Авенариус Василий Петрович - Поветрие

ердечно, так любовно... и не знает он существования раздельно от нее: без ее нежной заботливости, робких ласк - этой эссенции его жизни, он уже сам не по себе; и выбивается он из сил, чтобы добыть ей все удобства жизни, и домогается почестей и славы, чтобы было ей чем погордиться. В таком супружестве не может быть и речи о рабстве, о деспотизме: оба господствуют, оба с радостью несут иго своего второго я. Если бы мне, например, нести иго Л...? Как бы чудно легко было оно, более чем легко: тогда лишь я чувствовала бы себя...

   Ха, ха, ха! Как я, однако, нелепо замечталась, даже слезы навернулись... Полно, дитятко, не всем же, право, звезды с неба хватать. Иной бы, пожалуй, пожелал быть Ротшильдом, да мало ли чего? Нет, я могу даже благословлять судьбу свою; чего лучше: ни с кем не связана, никому не обязана; хочу связаться - Чекмарев под рукой; вздумаю бросить - уйду, "прощайте-с"! и дело с концом; никто и взыскивать не может. Право, завидное положение.

   Разумеется, между нами не будет никогда той заветной симпатии, той бесконечной преданности, как между истинно любящими, живущими исключительно друг для друга... Ну, да ведь в целом мире нашелся бы, может, один только человек...

   Вон, несбыточные иллюзии! Это уже ни на что не похоже: глаза заволокло дождевою тучей, а в горле скребет, как перед ливнем... Лейтесь же, лейтесь, горючие: никто вас не видит! Господи, что за скука!!

  

   Долго крепилась я, долго не хотела признаться себе; но теперь не может быть сомненья: я буду матерью...

   Говорят, будто замужние с тайным восторгом замечают подобное состояние. Со мною совершенно противное: всю дрожь пробирает, нехорошая дрожь, на лбу холодный пот выступает. "Неужто, неужто?" - твердила я все последние дни, то отгоняя от себя неотвязную, ужасную мысль, то стараясь разными софизмами доказать себе неосновательность предчувствия.

   Так вот он, хваленый ваш натуральный брак! Будущее дитя мое, дитя от нелюбимого человека! Еще не родившись, ты мне уже ненавистно! И ведь никакого исхода: терпи, жди! Это, наконец, невыносимо, лучше окончить с собою...

   Я, однако, довольно холерического темперамента: в порыве негодования и отчаянья изорвала на себе платье. Благо, что утреннее, ситцевое, а то бы невыгодно... Ха, ха! До истерики смешно.

   Что же делать? Метаться по комнате? "Караул" кричать? Да почти что одно только и остается! Разве Чекмареву написать? Может, он-то хоть что придумает; ему же ближе всего заботиться о детище своем.

   Боже, как противно писать к нему, лучше бы, кажется... Право, не знаю, на что бы я вместо того решилась. Ну, да полно сентиментальничать, дело серьезное, серьезное как смерть. Бери, матушка, перо, смотри, чтобы не дрожало в пальцах, чтобы он не угадал твоей борьбы; и ни слезинки! Не забывай, что ты студентка.

   Ответа, Чекмарев, ради всего святого - ответа! Вот уже третий день, как отослала письмо, и хоть бы строчку! Долго ли наконец ждать? Как ошалелая, маюсь, не зная, куда деться; как медведь на цепи, слоняюсь из угла в угол; на свет не глядела бы, право!

   Мать заметила мое расстройство.

   - Ты, ma chere, как будто indisposee [нездоровы? (фр.)]? He послать ли в город за доктором?

   - Отстаньте, пожалуйста, с вашим доктором! - ожесточенно прикрикнула я на нее, так что она, бедная, не нашлась даже, что сказать, совсем оторопела.

   Я заперлась в своей келье. Теперь, конечно, жаль ее: иногда у нее прорывается родительское чувство, и оно-то, вероятно, внушило ей те заботливые слова. Но прошу покорно владеть собою, не сердиться на весь свет, когда это ненавистное дитя ежеминутно, ежесекундно напоминает о себе!

   Зачем, однако, по какому праву я изливаю на него свою желчь, на это ни в чем не повинное существо? Нет, оно виновно, виновно уже тем, что от нелюбимого человека!

   Чекмарев! Да скоро ли ты заблагорассудишь удостоить меня ответа? Хоть луч бы чего-нибудь!

   Ответ Чекмарева.

   "Нечего, я думаю, говорить вам, Липецкая, что новость ваша нимало меня не обрадовала. Угораздило же вашу природу так поторопиться! Чтобы и ей, и бабушке ее, и тетке, если есть такая, пусто было! Ну, да жалобами дела не поправишь, факт существует; спрашивается только: как вы полагаете извернуться из него?

   Мой взгляд на воспитание вам известен: я вижу в детях не игрушку для родителей, а собственность государства. Практические спартанцы отрывали человека уже младенцем от груди матери - и доставляли государству верных, мужественных граждан, крепких нервами и мышцами. Расслабленные идеалисты - фешенебельные афиняне умели только стишки пострачивать да двусмысленные статуйки вырубливать, в гражданских же доблестях спартанцам и в подметки не годились. И у нас на Руси есть свои спартанцы, в ограниченном покудова числе, но есть; это - мы, молодое поколение, с девизом: "Сапоги полезнее Пушкина". Просто, а красноречиво!

