Аверченко Аркадий Тимофеевич - Экспедиция в Западную Европу сатириконцев: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова

   Один немец спросил меня:

   - Нравится вам наша Германия?

   - О, да, - сказал я.

   - Чем же?

   - Я видел у вас, в телеграфной конторе, около окошечка телеграфиста сбоку маленький выступ с желобками; в эти желобки кладут на минутку свои сигары те лица, которые подают телеграммы и руки которых заняты. При этом над каждым желобком стоят цифры - 1, 2, 3, 4, 5 - чтобы владелец сигары не перепутал ее с чужой сигарой.

   - Только-то? - сухо спросил мой собеседник. - Это все то, что нравится?

   - Только.

   Он обиделся.

   Но я был искренен: никак не мог придумать - чем еще Германия могла мне понравиться.

   Немцы чистоплотны, - но англичане еще чистоплотнее.

   Немцы вежливы [1], - но итальянцы гораздо вежливее.

   Немцы веселы, - французы, однако, веселее.

   Немцы милосердны [1], - нет народа милосерднее русских - в частности, славян - вообще.

   Немцы честны [2], - но кто же может поставить это кому-нибудь в заслугу? Это пассивное качество, а не активное.

   Ни один огурец не сделал в течение своей жизни ни одной подлости или мошенничества; следовательно, огурец следует назвать честным? Отнюдь. Честность его просто следствие недостатка воображения.

   Большинство немцев честны по той же причине - по недостатку воображения.

   Не то хорошо, что немцы честны, а то плохо, что все остальные народы, исключая французов и англичан, отъявленные мошенники.

   Когда в России встречаешься с французской или английской честностью - это производит крайне выгодное впечатление.

   Однажды в Харькове я зашел в английский магазин купить шляпу.

   - Сколько стоит эта шляпа? - спросил я.

   - Десять рублей, - сказал хозяин.

   - Хорошо, заверните. Вот вам 25 рублей - позвольте сдачу.

   - Пожалуйста.

   - Позвольте!.. Мне нужно сдачи 15 рублей, а вы даете 18. Вы ошиблись в мою пользу.

   - Нет, не ошибся. Дело в том, что шляпа стоит всего 7 рублей, и я не могу взять за нее больше...

   - А почему же вы сказали раньше - 10.

   - Я думал, вы будете торговаться - русские всегда торгуются. Я бы и сбросил 3 рубля. Но раз вы не торгуетесь - не могу же я взять за нее больше...

   Вот я рассказал этот эпизод. Но если бы русские купцы не были такими мошенниками - мне и в голову бы не пришло восхищаться поступком иностранца-шляпника.

  

   [1] Настоящая книга написана до войны с немцами.

   [2] До войны мы, русские, все думали это...

  

   * * *

  

   Немецкая аккуратность, немецкая методичность - это все выводит настоящего русского из себя.

   В Берлине мы зашли однажды в какой-то музей военных трофеев.

   Подошли в первой зале к монументальному сторожу и спросили:

   - А где тут знамена?

   Он оглядел нас и стал со вкусом медленно чеканить: - Знамена есть налево; знамена есть направо; знамена есть впереди; знамена есть в нижнем этаже; знамена есть в верхнем этаже; знамена есть в среднем этаже. Какие именно знамена хотели бы вы видеть?

   В одной немецкой гостинице я наблюдал следующий факт: какой-то человек постучал в дверь первого номера и сказал:

   - Очень прошу извинения - не здесь ли находится в гостях господин Шульц; он мне нужен по одному мануфактурному делу.

   После этого он постучал во второй номер:

   - Очень прошу извинения - не здесь ли находится в гостях господин Шульц; он мне нужен по одному мануфактурному делу. Я уже спрашивал в первом номере - его нет.

   То же самое он повторил в третьем, четвертом и пятом номере. В шестом уже добавлял: я искал господина Шульца в первом номере, я искал господина Шульца во втором номере, в третьем и в четвертом, я искал господина Шульца также в пятом - его там не было. Нет ли у вас господина Шульца, необходимого мне по мануфактурному делу?

   У нас в России после этого монолога открылась бы дверь третьего или четвертого номера и сапог полетел бы в голову незадачливого мануфактурщика.

   А в немецкой гостинице голоса отвечали из-за дверей:

   - Я очень сожалею, но у меня в пятом номере нет в гостях господина Шульца, необходимого вам по мануфактурному делу; но нет ли господина Шульца в номере шестом?

