Аверченко Аркадий Тимофеевич - Шалуны и ротозеи

анкоку!

   - Хорошо, что не дальше.

   - Кто же этот удивительный Ганкок?

   - Ганкок? О, это, братцы, человек! Он систематизировал и привел в порядок весь огромный материал по истории борьбы джиу-джитсу.

   Раздались восторженные восклицания:

   - Какой молодец!

   - Тебе бы так.

   - Обязательно запишу его имя в поминание за здравие.

   - Боже, как вы омерзительны своей самовлюбленной тупостью. Я вам говорю серьезно, я раскрываю перед вами одно из лучших сокровищ великого японского народа, а вы хрюкаете, как меланезийские дикари над граммофоном!..

   - Слава Богу! Наконец-то Кувырков вышел из себя.

   - Да право! Я, может быть, и сам раньше думал, как вы, но, когда приступил к изучению джиу-джитсу, я благоговейно преклонил голову.

   - Ну, не волнуйся, чудак. Расскажи лучше, в чем там дело?..

   - Понимаете, это все основано на изучении мускулов и нервных центров человеческого тела. Нажатием известного места на тыльной части кисти руки можно, например, парализовать всю руку и привести человека в беспомощное состояние...

   - А ну, покажи.

   - Хорошо. Дай-ка ты, Володя, свою руку. Да не бойся, чудак. Джиу-джитсу тем и хорошо, что без злой воли не наносит членовредительства. Давай руку, Володя, не бойся.

   - Я не боюсь, - простодушно сказал Володя, протягивая руку.

   - Ну вот... Видите это место? Тут, между двумя суставами. Ну вот - я нажимаю это место... больно?

   - Нет, ничего. Только ты ногтем не дави.

   - Я не давлю, Боже меня сохрани. Больно? Чувствуешь ты, как рука постепенно немеет?

   - Нет, как будто ничего.

   - Постой... Ах, да, я не ту руку взял. Дай другую.

   - На.

   - Ну, вот. Больно?

   - Да, как будто немножко больно, - сказал добряк Володя, сжалившись над пыхтящим, измученным Сашей Кувырковым.

   - То-то и оно. Это еще ничего. А то есть страшные вещи: ребром ладони, если ударить наискосок, можно переломить руку.

   - Чью? - робко спросил кто-то.

   - Понятно, чужую. Что за дикий вопрос. А вы знаете, например, лучший способ обезвредить противника, не трогая его пальцем?

   - Нет, нет. Покажи, Саша.

   - Ну вот, скажем, возьмем Бачкина. Пойди сюда, Бачкин. Вот, например, Бачкин подходит ко мне с намерением напасть на меня. Подходи, Бачкин, с намерением напасть на меня.

   - Ну, подходи же, Бачкин, - поощрительно зашумела заинтересованная компания. - Подходи, не бойся.

   - Подходить, значит, нужно с намерением напасть?- переспросил добросовестный Бачкин.

   - Ну да!

   Бачкин выпучил самым злодейским образом глаза, растопырил руки и, рыча, стал приближаться к мужественно ожидавшему его Кувыркову.

   - Ну вот, смотрите, господа: он приближается, я хватаю его за лацканы пиджака, дергаю их вниз и... Постой, черт! Чего ж ты лезешь? Где у тебя лацканы? Где пиджак?..

   - А разве нужно пиджак? - смутился Бачкин. - Ну, извини, пожалуйста. У меня рабочая блуза.

   - Так же нельзя, господа... В блузе человек, а туда же - на джиу-джитсу лезет. Дайте ему кто-нибудь пиджак сверх блузы. Вот так! Надевай, Бачкин... Подкрадывайся с целью напасть.

   - Ну вот, глядите... Постой... ты только не поднимай руки; держи их так вот, опущенными. Ну, глядите: раз, два, три!

   Кувырков схватил Бачкина за лацканы и дернул их вниз, спустив пиджак с плеч до половины. Руки у того действительно оказались ущемленными спустившимся пиджаком, что привело всех в восторг.

   Поаплодировали.

   Кувырков торжествующе держал Бачкина за лацканы.

   - А дальше что? - кротко спросил Бачкин.

   - Дальше ничего. Я тебя обезвредил.

   - Но ведь ты меня должен так держать все время.

   - Почему?!

   - Да стоит тебе только выпустить мой ворот из рук, как я на тебя нападу.

   - А ты не нападай, - благоразумно возразил кто-то.

