Авенариус Василий Петрович - Поветрие

   Она повела учителя во внутренние покои; их было весьма немного: всего два. Первый, довольно просторный, был разгорожен во всю длину зеленой, штофной драпировкой, за которой должно было предполагать кровати. Меблировка, комфортабельная и полная, напоминала о лучших временах. Дверь во вторую комнату была притворена; старушка тихонько просунула в нее голову.

   - Дуня, можно войти? Г-н Ластов пришел.

   - Разумеется, можно, - ответил изнутри голос дочери. - Попросите его сюда.

   Г-жа Бреднева толкнула дверь и пропустила вперед гостя. Комната эта по объему была вдвое меньше первой, с одним лишь окном, перед которым за рабочим столиком занимались при свете полуторарублевой шандоровской лампы гимназист и сестра его. После первых приветствий между наставником и питомцами старушка смиренно исчезла, взяв с собой и сына.

   - Что вы тут поделывали? - осведомился Ластов, когда они с ученицей остались одни.

   - А латынь подзубривали, - отвечала она, - исключения по третьему склонению:

  

   Panis, piscis, crinis, finis,

   Ignis, lapis, pulvis, cinis...

  

   Спросите-ка меня что-нибудь, Лев Ильич? Вот Кюнер. Чтобы удовлетворить ее желанию, Ластов стал перелистывать поданную грамматику.

   - Как же infinitivum futuri passivi от caedere?

   - Это что такое?

   - Глагол: caedo, cecidi, caesum, caedere.

   - Мы еще не дошли до глаголов... - отговорилась в минорном тоне девушка. - Вы бы переспросили исключения по третьему...

   - Извольте. Скажите мне исключения мужского рода на es?

   - Мужского же на es

   Суть palumbes и vepres

   - А "лес"?

   - "Лес"? - Бреднева стала в тупик. - В самом деле, ведь лес мужского рода, - проговорила она раздумчиво. - Отчего же его не привели тут?

   - Оттого, - усмехнулся Ластов, - что он пишется не рез е s, а через п с.

   Два розовых пятнышка выступили на бледных щеках ученицы; она принужденно улыбнулась.

   - Ведь вот как иногда бываешь глупа! Точно обухом хватили. Русское слово, конечно, не может быть в исключениях латинского языка.

   - А как ваши познания в естественных науках? По какой части естественных наук вы сильнее?

   - Да по всем слабее! У нас ведь в женских учебных заведениях на естественную историю смотрят как на игрушку, на собрание фокусов. Вот другое дело - история неестественная! В той я действительно сильна; из нее у меня всегда стояли пятаки с плюсом. Вы, Лев Ильич, должны ознакомиться с познаниями вашей ученицы по всем отраслям знания. Задайте-ка мне вопрос из истории?

   - Если желаете. Что было главным мотивом для крестовых походов?

   - Да вы не так спрашиваете... Спросите какой-нибудь факт.

   - Когда начались крестовые походы?

   - Ну, уж какой легкий вопрос! Первый крестовый поход был от 1096-го до 1099-го, второй...

   - Так; но до или после рождества Христова?

   - Дайте подумать... Боже мой, как же я это забыла?

   - Да из-за чего, собственно, состоялись крестовые походы? Ведь из-за гроба Христова?

   Кровь бросилась в голову девушке.

   - Какая я бестолковая! Вот вам наше женское воспитание! Все выучено как-нибудь, для урока только, без толку, без связи. В эту минуту я, кажется, не в состоянии даже сказать вам, кто прежде царствовал: Александр Македонский или Александр Великий?

   Сострадательная улыбка появилась на губах учителя.

   - А и то, постарайтесь-ка припомнить: кто из них жил раньше?

   Бреднева глубокомысленно устремила взор в пространство. Вдруг она вздрогнула и закрылась руками.

   - Ах, батюшки мои, да ведь это одно и то же лицо!

   - Не падайте духом, - старался утешить ее Ластов. - Ничто не дается вдруг. Как возьметесь толково за дело, так все еще, даст Бог, пойдет на лад.

  

   Gutta cavat lapidem non vi, sed saepe cadendo,

   Homo venit doctus non vi, sed semper studendo.

