Аверченко Аркадий Тимофеевич - Экспедиция в Западную Европу сатириконцев: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

дух, нежащий, как прикосновение, невыразимая истома во всем теле; хочется встать в гондоле и закричать от полноты настоящего наслаждения и счастья. Но не встаешь... Наоборот, развалившись на уютных подушках, погружаешься в блаженную неподвижность и всем телом, всеми органами, всеми порами впитываешь в себя ленивый, теплый, сладкий воздух, сладкую песню, лениво доносящуюся издалека, и молчишь, молчишь... Черная густая вода тихо журчит за гондолой, нежно плещет весло ленивого парня на корме и таинственно молчат сбежавшиеся к воде старые-престарые дома, среди которых скользит тихая лениво-проворная гондола. Узенький канал кончился... Над головой мелькнул еще видимый изгиб мостика - и мы выносимся на широкий canale grande. Здесь широкое, пышное небо черным бархатом разметалось над нами и застыло, усеянное редкими сверкающими осколками-звездами. И внизу плещется черная теплая, слепая вода, и плывет далеко по каналу нежная, сладострастная серенада оттуда, где целый сноп огней, фонариков собрал полчища гондол, как свеча собирает мотыльков. Какие-то фигуры мелькают на огненном фоне и изредка песню прорезает смех и веселый говор.

   Замерла посреди канала большая, изукрашенная фонариками, барка. На ней море огня, а все остальное зачернено ночью. Десятки гондол сползлись к огню, окружили его и, притихшие, почти невидимые, колышутся. Изредка багровый свет на барке выхватит из темноты резной нос гондолы, блеснет на металле и погаснет.

   Тихо колышутся гондолы; сладко нежит песня; все необычно; рядом с нашей гондолой трется о ее борт чужая, за ней еще одна, а остальные тонут, невидимые... Боже мой, как хорошо! Пусть все это искусственное, пусть барка принадлежит корыстолюбивому антрепренеру, а у певцов, наверно, грязные руки, а какие-то подозрительные молодцы с ухватками кошек или разбойников ползают по бортам ваших гондол, собирая за пение сольди и лиры...

   Все равно, не убить им этой Божьей красоты, пышного теплого неба и теплой воды, которая, как добрая нянька-колыбель - качает нашу гондолу. Пусть певцы нахальны и жадны, а немцы, самодовольно развалившиеся на подушках гондол, скупы до омерзения. Я все же нашел красоту, и ее у меня не отнять - я крепко прижал ее к моему сердцу. Боже, как далеко от меня Россия, Петроград, холод, грабежи, грязные участки, глупые октябристы, мой журнал, корректуры, цензурный комитет и немолчный телефон!..

   Поют... Тихо постукивают гондолы боками одна о другую. Качаются.

   Хорошо, когда усталого баюкают.

   А утром другая - томительно-сладкая жизнь; зазвучит все по-другому... засверкает ослепительное солнце, четко вырежется на голубом небе кружево белых дворцов и легких мостиков, зазвучит музыкальная брань гондольеров, польется с неба золотой зной, и замелькают всюду живые, проворные, как обезьяны, и ленивые, как черепахи, итальянцы, наполняя жгучий воздух немолчным жужжаньем.

   Ах, эти итальянцы... Над ними можно смеяться, но не любить их нельзя.

   Уличная толпа сплошь состоит из беспардонных лгунов, мелких мошенников и попрошаек, но это такая веселая живая толпа, плутовство их так по-дикарски примитивно и неопасно, что не сердишься, а только добродушно смеешься и отмахиваешься.

   - Cartolina postale.

   - No, signore.

   - Cartolina postale!!

   - No, no!

   - Cartolina postale!!

   - He надо, тебе говорят!!

   - Русски! Ошень кароши cartolina... Molto bene.

   - Русски, а? Купаться! Шеловек! Берешь cartolina postale?

   - Убирайся к черту! Алевузан, пока тебе не попало.

   - Господин, купаться, а? - заискивающе лепечет этот разбойничьего вида детина, стараясь прельстить вас бессмысленными русскими словами, Бог весть когда и где перехваченными у проезжих forestieri russo.

   Я сначала недоумевал - чем живут эти люди, от которых все отворачиваются, товар которых находится в полном презрении и его никто не покупает?

   Но скоро нашел; именно тогда, когда этот парень шел за мной несколько улиц, переходил мостики, дожидался меня у дверей магазинов, ресторана и, в конце концов, заставил купить эти намозолившие глаза венецианские открытки.

   - Ну, черт с тобой, - сердито сказал я. - Грабь меня!

   - О, руссо... очень карашо! Крапь.

   - Именно - грабь и провались в преисподнюю. Ведь ты, братец, мошенник?

   - Купаться, - подтвердил он, подмигивая. Замечательно, что венецианцы знают одно только это русское слово и употребляют его в самых разнообразных случаях.