   Итак, чтобы воротиться к нашему незваному потомку, - куда вы намерены пристроить его? Для первого раза я советовал бы отдать его в воспитательный, в ожидании улучшения наших финансовых обстоятельств. Всегда ведь есть возможность узнать стороною, куда, в какую деревню отправят его; а там, как заведутся пекунии, можно его, пожалуй, передать и в лучшие руки, в Женеву что ли, в пансион. Первое дело - укрепить его физически, чему лучше всего может способствовать здоровый деревенский воздух; и притом не приучать к родителям, ибо из подобных миндальностей, как говорится, окромя дурного ничего хорошего не может выйти.

   Вот, значит, вам мой совет. Вы вольны, конечно, не принимать его; но в таком случае я омываю руки и не отвечаю за последствия. Была бы честь предложена, а от убытка Бог избавил. Ежели же вы будете настолько рассудительны, что поступите по моему желанию, то даю слово приносить на алтарь семейный и свою посильную лепту: само собою разумеется, что сумму, недостающую на воспитание filius'a [сына (лат.)], вы, как женщина самостоятельная, постараетесь добывать сами.

   Как видите, я делаю все зависящее от меня в этом деле, специально касающемся только одних вас.

   Едва ли стоит прибавлять, что сделка наша остается между нами; вы хоть и молоды, а настолько развиты, что не станете мечтать о связи официальной. От натурального же брака я не прочь; так, значит, и знайте. Не последует же сейчас повторение бенефиса!

   С чем и имею удовольствие (или неудовольствие, как хотите) оставаться

   вашим Ч."

   Так ведь и чуяла, так и знала! Как лед, он бесчувственно холоден к своему детищу, хуже: он боится его! Изыскивает разные увертки, чтобы только отделаться от него.

   А ты, бесталанное, всеми отверженное творение, что ожидает тебя? Самые близкие тебе, твои родители, помышляют лишь об одном, как бы сбыть тебя с рук, да незаметней, чтобы стыда перед людьми не нажить. Нет, дитя мое родное, я, мать твоя, не отвернусь хоть от тебя; ты - частица меня, первый цвет моей бесполезно увядшей молодости, я не отдам тебя никому, никому не отдам! Пускай клеймят меня, пускай гнушаются мною, как погибшей, - для тебя одного буду жить я вперед, воспитывать из тебя человека в полном значении слова, и станешь ты моей гордостью, моей честью!

   Но если они, из презрения к твоему рождению, будут унижать тебя, коситься, указывать на тебя пальцами: "Незаконный, незаконный! Где твой папаша? Нет у тебя папаши! Или есть, да тысячеголовый, всякий встречный".

   А что же? Не будут ли они и правы? Один лишь формальный брак служит некоторою гарантией любви нераздельной, какою она предписана нам природой, гарантией законного права детей на земное существование наряду с прочим человечеством.

   Нет, Чекмарев, мы на этом не покончим, мы потолкуем еще с тобою. Ребенок наш, говорю я тебе, не получит спартанского воспитания: мы сами воспитаем его, мы, мать его и отец; да не будет он и отвержен светом, не будет иметь причины стыдиться своего происхождения, потому что он будет законным, потому что ты женишься на мне. Тебя это удивляет? Ведь ты наотрез отказался? Погоди, дружок, придет охота. Доныне я ненавидела тебя, теперь - угомоню свое сердце, заставлю его полюбить тебя, полюбить в нашем общем детище. Я отдамся тебе всецело, со всеми заветными моими, несбывшимися верованиями и упованьями; твое благоденствие, благоденствие нашего дитяти будет восполнять все мое существование: волей-неволей ты полюбишь меня! Сам явишься ко мне с повинной, умолишь принять себя законным мужем. Да, милый, единственный мой, я приступом завоюю твое расположение, любовь твою!

  

   Безотрадна, отвратительна наша северная осень, слезливая, хандрящая! В то время, когда на юге Европы, под открытым небом, в мягкой, благорастворенной атмосфере устраиваются народные празднества в честь удачного виноградного сбора, и отовсюду на эти торжества стекаются поющие толпы побесноваться раз в волю, в светлом потоке всеобщего братского веселья смыть с себя липкую грязь повседневной прозы, - природа-мачеха северной Пальмиры, с ехидным равнодушием, без громогласных угроз, лишь визгливо хихикая, отвертывает над нами кран небесного сита, и стоим мы и терпим, трясясь и корчась, как бедные умалишенные под непроизвольным душем, терпим в продолжение трех-четырех месяцев; поистине ужасно! Счастливы еще баловни фортуны, имеющие возможность выезжать под этот душ в герметических каретах, а у себя дома двигаться в нагретых покоях, не обеспокоиваемые немолчным завыванием ветра и ворчливым грохотом кровельных железных листов - этой неизбежной музыкой воздушных пятых этажей. К счастливцам подобного рода могла причислять себя и наша героиня. Но зловещая туча заволакивала все гуще и мрачнее душевную синеву ее, начинал моросить проницательный, меленький дождик, обещая разразиться нескончаемым осенним ливнем. Чекмарев не поддавался ни на какие доводы и искусно отвиливал всегда каким-нибудь ловким парадоксом; с другой стороны, не давал ей покою вечный страх, что проведают ближние.