   - Позвольте, - сказал Кувырков. - Но если он на меня нападет, у меня явится другой прием. Ну вот, я тебя выпустил, нападай на меня.

   Бачкин поднял руку и нерешительно схватил Кувыркова за горло.

   - Постой, постой... Так нельзя. Ты пусти. Видишь ли, ты должен поднять обе руки кверху и напасть на меня. Ну, нападай! А я приседаю, подныриваю под твои вытянутые руки, одной рукой схватываю за ближайшее колено, и... дальше я, кажется, забыл, что нужно делать... Пусти-ка... Да постой! Я посмотрю, в чем там дело?

   Кувырков вылез из-под долговязого Бачкина, вынул из кармана книжечку в кирпичного цвета обложке и стал усердно ее перелистывать.

   - А, вот: "Нападающий часто пускает в ход такую проделку: прыгнув вперед и выпрямившись, он тотчас же приседает под вытянутые руки противника, одной рукой схватывает его за ближайшее колено, а другой - возможно выше наносит удар. Во время удара надо тянуть охваченное колено вперед или в сторону, и у противника, приготовившегося отразить атаку на другой высоте, остается только один свободный выбор: падать или на спину, или на бок". Ну вот. Давай сначала! Ну, нападай. Руки вверх, как можно выше, ради Бога! Ну вот. Гоп! гоп! гоп! Чего ж ты не падаешь?

   - А разве нужно упасть? - удивленно спросил Бачкин.

   - Ну как же! Вот дикое существо! Я его и за колено тяну и в живот ударил, а он стоит, как колокольня Ивана Великого!

   - Да там как сказано, в книжке-то?

   - Просто сказано: "Противнику остается только один свободный выбор: падать или на спину, или на бок". А ты не падаешь.

   - Просто Бачкин бездарный парень, - сказал Володя. - Если бы он изучил джиу-джитсу, он знал бы, когда нужно упасть. Охота тебе, Кувырков, со всяким бороться.

   - Вот ты, Володя, смеешься, а на самом деле, ей-Богу, джиу-джитсу - замечательная вещь. Вы знаете, господа, знаменитый прием с нажатием основного сустава безымянного пальца?

   - Нет... Откуда же нам знать!

   - Мы люди темные.

   - Прекрасный, так называемый "джентльменский" прием. Вам стоит только повернуть противника к себе вполоборота, захватить его руку и, нажав своими двумя пальцами верхний сустав безымянного пальца противника, совершенно обезвредить его. Володя, дай руку.

   - На! Здравствуй, как поживаешь?

   - Не шути. Сейчас тебе будет не до шуток. Ну вот. Видите? Я надавливаю на твой сустав. Теперь, - торжествующе закричал Кувырков, - бей меня по чем хочешь - по голове, по затылку, по груди - посмотрим, как тебе это удастся.

   - Изволь, - сказал Володя и ударил Кувыркова по затылку довольно сильно.

   - Постой, я, кажется, не тот сустав надавил... А ну-ка, дай этот! Ну? Теперь попробуй. Ой! Ну это уже свинство... Я тебе ведь только показываю, а ты обрадовался! Дерется, болван, что есть силы...

   - Так ты же ведь говорил, что ударить нельзя!

   - Конечно, нельзя. Вот тут и в книжке сказано: "В этом положении противник ни в коем случае не может коснуться ни одной части тела нападающего". Понял? " Ни в коем случае".

   - Ну, извини. Других приемов там нет?

   Саша Кувырков погас, увял и тон его сделался лениво-покорным.

   - Да, конечно, есть и другие приемы. Это ведь замечательная борьба. Еще древние самураи боролись.

   - Земля им пухом, - благоговейно прошептал Бачкин.

   А проворный Челябинский упругим прыжком вскочил на стол, принял позу и манеру старого профессора-лектора и сказал:

   - Милостивые государыни и милостивые государи! Искусство японской борьбы джиу-джитсу очень сложное и трудное искусство. Постольку, поскольку наш известный молодой чемпион Кувырков познакомил нас с этой борьбой - джиу-джитсу требует многого. Во-первых, при нападении враг должен быть в пиджаке; если же оного у него нет, он должен пойти домой, или к приятелю, или в магазин готового платья и там таковой пиджак приобрести. Во-вторых, противник должен быть вежлив, и, если вы утверждаете, что рука у него вашим приемом парализована, он должен немедленно согласиться с вами - иначе он хам и мытарь. В-третьих, если по учебнику джиу-джитсу после одного из ваших приемов противник должен лежать на земле, то пусть он, каналья, ложится, а не стоит, как каланча. И наконец, в-четвертых, если тебе нажимают на сустав, не смей драться, раз тебя уверяют, что в этом положении ты не можешь "ни в коем случае коснуться тела противника"! Резюмируя все вышесказанное и подводя, так сказать, итог, я должен сказать, что японская борьба джиу-джитсу - борьба замечательная, дающая вам бесценные преимущества, но только в том случае, если изучали ее не вы, а ваш противник... За здоровье самурая Кувыркова! Ура!

