Аверченко Аркадий Тимофеевич - Дюжина ножей в спину революции

с этой дрянью сделаю?..- горько подумал Пантелей, разглядывая на ладони два серебряных рубля и полтину медью...- И жрать хочется, и выпить охота, и подметки к сапогам нужно подбросить, старые - одна, вишь, дыра... Эх ты, жизнь наша распрокаторжная!!

   Зашел к знакомому сапожнику: тот содрал полтора рубля за пару подметок.

   - Есть ли на тебе крест-то? - саркастически осведомился Пантелей.

   Крест, к удивлению ограбленного Пантелея, оказался на своем месте, под блузой, на волосатой груди сапожника.

   - Ну, вот остался у меня рупь-целковый,- со вздохом подумал Пантелей.- А что на него сделаешь? Эх!..

   Пошел и купил на целковый этот полфунта ветчины, коробочку шпрот, булку французскую, полбутылки водки, бутылку пива и десяток папирос - так разошелся, что от всех капиталов только четыре копейки и осталось.

   И когда уселся бедняга Пантелей за свой убогий ужин - так ему тяжко сделалось, так обидно, что чуть не заплакал.

   - За что же, за что?..- шептали его дрожащие губы. - Почему богачи и эксплуататоры пьют шампанское,

   ликеры, едят рябчиков и ананасы, а я, кроме простой очищенной, да консервов, да ветчины - света Божьего не вижу... О, если бы только мы, рабочий класс, завоевали себе свободу!- То-то бы мы пожили по-человечески!

  

  

   Однажды, весной 1920 года рабочий Пантелей Грымзин получил свою поденную плату за вторник: всего 2700 рублей.

   - Что ж я с ними сделаю,- горько подумал Пантелей, шевеля на ладони разноцветные бумажки.

   - И подметки к сапогам нужно подбросить, и жрать, и выпить чего-нибудь - смерть хочется!

   Зашел Пантелей к сапожнику, сторговался за две тысячи триста и вышел на улицу с четырьмя сиротливыми сторублевками.

   Купил фунт полубелого хлеба, бутылку ситро, осталось 4 целковых... Приценился к десятку папирос, плюнул и отошел.

   Дома нарезал хлеба, откупорил ситро, уселся за стол ужинать... и так горько ему сделалось, что чуть не заплакал.

   - Почему же,- шептали его дрожащие губы,- почему богачам все, а нам ничего... Почему богач ест нежную розовую ветчину, объедается шпротами и белыми булками, заливает себе горло настоящей водкой, пенистым пивом, курит папиросы, а я, как пес какой, должен жевать черствый хлеб и тянуть тошнотворное пойло на сахарине!.. Почему одним все, другим - ничего?..

  

  

   Эх, Пантелей, Пантелей... Здорового ты дурака свалял, братец ты мой!........................................................................

  

  

   Матери!

   Вот уже несколько лет вы бессознательно обманываете ваших детей, рассказывая им старый ложный вариант сказки о Красной Шапочке и Сером Волке.

   Пора, наконец, открыть вам глаза на истинное положение вещей, пора пролить свет истины на клеветническое измышление о бедном добродушном Сером Волке!..

   Вот как было дело:

  

  

   У одного отца было три сына: до первых двух нам нет дела, а младший был дурак.

   Состояние его умственных способностей видно из того, что когда у него родилась и подросла дочь - он подарил ей красную шапочку.

   Почему именно красную?

   Именно потому, что дурак красному рад.

  

  

   И вот однажды зовет дуракова жена дочку и говорит ей:

   - Нечего зря баклуши бить! Отнеси бабушке горшочек маслица, лепешечку да штоф вина: может, старуха наклюкается, протянет ноги, а мы тогда все ее животишки и достатки заберем.

   - Я, конечно, пойду,- отвечает Красная Шапочка.- Но только, чтобы идти не больше восьмичасового рабочего дня. А насчет бабушки-это мысль.

   Перемигнулись; хихикнула Красная Шапочка и, напялив свой дурацкий головной убор, пошла к бабушке.

   Идти пришлось лесом. Идет, "Интернационал" напевает, красную гвоздику рвет. Вдруг из-за куста выходит некий таинственный мальчик и говорит:

   - Позвольте представиться: заграничный мальчик Лев Троцкий. Чего несете? О-о, да тут прекрасные вещи! Дайка, я их тово... Да ты не плачь - я ведь тебе стаканчик-другой поднесу.

   - А что же я бабушке-то скажу?