   Небольшой эпизод, приключившийся вскоре по возврате студентки из деревни, отвел на короткое время одурительный нравственный гнет, неотвязным кошмаром лежавший на молодой, неокрепшей душе ее.

   Забытую кузину и подругу посетила нечаянно-негаданно Моничка Куницына. После серии урывчатых расспросов и ответов юная львица начала связный рассказ о своих похождениях и невзгодах, - разумеется, на французском диалекте.

   - Тебе уже известно, - повествовала она, - каким манером мы разъехались с Сержем: посоветовавшись с сердцем, я пришла к заключению, что окончательно охладела к мужу, что на будущее время мы были бы друг другу только бельмом на глазу; без обиняков объявила я ему об этом, и хотя он, глупенький, пришел в отчаянье, я, верная своему твердому характеру, в тот же день и час перебралась к Диоскурову. Тяжело, правда, было расставанье с сынком, с Аркашей. При прощании он точно понял, что теряет любимую мать: потянулся навстречу ручонками, подставил умильно губёнки и вдруг расхныкался! Насилу оторвалась. Первое впечатление, произведенное на меня новым моим пристанищем, было также не особенно-то приятно. Две мизерные коморки, да удивительнейший беспорядок: столы, стулья, окна - все было сплошь завалено платьями, сапогами, портупеями, эполетами, а более - табачным пеплом. Кое-где, как утесы средь взволнованного моря, возвышались гипсовые вакханки и венеры. Стены вокруг были также увешаны многими раскрашенными гравюрами и картинами одних до непозволительности голошейных красавиц. Но за бутылкой шипучего рёдерера мрачное настроение понемногу рассеялось. Диоскуров имеет славный тенор и с большим чувством напевал мне всевозможные куплетцы; между прочим:

  

   - L'amour qu'est се que са, mamzel,

   L'amour, qu'est ce que ca?

   [ - Любовь, что это такое, мамзель,

   Любовь, что это такое? (фр.)].

  

   Распевая, он заключал меня в объятия крепко-крепко... даже дух займется! Я, конечно, не отставала и подтягивала:

  

   - L'amour, v'la c'qu'elle est, monsieur,

   L'amour, v'la c'qu'elle est!

   [ - Любовь, вот она какая, мосье,

   Любовь, вот она какая! (фр.)].

  

   И чтобы выказать ему на деле, что такое любовь, еще ближе прижималась к нему. Так-то вот любились мы с ним! Четыре месяца подряд души друг в друге не чаяли. Каких уж ласкательных прозвищ не придумывал он для меня: "огурчик", "пупыречка", "мосенька". Редко-редко повздорим немножко, да и то, знаешь, так, для развлечения больше. Деньги, полученные мною от дяди в приданое, были истрачены в первый же год замужества с Сержем; мебель свою я завещала Аркаше. Таким образом, у меня не оставалось ничего, кроме туалета. Диоскуров также жил одним жалованьем, но я не плакалась на свою долю: поцелуи милого заменяли мне недостаток сахара во многом другом. Он не привозил мне помадных конфектов - я нашла суррогат. Дачу мы нанимали на петергофской дороге, и за нашей стеною тянулся обширный плодовый сад; когда яблоки, морели, сливы в нем созрели, я напою, бывало, садовника, заведовавшего этими богатствами, допьяна, да за какой-нибудь пятиалтынный и добуду от него полную бельевую корзину плодов; лафа!

   В гостях у нас также недостатка не было; все больше из сослуживцев Диоскурова. Одному из них, Стрешину, я даже положительно голову вскружила: только и юлит около меня и ужасно всегда доволен, когда у меня открытая шея: заглядывает, знай, да облизывается. Но могу сказать чистосердечно: я никогда не изменяла своему сожителю; когда-когда пожмешь разве Стрешину руку потеплее, чем прочим, да, в виде особой милости, позволишь ему, без свидетелей, поцеловать себя, но и то будто нехотя.

   Из наших общих с тобою подруг навещала женя одна Пробкина. Такая низкая! Без злости вспомнить не могу: вздумала ведь отбить его у меня! Под конец лета он стал что-то частенько отлучаться в город. Как не спросишь: "Куда ты, michon?" - "Служба, - говорит, - не дружба". А возвращается только к ночи, точно у них служат до ночи!

   "Неспроста, - думаю, - нужно поглядывать за ним".

   Только раз вот он остался, против обыкновения, дома.

   "А, а! - смекнула я. - Понимаем-с".

   "Ты нынче не на службе?" - заметила я ему самым невинным тоном.

   "Нет, - замялся он, - сегодня я свободен".

   "Добро! - думаю. - Вот увидим, будет ли она; если будет, то..."