   Все сделали вид, что растроганы, и принялись утирать платками сухие глаза.

   И только по виду Кувыркова было заметно, что он не прочь заплакать по-настоящему.

  

  

  

  

   Милые дети! Верите ли вы мне, что я вас чрезвычайно люблю и что для меня нет лучшего удовольствия, как возиться с вами, разговаривать, а если вы еще малы, то качать вас на колене: гоп! гоп!

   И мне на днях было чрезвычайно грустно, когда одна маленькая девочка пыталась уличить меня во лжи - будто бы я когда-нибудь был способен солгать детям!

   Я рассказывал ей сказку и вскользь упомянул о мальчике, который съел свой двухколесный велосипед.

   Услышав это, девочка широко открыла глаза и заявила мне крайне невежливо:

   - Ты лжешь! Мальчик не может съесть велосипеда.

   Я тогда не оправдывался... Но мне было очень, очень грустно и обидно!

   И нижеследующий рассказ я пишу отчасти для того, чтобы той девочке было стыдно, отчасти же - чтобы мои маленькие читатели поверили, что не только мальчики могут в жизни глотать велосипеды, но случаются и более удивительные вещи.

  

   ...Велосипед был прекрасный: двухколесный, с кожаным седлом и даже со звонком, в который можно было звонить, сколько влезет, предупреждая встречного путника об угрожающей ему опасности.

   Можно было бы сказать, что владелец велосипеда, Николаша, ходит как именинник, если бы Николаша действительно не был сегодня именинником.

   Подарков преподнесли много, но больше всего радовал Николашу велосипед - предмет его давнишних пылких мечтаний.

   Едва кончился обед, как Николаша вскочил на свой велосипед и помчался на площадку около дачного театра.

   На площадке шумела и веселилась чудеснейшая компания: маленькие гимназистики, штатские дети, еще не вкусившие прелести гимназического мундира, и обойщиков сын Петраха - душа общества, балагур и гимнаст, которому было совершенно безразлично, как ни стоять: на голове или на ногах; первое он даже предпочитал, потому что в этом положении оставались свободными обе ноги, которыми он выделывал разные фокусы. Вообще, Петраха был пресимпатичным ребенком, и, если бы не его хриплый голос, вечное желание подвести ближнего под неприятность и способность божиться по всяким пустякам, он занял бы солидное положение в обществе.

   Увидев подъехавшего Николашу, этот ребенок подпрыгнул, стал на голову и проревел, красный от натуги:

   - Ник-колаша! Откуда у тебя велосипедяша?

   - Подарили! - восторженно сказал Николаша. - Гляди-ка какой! Двухколесный и со звоночком.

   Петрахе дома никогда ничего не дарили, кроме тумаков. Обойщик был того мнения, что всякий тумак приносит свою пользу: "один тумак - один пятак. Сто тумаков - сто пятаков". Зарабатывая в день иногда до двухсот таких пятаков, что составляло 10 рублей, Петраха, однако, был беден, как церковная крыса. Поэтому роскошный Николашин подарок поселил в его голодной душе самую отчаянную зависть.

   - Ну, брат, - сказал он, критически осматривая велосипед, - штука неважная.

   - Почему? - встревоженно спросил Николаша.

   - Потому. Колес мало.

   - Да ведь в настоящем велосипеде больше и не бывает.

   - А трехколесные-то, значит, хуже?

   - Конечно, хуже...

   - Значит, чем меньше колес, тем лучше?

   - Да, - неуверенно сказал Николаша.

   - Значит, два лучше, чем три, а одно лучше, чем два?

   - Да... да, - сказал ошеломленный Николаша.

   - А без колеса, значит, еще лучше? Хо-хо!

   - Отстань!

   - Отстань... Вам бы все только отстать. По воде-то на нем ездить можно?

   - По воде нельзя.

   - Ну так что ж с него толку - по земле только таскаться.

   Не успел он сказать этого, как велосипед сразу потускнел в глазах Николаши... Колеса показались маленькими, спицы слишком тонкими, а звонок своей трескотней действовал на нервы.