   - Скажи - Серый русский Волк слопал. Вали, как на мертвого.

   Пришла, пошатываясь, к бабушке Красная Шапочка. Старуха к ней:

   - Принесла?

   - Да, как же! Держи карман шире. Разве этот грабитель, Серый Волк, пропустит - все слопал!

   Только облизнулась бедная старуха.

   А в это время, как известно, жил-был у бабушки Серенький Козлик. Вздумалось козлику в лес погуляти.

   - Отпусти ты его, буржуя,- советует Красная Шапочка.-Пусть идет в лес. Довольно ему, саботажнику, дома лодырничать. Как говорится: все на фронт.

   Отпустила бабушка Серенького Козлика в сопровождении Красной Шапочки, а той только того и нужно. Едва вошли в лес - из-за куста давешний мальчик:

   - А что, товарищ, не слопать ли нам козла?

   - А что я бабушке скажу? Подмигнул мальчик, хихикнул.

   - А Серый русский Волк на что? Вали на него - вывезет. Кстати, старуха-то сама фартовая? Клев есть?

   - Да ежели потрясти - есть чего. Только на мокрое дело я не пойду. Чтобы без убийства.

   - А Серый Волк на что? Свалим на эту скотину. Аида!

   Пошли и "пришили" старушку.

   Зажили в старухином доме припеваючи. Мальчик на старухиной кровати развалился, целый день валяется, а Красная Шапочка по хозяйству хлопочет, сундуки взламывает.

  

  

   А в это время по всему лесу пошел нехороший и для добродушного Серого Волка позорный слух: что будто бы он не только людей провизии и продуктов лишает, не только буржуазного козленка зарезал, но и самое бабушку прикончил.

   Обидно стало Серому. Пойду, думает, к старухе, лично все выясню.

   Приходит - те-те-те! Полуштоф пустой на столе стоит, на стене козлиная шкура, а Красная Шапочка уже в бабушкиных нарядах щеголяет.

   - Ловко сработано,- с горечью подумал Серый Волк.

   Подошел к Троцкому, подсел на краешек кровати и спрашивает:

   - Отчего у тебя такой язык длинный?

   - Чтобы на митингах орать.

   - Отчего у тебя такой носик большой?

   - При чем тут национальность?

   - Отчего у тебя большие ручки?

   - Чтобы лучше сейфы вскрывать! Знаешь наш лозунг: грабь награбленное!

   - Отчего у тебя такие ножки большие?

   - Идиотский вопрос! А чем же я буду, когда засыплюсь, в Швейцарию убегать?!

   - Ну, нет, брат,- вскричал Волк и в тот же миг - гам! - и съел заграничного мальчика, сбил лапой с головы глупой девчонки красную шапочку, и, вообще, навел Серый такой порядок, что снова в лесу стало жить хорошо и привольно.

   Кстати, в прежнюю старую сказку, в самый конец, впутался какой-то охотник.

   В новой сказке - к черту охотника.

   Много вас тут, охотников, найдется к самому концу приходить...

  

  

   Все почему-то думают, что коронованные особы - это какие-то небожители, у которых на голове алмазная корона, во лбу звезда, а на плечах горностаевая мантия, хвост которой волочится сажени на три сзади.

   Ничего подобного. Я хорошо знаю, что в своей частной, интимной жизни коронованные особы живут так же обывательски просто, как и мы, грешные.

   Например, взять Ленина и Троцкого.

   На официальных приемах и парадах они - одно"; а в своей домашней обстановке - совсем другое. Никаких громов, никаких перунов.

   Ну, скажем, вот:

  

  

   Серенькое московское утро. Кремль. Грановитая палата.

   За чаем мирно сидят Ленин и Троцкий.

   Троцкий, затянутый с утра в щеголеватый френч, обутый в лакированные сапоги со шпорами, с сигарой, вставленной в длинный янтарный мундштук,- олицетворяет собой главное, сильное, мужское начало в этом удивительном супружеском союзе. Ленин - madame, представитель подчиняющегося, более слабого, женского, начала.

   И он одет соответственно: затрепанный халатик, на nice нечто вроде платка, потому что в Грановитой палате всегда несколько сыровато, на ногах красные шерстяные чулки от ревматизма и мягкие ковровые туфли.

   Троцкий, посасывая мундштук, совсем, с головой, ушел в газетный лист; Ленин перетирает полотенцем стаканы.

   Молчание. Только самовар напевает свою однообразную вековую песенку.

