой, вы мне только покажите его, годится ли?" Тут она взвизгнула, схватила меня за плечи, вытолкала и захлопнула калитку перед самым моим носом.

   - Гм!.. - промычал учитель. - Замирайло! Выскажи свое просвещенное мнение...

   - Что ж я скажу, Александр Николаевич, - скромно встал Замирайло. - Я ничего не знаю, а только у Андриевича в будущем большие деньги, и опекуну выгодно отделаться от бедного Николая...

   - Так ты думаешь, что это опекун говорил с Манюком за твоей спиной?

   - Уверен, - бодро сказал Замирайло.

   - В котором часу это было приблизительно? - спросил учитель.

   - В десять часов утра или немного позже.

   - Ну, так поздравляю вас: я был вчера около этого времени на вокзале и видел опекуна Андриевича - я его немного знаю в лицо. Он сел в десятичасовой киевский поезд и уехал.

   Это сообщение учителя произвело большое впечатление. Все притихли. Воспользовавшись паузой, учитель снова развернул журнал и сказал:

   - Кого же бы нам сейчас вызвать?..

   - Понял! - вдруг раздался голос Азебашева Степана. - Теперь не буду больше ломать себе голову.

   - Над чем это, Азебашев? Над чем ты не будешь ломать голову?

   - Да это пустяк, Александр Николаич. Но все-таки меня он удивил. У меня есть товарищ, сын начальника станции... И он вчера утром позвал меня покататься на маневрирующем паровозе. Сели мы - паровоз стоял на запасном пути, сзади десятичасового пассажирского, вдруг раздается третий звонок, пассажирский трогается, и только что он тронулся, как на площадке показался пожилой господин с чемоданом, открыл дверцу площадки да и выскочил с нашей стороны, то есть с противоположной перрону. Схватил чемодан да, сделав маленький крюк, помчался в город.

   - Вздор ты говоришь, Азебашев; если, как я тебя понимаю, это был опекун Андриевича, то как он мог через колеса попасть на реку и встретиться с Манюком, если от вокзала до реки езды на извозчике не меньше часу. Просто совпадение. Ну, мы все тут болтаем, а час уже скоро кончается. Ну-с, пусть нам расскажет о правиле товарищества... Батуричев, что ли.

   Батуричев встал, помолчал немного и сказал:

   - Правилом товарищества называется... Нет, не могу припомнить! Может быть, это и пустяк, может, это и не имеет отношения, но сказать я обязан.

   Учитель был чрезвычайно удивлен таким продолжением "правила товарищества":

   - Что это ты там бормочешь, Батуричев? Что ты обязан сказать?

   - Вчера утром, Александр Николаевич, я встал очень рано. Хотя было воскресенье, но, думаю, встану, поучу хорошенько правило цепное и товарищества, а потом пойду гулять... а около нашего дома помещается гараж, оттуда можно брать автомобили. Смотрю, стоит автомобиль, весь в пыли, а около ходит шофер и о чем-то разговаривает с механиком. Я тоже остановился около автомобиля, любуюсь машиной, слушаю. "Чего ж он так гнал тебя?" - "Бог его знает. Я стоял у вокзала, вдруг он подбегает, с чемоданом, пожилой такой, верно, чем-то озабоченный, вскакивает в мотор и говорит: "Поднимите верх и, не жалея машины, летите к реке, пятьдесят рублей на чай получите!" Я и погнал. Около реки из-за кустов вышел какой-то чернобородый, и они о чем-то заговорили... А я уехал". Не знаю, почему мне запомнился этот рассказ шофера, но я...

   Резкий звонок, возвещавший окончание учебного часа, прозвучал в коридоре. Все облегченно вздохнули. Учитель сделался задумчив.

   - Да, любопытная история, любопытная. Хотел бы я знать, что случилось с Андриевичем и где он сейчас...

   И вдруг встал доселе молчавший и погруженный в чтение какой-то раскрашенной книжки Авилов Антон.

   - Александр Николаевич, - простодушно спросил он. - Вы, кажется, хотите знать, где сейчас Андриевич?

   - Да! А ты разве знаешь?

   - Я когда шел сегодня утром в гимназию, встретил его. Он сказал, что его опекун заболел и он должен бегать в аптеку и сидеть около него.

   - Чего ж ты раньше молчал, чудак? - удивился учитель. - Мы тут целый час толкуем об Андриевиче, а он...

   - А я не слышал. Я читал книжку... Арифметику Киселева читал. Так увлекся, что и не слышал, о чем говорят.

   - Зкая досада. А вы, господа, вечно какие-нибудь глупости выдумаете. Почудится им какой-нибудь вздор, они и пойдут расписывать, только время даром отнимают...

   В этот момент в комнату вошел надзиратель. Сказал:

   - Александр Николаич! Батюшка сейчас запиской сообщил, что на уроке закона божьего не будет. Директор просил вас заняться с классом на один час.

   Сдержанный глухой стой как ветерок пронесся по классу.

   - Ну-с, пинкертоны, - обратился учитель к поникшим ученикам. - Сейчас пятиминутная перемена, а через пять минут займемся правилом товарищества... Вы все так его вызубрили, что приятно будет вас спросить...

   Волосы у пинкертонов встали дыбом. Будто целый лес тоненьких единиц пророчески поднялся на голове у каждого из них.

  

  

   Сборник вышел в Петрограде без указания года издания. Предполагаемая дата - 1915 или 1916 г.

   В настоящем томе печатается по первому и единственному изданию.

   Большинство рассказов, вошедших в этот сборник, ранее было опубликовано в журналах "Галчонок" и "Сатирикон".

   Рассказ "Японская борьба" позже, в 1925 г., был включен автором в сборник "Рассказы циника" с незначительными изменениями под названием "Джиу-Джитсу". Чтобы избежать повтора, рассказ "Джиу-Джитсу" в составе сборника "Рассказы циника" (т. 6 настоящего издания) не печатается.