   - Ты ничего не понимаешь, - расстроенно сказал Николаша.

   Какой-то гимназистик приблизился к ним, держа в руках странный черный предмет со множеством разных кнопок и застежечек.

   - Слушай, как тебя, Николаша... - солидно сказал он. - Хочешь меняться: отдай мне велосипед, а я тебе фотографический аппарат. Ладно?

   - Ишь ты, какой ловкий, - быстро возразил Николаша. - На велосипеде ездить можно, а фотографический аппарат - куда он мне...

   - Ну, знаешь ли, - пожал плечами гимназистик, - ты, я вижу, ничего не понимаешь: моим аппаратом что угодно снять можно - и будет, как в натуре. Дом выйдет, человек или лошадь - все равно. Можешь своих родителей снять - очень приятная штука.

   - Велосипед лучше, - упрямо сказал Николаша.

   - Лучше? Да ты своим велосипедом можешь фотографию снять?

   - Нет... не могу.

   - А моим аппаратом можно. Значит, что лучше?

   - А зачем же ты хочешь меняться, если твой аппарат лучше?

   - Да просто, вижу - хороший мальчик... Отчего бы ему и не принести пользы. Ежели бы ты был умный, ты бы сразу понял.

   - А что мне дома скажут, когда я без велосипеда приду?

   - Без велосипеда!.. Так зато, чудак ты человек, с фотографическим аппаратом. Дома-то будут все довольны во как!

   - Петраха! - обратился полный сомнений Николаша к своему вероломному другу - обойщикову сыну. - Как ты думаешь: что лучше?

   Гимназистик незаметно толкнул коленом Петраху и стал смотреть куда-то в сторону.

   И вероломный друг Петраха сказал восторженно:

   - О, Боже-ж! Конечно, фотография. Ты своим велосипедом даже мухи не снимешь, а тут накося! Что твоей душеньке угодно...

   - Ну ладно, - со вздохом сказал Николаша, - бери. Только твой аппарат не испорчен?

   - Сегодня только получил. Новехонький.

   И гимназистик, вручив Николаше аппарат, взял велосипед.

   - Настоящий-то, а? Велосипед-то? Может, деревянный?

   - Конечно, настоящий. Честное слово.

   - Ну то-то. Съездить домой, что ли...

   Николаша уселся с Петрахой на скамеечке и оба углубились в рассматривание аппарата.

   - Хлеб да соль! - сказал высокий, долговязый, веснушчатый мальчишка, подходя к скамье и похлопывая себя деревянным луком по колену. - Что поделываете?

   - Здравствуй, Антонов. Вот аппарат рассматриваем.

   - А у меня, братцы, лук такой, что загляденье. На двадцать шагов в цель попадает. Если даже будешь просить поменяться на твой аппарат - ни за что не поменяюсь.

   - Да я и не хочу, - сказал Николаша.

   - Почему не хочешь? Что ж, твой аппарат разве лучше моего лука?

   - Лучше.

   - Много ты понимаешь!.. Да я вчера стрелой стекло в третьем этаже выбил - так мне задали такую трепку, что мое почтение. Это тебе, брат, не фотография.

   - А все-таки фотография лучше.

   - Лучше?! - с негодованием вскрикнул веснушчатый мальчик. - Да если этой стрелой в человека попасть, так он тебя так исколотит, что ног не потянешь! Да я вчера, если хочешь знать, вазу на подзеркальнике вдребезги раскокал, а ты мне говоришь - аппарат лучше! Отец меня в погреб за это запер, а ты говоришь - аппарат лучше.

   - Да чем же аппарат хуже, - спросил Николаша, наполовину уже убежденный этим стремительным вихрем странных доказательств.

   - Чем? Ты вот что скажи: из твоего аппарата можно стрелять?

   - Н... нет.

   - Ну, и помалкивай. А из моего лука стреляй, сколько угодно. Да я на днях, может быть, соседнюю болонку так подцепил стрелой, что отец хотел меня в рассыльные мальчишки отдать. Так меня исколотил, что живого места нет.

   Петраха в это время с внимательным видом знатока осматривал лук.

   - Петраха, - сказал Николаша, смотря на лук разгоревшимися глазами. - Что лучше?

   - Конечно, лук, - сказал Петраха, переталкиваясь локтями с долговязым мальчишкой. - Из твоей фотографии, действительно, не выстрелишь.

   - А зато, - возразил Николаша, чувствуя, что он тонет в этом море противоречий, - зато я могу снимать, что хочу: папу, тетю, дом, собаку или птичку.