   - Налей еще,- говорит Троцкий, не отрывая глаз от газеты.

   - Тебе покрепче или послабее?

   Молчание.

   - Да брось ты свою газету! Вечно уткнет нос так, что его десять раз нужно спрашивать.

   - Ах, оставь ты меня в покое, матушка! Не до тебя тут.

   - Ага! Теперь уже не до меня! А когда сманивал меня из-за границы в Россию,- тогда было до меня!.. Все вы, мужчины, одинаковы.

   - Поехала!

   Троцкий вскакивает, нервно ходит по палате, потом останавливается. Сердито:

   - Кременчуг взят. На Киев идут. Понимаешь?

   - Что ты говоришь! А как же наши доблестные красные полки, авангард мировой революции?..

   - Доблестные? Да моя бы воля, так я бы эту сволочь...

   - Левушка... Что за слово...

   - Э, не до слов теперь, матушка. Кстати: ты транспорт-то со снарядами послала в Курск?

   - Откуда же я их возьму, когда тот завод не работает, этот бастует... Рожу я тебе их, что ли? Ты вот о чем подумай!

   - Да? Я должен думать?! Обо всем, да? Муж и воюй, и страну организуй, и то и се, а жена только по диванам валяется да глупейшего Карла Маркса читает? Эти романчики пора уже оставить...

   - Что ты мне своей организацией глаза колешь?! - вспылил Ленин, нервно отбрасывая мокрое полотенце.- Нечего сказать - организовал страну: по улицам пройти нельзя: или рабочий мертвый лежит, или лошадь дохлая валяется.

   - А чего ж они, подлецы, не убирают... Я ведь распорядился, Господи! Простой чистоты соблюсти не могут.

   - Ах, да разве только это? Ведь нам теперь и глаз к соседям не покажи - засмеют. Устроили страну, нечего сказать; на рынке ни к чему приступу нет - курица. 8000 рублей, крупа - 3000, масло... э, да и что там говорить!! Ходишь на рынок, только расстраиваешься.

   - Ну, что ж... разве я тебе в деньгах отказывал? Не хватает - можно подпечатать. Ты скажи там, в экспедиции заготовления...

   - Э, да разве только это. А венгерская социальная революция... Курам на смех! Твой же этот самый придворный поэт во всю глотку кричал:

  

   Мы на горе всем буржуям,

   Мировой пожар раздуем...

  

   Раздули пожар... тоже! Хвалилась синица море зажечь. Ну, с твоей ли головой такой страной управлять, скажи, пожалуйста?!

   - Замолчишь ли ты, проклятая баба! - гаркнул Троцкий, стукнув кулаком по столу.- Не хочешь, не нравится - скатертью дорога!

   - Скатертью? - вскричал Ленин и подбоченился.- Это куда же скатертью? Куда я теперь поеду, когда, благодаря твоей дурацкой войне, мы со всех сторон окружены? Завлек, поиграл, поиграл, а теперь вышвыриваешь, как старый башмак? Знала бы - лучше пошла бы за Луначарского.

   Бешеный огонь ревности сверкнул в глазах Троцкого.

   - Не смей и имени этого соглашателя произносить!! Слышишь? Я знаю, ты ему глазки строишь, и он у тебя до третьего часу ночи просиживает; имей в виду: застану - искалечу. Это что еще? Слезы? Черт знает что! Каждый день скандал - чаю не дадут дома спокойно выпить! Ну, довольно! Если меня спросят - скажи, я поехал принимать парад доблестной Красной Армии. А то, если этих мерзавцев не подтягивать... Поняла? Положи мне папирос в портсигар да платок сунь в карман, чистый! Что у нас сегодня на обед?...................................................................................

   Вот как просто живут коронованные особы.

   Горностай да порфира - это на людях, а у себя в семье, когда муж до слез обидит,- можно и в затрапезный шейный платок высморкаться.

  

  

   Когда я начинаю думать о старой, канувшей в вечность, России, то меня больше всего умиляет одна вещь: до чего это была богатая, изобильная, роскошная страна, если последних три года повального, всеобщего, равного, тайного и явного грабежа - все-таки не могут истощить всех накопленных старой Россией богатств.

   Только теперь начинаешь удивляться и разводить руками:

   - Да, что ж это за хозяин такой был, у которого даже после смерти его - сколько не тащат, все растащить не могут...

   Большевики считали все это "награбленным" и даже клич такой во главу угла поставили:

   - Грабь награбленное.

