Авенариус Василий Петрович - Поветрие

sp;   Затем она выскочила за ним на освещенную газом лестницу; не замечая ее, он стал спускаться по ступеням.

   Вдруг до слуха его долетел сверху тихий плач. Он оглянулся: опустив лицо на руки, которыми она ухватилась за ручку двери, чувствительная швейцарка всем телом судорожно вздрагивала и тихонько всхлипывала.

   - Это что такое? - промолвил молодой человек и поднялся опять на площадку.

   Девушка опустила голову еще ниже и зарыдала стремительнее и глуше. Обхватив ее полный, ловко стянутый стан осторожною рукою, Ластов другою приподнял ее личико за подбородок.

   - О чем, любезная Мари?

   - Еще спрашивает... - в слезах прошептала она, делая слабые усилия вывернуться из его объятия.

   Лицо учителя омрачилось.

   - Так вот что! Мари, вы, собственно, для меня приехали сюда?

   - А то для кого же!

   - Бессердечный я... И не сообразил. Бедная моя, хорошая! А я был уверен, что ты меня забудешь.

   Разжалобившись, он поцеловал красавицу в пробор и погладил ее по волосам.

   - Ну да... так вас и забудешь...

   - Но как же ты решилась?..

   - Приехать-то к вам?

   - Да?

   - А что ж мне оставалось? После вашего отъезда из Интерлакена я серьезно заболела и целый месяц прохворала. Оправившись, я положила выгнать вас из сердца: "Что любить-то? Ведь он любит другую. Нет, забуду ж его!" Говоришь себе, говоришь, а самой, как к стене горох! Вынесешь, бывало, в столовую пансионерам кофе, невольно взглянешь всякий раз на стул, где сидел бесценный; нет, там сидит другой, чужой! И прислушиваешься: не стукнет ли дверь, не войдет ли он... Уж чего я не делала, чтобы рассеяться: и на вечеринки ходила, и в Берн выпросилась, в театр... Ничего не берет: чем дальше, тем все горше. Тут настала осень, пансионеры разъехались, пришло время глухое, нескончаемо скучное... Не знаю уж, как я прожила зиму, весну и лето. Тут стало совсем невмоготу. "Будь, думаю, что будет". Разузнала, где живет здесь знакомый мне кондитер - и была такова...

   - Но чего ж ты ожидала здесь?

   - Чего ожидала? Я говорила себе: "Ведь, может, он все-таки любит тебя? Немножко, крошечку? Или нет, хоть не любит, но будет терпеть тебя около себя; и будешь ты служить ему, как последняя раба, со взгляда угадывать его желания и в награду за все твои старания - видеть его, слышать его..."

   Читатель! Нет сомнения, что и вы когда-нибудь питали к кому бы то ни было ту сладостную, трепетную, безотчетную симпатию, что именуется любовью? Ну, да хоть искру ее, быть может, даже завеянную уж пылью и мусором вседневной прозы? Представьте же себе, что это, однажды вам столь дорогое существо, привлеченное из-за тридевять земель вашим же магнетизмом, восстало бы перед вами внезапно в прежнем виде, цветущим, прекрасным, полным прежней безграничной к вам преданности, растроганным, в горючих слезах о вашей забывчивости, - ответите ли вы за свое сердце, что оно не забилось бы сильнее, что в нем не вспыхнула бы былая божественная искра?

   Ластов находился именно в таком положении: он держал у своей груди еще недавно милую ему девушку, он поневоле (чтобы не дать ей упасть) прижимал к себе ее пышное девственное тело, пылающее, дрожащее; он слышал ее усиленное, прерывистое дыхание, глядел ей в прелестное, молодое личико, в заплаканные, умоляющие очи... В нем загорелась прежняя искра!

   - Черт знает что такое! - пробормотал он, то краснея, то бледнея, и бессознательно опустил обхватывавшие швейцарку руки; потом закрыл глаза и в изнеможении прислонился к стене.

   Мари приподняла голову, взглянула и переполошилась.

   - Что с вами, г-н Ластов, вам дурно?

   Схватив его руку в свои, она тревожно глядела ему в побледневшее, как смерть, лицо своими большими, смоляными глазами, полными блестящих слез. Он тряхнул кудрями, провел рукою по лицу и принудил себя к улыбке.

   - Так... слабость минутная.

   - Вам жаль меня? Милый, добрый, сердечный мой, вы жалеете меня?

   Она с горячностью приложилась к его руке. Он не утерпел и крепко обнял ее.

   - Чудная ты, право, девушка! Для меня ты оставила свою солнечную, вольную родину, для меня предприняла этот трудный путь на дальний, холодный север, который вам там, на юге, должен представляться еще суровее, бесприютнее! Кажется, ты в самом деле очень любишь меня.

   - Я-то люблю ли? О, Господи! Да кабы вы любили меня хоть на сотую долю того, как я вас...

   - Что тогда?

   - Ах! Так вы меня все ж таки немножечко любите? Скажите, что любите, пожалуйста!