   - Эх ты! "Птичку"... Да тебе что приятнее: снять птицу или подстрелить ее?! Подстрелить-то лучше.

   - А стрелы есть? - спросил со вздохом Николаша.

   - Две штуки целых! Идет, что ли? А то, брат, будешь просить - не поменяюсь. Пользуйся, что я сейчас такой добрый!

   - Ну, ладно... - сказал Николаша.

   - Вот добряга-то этот Антонов! - воскликнул лукавый Петраха. - Отдает такой хороший лук.

   - Мне, Петраха, не жалко, - сладенько сказал долговязый Антонов. - Я, Петраха, предобрейший мальчик. Пусть человек пользуется - мне что! Носи на здоровье!

   Очевидно, о Николаше разнеслись вести по всей площадке, потому что через минуту после ухода рыжего мальчишки к скамейке подлетел еще один мальчик самого добродушного вида.

   - Эх ты, Николаша, - сказал он. - Жалко мне тебя... Ну зачем тебе этот лук? Ведь им рисовать нельзя?

   - Рисовать нельзя, - возразил Николаша, голова которого горела от той массы дел, которые он совершил в столь короткий промежуток. - Рисовать нельзя, а стрелять можно.

   - Куда стрелять? Зачем стрелять?

   - Ну... в собаку... Или в вазу. Вчера вон Антонов в вазу попал, так его так отодрали, что мое почтение!

   - Так что ж тут хорошего? - резонно сказал добродушный мальчик. - Его отодрали, и тебе то же будет. За рисование, брат, не отдерут!

   - Почему... за рисование... не отдерут?

   - "Почему, почему"?! Да ты видел когда-нибудь человека, которого наказывали бы за рисование?

   - Нет, не видел.

   - То-то вот. Я как раз сегодня получил целую коробку цветных карандашей... 16 штук. Это тебе не лук. Луком-то ты не очень разрисуешься.

   - А Антонова вон за лук отец хотел отдать в рассыльные мальчишки.

   Странное дело: те доказательства, которые в устах Антонова действовали так убедительно на Николашу, совершенно не убеждали карандашного мальчика.

   - То-то и оно, - сказал карандашный мальчик. - С этим луком беды не оберешься. А карандаши - одно удовольствие: рисуй себе да рисуй, раскрашивай да раскрашивай...

   - И не жалко тебе, - спросил Петраха карандашного мальчика, - такие хорошие карандаши за какой-то скверный лук отдавать?

   - Да ведь ты давеча хвалил лук, - удивился Николаша.

   - Хвалил потому, что карандашей не видал. Карандаши-то прямо загляденье.

   - Ну, хорошо, - сказал Николаша. - Бери лук.

   - Не желаю! - сказал добродушный мальчик. - Карандаши лучше.

   - Ну, пожалуйста. Я тебя очень прошу. Ты же сам предлагал... Теперь отказываться нечестно.

   - Разве что нечестно, - покачал головой карандашный мальчик. - Потому только и меняюсь, что обещал. Эх-ма! Бери!

  

   Когда Николаша и Петраха остались одни, Петраха огляделся и, отведя Николашу в сторону, таинственно спросил:

   - А что, они вкусные?

   - Что? Кто?

   - Да эти карандаши-то?

   - Что ты, братец! Их не едят.

   - Да ну? Вот так влопался ты в историю.

   Петраха посвистал, заложив руки в карманы.

   - А что? - испуганно спросил Николаша.

   - Да ведь я думал, что их есть можно, а то, что в них толку?

   - Ими рисуют.

   - Ну, что там рисуют. Это и черным карандашом можно.

   Петраха подумал немного, вынул из кармана коробочку с двумя шоколадными сигарами и сказал:

   - Вот это, по крайней мере, едят.

   - Дай мне кусочек, - попросил Николаша, поглядывая на сигары.

   - Эх, жалко мне тебя... Хочешь меняться? Уж так и быть, выручу. Больно ты парень хороший. И как это тебя угораздило?! Я думаю себе - их и съесть можно, и то, и се, - а они, оказывается, только для рисования... А ведь шоколадная сигара - это штука! Ее в рот возьмешь, будто куришь, а сам знай отъедай конец.

   - Ну, хорошо, - сказал Николаша с деловым видом. - Дай мне за карандаши полторы, а себе возьми половинку...

   Сошлись на том, что Петраха за карандаши дает одну из сигар, а другую съест сам, так как, по его словам, ему и то убыточно.