   [Капля точит камень не силой, но частым падением,

   Человек приобретает знания не силой, а постоянной учебой (лат.)].

  

   - И этого не понимаю... - прошептала ученица.

   - По-нашему это: капля по капле и камень долбит. Продолжайте свои занятия латынью у брата: латинский язык также содействует умственному развитию, займитесь, если успеете превозмочь себя, и математикой. Мы же с вами примемся сряду за естественные науки. В начале я намерен посвятить вас в органографию растений: она доступнее прочего. Уж скоро семь, - прибавил Ластов, глядя на часы. - Прикажете начинать?

   - Сделайте милость, - проговорила, не взглядывая, пристыженная экс-гимазистка.

   Началась лекция. Юный натуралист имел дар говорить плавно, удобопонятно, картинными сравнениями, и того более: он говорил с любовью к излагаемому предмету, почему речь его приобретала некоторый поэтический колорит. Для большей наглядности он описываемое им чертил на листе бумаги, причем выказал также заметный навык в рисовании. Известно, что ничто так не располагает слушателя к внимательности, как видимое сочувствие самого повествователя к своей теме. Бреднева слушала учителя с притаенным дыханием, боясь проронить слово. Лицо ее зарумянилось, глаза увлажились; отблеск вдохновенной лекции натуралиста-поэта упал на непривлекательные черты ее и сделал их почти миловидными.

   В соседней комнате пробило восемь. Ластов прервал поток своего красноречия.

   - На сегодня, пожалуй, будет? Девушка очнулась, как от волшебного сна.

   - Как время-то пролетело! В самом деле, вы, вероятно, утомились. Но вы, конечно, напьетесь у нас чаю?

   И, не дожидаясь ответа, она, с непривычною для нее торопливостью, вышла.

   Ластов хорошенько потянулся, потом вскочил на ноги и, присвистывая, прошелся по комнате. Теперь только разглядел он убранство ее в подробности. Поперек комнаты, против окна, стояли зеленые ширмы. Ненароком заглянув за них, он увидел платяной шкаф, обвешанный со всех сторон разнообразными женскими доспехами, и кроватку, усыпанную снятым бельем. Над изголовьем висело три портрета в простых, черных рамках: Герцена, Добролюбова и Чернышевского. Учитель огляделся в комнате: по одной из продольных стен стояли массивный туалет со сломанной ножкой и два-три стула; по другой - незакрытое пианино, на котором валялась недоеденная корка черствого хлеба, и далее - этажерка с нотами и книгами. Ластов взял со стола лампу и присел у этажерки. На верхних двух полках были навалены непереплетенные, растрепанные и засаленные номера "Современника" и "Русского Слова" за два прошлые года. Ниже были расставлены в пестром беспорядке отдельные тома сочинений Бюхнера, Фохта, одна часть истории Маколея на английском языке, какой-то роман Жорж Занд, "The'orie des quatre mouvements" Фурье.

   Вошла Бреднева с подносом, уставленным всевозможными чайными принадлежностями.

   - У нас нет прислуги, - пояснила она. - А! Вы ревизуете мою библиотеку? Ну, что, каков выбор книг?

   - Односторонен немножко.

   - Да, я и сама сознаю, что многого еще недостает; но курочка по зернышку клюет. Я попрошу вас когда-нибудь разъяснить мне некоторые выражения, попадающиеся зачастую в серьезных сочинениях, как-то: "индукция", "дедукция", "субъективность" и "объективность", "индивидуальность", "эксплуатировать"... За исключением подобных слов мне все понятно. Любите вы, Лев Ильич, музыку?

   - Еще бы. А вы хотите сыграть мне что-нибудь?

   - Да, чтобы чай вам показался вкуснее.

   - Предупреждаю, однако, что в ученой музыке я круглый невежда.

   - Мы попотчуем вас оперной.

   - Вот это дело.

   Она села за инструмент и заиграла. Играла она бойко и с чувством. Окончив пьесу громовым аккордом, она приподнялась и медленно подошла к учителю.

   - Теперь вам известны все мои достоинства и недостатки. От вас будет зависеть развить первые, искоренить последние.

   Ластов пристально взглянул ей в глаза.

   - Все? - спросил он.

   - Все.

   - И вы не рассердитесь? Я присоветую вам как старший брат.