   - Сказать? - печально улыбнулся Ластов. - Изволь... Но нет, все это вздор! - прервал он себя. - Тут не должно быть, значит, и не может быть любви. Старайся забыть меня, любезная Мари, прощай, прощай...

   Он оторвался от нее, на лету пожал ей руку и занес уже ногу, чтобы спуститься по лестнице. Тут заговорила в нем совесть, он вернулся к ней. Пораженная его последней, вовсе неожиданной выходкой, она так и остолбенела с раскрытыми устами, с неподвижным, помутившимся взором. Он взял ее за руку.

   - Милая моя, не убивайся, брось ты это из головы, перемелется - все мука будет. Но ты в Петербурге совершенно одна, без родных, без друзей; если окажется тебе в чем надобность, то обратись ко мне: вот тебе мое местожительство.

   Он суетливо достал из кармана бумажник и вынул визитную карточку. Девушка машинально приняла ее.

   - Да на что мне она? Теперь уже все равно. Возьмите ее назад.

   - Прош тебя, оставь у себя - хоть для меня, для успокоения моей совести.

   - Пожалуй, для вас. Но напоследок, г-н Ластов, ответьте мне на один вопрос: вы втайне не помолвлены с фрейлейн Липецкой?

   - Нет, далеко до того.

   - Хоть и за то спасибо. Теперь ступайте себе, я вас не удерживаю. Я вижу, вам не терпится, как бы скорее только отделаться от меня. Бог с вами!

   - Прощай, моя дорогая. Не серчай на меня.

   Он склонился к девушке, чтобы в последний раз поцеловать ее. Она послушно подняла к нему заплаканное личико и крепко охватила его шею...

   В это самое мгновение распахнулась дверь Липецких, и на пороге показалась Наденька.

   - Wo stecken Sie denn, Marie [Где вы были, Мари (нем.)]?

   Но взорам ее представилась живая группа, и студентка обмерла от удивленья и негодованья.

   - Sieh da? Bravissimo, da capo [Что я вижу? Брависсимо, еще раз! (ит.)]!

   Эффект был самый театральный: из уст обоих артистов, представлявших живую картину, вылетели одновременно непередаваемые междометия: что-то среднее между а, о, у, э и прочими гласными алфавита. Ластов, как преследуемый дезертир, был в два прыжка на следующей площадке и скрылся за поворотом лестницы. Соперницы молча наблюдали друг друга; Мари безбоязненно вынесла сверкающий необузданным гневом взор молодой госпожи. Когда внизу за беглецом стукнула стеклянная дверь, студентка с жестом, достойным королевы, пригласила служанку последовать за нею:

   - Also so steht's? Nur herein [Как дела? Приходите! (нем.)]!

   Мари собиралась возразить, но одумалась и, смиренно понурив голову, вошла в квартиру следом за нашей героиней.

  

   Несколько дней спустя после вышеописанного "пассажа", в вечерних сумерках Ластов воротился домой с частного урока. Войдя в первую из двух занимаемых им комнат, служившую одновременно кабинетом, гостиной и столовой, он отыскал на столе спичечницу и зажег свечу. Комната осветилась и представила следующее: между двумя окнами стоял капитальный стол с письменными принадлежностями, шахматной доской, микроскопом, симметрично расставленными статуэтками; над столом незатейливое зеркальце; перед столом деревянное кресло, в ногах ковер; по одной стене громадных размеров книжный шкаф, сквозь стекло которого виднелись в простых, но опрятных переплетах книги, расставленные - сказать мимоходом - в значительно большем порядке, чем в библиотеке Бредневой; по другой стене нескончаемый, удобный диван, осеняемый рядом масляных картин: средняя, наибольшая, была весьма изрядная копия с тициановой Венеры; по сторонами четыре меньшие представляли заграничные виды: Интерлакен со снежною Юнгфрау, шафгаузенский водопад, лев св. Марка в Венеции, Неаполь с моря. Стена против окон была занята изразцового печью и дверью в спальню.

   Остановившись на минуту, чтобы перевести дух и отереть потный лоб, учитель принялся за переодеванье: облегчив шею от ярма галстука, он сюртук и сапоги заменил легкой визиткой и гостинодворскими туфлями; потом, набив трубку и закурив ее, взял со стола новый номер газеты, поставил свечу на круглый столик около дивана и растянулся на последнем. То щурясь и с остервенением вздувая кверху густые клубы дыма, то усмехаясь и пуская чисто-очерченные колечки, он углубился всецело в руководящую статью.

   Снаружи постучались тихонько в дверь.

   - Войдите, - проговорил он, не отрывая глаз от чтенья.

   В комнату глянуло сморщенное, добродушное лицо старушки-хозяйки.

   - Лев Ильич?

   - Что скажете, Анна Никитишна?

   - Вас, кажись, спрашивают.

   - Почему же "кажись"?

   - Да по-немецкому, не разберешь.

   - Попросите войти.

   Место старой хозяйки в дверях заняла фигура молодой девушки.

   - Мари! - вскрикнул Ластов и поспешно поднялся с дивана. - Вы какими судьбами? С порученьем от Липецких?