   У Крысакова, по обыкновению, своя манера обращаться с этими надоедливыми комарами.

   Он мерно шагает, не обращая ни малейшего внимания на приставания грязнорукого, темнолицего молодца, нагруженного пачками открыток и альбомов. Тот распинается, немолчно выхваляет свой товар, забегает спереди и сбоку, заглядывает Крысакову в лицо, - Крысаков с каменным, сонным лицом шагает, как автомат. И вдруг, среди этой болтовни и упрашиваний Крысаков неожиданно оборачивается к преследователю, раскрывает сомкнутый рот и издает неожиданно такой пронзительный нечеловеческий крик, что итальянец в смертельном ужасе, как бомба, отлетает шагов на двадцать. У Крысакова опять спокойное каменное лицо, и он равнодушно продолжает свой путь.

   Мифасов, наоборот, враг таких эксцентричностей. Разговор его с этими паразитами - образец логики и внушительности.

   - Cartolina postale! - в десятый раз ревет продавец.

   - Милый мой, - оборачивается к нему Мифасов. - Ведь мы уже тебе сказали, что нам не надо твоих открыток, зачем же ты пристаешь? Когда нам будет нужно, мы сами купим, а пока - настойчивость твоя останется бее всякого результата.

   У каждого свой характер. Сандерс и здесь остается Сандерсом.

   - Carrrrrtolina postale!!!

   Сандерс останавливается и начинает аккуратно пересматривать все открытки. Он берет каждую и медленно подносит ее к близоруким глазам. Пять, десять, двадцать минут...

   - Нет, брат. Плохие открыточки.

   Умирающий от скуки итальянец рад, наконец, когда эта пытка кончается, хватает забракованные открытки и удирает в какую-нибудь щель, чтобы прийти в себя и собраться с духом.

   Когда мы подъезжали к Германии, Крысаков лаконично сказал:

   - Тут пьют пиво.

   И мы, покорные обычаям приютившей нас страны, принялись поглощать в неимоверном количестве этот национальный напиток.

   В Венеции, едва мы переоделись после дороги и спустились на еще не остывшую от дневного зноя пьяцетту, Крысаков потянул носом воздух и сказал:

   - Жареным пахнет. Вы спросите, что здесь пьют? Вино. Кьянти.

   И началось царство кьянти. Добросовестность наша в этом случае стояла вне сомнений. Мы решились есть и пить во всякой стране только то, чем эта страна славится.

   Поэтому в Германии выработался свой шаблон.

   - Четыре кружки пива, бульон "мит-ай", шницель и братвурст мит-краут.

   К этому заказу Крысаков неизменно прибавлял единственную немецкую фразу, которую он сам сочинил и которой оперировал в самых разнообразных случаях:

   - Битте-дритте.

   Он был ошеломляющим среди скучных немцев, со своим сияющим лицом, костюмом, осунувшимся от отсутствия пуговиц, чемоданом, распухшим, как дохлый слон, внутри которого скопились газы, и неизменным припевом ко всем нашим распоряжениям:

   - Битте-дритте.

   Ехал он в Европу с самым независимым видом, обещая поддержать нас в смысле языка, но в Германии ему не пришлось этого сделать, так как он знал только французский язык, в Италии его французского языка итальянцы не понимали, а во Франции французы вполне присоединились в этом смысле к итальянцам.

   Так он и остался со своим загадочным:

   - Битте-дритте.

   Начиная с Венеции, мы разбились на две резкие группы: Мифасов и Сандерс - благомыслящая, умеренная группа, я с Крысаковым - бесшабашная разгульная пара, неприхотливая и небрезгливая до последней степени. Мы якшались с подонками населения, пили ужасное грошовое вино, ели каких-то пауков, каракатиц и разных морских чудовищ, пожирали червяков, похожих на макароны, и макароны, очень смахивавшие на червяков, а Мифасов и Сандерс, обедая в приличных дорогих ресторанах, лишь изредка ходили за нами, наблюдая издали за нашими поступками.

   Однажды мы затащили их в такую остерию, что Мифасов, прежде чем сесть на скамью, покрыл ее осторожно газетой.

   - Ну, ребятки, - оскалил зубы Крысаков. - Покушаем, ха-ха, покушаем... Женщина! Синьора хозяйка! Дайте нам вон этих штучек и этих... Эту рыбку зажарьте да макарон закатите посмешнее. Да кьянти не забудьте, лучшее, что есть в вашем погребе.

   Нам подали стряпню, о которой лучше не говорить, и вино, о котором нужно сказать только то, что хотя бутылка и была покрыта паутиной, но, вероятно, в этом погребе паук содержался на определенном жалованья - так все было нехорошо сделано.

   - А вы что же, милые? - радушно обратился Крысаков к Мифасову и Сандерсу. - Кушайте, угощайтесь.