   - Эти сигары, сам знаешь, - сказал он, - даром на полу не валяются...

   Усталый, печальный, возвращался Николаша домой. Когда он вошел на веранду, отец оглядел его и спросил:

   - А где же велосипед?

   И вдруг, как молния, озарило Николашу: велосипеда-то ведь действительно нет, и аппарата нет, и лука, и карандашей...

   И, схватившись руками за голову, заплакал бедный именинник.

   - Что с тобой? Где велосипед?

   И, прерывая слова горькими рыданиями, едва сумел выговорить Николаша:

   - Я... его... съел!..

  

  

  

  

   Звали этого маленького продувного человечка Сережка Морщинкин, но он сам был не особенно в этом уверен... Колебания его отражались даже на обложках истрепанных тетрадок, на которых иногда было написано вкривь и вкось: "Сергей Мортчинкин". То: "Сергей Мортчинкен".

   Эта неустанная, суровая борьба с буквой "щ" не мешала Сережке Морщинкину изредка писать стихи, вызывавшие изумление и ужас в тех лицах, которым эти стихи подсовывались.

   Писались стихи по совершенно новому способу... Таковы, например, были Сережкины знаменитые строфы о пожаре, устроенном соседской кухаркой:

  

   До соседей вдруг донесся слух,

   Что в доме номер три, в кух

   Не, горел большой огонь,

   Который едва-едва потушили.

   Кухарку называли "дурой" милли

   Он раз, чтобы она смотрела лучше.

  

   За эти стихи Сережкина мать оставила его без послеобеденного сладкого, отец сказал, что эти стихи позорят его седую голову, а дядя Ваня выразил мнение, что любая извозчичья лошадь написала бы не хуже.

   Сережка долго плакал в сенях за дверью, твердо решив убежать к индейцам, но через полчаса его хитрый, изобретательный умишко заработал в другом направлении... Он прокрался в детскую, заперся там и после долгой утомительной работы вышел, торжественно размахивая над головой какой-то бумажкой.

   - Что это? - спросил дядя.

   - Стихи.

   - Твои? Хорошие?

   - Да, эти уж, брат, почище тех будут, - важно сказал Сережка. - Самые лучшие стихи.

   Дядя засмеялся.

   - А ну, прочти-ка.

   Сережка взобрался с ногами на диван, принял позу, которую никто, кроме него, не нашел бы удобной, и, сипло откашлявшись, прочел:

  

   Люблю грозу в начале мая,

   Когда весенний первый гром,

   Бразды пушистые взрывая,

   Летит кибитка удалая...

   Ямщик сидит на облучке

   В тулупе, синем кушачке...

   Ему больно и смешно,

   А мать грозит ему в окно.

  

   - Гм... - сказал дядя. - Немного бестолково, но рифма хорошая. Может, списал откуда-нибудь?

   - Уж сейчас и списал, - возразил Сережка, ерзая по дивану и пытаясь стать на голову. - На вас разве угодишь?

   Дядя был в великолепном настроении. Он схватил Сережку, перевернул его, привел в обычное положение и сказал:

   - Так как все поэты получают за стихи деньги - получай. Вот тебе рубль.

   От восторга Сережка даже побледнел.

   - Это... мне? И я могу сделать, что хочу?

   - Что тебе угодно. Хоть дом купи или пару лошадей.

   В эту ночь Сережке спалось очень плохо - рубль, суливший ему тысячи разных удовольствий и благ, будил хитроумного мальчишку несколько раз.

  

  

   Утром Сережка встал чуть ли не на рассвете, хотя в гимназию нужно было идти только в девять часов. Выбрался он из дому в восьмом часу и долго бродил по улицам, обуреваемый смутными, но прекрасными мыслями...

   Зайдя за угол, он вынул рубль, повертел его в руках и сказал сам себе:

   - Интересно, сколько получится денег, если я его разменяю?

   Зашел в ближайшую лавочку. Разменял.

   Действительно, по количеству монет оказалась целая уйма - чуть ли не в семь раз больше... но качество их было очень низкое - маленькие, потертые монетки, совсем не напоминавшие большой, толстый, увесистый рубль.

   - Скверные денежки, - решил Сережка. - Их тут столько, что немудрено одну монетку и потерять... Разменяю-ка я их обратно.

   Он зашел в другую лавчонку с самым озабоченным видом.

   - Разменяйте, пожалуйста, на целый рубль.

   - Извольте-с.

   Новая мысль озарила Сережкину голову.

   - А может... у вас бумажный есть?