   Ой, не награбленное это было. Потому что все, что награблено, никогда впрок не идет: тут же на месте пропивается, проигрывается в карты, раздаривается дамам сердца грабителей - "марухам" и "шмарам".

   А старая Россия не грабила; она накапливала.

   Закрою я глаза - и чудится мне старая Россия большой помещичьей усадьбой...

   Вот миновал мой возок каменные, прочно сложенные, почерневшие от столетий, ворота, и уже несут меня кони по длинной без конца-края липовой аллее, ведущей к фасаду русского, русского, русского - такого русского, близкого сердцу дома с белыми колоннами и старым-престарым фронтоном.

   Солнце пробивается сквозь листву лип, и золотые пятна бегают по дорожке и колеблются, как живые...

   А на террасе уже стоит вальяжный, улыбающийся хозяин и радостно приветствует ценя.

   Объятия, троекратные поцелуи, по русскому обычаю, и первый вопрос:

   - Обедали?

   И праздный вопрос, потому что мой ответ, все равно не нужен хозяину: пусть сытый гость лопнет по всем швам, но обедом он будет накормлен...

   Те же золотые пятна бегают уже по белоснежной скатерти, зажигаются рубинами на домашней наливке, вспыхивают изумрудами на смородиновке, настоянной на молодых остропахнущих листьях, и уже дымится перед гостем и хозяином наваристый борщ и пыжится пухлая, как пуховая перина, кулебяка...

   - А вы пока маринованных грибков - домашние! И вот рыбки этой - из собственного пруда... А квасом - прямо говорю - могу похвастаться; в нос так и шибает - сама жена у меня по этому делу ходок...

   Тихо прячется за березовую рощу красное утомленное солнце. Смягченная далью, грустно и красиво доносится еле слышная песня косарей.

   - Эй,- кричит кому-то вниз разошедшийся хозяин.- По случаю приезда дорогого гостя - выдать косарям по две чарки водки! А вы, голубчик, не устали ли? Может, отдохнуть хотите? Пойдемте, покажу вашу комнату...

   В моей комнате уже зажжена лампа... Усталые ноги мягко ступают по толстым половикам, а взор так и тянется к свежим холодноватым простыням раскрытой постели...

   - Вот вам спички, вот свеча, вот графин грушевого квасу - вдруг да пить ночью захотите. Да вы, может быть, съели бы чего-нибудь на ночь? Перепелочки есть, осетрина холодная... Нет? Ну, Господь с вами. Спите себе.

   Я один... Подхожу к этажерке, что важно выпятились в углу сотней прочных кожаных книжных переплетов, начинаю перебирать книги: Гоголь, Достоевский, Толстой, Успенский...

   Почитаю...

   Ах, как хорошо в русской России почитать русскому человеку русского писателя, ах, как хорошо знать, что ты под гостеприимным кровом русского приветливого хлебосола, что, когда ты погасишь лампу, в окно к тебе будут заглядывать бледные русские звезды, а за окном тихо и ласково будут перешептываться о твоих делах на своем непонятном язы скромные, застенчивые русские березки и елочки...

   Все задремывает... И разнокалиберная шумливая птица в птичнике, и толстая, неповоротливая, обильно кормленная и поенная скотина в хлеву, и золотой хлеб в закромах и свертки плотного домотканого полотна в темных, окованных железом укладках, и старые седые бутылки в дедовском погребе - все спит - плотное, солидное, накопленное, не в год и не на год, а так, что еще и внукам останется..

   С расчетом жили люди, замахиваясь в своих делах и планах на десятки лет, жиля плотно, часто лениво, иногда скучно, но всегда сытно, но всегда нося в себе эволюционный семена более горячего, более живого и бойкого будущего...

   Все стояло на своем месте, и во всем был так необходимый простому русскому сердцу уют.

  

  

   А теперь новая русская "власть" живет не в дедовской помещичьей усадьбе, а в городе: съехали жильцы с квартиры, так вот теперь эти новые и взяли покинутую квартиру, значит.

   Ясно, что когда с квартиры съезжают, она - какой вид имеет: голые стены, с оторванными кое-где обоями, с ярко-желтыми прямоугольниками в тех местах, где стоял комод или шкаф... В выбитое окно тянет сырым ветерком, на полу обрывки веревок, окурки, какие-то рваные бумажки, два-три аптечных пузырька с выцветшим рецептом, в углу поломанный, продавленный стул, брошенный за ненадобностью.