   - Я сыт, - осторожно сказал Мифасов, - и, кроме того, сейчас иду в ресторан.

   Бедному Сандерсу очень хотелось заслужить наше расположение; он принял молодецкий вид, наложил себе на тарелку немного кушанья и, осмотрев его, спросил:

   - Это что? Рыба или мясо?

   - Бог его знает. Среднее между рыбой и мясом. Земноводное. Во всяком случае, оно уже умерло, и вы его не жалейте.

   Наши друзья смотрели на нас с отвращением, мы на них с презрением...

   Утолили голод прекрасно, хотя на тарелке осталась целая гора макарон; в остерию зашла нищенка, увидела, что мы оставили недоеденным лакомое блюдо, и попросила разрешения докончить его.

   Мы радушно усадили ее между застывшим Мифасовым и Крысаковым, налили ей винца, чокнулись и выпили за благополучие красавицы Венеции.

   Без хвастовства могу сказать, что мы двое чувствовали себя вполне в своей тарелке, отличаясь этим от макарон, быстро перешедших с тарелки в желудок нашей соседки.

   - Что, миленькие мои, - язвительно спросил Крысаков, когда мы вышли. - Вы ведь привыкли "спускаться к обеду, когда ударит гонг"? Здесь это проще: трахнет один гость другого бутылкой по голове - вот тебе и гонг. Можешь обедать с чехлом от чемодана на плечах вместо смокинга...

   Сандерс и Мифасов нас презирали, не скрываясь - это было ясно.

   - Вы заболеете от такой пищи! - предупредил Сандерс.

   Он угадал: на другой день я был болен легкой лихорадкой, но, к несчастью, заболел и Сандерс, который питался "по гонгу". Этим блестяще опровергалась его теория.

   И опять Крысаков трогательно, как сестра милосердия, ухаживал за нами. Сочинял нам разные лекарства, натирал нас вином и коньяком, отделяя для себя известный процент этих медикаментов в виде гонорара; совал нам под мышку термометры, вскакивал ночью и, встревоженный, прибегал к нам, чтобы пробудить нас от крепкого сна; мне рекомендовал холодную ванну, а Сандерсу горячую, хотя симптомы были у нас совершенно одинаковые...

  

  

   Через два дня Крысаков нашел нас совершенно здоровыми и повез на Лидо купаться.

   И опять на долгое время погрузился я в состояние тихого восторга. Небо, какого нет нигде, вода, которой нет нигде, и берег, которого нет нигде.

   Милые, милые итальянцы!.. Они не стыдливы и просты, как первые люди в раю. И удивительно, как сатириконцы быстро ко всему приспосабливаются: едва мы разделись и натянули на себя "трусики" величиной в носовой платок - как сразу почувствовали себя маленькими детьми, которых нянька полощет в ванне. Похлопывая себя по груди и бокам, ринулись мы на песок, не стесняясь присутствием дам, зарылись в него, выскочили, огласили воздух победным криком и обрушились в воду, подняв такое волнение, что, вероятно, не одно судно, паруса которых мелькали вдали, перевернулось и пошло ко дну.

   Мужчины и дамы, полоскавшиеся около, смотрели на нас с некоторым удивлением. Эта обуглившаяся от солнца публика долго любовалась на наши белые, как молоко, северные тела, причем один из ротозеев соболезнующе сказал:

   - Это недолго. Через три дня почернеете.

   - О, милые! - возразил Крысаков. - Мы пожираем таких же пауков и спрутов, каких пожираете вы, пьем ваше кьянти, готовы петь и плясать по-вашему целый день, разделись голые, как вы сейчас, не стесняясь дам - почему же нам и не сделаться такими же черными, как вы?

   Мы упали животами на песок и, надвинув на затылки панамы, подставили свои плечи и ноги под жгучий каскад горячего, как кипяток, солнца.

   Крысаков, впрочем, нашел в себе силы доползти до Сандерса, приподнять его панаму и нежно поцеловать в темя.

   - Зачем? - лениво спросил Сандерс.

   - Инженер. Люблю инженеров.

   И мы погрузились в нирвану.

   Когда мы одевались, я услышал в соседней кабинке странный диалог.

   Незнакомый сиплый голос говорил:

   - Русским языком я тебе говорю или нет: принеси мне лампадочку вермутцу позабористее.

   Голос слуги при кабинках - старого, выжженного солнцем итальянца-старика в матроске (я его видел раньше) отвечал:

   - Нон каписко.

   - Не каписко! Чертова голова! Не каписко, а вермут. Ну? Русским языком я тебе, кажется, говорю: вермут принеси, понимаешь? винца!

   - Нон каписко.

   - Да ты с ума сошел? Кажется, русским языком я тебе говорю... и т. д.

   - Слушайте! - крикнул я. - Вы русский?