   Все немецкие двери украшены надписями: "выход", будто кто-нибудь без этой надписи воспользуется дверью, как машинкой для раздавливания орехов, или, уцепившись за дверную ручку, будет кататься взад и вперед. Надписи, украшающие стены уборных в немецких вагонах, - это целая литература: "просят нажать кнопку", "просят бросать сюда ненужную бумагу", под стаканом надпись "стакан", под графином "графин", "благоволите повернуть ручку", в "эту пепельницу покорнейше просят бросать окурки сигар, а также других табачных изделий".

   Одним словом, всюду - битте-дритте, как говорил Крысаков.

   Существует и немецкая любовь к изящному: в Берлине большинство автомобилей раскрашено разноцветными розочками; всякая вещь, которая поддается позолоте - золотится; не поддается позолоте - ее украсят розочкой...

   Наряд немецкой женщины - это целая симфония. На голове зеленая шляпа с желтым пером и красной розочкой. Юбка голубая, обшита внизу оранжевыми полосками. Только кофточка отличается скромным фиолетовым цветом, но одета она так, что грудь делается плоской, а спина пузырится, как волдырь на обваренном месте; башмаки хотя из грубой кожи, но зато большие; чулки прекрасной верблюжьей шерсти.

   Из этих элементов составляется вся немецкая женщина, из женщин - толпа на главных улицах, толпа дает физиономию всему Берлину, а Берлин - Германии.

   Немецкий мужчина - это вторая сторона вышеописанной физиономии. Средний немецкий мужчина не имеет ни страданий, ни сомнений, ни очень возвышенных, ни очень низменных чувств.

   Он любит прежде всего себя, за то, что никогда не доставлял сам себе ненужных страданий; потом семью, потому что дети не огорчают его, а жена не изменяет, по недостатку темперамента или поклонников; наконец, любит родину, потому что она заботится о нем, пишет на каждых дверях "выход" и устраивает удобные перенумерованные желобки для сигар у телеграфных окошечек.

   Он спокоен за себя, за семью и за родину.

   Спокойствие дает ему возможность веселиться, и он действительно каждый день веселится, но не утром или днем - когда нужно устраивать свое благосостояние, - а вечером.

   Как он веселится?

   За столом в любимой пивной собирается каждый день одна и та же компания: Фриц Штумпе, Яков Миллер, Иоганн Миткраут и Адольф Гроссшток.

   Целый вечер взрывы хохота несутся со стороны стола, занятого веселыми собутыльниками.

   - Эге, - думает зритель в отдалении, - наверное, что-нибудь забавное рассказывают. Прислушаюсь-ка...

   Прислушивается...

   - Герр Штумпе! Отчего вы сегодня молчите? Не бьет ли вас ваша жена?

   Взрыв гомерического хохота следует за этими словами.

   - Ох, - говорит Иоганн Миткраут, задыхаясь от смеха. - Вечно этот Миллер придумает какую-нибудь штуку. А? "Не бьет ли", говорит, "вас ваша жена?" Ха-ха-ха!

   - Хо-хо-хо!

   Всеобщий восторг пьянит толстую голову Миллера; надо сказать что-нибудь еще, чтобы закрепить за собой славу присяжного весельчака и юмориста.

   - Герр Штумпе! Говорят, что вы уже целый год не носите ваших сбережений в ваш банк?

   - Почему? - недоумевает простоватый Штумпе.

   - Потому что весь ваш бюджет уходит на покупку ваших зонтиков, которые ломает о вашу спину ваша жена.

   Будто скала обрушилась - такой хохот потрясает стены пивной.

   - Хо-хо-хо! - стонет басом изнемогающий Гроссшток.

   - Хи-хи-хи, - октавой выше заливается, нагнув к столу голову, совершенно измученный Миткраут.

   - Хе-хе-хе!

   - Хо-хо-хо!!

   - Э, - думает Штумпе, - дай-ка и я что-нибудь отмочу. Тоже когда-то острили не хуже.

   - Вы, герр Миллер, кажется, купили вашего нового мопса? - спрашивает Штумпе, обводя компанию взглядом, который ясно говорит: "слушайте, слушайте! Сейчас я выкину штуку еще позабористее".

   - Да, герр Штумпе. Не хотите ли вы на нем покататься верхом? - подмигивает неистощимый Миллер, вызывая долгий хохот.

   - Нет, герр Миллер. Но теперь нам опасно прийти в ваш дом есть ваш обед.

   - Почему? - хором спрашивают все, затаив дыхание.

   - Потому что вы можете угостить нас вашими сосисками из вашего мопса.

   - Хо-хо-хо!!!

   - Хи-хи!

   - Хо-хо. Кххх... Рррр. Однако этот Штумпе тоже с язычком! Хо-хо... Так как вы говорите? "Колбаса из мопса?" Ну, и чудак же! Вам бы попробовать написать что-нибудь в "Lustige Blatter"...