   - Да... то есть нет...

   Ластов с заботливым видом приблизился к неожиданной гостье, попросил ее в комнату и плотно притворил за нею дверь.

   - Вы имеете что сообщить мне?

   - Да-с... я... я...

   Сделав два шага вперед, она остановилась в смущении, не зная, куда девать глаза и руки. Молодой человек подвел оробевшую к дивану и почти силою усадил ее; потом выдвинул у стола ящик, достал оттуда два туго набитых бумажных мешка, и содержание их высыпал на диван перед швейцаркой.

   - Прошу не побрезгать; чем богат, тем и рад.

   Девушка мельком взглянула на предлагаемое угощенье: перед нею аппетитно громоздились две горки лакомств: одна - французского изюма, другая - миндалю в шелухе.

   - Studentenfutter [Корм студентов (нем.)], - объяснил молодой хозяин и, для поощрения гостьи, сам первый взял пригоршню миндалю и принялся щелкать его.

   Мари, еще не оправясь, ни к чему не прикасалась и шептала только:

   - О, благодарю, благодарю...

   - Но к делу, - сказал Ластов. - Что, собственно, привело вас ко мне?

   - Вы дали мне свой адрес...

   - Ну-с?

   - С тем, что ежели я... ежели со мною что приключится...

   Ластов перестал жевать.

   - Вам не было житья у господ? Фрейлейн Липецкая выжила вас?

   - Да! - подтвердила с живостью Мари, обрадованная, что покровитель так хорошо понял ее. - После того памятного вечера я просто не знала, куда деться. Не то, чтобы фрейлейн Липецкая жаловалась на меня родителям, о нет! Но она обходилась со мною с таким пренебреженьем, с таким... не знаю, право, как сказать... Да не могла же я и служить девушке, которая так же безумно влюблена в вас... Я потребовала паспорт, связала в узел свое имущество, взяла извозчика и поехала по адресу.

   - Как? Так извозчик еще дожидается вас?

   - Да, у него я оставила узел. Ластов встал и вышел в прихожую.

   - Анна Никитишна!

   - Чего изволите? - отозвалась из-за перегородки хозяйка.

   - Сбегайте-ка вниз...

   Хотя он говорил по-русски, Мари поняла его:

   - Ах, г-н Ластов, вы насчет моих вещей?

   - Да.

   - Так что ж вы других беспокоите? Я сама.

   И она уже скрылась в выходных дверях. Мину-ту-две спустя она вернулась назад, вся впопыхах, с грузною связкой, которую опустила на пол у дверей.

   - Ну, и прекрасно, - говорил Ластов, прохаживаясь взад и вперед по кабинету. - Сядьте, пожалуйста, не стесняйтесь, я похожу.

   Мари робко присела на край дивана.

   - Вот я раздумываю, - продолжал Ластов, - кому бы отрекомендовать вас? Как назло, не знаю теперь никого, кому требовалась бы служанка. Не можете ли вы пристроиться снова у вашего энгадинца?

   - Нет, он нанял уже другую на место меня. Г-н Ластов, - осмелилась девушка подать собственное мнение, - отчего бы вам не отпустить вашу кухарку? Я отлично заменила бы ее. Кушанья приготовлять я умею, могу сказать без хвастовства, на кухне в отеле нашей брала нарочно уроки. Комнату убирать знаю и подавно. Право, вы останетесь довольны мною!

   - Милая, - вздохнул Ластов, - у меня нет кухарки. Дама, которую вы видели в прихожей, моя квартирная хозяйка, вдова-мещанка, у которой я снимаю эти две комнаты; обедаю же я в кухмистерской, по пути из должности.

   Мари отвернулась и заморгала; за пушистыми ресницами ее закипали слезы.

   - Что же мне делить? А я так надеялась...

   Она пышным белым рукавом своим отерла глаза.

   - Перестаньте, Мари, - сказал, остановившись перед нею, Ластов, - не печальтесь. Сколько будет в моей власти, я помогу вам. Вы наймете себе комнатку, светленькую, прехорошенькую, займетесь шитьем что ли и станете дожидать у моря погоды. Я тем временем обойду всех знакомых, переспрошу сослуживцев, не требуется ли им отличнейшая горничная, напечатаю в газетах...

   - Г-н Ластов... - прервала его швейцарка и, потупившись, смолкла.

   - Что вы хотели сказать?

   - Ах, нет, нет...

   - Не бойтесь, говорите.

   - У вас здесь две комнаты?

   - Две, или, вернее, полторы: эта да вон спальня, которая вдвое меньше.

   - Если вы уже так снисходительны, что хотите оказать помощь бедной девушке, то к чему вам входить еще в лишние расходы? Покуда не сыщется для меня подходящего места, я могла бы пробыть у вас?.. Ластов нетерпеливо повел плечом.