   - Да, конечно! Кажется, русским языком говоришь этому ослу...

   - На них это не действует... Скажите ему по-итальянски...

   - Да я не умею.

   - Как-нибудь... "прего, синьоре камерьере, дате мио гляччио вермуто..." Только ударение на "у" ставьте. А то не поймет.

   - Ага! Мерси. Эй ты, смейся паяччио! Дате мио, как говорится, вермуто. Да живо!

   - Субито, синьоре, - обрадовался итальянец.

   - То-то, брат. Морген фри.

   Мы оделись, уселись на пароход и покатили в Венецию, свежие, безоблачно радостные, голодные, как волки зимой..

   Это были прекрасные дни. Долгими часами бродили мы по закоулкам среди старых величавых дворцов, любуясь небом, прислушиваясь к мрачной тишине узеньких каналов, которую редко-редко когда нарушит тяжело нагруженная кирпичом или овощами лодка. В лодке - итальянец и, конечно, он спит, прикрыв шляпой бронзовое лицо и щедро подставляя под солнце бронзовые руки и ноги...

   По всей Венеции разлит сладкий яд невыразимой лени и медлительности... Уличного шума нет, потому что нет грохота экипажей и криков извозчиков. А венецианские гондольеры, в большинстве случаев, молчаливы и сосредоточенны. Жизнь - вечный медленный праздник. Публика шагает не спеша, останавливаясь на каждом шагу, гондолы ползут лениво, потому что спешить некуда и пассажир все равно дремлет, изредка поднимая отяжелевшие от истомы веки и скользя ленивым взглядом по облупившимся фасадам примолкших дворцов и покосившимся причалам, которые зыбкой линией отражаются в черной воде уснувшего канала...

   На пьяццете, у берега большого канала, жизнь шумнее. Здесь десятки черных гондол мерно качают своими благородными, прекрасной формы носами, а лодочники, как стая разбойников, притаившись, стерегут проходящего форестьера, растерянного и сбитого с толку необычностью всего окружающего.

   Стоит только показаться иностранцу, как поднимается неимоверный крик десятков хриплых глоток:

   - Гондола, гондола, гондола!

   Выйдя из гостиницы (тут же на пьяццете), я подхожу к берегу и делаю знак. С радостным воем гондольер прыгает в гондолу и, как птица, подлетает ко мне. Сейчас же откуда-то из-за угла дома вылетают: 1) здоровенный парень, роль которого - подсадить меня, поддержав двумя пальцами под локоть; 2) другой здоровенный парень, по профессии придерживатель гондолы у берега какой-то палочкой, - хотя гондола и сама знает, как вести себя в этом случае; 3) нищий, - по профессии пожелатель доброго пути, и 4) мальчишка-зритель, который вместе с остальными тремя потребует у вас сольди за то, что вы привлекли этой церемонией его внимание.

   Я сажусь; поднимается радостный вой, маханье шапками и пожелания счастья, будто бы я уезжаю в Африку охотиться на слонов, а не в ресторанчик через две улицы.

   При этом все изнемогают от работы: парень, который подсаживал меня двумя пальцами, утирает пот с лица, охает и, тяжело дыша, придерживает рукой готовое разорваться сердце; парень, уцепившийся тоненькой палочкой за борт гондолы, стонет от натуги, кряхтит и всем своим видом показывает, что если в Италии и существуют каторжные работы, то только здесь, в этом месте; нищий желает вам таких благ и рассыпается в таких изысканных комплиментах, что не дать ему - преступно; а ротозей-мальчишка вдруг бросается в самую средину этого каторжного труда и немедленно принимает в нем деятельное участие: поддерживает под локоть того парня, который поддерживал меня.

   Если вдумаешься в происшествие, то только всего и случилось, что я сел в лодку... Но сколько потрачено энергии, слов, споров, советов и пожеланий. Четыре руки с четырьмя шляпами протягиваются ко мне, и четверо тружеников, получив деньги, дают клятвенное уверение, что теперь, после моего благородного поступка, обо мне позаботятся и Святая Мария, и Петр, и Варфоломей!

   Я говорю гондольеру адрес, мы отчаливаем, тихо скользим по густой воде и, после получасовой езды, подплываем к самому ресторану. Кто-то на берегу приветствует меня радостными кликами. Кто это? Ба! Уже знакомые мне: придерживатель гондолы, подсаживатель под руку, пожелатель счастья и мальчишка поддерживатель поддерживателя под руку.

   Они объясняют мне, что слышали сказанный мною гондольеру адрес и почли долгом прийти сюда, чтобы не оставить доброго синьора в безвыходном положении. Опять кипит работа: один придерживает гондолу, другой суетливо призывает благословение на мою голову, третий меня придерживает под руку, а четвертый поддерживает третьего.

   Милая, голодная, веселая, мелко-жульническая и бесконечно-красивая даже в этом жульничестве Италия!