   Легкое беспокойство выразилось в апатичных чертах девушки.

   - Все равно, говорите.

   - У вас есть некоторые достоинства вашего пола: есть неподдельное чувство, как показала сейчас ваша игра. Отчего бы вам не быть в полном смысле слова женщиной, не быть хоть немножко кокеткой?

   - Что вы, Лев Ильич! При моем уродливом лице да кокетничать - ведь это значит сделать себя посмешищем людей.

   - Кто вас уверил, что вы уродливы? Лицо у вас обыкновенное, каких на свете очень и очень много, а при тщательном уходе может и понравиться мужчине. Притом же я советую вам не кокетничать, а быть кокеткой, то есть заняться более собой, своей наружностью. Вы... как бы это выразить поделикатней?

   - Ничего, говорите.

   - Мы слишком небрежны... неряшливы. Бреднева потупила глаза.

   - Да в чем же, Лев Ильич?

   - Я заглянул как-то за ширмы - и решился дать вам совет быть более женщиной.

   Девушка заметно сконфузилась и не знала, куда повернуть свое раскрасневшееся лицо. С минуту длилось неловкое молчание. Ластов взялся за шляпу.

   - Когда прикажете явиться на следующий урок?

   - Да через неделю...

   - Не редко ли будет? Этак мы не скоро подвинемся вперед.

   - Но мне нельзя, Лев Ильич...

   - Время вам не позволяет?

   - Не то... Мои денежные ресурсы...

   - О, что до этого, то, пожалуйста, не заботьтесь. У вас есть охота учиться, а прилежным ученикам я всегда сбавляю половину платы. С вас, значит, это составит по полтине за час.

   Ученица подняла к нему лицо, с которого светилась непритворная благодарность.

   - Вы уж не позволительно добры! Но я не смею отказаться. Приходите, если можете, в четверг.

   - Могу.

   - Вы захватите с собой и учебников?

   - Учебников, живых растений, микроскоп. До свидания.

   - До приятного! Для меня, по крайней мере, оно будет, наверное, приятным.

  

   "Милостивый Государь Господин магистр in spe [в надежде (лат.)]!

   Сколько по Вашему расчету дней в месяце: 30 или 40? К тому же теперь у нас февраль, где их не более 29-ти. Впрочем, цель этой записки вовсе не та, чтобы укорить Вас в забывчивости: не воображайте, пожалуйста, что по Вас соскучились. Дело в том, что к нам будут сегодня Куницыны с компанией, которых Вы, вероятно, давно уже не имели удовольствия видеть (хотя доза этого удовольствия и будет гомеопатическая). Сверх того - и это главное - у меня имеется для Вас одна старая знакомка (но премолоденькая, прехорошенькая! Куда лучше Вашей Бредневой), которой бы, Бог знает как, хотелось поглядеть на Вас. Все пристает с расспросами: "Да и ходит ли он к вам? Да когда ж он наконец будет?" Надеюсь, domine Urse [Господин, Время (Часы; лат.)] (имя Leo Вам вовсе не к лицу), что хоть ради этой особы Вы вылезете из своей берлоги.

   P.S. Приходите пораньше".

  

   Такого содержания письмецо было вручено Ластову гимназическим сторожем при выходе учителя со звонком из класса. Подписи не было. Но и по женскому почерку, как и по содержанию послания, он ни на минуту не задумался, от кого оно. Сначала он поморщился и, видимо, колебался, идти ли ему или нет; в восьмом же часу вечера он звонил в колокольчик у Липецких.

   Отворила ему цветущая, полная девушка с большими, навыкате, бархатными очами и слегка, но мило вздернутым носиком, в народном костюме бернских швейцарок.

   - Ach, Herr Lastow! - радостно вспыхнула она, чуть не уронив из рук свечи.

   И по лицу Ластова пробежал луч удовольствия, но вслед затем брови его сдвинулись.

   - Marie... вы здесь? Из Интерлакена да в Петербурге? - спросил он по-немецки.

   - Да, в Петербурге... Признайтесь, вы не ожидали? Хотелось посмотреть, как вы живете-можете...

   - Но где фрейлейн Липецкая изловила вас?

   - Да уж изловила! Как вы, г. Ластов, возмужали, похорошели! Эти бакенбарды...