   Переехала сюда "новая власть"... Нет у нее ни мебели, ни ковров, ни портретов предков...

   Переехали - даже комнат не подмели...

   На окнах появились десятки опорожненных бутылок, огрызков засохшей колбасы, в угол поставили утащенный откуда-то роскошный шелковый диван с ободранным боком и около него примостили опрокинутый пивной бочонок, в виде ночного столика.

   На стене на огромных крюках - ружья, в углу обрывок израсходованной пулеметной ленты и старые полуистлевшие обмотки.

   Сор на полу так и не подметают, и нога все время наталкивается то на пустую консервную коробку, то на расплющенную голову селедки...

   Приходит новый хозяин. В мокрой, пахнущей кислым, шинели, отяжелевший от спирта-сырца, валится прямо - на диван.

   А в бывшем кабинете помещаются угрюмые латыши, а в бывшей детской, где еще валяется забытый игрушечный зайчонок с оторванными лапами, спят вонючие китайцы и "красные башкиры"...

   Никто из живущих в этой квартире не интересуется ею, и никто не собирается устроиться в ней по-человечески.

   Никому и в голову не придет вставить разбитые стекла, вымести сор, разостлать белые с синей каймой половички, развесить любимые портреты, застлать кровать чистой простыней.

   Зачем? День прошел, и слава Интернационалу. День да ночь - сутки прочь.

   Никто не верит в возможность устроиться в новой квартире хоть года на три...

   Стоит ли? А вдруг придет хозяин и даст по шеям.

   Так и живут. Зайдет этакий в квартиру, наследит сапогами, плюнет, бросит окурок, размажет для собственного развлечения на стене клопа и пойдет по своим делам: расстреливать контрреволюционера и пить спирт-сырец.

   Неприютно живет, по-собачьему.

   Таков новый хозяин новой России.

  

  

   У главного подъезда монументального здания было большое скопление карет и автомобилей.

   Мордастый швейцар то и дело покрикивал на нерасторопных кучеров и тут же низкими поклонами приветствовал господ во фраках и шитых золотом мундирах, солидно выходящих из экипажей и автомобилей.

   Худая деревенская баба в штопаных лаптях и белом платке, низко надвинутом на загорелый лоб, робко подошла к швейцару.

   Переложила из одной руки в другую узелок и поклонилась в пояс...

   - Тебе чего, убогая?

   - Скажи-ка мне, кормилец, что это за господа такие?

   - Междусоюзная конференция дружественных держав по вопросам мировой политики!

   - Вишь ты,- вздохнула баба в стоптанных лапотках.- Сподобилась видеть.

   - А ты кто будешь? - небрежно спросил швейцар.

   - Россия я, благодетель, Россеюшка. Мне бы тут за колонкой постоять да хоть одним глазком поглядеть: каки-таки бывают конференции. Может, и на меня, сироту, кто-нибудь глазком зиркнет да обратит свое такое внимание.

   Швейцар подумал и хотя был иностранец, но тут же сказал целую строку из Некрасова:

   - "Наш не любит оборванной черни"¹⁶... А впрочем, стой - мне что.

   По лестнице всходили разные: и толстые, и тонкие, и ощипанные, во фраках, и дородные, в сверкающих золотом сюртуках с орденами и лентами.

   Деревенская баба всем низко кланялась и смотрела на всех с робким испугом и тоской ожидания в слезящихся глазах.

   Одному - расшитому золотом с ног до головы и обвешанному целой тучей орденов - она поклонилась ниже других.

   - Вишь ты,- тихо заметила она швейцару.- Это, верно, самый главный!

   - Какое! - пренебрежительно махнул рукой швейцар.- Внимания не стоит. Румын.

   - А какой важный. Помню, было время, когда у меня под окошком на скрипочке пиликал, а теперь - ишь ты! И где это он так в орденах вывалялся?..

   И снова на лице ее застыло вековечное выражение тоски и терпеливого ожидания...

   Даже зависти не было в этом робком сердце.

  

  

   Английский дипломат встал из-за зеленого стола, чтобы размяться, подошел к своему коллеге-французу и спросил его:

   - Вы не знаете, что это там за оборванная баба около швейцара в вестибюле стоит?

   - Разве не узнали? Россия это.

   - Ох, уж эти мне бедные родственники! И чего ходит, спрашивается? Сказано ведь: будет время - разберем и ее дело. Стоит с узелком в руке и всем кланяется... По-моему, это шокинг.