   Нас обманывали на каждом шагу, но так мелко, так дешево, что мы только посмеивались.

   У собора св. Марка целая туча гидов. Показывают собор, показывают могилу какого-то знаменитого дожа, настолько знаменитого, что потом в каждой церкви нам показывали могилу, где лежали настоящие, подлинные останки этого удивительного дожа.

   Однажды я не вытерпел и спросил:

   - Вы говорите, что это настоящая могила, в которой лежит настоящее, подлинное тело дожа Марка X?

   - Си, сеньоре, только у нас!

   - Странно... я до вас был в семи церквах и в каждой мне показывали настоящее трупохранилище Марка X.

   - Они вам показывали? - презрительно возразил проводник. - Хотел бы я посмотреть ихнего дожа! Воображаю... Вероятно, что-нибудь курам на смех. Туда же... лезут со своими дожами. У нас, синьор, такой дож Марко X похоронен, что пальчики оближете.

   У меня осталось смутное впечатление, что в прежние времена трупы знаменитых дожей заготовлялись оптовым способом на одной из немецких фабрик и потом рассылались во все церкви, чтобы никому не было обидно...

   Когда мы осмотрели собор св. Марка, гид, показывавший нам собор, опустил голову, отошел поодаль и задумался: "Что бы еще такое показать?"

   Вспомнил. Показал то место, где Барбаросса стоял перед папой на коленях. Место было самое обыкновенное. Задумался. Вспомнил. Показал то место, где сидел папа.

   - Ну, довольно, - сказали мы. - Все!

   - Нет! - остановился гид.

   Задумался. Вспомнил. Показал то место, на котором Барбаросса не стоял. Мы внимательно осмотрели указанное место. Понравилось.

   - Я сейчас вам покажу мраморную колонну, отнятую у турок.

   - Не надо, - сухо сказали мы.

   - Покажу то место, где стояли кардиналы, когда Барбаросса...

   - Не надо!

   Он призадумался.

   - Хотите, может быть, красивую синьору? Очень скромная, молодая, а?

   - Пойди к черту!

   - Открыток не надо ли? Вот хорошие есть. Эй, Джузеппе! Иди сюда, вот господам нужно открытки.

   - К дьяволу! Ничего нам не нужно.

   - Ага! Я знаю, что вам показать... Хотите видеть школу святой Елизаветы?

   - Это интересно, - сказал Крысаков, обращаясь к нам. - Мне очень хотелось бы видеть, как у них поставлено учение... Ведите!

   Мы последовали за гидом.

   Он привел нас в какое-то помещение, одна часть которого была занята венецианским стеклом, а другая - несколькими десятками рабочих, копавшихся над какими-то мраморными статуэтками и мозаикой.

   - Вот, - сказал гид, подмигивая хозяину, - эти господа хотят что-нибудь купить.

   - Это что такое? - сурово спросил Мифасов.

   - Школа святой Елизаветы!

   - Это такая же школа, как ты честный человек. Ах ты, мошенник! Какая это школа?! Разве такие школы бывают?

   - Я не понял синьоров, - сказал гид, сверкая зубами... - Школу желаете? Пожалуйте, я проведу вас в школу. Школу святой Маргариты! Синьоры останутся довольны.

   Он повел нас, треща, как попугай, приплясывая и беспрестанно оборачиваясь...

   Привел... Среди десятка манекенов сидели и плели кружева несколько прехорошеньких девушек.

   - Вот, - сказал гид. - Настоящие венецианские кружева.

   Меня удивило, что никто из нас не рассердился.

   Наоборот, все подошли к красавицам и с захватывающим интересом стали следить за их работой.

   Крысаков настолько заинтересовался проворством маленьких ручек, что взял одну из них и поцеловал.

   - Нет, - сказал гид. - Я только хотел предложить вам купить кружева.

   В другом углу Сандерс внимательно рассматривал плетенье, остановив работу самым примитивным способом: взял обе руки работницы в своп.

   - Мифасов! - печально сказал я. - Только мы с тобой и отличаемся суровой нравственностью и закаленным сердцем.

   - Да, да... Послушан... Тебе не нужен тот цветочек, что торчит в твоей петлице? Дай мне. Я приколю его к груди той, вон, высокой, черной...

   - Боже, - подумал я с отвращением. - Эти люди, как тигры, набросились на беззащитных девушек...

   Глубокое чувство сожаления охватило меня. Я нежно-покровительственно обвил талию ближайшей работницы и шепнул:

   - Не бойтесь! Я не подпущу их к вам.

   - Пойдем, синьоры, - сказал гид, лицо которого вытянулось. - Я вижу, что вы ничего не купите...

   Действительно, мы вышли из "школы Маргариты", не купив даже аршина кружев.

   - Все-таки, - задумчиво сказал Крысаков. - У них школьное дело обставлено недурно.