   - А вы, Мари, по-прежнему очаровательны.

   - Насмешник!

   - Серьезно.

   Он сбросил ей на руки шинель и вошел в изящно убранный зал, освещенный матовой, колоссальных размеров лампой. Навстречу ему вышла, самодовольно улыбаясь, с протянутой рукою Наденька.

   - Ага! Приманка-то - хорошенькая знакомка - подействовала, и ведь в ту же минуту, точно шпанская мушка. Хотела бы я знать, когда бы вы вспомнили нас без этой мушки?

   - Я, право, все собирался зайти...

   - Сочиняйте больше! Знаем мы вашего брата, ученого: вам бы только книг да микроскоп, а другие хоть смертью помирай - и ухом не поведете. Ну, да Бог вас простит. Садитесь, расскажите что-нибудь. Скоро вы защищаете диссертацию? Уж не взыщите, а мы тоже будем на диспуте и оппонировать будем. Не страшно вам? Ну, а сходка наша вам как понравилась? С тех пор и глаз не показали. Видно, не пришлась по вкусу?

   Студентка была в духе: слова так и лились у нее. Не дождавшись ответа, она спохватилась:

   - Да где же Мари? Holla, Marie, kommen Sie mal her [Эй, Мари сюда на минуту, пожалуйста (нем.)].

   Швейцарка тут же явилась на зов и остановилась в дверях.

   - Чего прикажете?

   - Да вы высматривали в щелку?

   - Нет, фрейлейн... я... я была тут за лампой.

   - За лампой? Вот как! Слышите, г. Ластов, вы -лампа? Ну, что ж, моя милая, подойдите ближе, полюбуйтесь на вашу лампу.

   Наденька говорила это легким, шутливым тоном, невинно наслаждаясь замешательством служанки.

   - Да я и отсюда вижу их.

   - Вы не близоруки? Ха, ха! Полноте, не жеманьтесь.

   Она подошла к швейцарке, повела сопротивлявшуюся за руку к дивану и принудила ее сесть рядом с учителем.

   - Вот так. Теперь расскажите своей лампе обстоятельно, что побудило вас бросить Швейцарию?

   - Да, любезная Мари, меня это серьезно интересует, - попросил со своей стороны и Ластов.

   - Близких родных у меня нет... Хлеб у нас зарабатывать трудно... Один знакомый мне энгадинец имеет здесь кондитерское заведение: в Энгадине все занимаются этим делом... В России многие сделали свое счастье... Я достала адрес энгадинца, связала свои пожитки и поехала...

   Так повествовала отрывочными фразами швейцарка, исподлобья, пугливым, но пылким взором окидывая по временам Ластова.

   - Коротко и ясно, - сказала Наденька. - Но вы не рассказали еще, как попали ко мне. Проходя мимо кондитерской, я в окно увидела ее за прилавком и, разумеется, поспешила войти, поздороваться с нею. Она, казалось, еще более моего обрадовалась и первым вопросом ее было: "А вы не замужем за г. Ластовым?" Я расхохоталась и обозвала ее сумасшедшей. "Но, он, - говорит, - бывает у вас?" Вот что значит истинная-то любовь! Можете поздравить себя, г. Ластов, с победой. "Бывает, - говорю, - да только как красное солнышко". - "Так возьмите, - говорит, - меня к себе?" - "Дурочка! - говорю. - В качестве чего же я возьму вас к себе?" - "Да горничной, кухаркой, чем хотите; я, говорит, и стряпать умею". Преуморительная. Особой для себя кухарки я, конечно, не держу, но горничную я отпустила на днях и предложила Мари занять ее место. Так-то вот она у меня, а все благодаря вам, своей лампе.

   Мари, не собравшаяся еще с духом, начала, краснея, заминаясь, оправдываться, когда речь ее была прервана появлением отца Наденьки, Николая Николаевича Липецкого, осанистого старика с владимирской ленточкой в петличке домашнего сюртука.

   Кивнув головою гостю ровно на столько, сколько предписано российским кодексом десяти тысяч церемоний отечественным нашим мандаринам, он снисходительно протянул ему левую руку.

   - Кажется, видел вас уже у себя? Если не совсем ошибаюсь: г-н..?