   Не успела я додумать своей мысли, как вошла ожидаемая и сейчас же ко мне с распростертыми объятиями. Змея подколодная! "Как я, - говорит, - рада видеть тебя, ангел мой! Дождаться не могла".

   Я чуть не ударила ее, право. Но, не показывая виду, радушно расцеловала ее и вышла в другую комнату, предоставляя их друг другу. Ожидания мои оправдались: сперва спустился в сад Диоскуров, потом незаметно скользнула в дверь и коварная обольстительница. Незаметно - но не для меня: я была за ними по пятам. Выскочила на балкон и оглянулась: их и след простыл; только дверь китайского киоска в углу сада была легонько притворена. Держась дернистого края дорожки, чтобы шаги по хрупкому песку не выдали меня, я кошкою подкралась к беседке, хвать за ручку - и настежь дверь. Минута, выбранная мною, была как нельзя более удачна: рыцарь мой преклонил пред своей Дульсинеей Тобосской одно колено, и она с грацией подносила к губам его ручку. Обращенная лицом к двери, Пробкина первая завидела меня; испустив пронзительный визг, она отдернула руку, обмерла и забыла даже приподняться. Он на крик ее живо обернулся, слегка смешался, но тут же придя опять в себя, преспокойно встал с полу, стряхнул с колена пыль и обратился ко мне резким, как нож, тоном: "Чего не видали, сударыня? Не мешают вам с вашим Стрешиным, так и сами не заглядывайте в чужие карты".

   Не помня себя от ярости, с сжатыми кулаками, подступила я к негодной:

   "Так вот вы как поступаете с задушевными подругами! Чудесно! Вон же отсюда, разбойница этакая! Вон, говорю я! Дрянушка, подлянка!"

   Диоскуров хотел было вступиться за избранную даму сердца; но та ни жива, ни мертва удержала его за руку: "Оставьте... я уйду... уйду... Проводите меня только".

   И, опираясь на него, она вышла.

   Молча пропустила я их мимо себя, молча поглядела им вслед, не трогаясь с места. На том же месте стояла я, как прикованная, две минуты спустя, когда злодейка, в сопровождении своего вновь завоеванного кавалера, она в мушкетерке и тальме, он в кепи и пальто, вышли из дому и скрылись за калиткой.

   "Ладно, - повторяла я про себя, - ладно!"

   Увы! Дело разыгралось для меня далеко не ладно. Еще засветло вернулся назад изменник. Я не удостоила его и взгляда, твердо решившись дуться на него в течение целой недели. Потирая руки, он сам заговорил со мною.

   "Ну, пышечка, ничто не вечно под луною, тем паче скоротечная любовь. Нам придется расстаться".

   Я не вытерпела. "Что за вздор? - говорю. - Как расстаться?"

   "А так, - говорит, - как всегда расстаются: ты пойдешь направо, я налево".

   Я даже рот разинула. Он, самодовольно улыбаясь, покручивал усы.

   "Тебя, - говорит, - как я вижу, это отчасти ошеломило. Ну, да что же делать? Обстоятельства! Я, надо тебе знать, женюсь".

   У меня и в глазах помутилось.

   "Ты женишься? Да ведь ты женат на мне?"

   Он расхохотался.

   "Гражданским-то браком? Нет, - говорит, - я женюсь наизаконным образом, и будущая моя, как ты, вероятно, уже догадалась, Пробкина. Сегодняшний случай только ускорил мое сватовство. За нею дают хорошее приданое: пятьдесят тысяч; а с такими деньгами, сама знаешь, шутить нельзя, на улице не поднимешь".

   "А! Вот как! Так ты хочешь бросить меня!"

   "Зачем, - говорит, - бросить? Ты женщина современная, самостоятельная, я довожу только до твоего сведения, что, мол, по таким-то и таким-то резонам нам уже не приходится жить вместе".

   "Это, - говорю, - бесчеловечно, бесчестно! Этого я от тебя не ожидала".

   "Напрасно, - говорит, - имела полное основание ожидать. Сама же ты оставила Куницына, потому что он надоел тебе. Теперь я тебя оставляю, потому что ты мне надоела".

   И это мне в лицо, а?

   "Я тебе, - говорю, - надоела? Я тебе надоела?"

   Скрежеща зубами, вне себя, схватила я ближний стул и с треском уронила его; потом толкнула столик, на котором стоял мой рабочий ящик и тарелка с фруктами. Столик грохнулся об пол, ножка одна отскочила в сторону, тарелка разлетелась вдребезги, яблоки, сливы и все содержимое ящика рассыпалось и покатилось во все концы комнаты.

   "Вот же тебе, вот! Так я тебе надоела?"

   Когда мое сердце улеглось, я серьезно призадумалась, куда теперь приютиться. Назад к Сержу? Ни за что в мире! К дяде? Он меня знать не хочет. Куда же? А! К Стрешину. Тот меня хоть истинно любит.