   Когда наступил назначенный заранее день нашего отъезда из Венеции, мы с Сандерсом снова заболели.

   Поезд уходил в пять часов вечера, и мы аккуратно пролежали до 4 1/2 часов вечера.

   - Теперь уже на поезд не успеешь? - осторожно спросил Сандерс.

   - Нет. Пока соберемся, пока гондола доползет...

   - Ну, значит, можно вставать. Господи! Какое счастье еще один денек пожить в Венеции!

   Мы вскочили, оделись и пошли бродить.

   На другой день печаль разрывала наши сердца - нужно было уезжать.

   Мы обошли все уголки, простились с Венецией, но... случилась непредвиденная вещь: в три часа дня заболел Мифасов.

   - Плохо мне что-то, - сказал он. - Знаю, что нынче обязательно нужно ехать, но не могу встать.

   - Гм... Ну, ты полежи, а мы поедем на Лидо купаться. Все равно уж, раз остались...

   - И я с вами...

   - С ума вы сошли! Смотрите-ка! У него лихорадка, а он - купаться!

   Укутали Мифасова, пошли завтракать, побродили по переулкам и поехали на Лидо.

   Разделись, легли на песок. Вдруг Крысаков поднялся на локтях и, глядя в воду, неуверенно сказал:

   - Гм! Если бы Мифасов сейчас не лежал в Венеции в жестокой лихорадке, я бы подумал, что это он!

   - А, это вы братцы, - пролепетал Мифасов, сконфуженно потирая тощую грудь. - А мне сделалось этого, знаете... как его? лучше! Да, сделалось лучше - я и приехал.

   Признаться ли? Все мы втайне были благодарны за его ловкий прием. Пожить еще один день в Венеции! Этот Мифасов всегда придумает что-нибудь остроумное.

   И в последний раз вошли мы в лазурные воды Лидо...

   У всякого была своя манера купаться. Сандерс заплывал так далеко, что я, теряя его из вида, начинал подумывать о приискании, по возвращении в Россию, нового секретаря.

   Крысаков, повертевшись в воде две минуты и наглотавшись соленой воды, вполне удовлетворенный, выбегал на берег и принимался за разные гадости: бросал в нас песком, завязывал узлы на рубашках и носился, как сорвавшийся с цепи слон, по всему побережью.

   Мифасов входил в воду с таким лицом, что будто бы он уже махнул рукой на жизнь и что морская пучина - близкая его могила. Валился на полуаршинной глубине во весь свой длинный рост и, выпучив в безумном паническом ужасе глаза, размахивал бешено руками с видом человека, решившегося дорого продать жизнь.

   Со стороны казалось, что это человек среди океана борется с гигантским волнением и тонет, одинокий... На самом деле стоило ему только протянуть руку, чтобы она коснулась берега.

   В первый раз, когда я увидел его полный отчаяния взгляд и бешеные спазматические движения на полуаршинной глубине, то, обеспокоенный, спросил:

   - Боже мой! Что это ты делаешь?

   - Плаваю! - прохрипел этот лихой малый.

   - Где? Ведь тут глубины не больше двух футов.

   - Что ты! Я ведь ногами до самого дна достаю.

   Я не хотел ему говорить, что этого же результата он достигает на любой городской улице, где воды нет. Но, взглянув на его покрытое предсмертным потом лицо и отчаянный лихой взгляд - промолчал.

   Может быть, кто-нибудь спросит, как плаваю я?

   Боже мой! Да конечно - превосходно.

  

  

   В путеводителе - о Флоренции сказано:

   - Этот город можно назвать самым красивым из всех итальянских городов.

   А о Венеции в том же путеводителе сказано:

   - Этот город считается самым красивым из всех итальянских городов.

   К Риму составитель путеводителя относится так:

   - Рим можно назвать самым красивым из всех итальянских городов.

   Можно сказать с уверенностью, что жена составителя путеводителя в своей семейной жизни была не особенно счастлива. Каждую встретившуюся женщину увлекающийся супруг находил "лучше всех".

   Венеция - царица, а Флоренция - ее красивая фрейлина, поддерживающая царственный шлейф. В Венеции нужно наслаждаться жизнью, во Флоренции - отдыхать от жизни.

   Благородным спокойствием обвеяна Флоренция.

   Улицы без крика и гомона, роскошная зелень недвижно дремлет около белых дворцов, а солнце гораздо ласковее, нежнее, чем в пылкой Венеции.

   Едва мы умылись в гостинице и переоделись, я спросил:

   - Что хотел бы каждый из вас сейчас сделать?

   - Меня интересует, - нерешительно сказал Мифасов, - постановка их школьного дела.

   Крысаков пожал плечами и взглянул на часы:

   - Поздно! Они уже, наверно, кончили свои кружевные дела. Меня интересует - едят ли здесь что-нибудь? Я хочу есть.