   - Да нет, вы не опасайтесь, что я стесню вас! - поспешила она успокоить его. - Вы даже не заметите моего присутствия: я устроюсь в прихожей, спать буду на полу, а при вас и входить сюда не стану. Как же зато будет у вас здесь все чисто, светло - что твое зеркало! Ни пылинки не останется. Понадобится ли вам зачем в лавку, письмо ли снесть - я всегда под рукой, лучше родной матери буду ходить за вами. Ах, г-н Ластов, оставьте меня у себя? Вам же лучше будет!

   Учитель угрюмо покачал головою.

   - Нет, Мари, вы знаете, что может выйти из такого близкого сожития молодого мужчины и молодой женщины, особенно если они еще неравнодушны друг к другу. Конец всегда один, весьма неутешительный, и именно для вас, женщин.

   Девушка сложила с мольбой руки.

   - Да чего же вам наконец от меня?.. О, Боже мой! - залилась она вдруг слезами. - Он только представлялся, он ни капельки не любит меня! Куда я денусь, где преклоню свою бедную, одинокую головушку? Нет, вон отсюда, куда-нибудь...

   Эксцентричная швейцарка бросилась к выходу, схватила с полу узел и собиралась выбежать опрометью за дверь.

   - Мари! - воскликнул Ластов. - Что ты? Куда ж ты пойдешь? Положи вещи!

   Девушка послушно опустила узел на пол.

   - Подойди сюда! Она подошла.

   - Садись!

   Она села. Он поместился рядом и взял ее за руку.

   - Слушай меня внимательно. Жениться на тебе я не могу - хотя бы уже потому, что ты иностранка, а я женюсь не иначе, как на русской.

   - Я это очень хорошо понимаю... Где же мне, простой, необразованной девушке?.. Да ведь я на это никогда и не рассчитывала. Одно было у меня на уме: что я люблю вас, люблю как жизнь, более жизни своей, что без вас мне и быть нельзя. Не убивайте же меня своим небреженьем, Бога ради, голубчик вы мой! Помилосердствуйте...

   Она скатилась на пол, на колени и припала лицом к дивану. Ластов хмурился, откашливался, закусывал до крови губу.

   - Нет, Мари, этому не бывать, этого нельзя. Он выглянул в окно.

   - На дворе совершенно стемнело, квартиры тебе сегодня уже не приискать. Эту ночь ты можешь провести здесь, на диване; за безопасность твою и охранность я ручаюсь своей честью; ты будешь как в отчем доме. Завтра же мы отправимся вместе на поиски квартиры.

   Мари не осмелилась возражать. Покровитель ее вышел в переднюю.

   - Анна Никитишна, поставьте-ка самовар, да в булочную сходите.

   - А хлеба на двоих?

   - Да, барышня проведет у нас и ночь, вы постелите ей потом в кабинете.

   Старушка и рот раскрыла, не зная, верить ли своими ушам. Жилец уже вошел к себе.

   - Чем бы позанять тебя? - говорил он приунывшей гостье, оглядываясь в комнате. Взоры его остановились на пейзаже, представлявшем Интерлакен. - Да! Вот полюбуйся.

   Он взял свечу и осветил картину.

   - Узнаешь?

   - А, наш городок! - радостно воскликнула Мари, вскакивая с дивана. - Наша чудная Юнгфрау, а тут и отель R... Да это кто ж такое, под деревом? Словно я?

   - Ты и есть. Значит, схоже?

   - Как же не схоже! Такая же круглая... Но как, скажите, я попала сюда?

   - Очень просто: я набросал твою фигуру, черты твои в альбом; знакомый мне художник списал тебя, по моей просьбе, с эскиза на картину.

   Светлая надежда загорелась в глубоких, темных глазах девушки.

   - Так вы меня все же когда-нибудь да любили?

   - Теперь веришь?

   Он хотел отчески поцеловать ее в лоб; но она глядела на него таким полным взором, с такой сердечною благодарностью и нежностью, что его передернуло, и он не исполнил своего намерения. Присев на корточки перед столом, он выдвинул ящик и достал оттуда пачку тетрадей.

   - Мне время заняться, - сказал он, - так вот тебе от скуки несколько альбомов, тут всякие виды: прирейнские, неапольские, есть и ваши швейцарские.

   Мари положила тетради себе на колени и, как по заказу, с тупым равнодушием стала перелистывать их. Ластов засветил другую свечу, взял со стола какую-то книгу, карандаш и расположился в противоположном углу дивана. Напрасно поднимала на него молодая девушка свои большие, томные очи, - он, казалось, забыл даже о присутствии ее, по временам делал карандашом пометки на полях книги, потом весь погружался опять в содержание ее.

   Анна Никитишна внесла самовар и чайные принадлежности. Мари тихонько встала, тихонько подошла к читающему.

   - Виновата, г-н Ластов, я отвлеку вас на секунду. Он очнулся.

   - Да? А что вам угодно?

   - Позвольте похозяйничать? Пожалуйста! Я буду воображать, что мы опять в Интерлакене.

   - Если это развлечет вас, - улыбнулся Ластов, - то сделайте ваше одолжение.

   - Благодарю вас.