   - Лев Ильич Ластов, - предупредила учителя студентка. - Был шафером у Лизы. Впрочем, он явился не к вам, папа, а ко мне.

   - Помню, помню, - промолвил г. Липецкий, пропуская мимо ушей последнее замечание дочери. - Весьма приятно возобновить знакомство. А вы-то по какому праву здесь? - вскинулся он внезапно с юпитерскою осанкой на швейцарку, торопливо приподнявшуюся при его приходе с дивана, но с испуга так и оставшуюся на том же месте.

   Мари оторопела и, зардевшись как маков цвет, перебирала складки платья.

   - Я., я... - лепетала она.

   - Вы, кажется, забываете, какое место вы занимаете в моем доме?

   - Это я усадила ее, - выручила девушку молодая госпожа ее, - она сама ни за что бы не решилась. Но я все-таки не вижу причины, папа, почему бы ей и не сидеть подобно нам? Кажись, такой же человек?

   Сановник насупился, но вслед затем принудил себя к улыбке и потрепал подбородок дочери.

   - Кипяток, кипяток! Как раз обожжешься. Ты, мой друг, думала, что я говорю серьезно? Я очень хорошо понимаю, что того... с гуманной точки зрения, и низший слуга наш имеет равное с нами право на существование и, прислуживая нам, оказывает нам, так сказать, еще в некотором роде честь и снисхождение. Вы, г. Ластов, разумеется, также из людей современных? Свобода личности, я вам скажу, великое дело! Вот и Надежда Николаевна паша может делать что ей угодно; мы полагаемся вполне на ее природный такт.

   - А не отпускаете никуда без ливрейной тени? - сказала с иронией студентка.

   - А, моя милая, без этого невозможно. Да и тут я, собственно говоря делаю только уступку светским требованиям твоей maman. Да вы то что ж прилипли к полу? - повернулся он опять круто, с ледяною вежливостью, к горничной, о которой было забыл в разгаре панегирика свободе личности. - Лампа в передней у вас зажжена?

   - Я только собиралась зажечь, когда...

   - Так потрудитесь окончить свое дело, а там мы еще поговорим с вами. Ну-с, скоро ли?

   Мари со смирением оставила зал.

   - С людьми необходима того-с... известная пунктуальность, - пояснил г. Липецкий, - чтобы не зазнавались. Вы понимаете? Как гуманно мое с ними обращение, явствует уж из того, что этой горничной я говорю даже: вы. Привыкла, ну, и пускай. В каждом человеке, по-моему, надо уважать личность.

   - Что к это, однако, Куницыны? - заметила Наденька.

   - А они также хотели быть? - спросил отец.

   - Да, обещались. Но вы, папа, пожалуйста, убирайтесь тогда к себе, да и маменьки не присылайте: все как-то свободнее.

   - Ах, ты, моя республиканка! Тут в передней раздался звонок.

   - Ну, они. Quand on parle du loup... [Когда упоминают волка, тотчас увидят его хвост (лат.)] Прощайте, nana, отправляйтесь. Вы, Лев Ильич, помните сказку про золотого гуся?

   - Помню. Это где один держится за другого, а передний за гуся?

   - Именно. Тут Куницын гусь; за ним вереницей тянутся Моничка, Диоскуров и Пробкина. Примечайте.

   Ожидаемые вошли в комнату.

   Куницын, розовый, но уже заметно измятый юноша, с вытянутыми в обоюдоострую иглу усиками над самонадеянно вздернутой губой и со стеклышком в правом глазу, с развязною небрежностью поцеловал руку Наденьки, которую та, однако, с негодованием отдернула, потом хлопнул Ластова приятельски по плечу.

   - Что ж ты, братец, не явился на крестины нашего первородного? Вот, я тебе скажу, крикун-то! Sapristi [Ей-Богу (фр.)]! Зажимай себе только уши. Наверное, вторым Тамберликом будет. И что за умница! По команде кашу с ложки ест: un, deux, trois [один, два, три (фр.)]!

   Madame Куницына, или попросту Моничка, востроносая, маленькая брюнетка, и Пробкина, пухленькая, разряженная светская кукла, звонко чмокнулись с молодой дочерью дома. Диоскуров, юный воин в аксельбантах, фамильярно потряс ей руку.