   Так они веселятся до двух часов ночи. Потом каждый платит за себя и все мирно возвращаются под теплое крылышко жены.

   - Сегодня мы прямо помирали от хохоту, - говорит длинный Гроссшток, накрываясь периной и почесывая живот. - Этот чудила Штумпе такую штуку выкинул! "Накорми-ка нас, говорит, герр Миллер, собачьими колбасами". Все со смеху полопались.

  

  

   Сейчас я буду писать о том, что наполовину испортило наше путешествие, о том, что повергло нас в чрезвычайное уныние и благодаря чему мы потеряли человека, который доставлял нам немало хороших веселых минут.

   Одним словом - я расскажу об инциденте с Митей.

   Митя, пожив несколько дней в Берлине, начал уже приобретать некоторый навык в языке и стал понемногу отставать от неряшливой привычки путать: "бутер" и "брудер", "шинкен" и "тринкен".

   Уже лицо его приняло выражение некоторого превосходства над нами, а разговор - тон легкого снисхождения к нашим словам и шуткам.

   Уже он, отправляясь куда-нибудь с Крысаковым и надев яркий галстук и старую панаму, пытался изредка принимать вид барина, путешествующего со слугой, так как шел он впереди, заложив руки в карманы и насвистывая марш, в то время как безропотный Крысаков, неся в одной руке ящик с красками, в другой - фотографический аппарат, скромно плелся сзади.

   Мы не могли налюбоваться на него, когда он, проходя по Фридрихштрассе, бросал влюбленный взгляд на свое отражение, затем задевал плечом пробегавшую мимо горничную с покупками и говорил густым, как из пустой бочки, голосом:

   - Пардон!

   Горничная испуганно оглядывалась, а он пускал ей в след самый лучший излюбленный прием своего несложного донжуанства:

   - Гиб мир эйн кусс.

   И все-таки то, что случилось с Митей, было для нас совсем неожиданно. Постараюсь восстановить весь инцидент в полном объеме, как он выяснился потом из расспросов, справок и сопоставлений.

   Прошло уже несколько дней после нашего приезда в Берлин.

   Так как ясные дни были для нас очень дороги, то мы, выбрав одно туманное, дождливое утро, решили посвятить его Вертгейму. Кто из бывших в Берлине не знает этого колоссального сарая, этого апофеоза немецкой промышленности, этого живого памятника берлинской дешевизны, удобства и безвкусицы?

   - Митя! - сказали мы, поднявшись в башмачное отделение. - Этот магазин очень велик, и тут легко заблудиться и потеряться. Ты парень, может быть, и неглупый, да только не на немецкой почве. Поэтому сядь вот тут за столиком в ресторанном отделении, попроси стакан чаю и жди нас.

   - Слушаю-с, - сказал он, смотря в потолок. - Ой-ой, как тут высоко...

   - Митя! - строго крикнул Крысаков. - Опять?!

   - Что, Алексей Александрыч?

   - "Что"... Будто я не знаю. Я тебя насквозь вижу!

   - Простите... И откуда вы все знаете? Я всего только одну кружечку выпью. Мюнхенского. Чаю не хочется. Удивительно - только подумаешь, а вы уже знаете.

   - Ну, ладно. Только одну кружечку, не больше. Мы оставили его за столиком, ушли в бельевое отделение - и больше его не видели. Вернулись, нашли столик пустым, обегали все этажи, но так как у Вертгейма миллион закоулков - пришлось махнуть на поиски рукой, надеясь на то, что каким-нибудь образом добрался Митя до нашей гостиницы и ждет нас в номере.

   Увы! Его не было там; он не пришел и вечером; не пришел на другой день. Мы заявили полиции, сделали публикацию в трех берлинских газетах - о Мите не было ни слуху, ни духу. А на третий день нам уже нужно было ехать дальше, в Дрезден. Мы оставили консулу некоторые распоряжения, немного денег и, полные мрачных предчувствий и грусти - уехали.

   Что же делал Митя?

   Оставшись один, он выпил кружку пива, потом еще одну, и еще; мир показался ему светлым, радостным, а люди добрыми и благожелательными.

   - Пока мои хозяева вернутся - пойду-ка я полюбуюсь на магазин. Я думаю, они не рассердятся.

   Он нацарапал карандашом на мраморном столике (мы не заметили тогда этой надписи):

  

   "Немножко я погуляю пока звините скоро завернусь пейте хорош, пиво Саветую. Прият. опетита. Ваш слу. Митя".

  

   После этого Митя принялся бродить по галереям, спускаясь с каких-то лестниц, подымаясь куда-то на лифте и заглядывая во все закоулки.

   Не прошло и получаса, как Митя должен был убедиться, что он заблудился. Он искал ресторан - ресторан как в воду канул.