   Швейцарка тщательно разгладила скатерть, заварила чай, аккуратно и аппетитно разложила французские сухари и крендели, принесенные из булочной, в хлебной корзине, привычною рукою нарезала два тонких, как лист, ломтика лимона, потом разлила по стаканам чай (и для нее был подан стакан), причем Ластову положила сахару четыре крупных куска.

   - Пожалуйте! - с робкой развязностью пригласила она хозяина.

   - Какая вы сладкая! - поморщился он, отведав ложкою чаю.

   - Да ведь вы любите сладко? Намазывали себе еще на бутерброд всегда в палец меду.

   - А вы разве помните?

   - Еще бы! А на землянику всякий раз насыпали с полфунта сахару. Мадам, бывало, придет в кухню, только рукой махнет: "Уж этот мне русский: десяток таких пансионеров - и вконец разоришься".

   - А я, в самом деле, большой охотник до земляники, - весело заметил учитель.

   - Я думаю! Нарочно поставишь всегда полное блюдо против вашего прибора. Наложите одну тарелку, съедите; потом вторую - также съедите; наконец и третью!

   Молодые люди переглянулись и рассмеялись.

   Чай был отпит и убран. Мари и тут по мере сил помогала хозяйке, которая, однако, с явною неприязнью принимала ее услужливость. Среди разговоров, прерывавшихся со стороны швейцарки то смехом, то вздохами, пробило одиннадцать. Хмурая, как ноябрьский день, явилась Анна Никитишна приготовить ночное ложе гостье. Ластов взял свечу и книгу и направился к спальне.

   - Вы, может быть, желаете также прочесть что на сон грядущий? - обратился он в дверях к Мари. - Так вон там в шкафу есть и немецкие авторы.

   Кивнув ей головой, он вышел в опочивальню.

   Полчаса уже лежал он в постели с книгою в руках, но держал он книжку как-то неловко: как живая, покачивалась она то вправо, то влево. Прочтя страницу, он тут же принимался за нее снова, потому что не удерживал в памяти ни словечка из прочтенного. Ухо его к чему-то прислушивалось: на стене, в бархатном, бисером обшитом башмачке внятно тиликали карманные часы; в соседней комнате двинули стулом. Вот зашелестели женские платья: швейцарка, видно, раздевалась; потом опять все стихло. "Тик-тик-тик!" - лепетали часы. Ластов достал их из башмачка; они показывали без четверти двенадцать. Опустив их в хранилище, он с какими-то ожесточением принялся за ту же страницу в четвертый или пятый раз. Проделав и на этот раз прежнюю бесполезную операцию машинального чтения глазами, без всякого соучастия мозга, он с сердцем захлопнул книгу, положил ее на стол и загасил огонь. Затем, плотно завернувшись в одеяло, сомкнул глаза, с твердым намерением ни о чем не думать и заснуть.

   Вдруг почудилось ему, что кто-то плачет. Он прислушался.

   - Мари, это вы?

   Плач донесся явственнее.

   - Этого недоставало! - прошептал молодой человек, нехотя приподнялся, въехал в туфли, накинул на плечи одеяло. Тьма в спальне была египетская, хоть глаз выколи. Топографию своего жилища, однако, учитель знал хорошо: ощупал ручку двери и вошел в кабинет. Здесь мрак стоял еще чуть ли не гуще. Со стороны дивана слышались подавленные вздохи. Ластов подошел к изголовью девушки.

   - Перестань, Мари, прошу тебя. Слезы не помогут.

   - Охо-хо! Доля ли ты моя горемычная! Никому-то я не нужна, никем-то не любима! Бедная я, бесталанная!

   - Не говори этого, любезная Мари: я первый принимаю живое участие в судьбе твоей, но любить - любить не всегда можно, если б даже и хотелось.

   - Неправда, можно, всегда можно!

   Она зарыла лицо в подушку, чтобы заглушить непрошеные рыдания. Ластов вздохнул и успокоительно положил руку на ее темя.

   - Послушай, моя милая, что я тебе скажу...

   - И слушать не хочу, молчи, молчи! Неожиданно, с радостным воплем, вскакнула она с ложа, повлекла возлюбленного к себе и, смеясь и плача, принялась неистово лобызать его. Самообладание молодого человека грозило изменить ему; сердце у него замерло, голова пошла кругом...

   Но он преодолел себя, насильно оторвался, подошел, пошатываясь как пьяный, к столу, где стоял полный графин воды, и жадными губами приложился к источнику отрезвления. Свежая влага сделала свое дело: любовный хмель его испарился, голова прояснилась. Он опустил на стол графин, наполовину опорожненный. С дивана доносилось только отрывчатое, тяжелое дыхание. Он крепче завернулся в свою войлочную мантию и на цыпочках воротился в спальню. Здесь, плотно притворив дверь, он прилег опять на кровать и повернулся лицом к стене.