   Вечером того же дня я всходила по лестнице дома, где жил, как сказал мне Диоскуров, его приятель. Чем выше я поднималась, тем более сжималось в тяжелом предчувствии мое сердце, тем медленнее становились мои шаги. "А что, если он не захочет?" Я ухватилась за перила и глубоко вздохнула. "Да нет же, он обрадуется, как дурак!" И, переведя дух, я продолжала путь бегом. Уже смерклось; я прищурилась на нумерок над дверью: "Так! 40-й." С силою дернула я звонок. Полуминута, которую заставили прождать меня, показалась мне вечностью. Вот звякнул крючок, и выглянул, со свечою в руках, в халате нараспашку, сам Стрешин.

   "Мадам Куницын! - растерялся он и запахнулся. - Денщика, - говорит, - я услал в лавочку за Жуковым..."

   "Не до Жукова! - говорю. - Позвольте войти".

   Сбросив ему на руки бурнус, я вошла в комнаты. Ах, Наденька! Что за подлый народ эти мужчины! Когда я стала излагать ему причины моего приезда, он пожал с усмешкой плечами.

   "Гм, - говорит, - жаль, очень жаль. Но сами, говорит, посудите: вкус у меня изощрен, требует разнообразия; а тут пойдут ребята, как грибы после дождя; и не развяжешься, тяни одну лямку. К тому же, говорит, мне и не по средствам. Другое дело, если б вы когда удостоили меня в качестве доброй знакомой..."

   И это слушай собственными ушами! Не помню уж, как я выбралась от этого любезника. В ожидании перемены к лучшему я поселилась в отеле N. и повела жизнь самую скромную: ни души знакомой, и одно развлечение - театры. Но и на эту мелочь не хватало моих ограниченных средств. Пришлось обратиться к жидовке, к которой и перешли один за одним все мои наряды, сережки, браслеты. А тут бессовестный хозяин гостиницы представил счет, да такой длинный, что я и говорить с ним не стала.

   "А! - говорю. - Так вы так! Хорошо-с! Не останусь же я у вас. Гостиниц в Петербурге еще, слава Богу, довольно! Другие меня лучше вашего оценят.

   "О, - говорит, - сударыня, я вас вполне оценил (мерзавец, еще каламбуры отпускает), но вы, - говорит, - ошибаетесь, если думаете, что я вас так и отпущу. Не угодно ли вам будет выбрать одно из двух: или немедленно же уплатить мне всю сумму до копейки, или переселиться на вольную квартиру в дом г-на Тарасова в первой роте Измайловского полка. За кормовыми, - говорит, - мы не постоим". Что ты скажешь на это?

   Чтобы возможно скорее отделаться от него, я в тот же час спустила последний браслет мой, бриллиантовый, тот самый, помнишь, что Серж подарил мне в день свадьбы? Сердце, просто, обливалось кровью, но другого конца не оставалось. Жидовка, действительно, дала мне за него порядочную сумму, которой бы совершенно достало, чтобы покрыть хозяйский счет; но - как на зло, на другой же день были объявлены в театре "Nos intimes[Наши интимные (фр.)]". А это моя любимая пьеса. Не утерпела я и послала за ложей. Тут вдруг вспомнилось мне, что у меня не остается уже ни одного платья, которого не видали в театре. Ужасное положение! Что делать? Не пропадать же даром билету! На все махнув рукой, я отправилась к модистке. И надо отдать ей честь: смастерила она мне наряд, которому подобного не было в целом бельэтаже: весь из белого, тяжелейшего бархата, с трехаршинным шлейфом, воланы с брюссельскими кружевами и сверху донизу все в золотых звездочках! Прелесть! Так жалко, право, что ты не могла видеть. Но зато как меня и лорнировали!

   Ах! На следующее утро ожидало меня горькое разочарование: хозяин пристал с ножом к горлу.

   "Я, - говорит, - послал уже за квартальным; если вы до вечера не представите мне долга в том или другом виде, то ночь проведете за тарасовской решеткой". Я не на шутку струсила.

   "Да в каком же, - говорю, - виде? Денег, вы знаете, у меня нет. Возьмите уж, так и быть, платье: оно совершенно новое, раз только надевано и стоило мне вдвое более вашего счета. Только отстаньте!" Он приторно-сладко улыбнулся.

   "Что мне, - говорит, - в ваших тряпках; они не пойдут и за полцены. Есть у вас другой капитал - красота ваша".

   Я поняла его, но он такой противный: старик-стариком, курносый, да еще табак нюхает... Я ни за что не могла решиться! Обнадежив и выпроводив его деликатно за дверь, я тайком, задним ходом, тотчас же покатила к тебе. Не придумаешь ли ты чего, Наденька? Спаси меня, выручи как-нибудь!"

   И придумала студентка одно средство...

  

   В уютном кабинете, с гаванскою сигарой в зубах, с чашкою мокко перед собою, покоился старый знакомец наш Серж Куницын, после сытного обеда, в мягком вольтеровском кресле и просматривал, самодовольно зевая, маленькое письмецо на розовой, надушенной бумаге, - когда поднялась портьера и в комнату заглянул лакей. Видя, что барин занят делом, он сделал на цыпочках шаг вперед и скромно кашлянул.

   - Что там еще? Вечно помешают! - не оглядываясь, с неудовольствием заметил наш комильфо.