   Он остановил какого-то покупателя, с целью спросить, где ресторан, но тут же вспомнил, что не знает, как по-немецки ресторан...

   Хмель выскочил из головы, и Митя почувствовал, что тонет.

   У него было два выхода: или найти нас, или отправиться в гостиницу; но второе было не исполнимо - он не знал названия гостиницы.

   Всему виной было его неуместное франтовство. Предусмотрительный Крысаков по приезде в Берлин заставил Сандерса изготовить следующий плакат на немецком языке для ношения на груди:

   "Добрые туземцы! То, на чем навешен этот плакат, принадлежит нам, четырем чужестранцам, и называется слугой Митей. Если он потеряется - доставьте этого человека Отель Бангоф, N 26. Просят обращаться ласково; от жестокого обращения хиреет".

   Плакат был составлен очень мило, наглядно, но, как я сказал выше, в Митю вселился бес франтовства: он категорически отказался от вывешивания на груди плаката.

   - Почему же? - увещевал его Крысаков. - Хочешь, мы сделаем приписку, как в скверах: "волос не рвать, на велосипедах по нем не ездить".

   Митя отказался - и теперь жестоко платился за это.

   Долго бродил он, усталый, измученный, по разным лестницам и отделениям. Теперь он желал только одного: найти выход на улицу.

   Но это было не так-то легко. Митя, шатаясь от усталости, ходил между чуждыми ему людьми, наполнявшими магазин, и призрак голодной смерти рисовался ему в чужом городе, в громадном магазине, среди чужих, не понимавших его людей.

   Один раз он остановил покупательницу и попытался навести справки о выходе:

   - Мейн герр! Битте цаллен. Их либе зи.

   Нищенский запас немецких слов, имевшийся в его распоряжении, связывал его мысль; и весь разговор его, волей-неволей, должен был вращаться в сфере ресторанных или сердечных представлений.

   Дама изумленно посмотрела на растрепанного Митю, пробормотала что-то и нырнула в толпу.

   - Гм... - печально подумал Митя. - Не понимает. Он обратился к господину:

   - Где выход, а? Такой, знаете? Дверь, дверь! Понимаете?

   - Was?

   - Я говорю, выход. Гиб мир эйн кусс. Битте цаллен. Цузамен.

   Господин задрожал от страха и убежал.

   Бродил Митя так до вечера; покупатели стали редеть, зажглись огни... Мучимый голодом Митя заметил около одной покупательницы на стуле коробку конфет; потихоньку стащил ее, забрался в укромный уголок чемоданного отделения, съел добычу - и сон сморил его.

   Только утром нашли его; он спал, положив под голову пустую раздавленную коробку из-под конфет, и на лице его были видны следы ночных слез. Бедный Митя...

   Вот что последовало за этим: сердобольные продавщицы накормили его, одна из них поговорила с ним по-русски, выяснила положение, но так как нашего адреса Митя не знал, то дальнейший путь его жизни резко разошелся с нашим.

   Мы уехали в Дрезден, а Митя, поддержанный вертгеймовскими продавщицами, которые были очарованы его простодушным немецким разговором и веселостью нрава, Митя открыл торговлю: стал продавать газеты, спички и букетики цветов - одним словом, все то, сбыт чего не требовал знания тонкостей немецкого диалекта.

   Только на обратном пути в Россию отыскали мы через вертгеймовских продавщиц нашего Митю; он сначала встретил нас презрительно, потом обрушился на нас с упреками, а в конце концов расплакался и признался, что хотя богатство и прельщает его, но родину он не забывает и, вернувшись, сделает для нее все, что может.

  

  

   Инсбрук - столица Тироля. Правильнее, Инсбрук - мировая столица скуки, самодовольно-мелкого прозябания, сытости и сентиментальной тирольской глупости.

   Приехав в Инсбрук, мы первым долгом на вокзале наткнулись на существо, которое во всяком нормальном здравомыслящем русском должно было вызвать смешанное чувство изумления и веселья.

   Это был краснощекий, туполицый, голоногий тиролец, с ног до головы убранный разноцветными лентами и утыканный перьями, точно петух, которого кухарка начала ощипывать и, не окончив, побежала в мелочную лавочку за бутылкой прованского масла.

   Голова этого дюжего парня была украшена какой-то бумажной короной, а за ушами торчали два пучка цветов.

   Он что-то мурлыкал и приплясывал.

   - Если бы не перья, - сказал Крысаков, - я мог бы предположить, что это человек.

   - Больше того, - поддержал Мифасов. - Это похоже на девушку. Смотрите, сколько на ней лент.

   В это время откуда-то вынырнул еще десяток людей, разукрашенных подобным же странным образом.