   Вспомнилось ему испытанное средство от бессонницы: следует только представить себе яркую точку и не отводить от нее глаз. Силою воли он воспроизвел перед собою требуемую точку и зорко вглядывался в нее, чтобы ни о чем другом не думать. А шаловливая, непослушная точка ни за что не хотела устоять на одном месте: то уклонится вправо, то влево, то юркнет в глубь стены, то вдруг, как муха, сядет ему как раз на кончик носа, так что экспериментатор поневоле отбросится назад головою. Однако ж средство оправдывало свою славу: не давало помышлять ни о чем ином.

   Тут скрипнула дверь. Блестящая точка как в воду канула. Ластов оглянулся. В окружающем мраке ни зги не было видно, но тонким чутьем неуспокоившегося чувства он угадывал около себя живое существо, знакомое существо... Он хотел приподняться с изголовья; мягкие руки обвили его голову, пламенная щека приложилась к его щеке, пылающие молодые губы искали его губ...

   - Милый ты, милый мой!..

  

   Мари окончательно поселилась у Ластова. Как бы для примирения себя с выпавшим на его долю жребием, он расточал ей теперь всю нежность своего сердца, исполнял всякое выраженное ею желание: она была страстная охотница до цветов и птиц - он уставил все окна розами, камелиями, гортензиями, завел соловья; упомянула она как-то, что любит чернослив - он приносил ей что день лучшего, французского; одел, обул он ее заново.

   Вместе с тем положил он себе задачей ознакомить швейцарку с русской литературой, с русским бытом. Вскормленная на сентиментальной школе Шиллера, Августа Лафонтена, Теодора Амадеуса Гофмана, на романтической - французских беллетристов, она была олицетворенный лиризм. Он начал с самого близкого для нее - с наших лириков. Для предвкусия научил он ее нескольким задушевным романсам Варламова, Гумилева, которые вскоре пришлись ей до того по нраву, что она то и дело распевала их, забыв на время даже мотивы дальней родины. Слух у нее был верный и голос, хотя небольшой, но свежий и необыкновенно симпатичный. Иногда только, шутки ради, она заключала русский куплет альпийским гортанным припевом:

  

   "Ждет косаточку

   Белогрудую

   В теплом гнездышке

   Ее парочка.

   Diridi-dui-da, dui-da, dui-da, rii-da,

   Dui-da, dui-da, ho! dirida".

  

   Перевел он ей также на немецкий язык (стихами) несколько пьесок Кольцова, Майкова, которые она не замедлила заучить наизусть. Завербовав таким образом ее чувство в пользу изучения чуждого ей языка, он занялся с нею нашей азбукой.

   Желая выказать перед милым способности свои в лучшем свете, Мари взялась за учение с горячностью и самоотвержением истинно любящей женщины. Алфавит ей дался в один день. Затем началось чтение. Главным камнем преткновения было для нее произношение некоторых букв: л, и и шипящих; но тут пришелся ей кстати твердый выговор детей Альп. Сколько шуток, сколько смеху! В несколько дней она достигла того, что могла читать по-русски довольно сносно, хотя, конечно, с неподдельным иностранным акцентом.

   - Ну, Машенька, - сказал ей Ластов, - теперь только твоя добрая воля научиться и понимать читаемое. Я слишком занят, чтобы продолжать с тобою учение шаг за шагом. Вот тебе прекрасная книжка: "Герой нашего времени", вот тебе Рейф. Я сам выучился этим способом французскому языку. Если чего не поймешь - не стесняйся, спрашивай.

   Скрепя сердце, девушка принялась за сухую работу приискивания отдельных слов по словарю. Но, одолев половину "Бэлы", она уже реже обращалась к нему; живой, пленительный рассказ положительно завлек ее; описываемая автором столь яркими красками романтическая природа Кавказа живо напомнила ей родную, швейцарскую: она не давала себе даже времени отыскивать всякое непонятное слово - был бы понятен лишь общий смысл рассказа.

   А тут, на подмогу к Ластову, подвернулась еще старушка-хозяйка. Приняла она вначале свою новую жилицу далеко неблагосклонно. Она сочла ее обыкновенной лореткой из остзейских немок известного петербургского покроя. Как же приятно было ее разуверение, когда, вместо ожидаемого нахальства и банальной фамильярности, она встретила в ней всегдашнюю готовность помочь и услужить, непривычную для нее, простой мещанки, тонкость и деликатность обращения и почти детскую застенчивость и стыдливость, когда она, хозяйка, заставала ее, Мари, целующеюся с Ластовым.

   В отсутствие учителя, да иногда и при нем Мари стала проводить свое время с Анной Никитишной, и болтовня у них не прерывалась. Любезный Рейф, как само собою разумеется, служил им неизменным толмачом. Вспомнила старуха, что покойный муженек ее (царствие ему небесное!) читал ей как-то чудесную историю: "Юрий Мирославский", "Милославский" - что ли. Попросила Мари своего милого добыть ей во что бы то ни стало хваленную историю. Принес он ей ее, и в кухне начались литературные чтения: Мари прочитывала вслух, Анна Никитишна поправляла ее. За "Милославским" последовали, уже по совету Ластова, сочинения Тургенева. Главных благоприятных следствий от этих чтений было три: первое, что хозяйка исполнялась все большей приязни и привязанности к услужливой, негорделивой, разговорчивой жилице; второе, что швейцарка делала в русском языке удивительные успехи; третье, наконец, что открылась обильная тема для бесед между нашими голубками: разбор характеров героев прочтенных романов, объяснение разных черт и обычаев нашего народа; тогда как без этого для них оставалось бы одно лишь поле, на котором они могли понимать друг друга, - поле чувства, а оно, как всякое кондитерское произведение, употребляемое в избытке, должно было бы когда-нибудь приесться.