   - Да... Воображаю, что у нее там в узле... Наверное, полкаравая деревенского хлеба, и больше ничего.

   - Как вы говорите?.. хлеб? Да. А что ж еще?

   - Вы... уверены, что там у нее хлеб?

   - Я думаю.

   - Гм... да. А впрочем, надо бы с ней поговорить, расспросить ее. Все-таки мы должны быть деликатными. Она нам в войну здорово помогла. Я - сейчас!

   И англичанин поспешно зашагал к выходу.

  

  

   Вернулся через пять минут, оживленный:

   - Итак... На чем мы остановились?

   - Коллега, у вас на подбородке крошки...

   - Гм... Откуда бы это? А вот мы их платочком.

  

  

   Увязывая свой похудевший узелок, баба тут же быстро и благодарно крестилась и шептала швейцару.

   - Ну, слава Богу... Сам-то обещал спомочь. Теперь поди, недолго и ждать.

   И побрела восвояси, сгорбившись и тяжко ступая усталыми ногами в стоптанных лапотках.

  

  

   Ну, у вас на этой неделе не густо: всего три новых книги вышло. Отложите мне "Шиповник" и "Землю"¹⁷. Кстати, есть у вас "Любовь в природе" Белыне?¹⁸ Чье издание? Сытина?¹⁹ Нет, я бы хотел саблинское²⁰. Потом, нет ли "Дети греха" Катюль Мендеса?²¹ Только, ради Бога, не "Сфинкса"²² - у них перевод довольно неряшлив. А это что? Недурное издание. Конечно, Голике и Вильборг?²³ Ну, нашли тоже, что роскошно издавать: "Евгений Онегин" всякий все равно наизусть знает. А чьи иллюстрации? Самокиш-Судковской?²⁴ Сладковаты. И потом формат слишком широкий: лежа читать неудобно!..

  

  

   - Барышня! Я записал по каталогу вашей библиотеки 72 названия - и ни одного нет. Что ж мне делать?

   - Выберите что-нибудь из той пачки на столе. Это те книги, что остались.

   - Гм! Вот три-четыре более или менее подходящие: "Описание древних памятников Олонецкой губернии", "А вот и она - вновь живая струна", "Макарка Душегуб" и "Собрание речей Дизраэли (лорда Биконсфилда)"²³...

   - Ну, вот и берите любую.

   - Слушайте... А "Памятники Олонецкой губернии" - интересная?

   - Интересная, интересная. Не задерживайте очереди.

  

  

   - Слышали новость?!!

   - Ну, ну?

   - Ивиковы у себя под комодом старую книгу нашли! Еще с 1917 года завалялась! Везет же людям. У них по этому поводу вечеринка.

   - А как называется книга?

   - Что значит как: книга! 480 страниц! К ним уже записались в очередь Пустошкины, Бильдяевы, Россомахины и Партачевы.

   - Побегу и я.

   - Не опоздайте. Ивиковы, кажется, собираются разорвать книгу на 10 тоненьких книжечек по 48 страниц и продать.

   - Как же это так: без начала, без конца?

   - Подумаешь - китайские церемонии.

  

  

   Публикация:

   "Известный чтец наизусть стихов Пушкина ходит по приглашению на семейные вечера - читает всю "Полтаву" и всего "Евгения Онегина". Цены по соглашению. Он же дирижирует танцами и дает напрокат мороженицу".

   Разговор на вечере:

   - Слушайте! Откуда вы так хорошо знаете стихи Пушкина?

   - Выучил наизусть.

   - Да кто ж вас выучил: сам Пушкин, что ли?

   - Зачем Пушкин. Он мертвый. А я, когда еще книжки были,- так по книжке вызубрил.

   - А у него почерк хороший?

   - При чем тут почерк? Книга напечатана.

   - Виноват, это как же?

   - А вот делали так: отливали из свинца буквочки, ставили одну около другой, мазнут сверху черной краской, приложат к белой бумаге да как даванут - оно и отпечатается.

   - Прямо чудеса какие-то! Не угодно ли присесть! Папиросочку! Оля, Петя, Гуля - идите послушайте, мусье Гортанников рассказывает, какие штуки выделывал в свое время Пушкин! Мороженицу тоже лично от него получили?

  

  

   - Послушайте! Хоть вы и хозяин только мелочной лавочки, но, может быть, вы поймете вопль души старого русского интеллигента и снизойдете.

   - А в чем дело?