   - Боже ты мой! Вероятно, где-нибудь поблизости лопнул сумасшедший дом и содержимое его вытекло на потеху мальчишек и на страх взрослым.

   Но сейчас же мы заметили, что странная компания не только не пугала аборигенов, но даже не останавливала на себе ничьего мимолетного внимания. Взрослые тирольцы, тирольки и маленькие тирольчата проходили мимо не оглядываясь, и только некоторые раскланивались с предводителем труппы.

   - Сандерс, - сказал Крысаков, - узнай, что с ними случилось? Не надо ли им чего?

   Если судить о немецком языке по Сандерсову разговору - можно вывести заключение, что нет на свете языка длиннее, сложнее и утомительнее.

   Сандерсу нужно было сказать только две фразы: "Кто вы такие? Почему так странно одеты?"

   Он подошел к предводителю тирольцев из семейства ленточных, понурился и пробормотал что-то.

   Тиролец ему ответил. Сандерс покачал головой с безнадежным видом и сказал такую длинную фразу, что два поезда успели уйти и один подкатил к вокзалу. Тиролец хлопнул себя по бедрам, прищелкнул пальцами и стал что-то объяснять, перепрыгивая с ноги на ногу. Объяснения тирольца не могли вырвать Сандерса из бездны уныния, угнетенности и сомнения. Он собрался с духом и размотал с невидимой катушки такую длинную фразу, что тиролец начал линять. Он потерял два пера с короны и одно с плеча, и, не заметив убытка, высказал Сандерсу такое количество слов, что в них должно было заключаться географическое описание Тироля, характеристика нравов народонаселения и перечисление главнейших видов флоры и фауны. Утешило ли это Сандерса? Разъяснило ли ему что-нибудь? Нет! Он потрогал зеленую пуговицу на толстом животе тирольца и вытянул из себя длинную, как осенняя ночь, фразу.

   И только получив обоснованный ответ на это, отошел он от тирольца, переваливаясь, как объевшаяся утка.

   - Ну?! - спросил нетерпеливый Крысаков.

   - Обыкновенные тирольцы. Ферейн. Возвращаются после воскресной экскурсии.

   - Скрытный народец, - подмигнул Крысаков. - Трудненько было вам вытянуть у этого оболтуса столь краткие сведения.

   - Нет, ничего, - пожал плечами Сандерс. - Я только спросил, кто они такие, а он ответил...

   - Тошнит меня от этих тирольцев, - признался Крысаков. - Чистенькие, куцые, кругозор ограничен горами и собственным недомыслием, благонравно ухаживают за тирольками и благонравно женятся. Здесь не бывает сцен ревности, убийств, измен и сильных душевных движений, как в сторону благородства, так и в сторону подлости. Шесть дней благонравно трудятся, седьмой день благонравно пляшут в какой-нибудь таверне. Кстати, как неимоверно сладок и противен их дефрегер! Брр! Самодовольно пляшут и самодовольно острят. Вы знаете, что такое ихние остроты? Вообще немецкое остроумие! В Берлине один господин с гордостью говорил, что немецкие дети не чета нашим. Они смелы, находчивы, сообразительны и в ответах не смущаются, а отвечают метко и остроумно. Мы сделали даже опыт... Встретили какого-то известного своей находчивостью знакомого господину школьника и вступили с ним в беседу. "Что ты любишь больше всего на свете?" - "Свою прекрасную родину". - "Неужели? А я думал, что больше всего тебе должно нравиться заехать в ухо мальчишке, который обидел бы тебя!" - "О нет. Вступать в драку стыдно. Лучше сообщить о нехорошем поступке мальчика его родителям, которые скажут ему, что он их огорчил, и ему станет стыдно". - "Та-ак... И, наверное, по воскресеньям вы собираетесь в школе и поете духовные псалмы?" - "О, да. Это лучший наш отдых в свободное время". - "Видите, - сказал мне господин, когда мы отошли. - Преострый мальчуган. За словом в карман не лезет". - "Может быть, может быть". И тут только я заметил, что мой господин тоже немецкий дуралей. Кстати о немцах. Меня томит жажда. Не выпить ли нам пива?

   В этих случаях инициатива всегда принадлежала Крысакову. И удивительно, что мы - поднимавшие бесконечные споры по поводу выбора номера в гостинице или места в вагоне - в этом случае никогда не возражали и не спорили.

   - Вы хотите выпить? Пойдем.

   - А вы разве не хотите?

   Все мы сразу делались чрезвычайно предупредительны к Крысакову, оставляя в забвении собственное желание и настроение.

   - При чем тут мы? Раз вы хотите - пойдем.

   - Да мне неудобно, что вы из-за меня идете.