   - Барыня приехали-с.

   Куницын повернул к слуге вполоборота голову и строго снял с него мерку.

   - Какая барыня?

   - Да Саломонида Алексевна-с.

   - Что ты сочиняешь?

   - Так точно-с. Нешто я их не знаю?

   - А! Ну, так меня нет дома. Слышишь?

   Тот молча поклонился и отступил назад, чтобы исполнить барское приказание, когда с силою был отброшен в сторону молодою дамой, которая вихрем влетела в комнату и повисла на шее барина.

   - Serge, mon Serge!

   Не приготовленный к такому внезапному нападению, Куницын стряхнул ее с себя, как навязчивую шавку, и с сердцем отодвинулся в кресле:

   - Que cela veut dire, madame [Что это означает, что мадам (фр.)]?

   Потом, приметив, что лакей, любопытствуя, вероятно, узнать окончание интересной встречи, остановился под портьерой, притопнул на него:

   - А ты что глазеешь, болван? Пошел к черту!

   - Слушаюсь, - отвечал тот, торопясь исчезнуть.

   - De grace, madame, - начал Куницын, - вы, сколько помнится, обещались навсегда освободить меня от вашей милой персоны?

   Как провинившийся школьник, переминалась она перед ним с опущенными глазками, с разгоревшимися щечками.

   - Обещалась... Mais j'ai changee d'idee [Но я полностью изменила свое мнение (фр.)]. Я рассудила, что не годится покидать мужа, покидать сына... Я воротилась.

   - Вижу, вижу-с, что воротились. Да поздно спохватились, сударыня. Вы вообразили, что можно так вот, здорово живешь, убежать от мужа, ведаться Бог весть с кем, да потом, не находя себе более у других пристанища, вернуться опять к законному супругу? Да чем я, позвольте узнать, хуже других? С чего вы взяли, что я должен довольствоваться тем, чем гнушаются другие?

   - Вы, Серж, говорите все о каких-то других, а между тем был ведь всего один другой - Диоскуров.

   - Да кто вас знает!

   - Клянусь вам Богом.

   И в кратких словах, прикладывая поминутно платок к глазам, она передала мужу повесть своей бивачной жизни. Наш денди почти совершенно успокоился. С видом зрителя в комедии слушал он жену, откинувшись на спинку кресла и вставив в глаз болтавшееся у него в петле, на эластическом шнурке, стеклышко.

   - Все это очень трогательно, - согласился он, - но вы женщина рассудительная, скажите: что вы сами сделали бы на моем месте, если б существо, клявшееся вам перед алтарем в вечной верности, самовольно отдалось другому, а потом, когда чувство ее износилось, истрепалось, принесло обратно вам эти отрепья? Неужели вы удовольствовались бы ими? Неужели вы надеялись, что такое существо может еще занять около супруга прежнее место честной законной жены? Я очень ценю, сударыня, щедрость и великодушие, с которыми вы преподносите мне все, что осталось после вашего кораблекрушения, но я не смею принять вашего подарка. Недостоин, сударыня, недостоин! Слишком много чести.

   Молодая дама непритворно расплакалась.

   - Да ведь вы же любили меня? Вы такой добрый...

   - Treve de compliments [Прекратите комплементы (фр.)]! Мало ли кого я любил! И вы ведь меня когда-то любили, да разлюбили же? А когда вы променяли меня на какого-то Диоскурова, то я, очень естественно, не мог сохранить к вам прежней привязанности, и с вашей стороны было бы plus que ridicule [более чем смешно (фр.)] требовать ее. Нет, я не принадлежу к взыхателям, я тут же старался развлечь себя - ну, и развлекся. Вот в руке у меня, как видите, записка: это - billet-doux [любовное письмо (фр.)], вот на туалете целая пачка их - все от премиленьких особ. Сызнова втянулся я в вольную жизнь холостяка, как птица, выпущенная из клетки, и вы думали, что так вот и поймаете меня, старого воробья, на мякине, что я по доброй воле вернусь в западню? Как бы ни так! Зачем выпустили? Разводная наша выйдет на днях, а до тех пор, с божьей помощью, проживем, может, и врозь друг от друга. Так-то-с! Что имеем, не храним, потерявши - плачем.

   Слезы, действительно, текли обильно из глаз Монички. Она не утирала их. Не находя слов, покорно понурила она хорошенькую головку перед своим неумолимым судьею.

   - Перестаньте! - промолвил он желчно. - Слезами не разжалобите: старая штука.

  

   Все клятвы женские - обманы,

   Поверить женщине беда,

   Их красота - одни румяны,

   Их слезы - мутная вода.

  

   Слышите? Мутная, соленая вода-с.

   - Vous etes cruels [Вы жестоки (фр.)]... - пролепетала она. - Ничего я не хочу от вас; покажите мне только Аркашу.

   - Показать? Отчего не показать. Но не воображайте, что вы сохранили на него какие-либо права. Идите за мною.

   С горделивой осанкой направился он через анфиладу комнат к детской. Послушно, как овца на веревке, последовала за ним отверженная супруга. С невыразимой грустью окидывали ее взоры эти комнаты: когда-то она была полновластною в них царицей... Эта мебель... А! Да ведь мебель - ее собственность?