   - Слушайте... Ведь вам ваша вывеска на ночь, когда вы запираете лавку, не нужна? Дайте мне ее почитать на сон грядущий - не могу заснуть без чтения. А текст там очень любопытный - и мыло, и свечи, и сметана - обо всяком таком описано. Прочту - верну.

   - Да... все вы так говорите, что вернете. А намедни один тоже так-то вот - взял почитать доску от ящика с бисквитами Жоржа Бормана, да и зачитал. А там и картиночка и буквы разные... У меня тоже, знаете ли, сын растет!..

  

  

   - Откуда бредете, Иван Николаевич?

   - А за городом был, прогуливался. На виселицы любовался, поставлены у заставы.

   - Тоже нашли удовольствие: на виселицы смотреть!

   - Нет, не скажите. Я, собственно, больше для чтения: одна виселица на букву "Г" похожа, другая - на "И" - почитал и пошел. Все-таки чтение - пища для ума.

  

  

   Летом 1921 года, когда все "это" уже кончилось,- в курзале одного заграничного курорта собрались за послеобеденным кофе самая разношерстная компания: были тут и греки, и французы, и немцы, были и венгерцы, и англичане, один даже китаец был...

   Разговор шел благодушный, послеобеденный.

   - Вы, кажется, англичанин? - спросил француз высокого бритого господина.- Обожаю я вашу нацию: самый дельный вы, умный народ в свете.

   - После вас,- с чисто галльской любезностью поклонился англичанин.- Французы в минувшую войну делали чудеса... В груди француза сердце льва.

   - Вы, японцы,- говорил немец, попыхивая сигарой,- изумляли и продолжаете изумлять нас, европейцев. Благодаря вам, слово "Азия" перестало быть символом дикости, некультурности...

   - Недаром нас называют "немцами Дальнего Востока",- скромно улыбнувшись, ответил японец, и немец вспыхнул от удовольствия, как пук соломы.

   В другом углу грек тужился, тужился и наконец сказал:

   - Замечательный вы народ, венгерцы!

   - Чем? - искренно удивился венгерец.

   - Ну, как же... Венгерку хорошо танцуете. А однажды я купил себе суконную венгерку, расшитую разными этакими штуками. Хорошо носилась! Вино опять же; нарезаться венгерским - самое святое дело.

   - И вы, греки, хорошие.

   - Да что вы говорите?! Чем?

   - Ну... вообще. Приятный такой народ. Классический. Маслины вот тоже. Периклы всякие.

   А сбоку у стола сидел один молчаливый бородатый человек и, опустив буйную голову на ладони рук, сосредоточенно печально молчал.

   Любезный француз давно уже поглядывал на него. Наконец, не выдержал, дотронулся до его широкого плеча:

   - Вы, вероятно, мсье, турок? По-моему,- одна из лучших наций в мире!

   - Нет, не турок.

   - А кто же, осмелюсь спросить?

   - Да так, вообще, приезжий. Да вам, собственно, зачем?

   - Чрезвычайно интересно узнать.

   - Русский я!!

   Когда в тихий дремлющий летний день вдруг откуда-то сорвется и налетит порыв ветра, как испуганно и озабоченно закачаются, зашелестят верхушки деревьев, как беспокойно завозятся и защебечут примолкшие от зноя птицы, какой тревожной рябью вдруг подернется зеркально-уснувший пруд!

   Вот так же закачались и озабоченно, удивленно защебетали венгерские, французские, японские головы; так же доселе гладкие зеркально-спокойные лица подернулись рябью тысячи самых различных взаимно борющихся между собою ощущений.

   - Русский? Да что вы говорите? Настоящий?

   - Детки! Альфред, Мадлена! Вы хотели видеть настоящего русского - смотрите скорее! Вот он, видите, сидит

   - Бедняга!

   - Бедняга-то бедняга, да я давеча, когда расплачивался, бумажник два раза вынимал. Переложил в карманы брюк, что ли?

   - Смотрите, вон русский сидит.

   - Где, где?! Слушайте, а он бомбу в нас не бросит?

   - Может, он голодный, господа, а вы на него вызверились. Как вы думаете, удобно ему предложить денег?

   - Немца бы от него подальше убрать. А то немцы больно уж ему насолили... как бы он его не тово!

   Француз сочувственно, йо с легким оттенком страха жал ему руку, японец ласково с тайным соболезнованием в узких глазках гладил его по плечу, кое-кто предлагал сигару, кое-кто плотней застегнулся. Заботливая мать, захватив за руки плачущего Альфреда и Мадлену, пыхтя, как буксирный пароход, утащила их домой.