   - А вы, Сандерс, чего хотите?

   Он вздохнул, поглядел в окно, передвинул ногой чемодан и сказал:

   - Я...

   Мы терпеливо подождали.

   - Ну, ладно! Выскажетесь по дороге. Некогда.

   - Надо, господа, ехать во Фьезоле, - предложил Мифасов. - Полчаса езды на трамвае. Там прекрасно. Красивое местоположение, зелень.

   Совет Мифасова поставил нас в затруднительное положение. За час перед этим я заглядывал в путеводитель и нашел такие сведения: "Фьезоле, полчаса езды от Флоренции в трамвае; прекрасное местоположение, масса зелени".

   Но раз это же самое утверждал Мифасов, я усомнился: нет ли ошибки в путеводителе? Потому что не было большего неудачника в подобных случаях, чем Мифасов. У него была прекрасная память, но какая-то негативная: все запоминалось наоборот.

   - Может быть, Фьезоле не около Флоренции, а около Рима? - спросил, колеблясь, я.

   - Нет, здесь.

   - Может быть, это какая-нибудь скверная дыра? Не спутал ли ты, Коленька... А? Ну-ка, вспомни.

   - Нет, там хорошо.

   И что же... Не успел трамвай доехать до места назначения, как мы убедились, что это Фьезоле и что оно действительно прекрасно.

   - Тут есть, господа, остатки древнего цирка. Можно взять лошадок и съездить посмотреть. Близко.

   - Коля, - осторожно сказал Крысаков, - может быть, это не цирк, а театр, а? И не старый, а новый? Ну-ка вспомни-ка. Может, до него далеко? Может, тут не лошадки возят, а мулы или верблюды?

   В механизме Мифасова что-то испортилось: цирк был действительно древний и находился он близехонько.

   Когда я сравниваю себя с товарищами, мне прежде всего бросается в глаза разница нашей духовной организации. Попробуйте спросить меня, что осталось в моей памяти от Флоренции и Нюрнберга? Я отвечу в первом случае: красивая грусть, которой проникнуто было все; во втором случае: идиллическое настроение на фоне суровых, тесно сдвинувшихся зданий, в окна которых, казалось, грозно глядят прошлые, серые века, закованные в латы и отягощенные доспехами. А спросите о Флоренции и Нюрнберге моих товарищей. От всего Нюрнберга уцелел толстый немец Герцог, хозяин кабачка, в котором нас угостили несравненными кровяными колбасами, брат-вурстом и изумительным пивом. Я до сих пор не могу забыть ни этих колбас, ни этого пива... Флоренция? Фьезоле? О, конечно, при этом слове у моих друзей засверкают глаза и польются воспоминания:

   - Помните кьянти? Нигде во всей Италии нам не давали такой прелести! А асти? Нигде нет такого! А мартаделла, а гарганзола!! А какая-то курица, приготовленная таинственно и чудесно. Ах, Фьезоле, Фьезоле!..

   Действительно, должен сознаться, что ни этого вина, ни этих чудесных кушаний забыть нельзя. Ах, Фьезоле, Фьезоле!

   После этого чудесного пира мы, ласковые и разнеженные, вышли из увитого зеленью дворика крохотного ресторана и бодро зашагали, полные искренней любви друг к другу. Крысаков не преминул снять с Сандерса шляпу и нежно поцеловать его в темя.

   - Почему? - спросил сонно Сандерс.

   - Славный вы человек. Дай Бог вам всего такого...

   Идя сзади под руку с Мифасовым, я шепнул ему:

   - В сущности, они хорошие ребята, не правда ли?

   - Превосходные. В них есть что-то такое... Он споткнулся, но я дружески поддержал его.

   - Стойте! - закричал Крысаков. - Экипаж! Поедем на нем. Эй, ты! Свободен?

   Это был большой, черный, поместительный экипаж, влекомый парой лошадей, которых вел под уздцы парень в грязном, темном костюме.

   - А флорентийцы, как и венецианцы, - люди одного вкуса. Все у них выдержано в черных тонах. Садитесь, господа! Фу ты, как неудобно...

   Кучер что-то закричал и стал прыгать и кривляться около экипажа.

   - Что он делает?

   - Наверное, какая-нибудь секта. Эти итальянцы, вообще...

   - Может быть, он занят? Спросите его по-французски.

   По-французски возница не понимал.

   - Свободен? - спросил Мифасов. - Либро? Э? Твоя экипажа свободна есть? Либро?

   Экипаж оказался свободен и, тем не менее, возница очень не хотел, чтобы мы садились. Он кричал и бесновался...

   - Покажите этому флорентийскому ослу пять лир. Может быть, это его успокоит.

   Мы показали смятую бумажку и победоносно полезли в экипаж.

   Возница застонал, всплеснул руками, вскочил на облучок, ударил по лошадям, - и экипаж поскакал, бешено подпрыгивая на каменистой мостовой.