   - Monsieur!

   Муж остановился.

   - Plait-il, madame [зачем вы пришли, мадам]?

   - Ведь мебель эта - моя?

   - Вы забыли, что оставили ее сыну.

   - Правда! - печально потупилась она.

   Кормилицы не оказалось в детской. Сынок разрозненной четы покоился в колясочке. Положив на уста, в знак молчания, палец, Куницын пригласил жену глазами заглянуть в коляску. Во взорах юной матери вспыхнула яркая искра: на кружевной подушке почивал перед нею, со сложенными на груди ручками, полненький, свежий младенец.

   - Как он вырос, да и какой беленький! Совсем не такой пунцовый, как прежде, - восхищалась Моничка, бессознательно опускаясь на колени перед коляской и крепко целуя малютку.

   Тот проснулся и запищал.

   - Бедненький! Разбудила! Голюбцик, синоцек мой! Она бережно подняла его с подушки.

   - Засни, мой ангельчик, засни!

   Но ангельчик, взглянув прямо на мать, забарахтался на ее руках и завопил благим матом.

   - Он вас не узнаёт, - заметил с важностью отец и заманил маленького крикуна пальцами. - Поди ко мне, пузан, к папаше поди.

   Мальчишка замолк и потянулся к папаше.

   - Пай, Аркаша, паинька-заинька. Вы видите, сударыня, что и сын-то вас знать не хочет. Мама - бяка, папа не отдаст тебя маме, мама - бяка, - убаюкивал достойный родитель своего наследника.

   Молодая мать, не удерживая уже рыданий, прислонилась в изнеможении к комоду.

   - Будет, сударыня, будет комедь-то ломать! - сухо заметил муж, на отвердевшее сердце которого смертельная горесть бедной женщины начинала оказывать размягчающее действие. - Вы видели своего сына, более вы ничего не требовали. Можете идти своей дорогой.

   Пошатываясь, она с умоляющим взором сделала шаг в направлении к жестокосердому, потом вдруг дико захохотала и ринулась вон из детской. Озабоченно посмотрел ей вслед Куницын и принялся опять укачивать малютку:

  

   - Баю, баюшки-баю,

   Колотушек надаю...

  

   Когда убаюканный таким образом сынок задремал, он уложил его обратно в коляску и завернул в кухню распушить мамку: зачем оставила своего питомца одного? Затем он воротился в кабинет.

   Чтобы рассеяться, он взялся опять за розовую записку. Но она не могла уже вызвать на губах его прежнюю улыбку; моргая, морщась, он погрузился в думу и бессознательно уронил на пол письмецо. Внезапно он встрепенулся и большими шагами пошел к выходу.

   - Человек! Предстал человек.

   - Беги, что есть духу, и вороти барыню.

   - Сейчас, я только за шапкой...

   - Не до шапки! Беги как есть. Да двигайся же, тюлень!

   Но бесполезны были тревоги разжалобившегося мужа: вернулся человек, но не вернулась с ним барыня.

   - Ну, что ж, не нагнал?

   - Никак нет-с. Взял извозчика, покатил в одну сторону - не видать, повернул в другую - и там след простыл.

   - Так, видно, суждено было! - пробормотал Куницын и поднял с полу записку.

   И Наденька у себя тщетно ожидала возврата кузины. Когда же, несколько дней спустя, она переходила Невский, то мимо нее пронесся на рысаке щегольской фаэтон; в фаэтоне сидела, с разрумянившимися от первого осеннего мороза щечками, в роскошной бедуинке Моничка; рядом с нею - сизоносый, в морщинах, старикашка в собольей шапке, оглядывавший спутницу с тривиальной улыбкой. Но юная львица, казалось, не замечала его: с радостным беспокойством засматривалась она в противоположную сторону, где нагонял их на заводском вороном удалой конногвардеец.

  

   А туча все грознее надвигалась над бедной Наденькой...

   Вскоре после вышеописанного эпизода, в полдень пасмурного ноябрьского дня студентка была вызвана в кабинет отца пред трибунал обоих родителей. Более всего поражало в молоденькой, еще так недавно молодцевато-энергической девушке клеймо безграничной скорби, почти безнадежности, наложенное на личико, на всю фигуру ее.

   - Voila, - ткнула на нее указательным перстом мать, - jugez vous meme [Судите сами (фр.)]. Прежняя ли это наша Наденька, свеженькая, осанистая, которою мы имели полное право гордиться перед светом?

   - Вы посылали за мной, папа, - отнеслась к отцу бесстрастным, беззвучным голосом девушка. - Чего вам от меня?

   - Mon amie, - обратился он к супруге, - объясни ты: ты мать.

   На категорически поставленный вопрос бледное лицо Наденьки мгновенно вспыхнуло ярким румянцем; потом опять побелело, побелело более прежнего.

   - Так неужели правда?

   - Правда... - чуть внятно прошептали ее посиневшие губы, и в глазах у нее загорелся зловещий огонь решимости смерти.