   Так возникла между ними, рядом с сердечной симпатией, и симпатия духовная, которую Ластов в часы досуга питал и развивал задушевными разговорами о предметах, "вызывающих на размышление", то есть научных и общественных.

   "L'appetit vient en mangent [Аппетит приходит во время еды. (фр.) ]", - говорит французская пословица. Не менее справедливо можно было бы сказать, что "l'amour vient en aimant [Любовь приходит во время любви (фр.)]". Постоянно заботясь о предмете своей непроизвольной любви, Ластов, сам того не замечая, все более и более привязывался в нему. Пробным камнем этой привязанности послужили два визита, сделанные ему в начале лета.

   Первым визитантом был знакомец наш Куницын. Не дав Анне Никитишне времени отомкнуть порядком дверь, он буйно ворвался в прихожую, чуть не сбив при этом с ног старушку:

   - Вам кого? - остановила она его, поправляя на голове чепец.

   - Если позволите, не вас, старая мегера! - желчно пробурчал он в ответ, с силою швыряя с ног непослушную калошу, которая, ударившись об стену, кувырнулась, как жонглер, в воздухе и потом уже улеглась на полу подошвою кверху.

   - Да их нет дома, - обиделась почтенная женщина. - Заходите опосля.

   - Когда ж он возвращается?

   - А как придется: когда в три, а когда и к вечеру, в полночь.

   - Так я обожду.

   Он стал скидывать пальто. Старушка оторопела.

   - Да нет же, сударь, нельзя-с...

   - Отчего это?

   - Я не знаю, можно ли... Повремените чуточку... Она с осторожностью отворила кабинетную дверь и проворно юркнула в нее. Там сидела за шитьем одна Мари; Ластова не было дома.

   - Марья Степановна, матушка моя, убирайтесь живее!

   - Куда? Зачем? - вопросила та, глядя на нее большими глазами.

   - Да вон туда, в спальню. Гость пришел и хочет дожидаться Льва Ильича.

   Тут в комнату вошел сам Куницын.

   - Tiens, tiens, tiens [Ах, хорошо, хорошо (фр.)]! - воскликнул он, узнав швейцарку. - Wo kommen Sie her, holde Scheme [Откуда вы, дорогая? (нем.)]? Мы с нею давнишние знакомые, - обратился он внушительно к хозяйке. - Будьте так добры испариться.

   Старушка, бормоча, повиновалась. Как на угольях, стояла Мари перед нежданным гостем, перебирая в смущении свой чистенький ситцевый передник.

   - Herr von...? Я запамятовала вашу фамилию.

   - Куницын, - помог ей молодой фат, разваливаясь с некоторою театральностью на диване. - Это ужасно, эт-то у-жасно!

   - Что с вами, г. Куницын, вы вне себя? Он трагически взъерошил себе волосы.

   - Успокойтесь. Не надо ли вам гребенки?

   - Гре-бен-ки? Мари, о Мари! Было время, вы были без памяти влюблены в меня, вам, должно быть, известно, что я за человек - добрейший, великодушнейший!

   - Вы очень ошибаетесь, сударь, если думаете, что внушали мне когла-либо какое-нибудь чувство.

   - Что тут отговариваться? Заболели еще не на живот, а на смерть, когда узнали о моем сватовстве на другой; cela saute aux yeux [Это очевидно (фр.)]. Но что вспоминать? Дела минувшие!

   - Да если я вас уверяю... Наконец, вы видите, что я теперь у господина Ластова, следовательно... Я тогда по нем стосковалась.

   - Эк я не догадался! - хлопнул себя по лбу Куницын. - Вы у него la maitresse... de la maison [Любовница (фр.)]? Молодец же он, ей-ей, молодец! Не ожидал я, признаться, от него. Всегда скромником таким, законником смотрит, воды не замутит. Ну, как у вас тут житье-бытье?

   Говоря так, денди наш встал, поправил в глазу стеклышко и, с улыбочкой полулукавой, полунахальной, приблизился к девушке.

   - Славное мясцо, - сказал он, щипнув ее в полную, розовую щеку, - парное!

   Мари, как полотно, побелела, непритворный гнев блеснул в ее глубоких черных глазах.

   - Да как вы посмели, сударь...

   - Как видите, посмел. Ха, ха!

   - Но... но...

   - Зарапортовались, ангел мой! А вы, ей-Богу, премилы, препикантны, когда сердитесь: глазенки так и разбегаются, так и стреляют, как пара пистолетов; благо, заряжены холостым зарядом.