   - Рублевок не имеется. Есть трехрублевки.

   - Ну, дайте трехрублевку.

   - Это за рубль-то! Проходите, молодой человек.

   Опять в Сережкином кармане очутился толстый, тяжелый рубль. Осмотрев его внимательно, Сережка одобрительно кивнул головой:

   - Даже лучше. Новее того. А много можно на него сделать: купить акварельных красок... или пойти два раза в цирк на французскую борьбу (при этой мысли Сережка согнул правую руку и, наморщив брови, пощупал мускулы)... а то можно накупить пирожных и съесть их сразу, не вставая. Пусть после будет болеть желудок - ничего: живешь-то ведь один раз.

   В это время кто-то сзади схватил Сережку сильной рукой за затылок и так сжал его, что Сережка взвизгнул.

   - Смерть приготовишкам! - прорычал зловещий голос. - Смерть Морщинкину.

   По голосу Сережка сразу узнал третьеклассника Тарарыкина, первого силача третьего и даже четвертого класса - драчуна и забияку, наводившего ужас на всех благомыслящих людей первых трех классов.

   - Пусти, Тарарыкин, - прохрипел Сережка, беспомощно извиваясь в железной руке дикого Тарарыкина.

   - Скажи: "пустите, дяденька".

   - Пустите, дяденька.

   Удовлетворив таким образом свое неприхотливое честолюбие, Тарарыкин дернул Сережку за ухо и отпустил его.

   - Эх ты, Морщинка - тараканья личинка. Хочешь так: ты ударь меня по спине, как хочешь, десять раз, а я тебя всего один раз. Идет?

   Но многодумная голова Сережки работала уже в другом направлении. Необъятные радужные перспективы рисовались ему.

   - Слушай, Тарарыкин, - сказал он после долгого раздумья. - Хочешь получить рубль?

   - За что? - оживился вечно голодный прожорливый третьеклассник.

   - За то, что я тебя нарочно для примера поколочу при всех на большой перемене.

   - А тебе это зачем?

   - Чтоб меня все боялись. Будут все говорить: раз он Тарарыкина вздул, значит, с малым связываться опасно. А ты получишь рубль... Можешь на борьбу пойти... красок купить коробку...

   - Нет, я лучше пирогов куплю по три копейки тридцать три штуки.

   - Как хочешь. Идет?

   В Тарарыкине боролись два чувства: самолюбие первого силача и желание получить рубль.

   - Что ж, брат... А если я тебе поддамся, так меня уж всякий и будет колотить?

   - Зачем? - возразил сообразительный Сережка. - Ты других лупи по-прежнему. Только пусть я силачом буду. А пироги-то... Ведь ты их целый месяц есть будешь.

   - Неделю. Эх, Морщинка - собачья начинка, соглашаться, что ли?

   Сережка вынул рубль и стал с искусственным равнодушием вертеть его в руках.

   - Эх! - застонал Тарарыкин. - Пропадай моя славушка, до свиданья-с, моя силушка. Согласен.

   И, размахнувшись, шлепнул Сережку ладонью по спине.

   - Чего же ты дерешься?

   - Так ведь чудак же: это в последний раз. Потом уж ты меня колошматить будешь.

   И, утешившись таким образом, Тарарыкин спрятал рубль в карман старых, запятнанных чернилами всех цветов брюк...

  

  

   Ликующе прозвенел звонок на большую перемену, и широкая волна серых гимназических курточек и фуражек вылилась на громадный гимназический двор. Поднялся визг, крики и веселая суматоха. Честный юноша Тарарыкин выбрал группу учеников побольше, приблизился с самым невинным лицом и стал любоваться на состязание Мухина и Сивачева, ухитрившихся подбрасывать мяч ногами, без помощи рук.

   - Попробуй, Тарарыкин, - предложил Сивачев.

   В это время юркий Сережка Морщинкин пробрался между ног взрослых учеников, просунул свой нос вперед и пропищал самым вызывающим образом:

   - Куда этому Тарарышке прыгнуть - у него сейчас и ноги отвалятся.

   - Ты-ы! - угрожающе зарычал Тарарыкин. - Знай, с кем говоришь! Котлету из тебя сделаю!

   - Котлету! Ах ты, кухарка свинячья!

   - Отойди лучше, Морщинка, - получишь по затылку!

   - Очень я тебя боялся, - лихо захохотал Сережка. - Попробуй-ка, тронь только!

   - Да и трону, - проворчал Тарарыкин.

   - А ну, тронь!