   - Наденька! - в ужасе вскрикнули в один голос родители. - Но как это случилось?

   - Случилось?.. Я состою в натуральном браке.

   - В натуральном браке? - протяжно повторил отец. - Это еще что за выдумки? И, верно, с этим оборвышем-студентишкой?

   - Да, с Чекмаревым.

   - Ну, так и знал! Дай им на мизинец воли, они взлезут тебе на голову. Да как ты, однако, смела без позволения родительского?

   - Для натурального брака, папа, не требуется согласия родителей; все - дело природы.

   - Затвердила сорока Якова! Какой это такой натуральный брак?

   - Натуральный, то есть естественный, в противоположность вашему - искусственному. Физиология человека уже так устроена, что в известном возрасте лица разных полов невольно влекутся друг к другу; природа венчает их - вот и все формальности. Преимущества натурального брака перед неестественным заключаются еще и в том, что нет свадебных расходов.

   Студентка старалась придать своему голосу уверенность и твердость, но не совсем успешно: казалось, что она отвечает хорошо затверженный урок.

   - Обманутое, бестолковое дитя! Да обдумала ли ты последствия? Что скажет свет? Ты, дочь Николая Николаевича Липецкого (он делал ударение на каждом слове), не будучи замужем, вдруг... Ведь он ничем не обязался? Может тебя оставить, когда вздумается?

   - Может, но не оставит. Он, папа, из людей новых, для которых честь - первое условие земного счастья.

   - Так-то так... Но я теперь уже ничему не верю. Так ты думаешь, он согласится жениться на тебе?

   - Не могу сказать положительно. Я уже говорила ему об этом, но он находит, что это излишне.

   - Ну да, излишне! Он просто-таки не хочет быть связанным и при первом случае готов отделаться от тебя. Но вы горько ошибаетесь, государь мой, не на тех напали-с. Ты, разумеется, знаешь жительство этого негодяя?

   - Прошу вас, папа, не отзываться о нем так неуважительно.

   - Еще отстаивает! Ну, да говори: где живет он? Наденька сказала адрес Чекмарева.

   - Теперь изволь отправляться к себе и не показываться, пока не позовут! Понимаешь?

   Не отвечая, дочь удалилась.

   Г-н Липецкий уселся за письменный стол, взял большой почтовый лист, обмакнул глубокомысленно перо и набросал следующие строки:

   "Милостивый Государь.

   Считаю долгом покорнейше просить Вас, по самонужнейшему делу, почтить Вашим посещением в наискорейшем времени, если возможно - немедленно по получении сей записки.

   Примите уверение в совершенном почтении и преданности.

   Н. Липецкий".

   Чекмарев не дал ждать себя и вечером того же дня явился по приглашению. Несколько времени заставили его простоять в приемной, затем ввели в хозяйский кабинет.

   Родители юной грешницы восседали на диване. Сама она, склонившись устало на руку, сидела поодаль, в углу. Г-н Липецкий не только не подал студенту своей левой руки или двух пальцев правой (в кодексе наших мандаринов есть в этом отношении градации с мельчайшими оттенками), но, не вставая с места, едва заметно кивнул ему лишь издали головой. Дочь, со своей стороны, пошла навстречу товарищу.

   - Это еще что за фамильярности! - повелительно заметил ей родитель. - Твое место вон там.

   Не прекословя, девушка удалилась в свой угол.

   - Не угодно ли вам присесть? - сухо указал он гостю на ближний стул.

   - Чувствительно благодарен! - отвечал тот, презрительно косясь на товарку и занимая предложенное место. - Вы что-то очень уж торопили. Верно, у вас кто-нибудь серьезно болен?

   - Н-да, серьезно болен - нравственно! Позвольте узнать прежде всего того-с...

   - Чего-с?

   - Сколько вам лет от роду?

   - Оригинальный вопрос! Но я не барышня и не держу своих лет в секрете: мне 23, с хвостиком; хвостик не длинный: месяца в два.

   - Так-с, милостивый государь, так-с. Следовательно, вы совершеннолетни и признаётесь законом компетентными к обсуждению своих действий, равно и ответственными за сии действия.

   Шутливое выражение на лице Чекмарева уступило место выражению сосредоточенного внимания. Но, принудив себя к улыбке, он с небрежностью вынул часы.

   - А! Как время-то летит! Что значит хорошее общество. Но слова ваши касательно нравственно больного надо, как я вижу, понимать фигурально; вопрос в чем-нибудь другом. Так не угодно ли будет вам обратиться прямо к делу; у нас, детей Эскулапа, должен я вам сказать, время - деньги!

   Хладнокровие студента начинало бесить хозяина, и без того далеко нерасположенного к шуткам.

   - Если время вам так ценно, - едко заметил он, доставая бумажник, - то позвольте и настоящее посещение ваше счесть докторским визитом и заплатить вам по таксе.

   Порывшись в пачке ассигнаций, он вручил медику новенькую, зеленую. Тот преспокойно принял ее, как нечто должное и, смяв в комок, засунул в карман жилета.

   - Всякое даяние - благо. Теперь я к вашим услугам. На чем мы, бишь, остановились?

   &nb