   - Ну, вот глупости. Отчего вам и не доставить удовольствия.

   Иногда от меня исходило предложение "кой-чего перекусить". И в этом случае - наша дружба разыгрывалась в полном блеске.

   - Отчего же вы не обедали вместе с нами?

   - Я тогда не хотел, а теперь хочу.

   - Эх, ну что с вами делать. Придется пойти с вами.

   - Вы можете посидеть. Я скоро закушу.

   - Да чего там... Вы не спешите. Я тоже чего-нибудь глотну.

   Покорные желанию Крысакова, мы уселись, и нам подали четыре кружки прекрасного пенистого пива. Крысаков отхлебнул и благодушно сказал:

   - Не люблю я, чивой-то, Тироля. Отчего у них, братцы, колени голые? Что это за обычай?

   После недолгого раздумья я нерешительно сказал:

   - Я думаю - это в целях сохранения тирольской нравственности...

   - При чем тут нравственность?

   - А как же? Местность у них гористая, мужчины же при объяснении девицам в любви обязательно становятся на колени.

   - Ну?!

   - Ну, а в гористой местности на голые колени не очень-то встанешь...

   - Это вздор! Нет ничего нелепее ваших теорий.

   - А у вас никаких теорий и вообще-то нет.

   - Вы думаете? А моя теория причины приливов и отливов? Это не мысль, а молния!

   - Воображаю!

   - Вы знаете, господа? По-моему - на земном шаре не хватает воды. Все дело в том, что два противоположных берега океана можно сравнить с головой и ногами спящего человека, прикрытого коротким одеялом - океаном. Теперь: если натянуть короткое одеяло на голову, обнажаются ноги, натянуть на ноги - обнажается голова. Так и океан - если тут прилив, там должен быть отлив. Понятно?

   - Садитесь! Два!

   - Не два, а четыре.

   - Идея. Кельнер! Еще четыре кружки.

   - Я не хочу пива, - неожиданно сказал Сандерс, глядя на нас помутневшими глазами. - Мне нездоровится.

   Мы засуетились, а больше всех Крысаков:

   - Ну, вот! Говорил я, что вам не нужно было есть яиц утром.

   - Да при чем тут яйца?

   Крысаков не медик, но у него своя стройная система распознания болезней и лечения их; кроме того, у него собственное, ни у кого не заимствованное представление о человеческом организме.

   - Как при чем яйца? У вас еще вчера была немного повышена температура. Крутые яйца при повышении температуры являются бродильным ферментом и, давя на печень, производят отлив крови от сердца.

   - Вот-то чепуха. Крысаков рассвирепел.

   - "Чепуха"? Сначала не слушаете меня, а потом - чепуха?! Говорил я вчера, чтобы вы взяли холодную ванну? Говорил?

   - Говорили.

   - Ну, вот. А вы не взяли. У меня, батенька, отец доктор.

   - Наверное, прекрасный доктор, - вежливо поддержал я. - Я думаю, тысяча его бывших больных возносят на том свете за него молитвы.

   - Сандерс! Сейчас же в постель! Мы поднимемся на фуникулере на гору, посидим с полчасика и потом займемся вами.

   Опечаленные, поднимались мы по головоломной дороге в хрупком вагончике на вершину горы.

   Крысаков рассеянно смотрел на зеленеющий скат, сбегавший к серебряной реке, и несколько раз бормотал про себя:

   - Да, несомненно... Типичный брюшной тиф. Без впрыскивания кокаина не обойтись. Гм... Ножные ванны.

   Его красивое лицо с орлиным носом было сумрачно.

   Чтобы отвлечь его от печальных мыслей, я спросил:

   - Интересно, какой силой этот вагончик поднимается в гору.

   - Очень просто, - пожал плечами Мифасов. - Один вагончик ползет вверх, другой вниз. Тот, который ползет вниз, подымает своей тяжестью первый, то есть идущий вверх.

   - Я не техник, - возразил я, - но здравый смысл подсказывает, что это не так. По твоей теории выходит, что вагон, ползущий вниз, должен быть всегда в несколько раз тяжелее ползущего вверх.

   - Он и тяжелее.

   - А как же тогда следующая очередь, когда тяжелый должен ползти вверх, а легкий вниз?

   - Очевидно, перекладывают какую-нибудь тяжесть.

   - Как же перекладывать, когда вагончики ни разу не сходятся вместе внизу или вверху.

   - Ну, это уже дело техники. Я говорю только то, что знаю наверное.

   - А я думаю, что тяга электрическая...

   - Что?!! Ха-ха! Ну и скажет же, ей-Богу. Немного спустя выяснилось, что тяга, действительно, электрическая.