   Прохожие, встречаясь с нами, взмахивали руками и кричали что-то нам вслед; мальчишки бежали за нами, приплясывая и оглашая воздух немолчными воплями.

   - Какое приветливое народонаселение, - сказал Мифасов удовлетворенно. - Вообще итальянцы всегда хорошо относятся к иностранцам.

   - А может быть, они принимают нас за каких-нибудь должностных лиц? - спросил честолюбивый Крысаков.

   - Ну, знаете... Мы больше смахиваем на конокрадов.

   - О, черт. Ударился головой о верх! Знаете, я думаю, этот экипаж не создан для быстрой езды.

   В справедливости слов Крысакова мы не замедлили убедиться через две минуты. Навстречу нам очень медленно подвигался такой же самый экипаж. Возница степенно вел четырех лошадей под уздцы, а сзади шагали погруженные в задумчивость люди. В экипаже был только один пассажир, и тот не сидел, а лежал, чинно сложив на груди руки.

   - Посмотрите-ка, что это?

   - Д-а-а... Гм!..

   - Знаете что? Тут уж нам недалеко; пройдемся пешком.

   - Идея! А то мы совсем без движения...

   - Растолстеешь, - согласился Крысаков, поспешно спрыгивая с нашего странного экипажа.

   Домой мы добрели молча. Говорить не хотелось.

   Уезжали на другой день утром. Во Флоренции нам удалось видеть самого медлительного человека в мире. Сандерс казался перед ним человеком-молнией.

   Наша гостиница была около самого вокзала, через дорогу. Портье сказал, что он довезет наши вещи на тележке; а мы можем пойти вперед, брать билеты. До поезда оставалось двадцать пять минут. Мы взяли билеты, просмотрели юмористические журналы; до поезда осталось десять минут. Выпили бутылку вина, проверили билеты, проверили время отхода - осталось три минуты.

   - Проклятое животное! Мы опоздали. Не украл ли он наши вещи?

   - Пусть кто-нибудь побежит за ним.

   - А вдруг он сейчас откуда-нибудь вынырнет?

   - Как же мы поедем без одного. Нам разлучаться нельзя.

   - Теперь уж не разлучимся.

   - Почему?

   - А вот... наш поезд... тронулся.

   Когда хвост поезда скрылся где-то за горизонтом, послышалось тихое пение, и портье, мурлыча популярную канцонетту и толкая впереди тележку с нашими вещами, показался из-за угла. Он подвигался популярным среди нас "шагом Сандерса" со скоростью десяти ругательств спутника в минуту.

   Остановился... Вытер лицо красным платком, закурил сигару, пожал руку знакомому факкино и, заметив в углу нашу молчаливую группу, благодушно спросил:

   - Опоздали? Поезд ушел?

   - Ушел.

   - Та-ак.

   - Ну, что новенького в Риме? - спросил, сдерживая себя, Крысаков.

   - О, я, синьоры, к сожалению, не был там.

   - Неужели? Я думал, вы сейчас туда заезжали по дороге. Благополучно ли вы переправились через неприступное ущелье, отделяющее гостиницу от вокзала?

   - О, синьоры, дорога совершенно прямая.

   - Знаете, кто вы такой, синьор портье? Идиот, грязное животное, негодяй и бригант!

   К французскому языку он относился совершенно равнодушно, что было видно из того, что лицо его оставалось сонным, и под градом ругательств он сладко затягивался отвратительной сигарой.

   - По-итальянски бы его, - свирепо сказал я.

   - Ладно. Кто будет?

   - Говорите вы. А мы будем составлять фразы.

   Каждый из нас знал по несколько итальянских ругательств, но это было плохое, разрозненное издание. Приходилось собирать у каждого по несколько слов, систематизировать и потом уже в готовом виде подносить их Крысакову для передачи по адресу.

   Мы расселись на своих чемоданах, и фабрика заработала. Мы с Мифасовым произносили слова, Сандерс их склеивал, а Крысаков громовым голосом бросал уже готовый фабрикат в лицо обвиняемому.

   Обвиняемый присел на пустую тележку, надвинул шапчонку на глаза и закрыл лицо руками.

   Когда мы с Мифасовым опустошили себя, оказалось, что негодяй заснул.

   - Пойдем жаловаться хозяину гостиницы.

   Они ушли, а я остался около вещей. Прошло очень много времени; я видел, как ушел второй поезд на Рим, и узнал, что следующий уходит только через три часа. Велел факкино отнести вещи в багаж, а сам пошел бродить по городу, чтобы протянуть время до поезда. Обиженный, покинутый, плотно позавтракал. За час до отхода поезда вернулся на вокзал. Никого не было. Потом оказалось, что Сандерс, Крысаков и Мифасов пришли после моего ухода на вокза