   - Ну, что? - был ее первый вопрос ему. - Свели вы, по обещанию, денщика своего в театр?

   - И не спрашивайте? - махнул он рукой. - Сам не рад был, что свел.

   - Что так?

   - Да взял я его, натурально, в кресла. Рядом с ним, как на грех, сел генерал. Филат мой и туда, и сюда, вертелся, как черт на юру, почесывался, пальцами, как говорится, обходился вместо платка. Вчуже даже совесть забирала. А вернулись домой - меня же еще укорять стал: "На смех, что ли людям в киятр-то взяли? Чай, много, - говорит, - денег потратили?" - "По два, - говорю, - рубля на брата." Он и глаза вытаращил. "По два рубля? Да что бы вам было подарить мне их так; и сраму бы не было, и польза была бы". А уж известно, какую пользу извлечет этакий субъект из денег: просадит, с такими же забулдыгами, как сам, в ближней распивочной.

   - C'est superbe [Это превосходно (фр.)]! - скосила презрительно губки Моничка. - Вперед вам наука: не сажайте мужика за стол - он и ноги на стол.

   - Теперь я его, разумеется, иначе как плебеем и не зову: "Набей, мол, плебей трубку, подай, плебей, мокроступы". Что же, однако, mesdames, - предложил Куницын, - хотите поразмять косточки? Сыграть вам новый вальс brillant?

   - Нет, уж избавьте, - отвечала студентка, - эквилибристические упражнения пригодны разве для цирка, а не для людей разумных, если случайно не соединены с гигиеническою целью. По мне уж лучше в маленькие игры.

   - Ах, да, - подхватила Пробкина. - В веревочку или в кошку-мышку?

   - В фанты, в фанты! - подала голос Моничка.

   - Ну да, - сказала Наденька, - потому что в фантах можно целоваться. Все это плоско, избито. Под маленькими играми я разумею только les petits jeux d'esprit [маленькие игры ума (фр.)]. Погодите минутку; сейчас добудем материалов.

   Она отправилась за бумагой и прочими письменными принадлежностями.

   - Теперь стулья вкруг стола. Да живее, господа! Двигайтесь.

   - Fi, какая скука, - зевнула Моничка. - Верно, опять эпитафии или вопросы да ответы?

   - Нет, мы займемся сегодня поэзией, откроем фабрику стихов.

   - Это как же? - спросил кто-то.

   - А вот как. Я, положим, напишу строчку, вы должны написать под нею подходящую, рифмованную, и одну без рифмы. Отогнув две верхние, чтобы их нельзя было прочесть, вы передаете лист соседу, который, в свою очередь, присочиняет к вашей нерифмованной строке опять рифмованную и одну без рифмы и передает лист далее. Процедура эта начнется одновременно на нескольких листах, и в заключение получится букет пренелепых стихотворений, хоть сейчас в печать, которые и будут прочтены во всеобщее назидание. Понятно? Ну, так за дело.

   Карандаши неслышно заскользили по бумаге, перья заскрипели, передаваемые из рук в руки листы зашуршали.

   Моничка, приютившая под сенью своего пышного платья с одной стороны - мужа, с другой - Диоскурова, поминутно шушукалась с последним - вероятно, советуясь насчет требуемой в данном случае рифмы.

   Куницын занялся Пробкиной. В начале барышня эта хотела вовлечь в разговор и офицера.

   - Давно уж тебя дожидалась я тщетно, -

   прочла она вслух. - Ах, m-r Диоскуров, будьте добренький, пособите мне?

   Он, не говоря ни слова, взял лист и, не задумываясь, приписал:

  

   - Ужели, вздыхала, умру я бездетно?

   Хоть черт бы какой приударил за мной!

  

   Потом снова обратился к Моничке.

   - Скверный! - пробормотала Пробкина и, с ожесточением в сердце, уже нераздельно посвятила свое внимание Куницыну.

   Наденька и Ластов, сотрудничествуя в стихотворных пьесах всего общества, сочиняли одну исключительно вдвоем. Начала ее Наденька, и самым невинным образом:

   - Из-за домов луна восходит.

  

   Ластов продолжал:

   - А у меня с ума не сходит,

   Что все изменчиво - и ты.