   - Послушайте, г. Куницын...

   - Что слушать-то? Путного, верно, ничего не скажете. Не взыщите за откровенность. Вот перед физикой вашей я преклоняюсь - покорнейший слуга! Губки - пресочные, настоящие морели. Позвольте удостовериться de facto.

   Он ловко взял ее за талью. Но в то же мгновение комната огласилась звонкой пощечиной. Захваченный врасплох, хищник невольно выпустил из рук добычу.

   - О-го-го! - заголосил он в неподдельной ярости. - Une commune biche [Общая лань (фр.)]! Все, моя милая, имеет границы. Теперь я уже считаю своим священным долгом расцеловать вас, так расцеловать, как во сне вам не мерещилось, как Адонис ваш в жизнь не целовал вас!

   С распростертой для объятия левой рукою, с приподнятым кулаком правой, подступил он к беззащитной. Меняясь в лице, с решимостью сжав губки, схватилась она за стоявший на столе подсвечник. Неизвестно, чем бы разыгралась эта сцена, если б не подоспел вовремя третий актер, в лице Ластова. В разгаре дела ни швейцарка, ни воинственный гость ее не слышали как позвонил он, как отворил дверь в комнату. В недоумении остановился он на пороге.

   - Мари, Куницын, что вы тут затеваете?

   - Лева, друг мой, выбрось этого негодяя! Он позволил себе со мною такие дерзости...

   Молодой ловелас уже оправился. Непринужденно улыбаясь, он подошел к приятелю.

   - Здравствуй, братец! Представь себе, как легко напугать их, этих женщин! В ожидании тебя, от нечего делать, я хотел испытать ее верность к тебе и сделал вид, будто хочу поцеловать ее, а она вообрази, что я и в самом деле собираюсь поцеловать. Ведь забавно? Ха, ха!

   - Не верь ему, Лева, он уже схватил меня за талью, и если бы я...

   - Ну, ну, замолчите, - перебил ее, вспыхнув, Куницын. - Каюсь, так и быть, что греха таить: хотел поцеловать. Но ты, Ластов, человек умный и, разумеется, не найдешь в этом ничего дурного. Ну, что такое один поцелуй в сравнении с вечностью? Ein Mai ist kein Mai. Сам же ты целуешь ее, наверное, раз по сту в день.

   Ластов не мог не улыбнуться наивному доводу приятеля.

   - Ты забываешь, мой друг, что она жена моя.

   - Гражданская!

   - Какая бы там ни была. Заметь себе, пожалуйста, на будущее время: если хочешь оставаться со мною в прежних дружеских отношениях, то обходись с нею так же почтительно как со всеми "законными" женами твоего знакомства.

   - Пожалуй! - иронически улыбнулся Куницын. - Для тебя только, по старой дружбе.

   - И я надеюсь, что ты сейчас извинишься перед нею?

   - Ну, уж на это не надейся, много чести.

   - Так ты не намерен просить прощения?

   - За кого ты меня принимаешь? Чтоб я, я унижался перед...

   - Тс! Ни слова более. Сделай же милость оставить нас и вперед считать меня человеком тебе совершенно чужим. Не угодно ли?

   Он широко распахнул перед приятелем выходную дверь. Тот посмотрел на учителя, посмотрел на его "гражданскую", потом глубокомысленно опустил взоры на кончики своих лаковых ботинок.

   - Гм... да. En effet [Действительно (фр.)], ты как будто поступаешь благородно. Притвори-ка дверь; я согласен исполнить твое требование. Mein Fraulein... или gnadige Frau? Как прикажешь?

   - Перед людьми она еще девушка; так так и величай.

   - Bon. Also, gnadiges Fraulein, mir thut es nngeheuerlich, abscheulich leid, dass... und so weiter, und so weiter [Итак, фройлян, для меня это чудовищно, отвратительно, извините, ... и так далее и так далее (нем.)]. Довольно с тебя?

   - Будет, хотя ты напрасно ломаешься. Присядем-ка теперь, расскажи-ка мне, что принесло тебя? Верно, что-нибудь экстренное, потому что, как человек, знающий до тонкости приличия света, ты не явишься же в гости еще засветло?

   Первоначальная туча скорби и отчаяния мгновенно осенила чело щеголя: он вновь схватился за прическу.

   - Malheur a moi [Горе мне (фр.)]! oh! Сию минуту брошусь из окошка!

   - Ай, только, пожалуйста, не у меня! В чем дело, скажи! Кредиторы что ли?

   - Pire que са [Хуже! (фр.)]!

   - Жена захворала?

   - Добро бы только.

   - А то что же?

   - Да то, что убежала от меня! Понимаешь: взяла да убежала!

   - Может ли быть! С кем же это?

   - С кем, как не с этим прогрессистом-офицерчиком, с Диоскуровым. Я ли, кажется, не любил ее, не лелеял ее; ни одной ведь сторонней интрижки не завел с самого дня женитьбы, вот уже год с лишком; легко сказать!

&nbs