   - А что ж ты думаешь - не трону?

   Сережка стал в боевую позу плечом к плечу с громадным Тарарыкиным и, задрав голову, сказал иронически:

   - Тронь только - кто тебя у меня отнимать будет?

   Кругом засмеялись.

   - Ай да Морщинка! Смотри, Тарарыкин, не струсь!

   - Ну, что ж ты, Тартарарыка, небось только на маленьких силач. До меня-то и дотронуться боишься.

   - Я? Тебя? Боюсь? На ж тебе, получай!

   Тарарыкин с силой размахнулся, но ударил по Сережкиной груди так, что тот даже не пошатнулся.

   - Съел?

   - Это, брат, мне ничего, а вот ты попробуй!

   Сережка взмахнул маленьким кулачонком и - о чудо! К ужасу и изумлению всех присутствующих, верзила Тарарыкин отлетел шагов на пять. Как всякий неопытный актер, честный Тарарыкин "переиграл", но простодушная публика не заметила этого.

   - Ого! Ай да Сережка!

   Тарарыкин с трудом встал, сделал преувеличенно страдальческое лицо и, держась за бок, захромал по направлению к Сережке.

   - А-а, так ты так-то!

   - Да-с. Вот так! - нахально сказал Сережка. - На-ка еще, брат!

   Вторым ударом он снова сбил хныкавшего Тарарыкина и, насев на него, принялся обрабатывать толстую тарарыкинскую спину своими кулачонками.

   Все были изумлены до чрезвычайности.

   Когда избитый, стонущий Тарарыкин поднялся, все обступили его:

   - Тарарыка, что это с тобой? Как ты ему поддался?

   - Кто ж его знал, - ответил добросовестный Тарарыкин. - Ведь это здоровяк, каких мало. У него кулаки - железо. Когда он меня свистнул первый раз, я думал, что ноги протяну.

   - Больно?

   - Попробуй-ка. Завяжись сам с ним. Ну его к Богу. Я его теперь и не трону больше...

  

  

   Тарарыкин честно заработал деньги. Сережка сделался героем дня. Весть, что он поколотил Тарарыкина и что тот, как приготовишка, плакал (последнее было уже прибавлено восторженными поклонниками), - эта весть потрясла всех. Результаты Сережкиного подвига не замедлили сказаться.

   К упоенному славой Сережке подошел первоклассник Мелешкин и принес ему горькую жалобу:

   - Морщинкин! Ильяшенко дерется - дай ему хорошенько, чтобы не заносился.

   - Ладно! - нахмурился Сережка. - Я это устрою. А что мне за это будет?

   - Булку дам с ветчиной и четыре шоколадины в серебряной бумажке.

   - Тащи.

   Потом подошел Португалов:

   - Здравствуй, Сережка. Сердишься?

   - А то нет! Свинья ты! Жалко было цветных карандашей, что ли? Обожди! Попадешься ты мне на нашей улице!

   Португалов побледнел и, похлопав Сережку по плечу, сказал:

   - Ну, будет. Притащу завтра карандаши. Мне не жалко.

   Три второклассника подошли вслед за Португаловым и попросили Сережкиного разрешения пощупать его мускулы.

   Получили снисходительное разрешение. Пощупали руку, поудивлялись. Мускулов, собственно, не было, но товарищи были добрые, решили, что рука все-таки твердая.

   - Ты что, упражнялся? - спросил Гукасов.

   - Упражнялся, - сказал Сережка.

   В конце концов, Сережка, опьяненный славой, и сам поверил в свою нечеловеческую силу.

   Проходил второклассник Кочерыгин, уплетая булку с икрой.

   - Стой! - крикнул Сережка. - Отдай булку!

   - Ишь ты какой! А я-то?

   - Отдай, все равно отниму!

   Кочерыгин захныкал, но, вспомнив о Тарарыкине, вздохнул, откусил еще кусочек булки и протянул ее Сережке.

   - На, подавись!

   - То-то. Ты смотри у меня. Я до вас тут до всех доберусь.

   В это время проходил мимо Тарарыкин. Увидев Сережку, он сделал преувеличенно испуганные глаза и в ужасе отскочил в сторону. Хотя вблизи никого не было, он, как добросовестный недалекий малый, считал своим долгом играть роль до конца.

   - Боишься? - спросил заносчиво Сережка.

   - Еще бы. Я и не знал, что ты такой здоровый.

   И вдруг в Сережкину беспокойную голову пришла безумная шальная мысль... А что, если... Тарарыкин дейс