   - Ну что? - безжалостно спросил я Мифасова. - Кто был прав?

   - Что? Ну, милый мой - мне, вообще, ни тепло, ни холодно, какая там тяга. Вообще, не приставай ко мне.

   Через час Сандерс с термометром под мышкой сидел, окруженный нами, и говорил:

   - Ну, ребятки, плохо мне. Ужасно не хотелось бы умереть в Тироле.

   Сердца наши разрывались от тоски и жалости.

   - Подумайте, господа, - сказал я. - Четыре иностранца, сыны бедной России, заброшены судьбой в далекую тирольскую дыру. И вот один умирает... Как раз тот самый, который хоть и не спеша, но разговаривал по-немецки. Остаемся мы... Трое... Надо его хоронить, обычаев мы не знаем, положение отчаянное. Идем в лесок, срубаем дерево, выдалбливаем гробик и кладем туда Сандерса... И вот тирольцы видят странную, щемящую душу процессию. Три весельчака, понурив головы, в черных шапках, плетутся за гробом четвертого, влекомого равнодушной ко всему тирольской лошадью.... Это сатириконцы хоронят своего товарища... Опустили гроб в могилу... "Прощай, товарищ! Недолго ты прожил среди нас... Спи спокойно..."

   Крысаков всхлипнул, Мифасов сделал вид, что рассеянно глядит в окно; он махнул перед лицом рукой, будто сгоняя с него назойливую муху. Было тихо... Только слышалось тяжелое дыхание Сандерса.

   - Да... вернемся мы втроем... Первый раз втроем! Придем в свои комнаты. У стены сиротливо лежит чемоданчик Сандерса. Он ему уже не нужен! "А что, господа, - скажет тихо Крысаков, - ведь в этом чемоданчике лежат деньжонки, которые Сандерсу уже не нужны. Не поделиться ли нам? Жаль, что он такого маленького роста, а то бы можно было и одежонкой его воспользоваться..."

   - Я бы пива выпил, - неожиданно сказал больной. Поднялась буря протестов.

   Решили сделать так: мы с Мифасовым уезжаем немедленно прямо в Штейнах, до которого час езды, а Крысаков остается с больным в Инсбруке.

   - Я его вылечу! - сурово обещал Крысаков.

   - Он на меня все время кричит, - пожаловался больной. - В Дрездене чуть не поколотил меня...

   - Как же вас не бить? Представьте себе, господа, я ему говорю: у вас ангина, вам нужно есть для очищения горла орехи, а он не хочет.

   С тяжелым сердцем уехали мы с Мифасовым, оставив за своей спиной эту странную пару.

   Крупный дождь... ветер гнул деревья, шумел, метался и выл в тесных горах. У подножия одной из них приютился Штейнах.

   До сих пор мы все не можем выяснить, почему, по каким соображениям дремлющий Сандерс включил Штейнах в наш маршрут. После громадного, чудовищного Берлина, веселого красивого Мюнхена - эта таинственная дыра с вымершим населением в несколько десятков человек - показалась нам тюрьмой, тем более, что горы со всех сторон окружили ее, стеснили ее, сдавили ее.

   Помню крохотный вокзал, у которого поезд приостановился на одну минуту, помню черный, как вакса, вечер, мокрую от дождя землю и абсолютное страшное безмолвие.

   Мы выползли со своими чемоданами, постояли минут пять и наконец в ужасе завыли:

   - Треге-е-ер!!

   - Здесь нет трегеров, - ответил нам откуда-то с неба неизвестно чей голос.

   - О, черт возьми! Изво-о-озчик!!

   - Здесь нет извозчиков, - ответил тот же беспощадный голос с неба.

   - Швейцар из гостиницы!!

   - Швейцаров нет.

   - Дайте нам какого-нибудь человека.

   И прозвучало похоронное:

   - Здесь нет людей.

   - Да вы-то кто? Не человек?

   - Я начальник здешней станции.

   - Где вы?

   - Наверху. Во втором этаже.

   - Посоветуйте, как нам найти гостиницу?

   - Идите прямо.

   - Да тут забор!

   - Идите влево.

   - Тут тоже забор!

   Проклятый начальник станции неожиданно замолчал, будто ему заткнули платком рот.

   - Эй, вы-ы! Как вас!! Тут забо-о-ры!

   Дождь обливал нас сверху, грязь хлюпала внизу под ногами... Молча взвалили мы на плечи чемоданы, перелезли через забор и наткнулись на какую-то дверь.

   - Это что?

   - Гостиница.

   Так мы приехали в Штейнах. Приезд был невеселый, житье наше печальное и отъезд угрюмый.

   Все мы ко дню отъезда перессорились в самых разнообразных комбинациях: Крысаков с Сандерсом, я с Сандерсом, Сандерс с Мифасовым.