   - Очень вас большевики мучили? - спросил добрый японец.

   - Скажите, а правда, что в Москве собак и крыс ели?

   - Объясните, почему русский народ свергнул Николая и выбрал Ленина и Троцкого? Разве они были лучше?

   - А что такое взятка? Напиток такой или танец?

   - Правда ли, что у вас сейфы вскрывали? Или, я думаю, это одна из тысячи небылиц, распространенных врагами России... А правда, что, если русскому рабочему запеть "Интернационал",- он сейчас же начинает вешать на фонаре прохожего человека в крахмальной рубашке и очках?

   - А правда, что некоторые русские покупали фунт сахару за пятьдесят рублей, а продавали за тысячу?

   - Скажите, совнарком и совнархоз опасные болезни? Правда ли, что разбойнику Разину поставили на главной площади памятник?

   - А вот, я слышал, что буржуазные классы имеют тайную ужасную привычку, поймав рабочего, прокусывать ему артерию и пить теплую кровь, пока...

   - Горит!! - крикнул вдруг русский, шваркнув полупудовым кулаком по столу.

   - Что горит? Где? Боже мой... А мы-то сидим...

   - Душа у меня горит! Вина!! Эй, кельнер, камерьере, шестерка - как тебя там?! Волоки вина побольше! Всех угощаю!! Поймете ли вы тоску души моей?! Сумеете ли заглянуть в бездну хаотической первозданной души славянской. Всем давай бокалы. Эх-ма! "Умру, похоро-о-нят, как не жил на свете"²⁶...

   Сгущались темно-синие сумерки.

   Русский, страшный, растрепанный, держа в одной руке бутылку Поммери-сек, а кулаком другой руки грозя заграничному небу, говорил:

   - Сочувствуете, говорите? А мне чихать на ваше такое заграничное сочувствие!! Вы думаете, вы мне все, все, сколько вас есть,- мало крови стоили, мало моей жизни отняли? Ты, немецкая морда, ты мне кого из Циммервальда прислал?²⁷ Разве так воюют? А ты, лягушатник, там... "Мои ами, да мои ами, бон да бон"²⁸, а сам взял да большевикам Крым и Одессу отдал. Разве это боновое дело? Разве это фратерните? Разве я могу забыть? А тебе разве я забуду, как ты своих носатых китайских чертей прислал - наш Кремль поганить, нашу дор... доррогую Россию губить, а? А венгерец... тоже и ты хорош: тебе бы мышеловками торговать да венгерку плясать, а ты в социалистические революции полез, Бела Кунов²⁹, черт их подери, на престолы сажать... а? Ох, горько мне с вами, ох, тошнехонько... Пить со мной мое вино вы можете сколько угодно, но понять мою душеньку?! Горит внутри, братцы! Закопал я свою молодость, свою радость в землю сырую... "Умру-у, похоронят, как не-е жил на свете!"....................................................................................

   И долго еще в опустевшем курзале, когда все постепенно, на цыпочках, разошлись,- долго еще разносились стоны и рыдания полупьяного одинокого человека, непонятного, униженного в своем настоящем трезвом виде и еще более непонятного в пьяном... И долго лежал он так, неразгаданная мятущаяся душа, лежал, положив голову на ослабевшие руки, пока не подошел метрдотель:

   - Господин... Тут счет.

   - Что? Пожалуйста! Русский человек за всех должен платить! Получите сполна.

  

  

   Оба они сходятся у ротонды севастопольского Приморского бульвара, перед закатом, когда все так неожиданно меняет краски: море из зеркально-голубого переходит в резко-синее, с подчеркнутым под верхней срезанной половинкой солнца горизонтом; солнце из ослепительно-оранжевого превращается в огромный полукруг, нестерпимо красного цвета; а спокойное голубое небо, весь день томно дрожавшее от ласк пылкого зноя, к концу дня тоже вспыхивает и загорается ярким предвечерним румянцем,- одним словом, когда вся природа перед отходом ко сну с неожиданной энергией вспыхивает новыми красками и хочет поразить пышностью, тогда сходятся они у ротонды, садятся они на скамеечку под нависшими ветвями маслины и начинают говорить...

   У одного красивый старческий профиль чрезвычайно правильного рисунка, маленькая белая, очень чистенькая бородка и черные, еще живые, глаза. Он петербуржец, бывший сенатор, на всех торжествах появляется в шитом зо