  

   Вообще, должен признаться, к стыду нашему, что ссорились мы частенько. При этом ссора кого-нибудь из нас с товарищем вызывала необычайное повышение симпатии в поссорившемся - к остальным. Другими словами, если X разрывал отношение с Y, то к Z он относился настолько повышенно нежнее, насколько это чувство расходовалось раньше на Y.

   Ничто в мире не пропадает, и ничто вновь не появляется.

   Самая тяжелая ссора случилась в Берлине, когда Крысаков оказался на одной стороне, а мы трое - на другой.

   Впечатлительный Крысаков выносил такое положение вещей только сутки... На другое утро он взял свой незакрывающийся чемодан, ящик с красками и, скорбно понурившись, сказал Мите (единственному, с кем отношения были хороши):

   - Митя! Проведи меня до вокзала... Я уезжаю. Что уж там... Пожили! Эх, эх...

   Я не выдержал:

   - Вы с ума сошли! Куда вы уезжаете?

   Он опустился на чемодан и, ни на кого не глядя, под журчание Митиных слез сказал:

   - Уеду... Что ж, и без меня проживете. Не бойтесь, а поездку не бросаю... Только эти четыре дня, что вы проживете в Берлине, - я посижу в том благословенном местечке, которое приглядел еще давеча.

   - Какое местечко! Что вы задумали?!

   - Такое... Я думаю, там будет тихо... Ни криков, ни попреков. Посижу там один. Может, когда меня не будет, вы поймете.

   - Ну, слушайте, это черт знает что! Какое там вы местечко выбрали, не зная языка, с вашим "битте-дритте"? Мы вас не пустим!

   - Нет уж, что уж там. Митенька, бери чемодан. Тебе не тяжело, милый Митя... дорогой Митечка?

   По принятому обыкновению, вся любовь и приязнь изливалась теперь на единственного человека, который был с ним в хороших отношениях - на Митю.

   - Извини меня, Митенька, что я тебя затрудняю... Может быть, мне самому лучше понести чемодан, а ты, Митя, отдохни.

   Вокзал был в двух шагах, и поэтому берлинцы могли любоваться диковинной, нелепой процессией: впереди шагал плачущий, растроганный слуга с чемоданом, сзади барин с видом погребальной лошади, нагруженный ящиком для красок, а сбоку бежали три друга, умоляя непреклонного Крысакова одуматься, уговаривая и успокаивая его.

   - Нет уж... не уговаривайте. Уеду... Не поминайте лихом!

   - Ну, куда? куда вы едете? В какое местечко?

   - Сейчас узнаете.

   Он подошел к билетному окошечку и грустно сказал кассиру:

   - Битте-дритте, эйн билет! В Фаркартен!

   - Куда? - ахнули мы.

   - В Фаркартен. Это, вероятно, такое местечко под Берлином. Я тут на доске прочел. С указательным пальцем. Туда и поеду. Уж вы не удерживайте. Раз я облюбовал.

   - Вы знаете, что такое фаркартен? - зловеще спросил Сандерс.

   - А что? Может быть, очень болотистое место?

   - Нет. Фаркартен значит - "дорожные билеты".

   - Митечка! - сказал Крысаков, помолчав: - Берика, тащи назад чемодан. Битте-дритте!

   Мы подхватили его под руки и с заискивающим смехом повлекли обратно.

   К сожалению, впоследствии частенько случалось, что у каждого из нас поочередно мутился разум, и он, забыв дружбу, "собирался в Фаркартен"...

   Заканчивая эту главу, искренно хочу крикнуть:

   - Да здравствует дружба! Долой проклятый Фаркартен!

  

  

   Мы в Венеции.

   Если бы какой-нибудь гениальный писатель обладал таким совершенным пером, что дал бы читателю, не видевшему Венеции, настоящее о ней представление, - тарой писатель принес бы много несчастья и тоски читателям. Потому что узнать, что такое Венеция, и не увидеть ее, это сделаться навеки отравленным, до самой смерти неудовлетворенным.

   Когда я приехал в Венецию, я подумал:

   - "Ведь миллионы людей живут и умирают, не видя Венеции. Если бы они знали то, чего они лишены, жизнь их потеряла бы краски, и тоска по далекой невыразимой красоте иссушила бы сердце".

   Я пишу эти строки в холодном угрюмом Петрограде, но стоит мне только закрыть глаза, как я до последних мелочей вижу Венецию. Она врезалась в память неизгладимо, я по ней тоскую и мечтаю, как о далекой прекрасной любовнице, свидание с которой сделает меня снова счастливым.

   Я закрываю глаза...

   Мягкий густой вечерний воз