Анненская Александра Никитична - Анна

в­лять ей удовольствие, а под конец она стала искать в них убежи­ща от разных неприятных мыслей и чувств, которые как-то невольно и бессознательно приходили к ней в голову, когда она оставалась дома.

   Жить под одной крышей с Анной Федоровной и Матреной и не иметь никакого понятия о том, что делалось у соседей, было совершенно невозможно. Обе старушки принимали такое живое участие в судьбе всех окружающих, так сочувствовали всякому горю и всякой радости, что это участие и сочувствие невольно прорывалось во всех их разговорах.

   - Слышала, Матрена, у Ивана Косого горе какое? - со вздохом говорила, садясь за обед, Анна Федоровна.- Его обе коровы заболели и в поле не пошли; в Касимовке, говорят, падеж; что, как и до нас доберется!

   - Оборони бог! - с тревогой отвечала Матрена.- Надо будет сходить посмотреть Ивановых коров; может, и там что-нибудь.- И Матрена торопилась есть, чтобы поскорей осмотреть больных животных: она знала несколько лекарств и для людей, и для скота и часто очень искусно применяла к делу свои знания. Анна Федоровна с нетерпением ожидала ее возвра­щения, с интересом выслушивала описание всех признаков болезни. Обе старушки строили предположения о том, насколь­ко она опасна, и беспокоились об Ивановых коровах, точно о каком-нибудь близком человеке. Анну это беспокойство очень Удивляло.

   "Совсем из ума вон выжили старухи,- думала она про се­бя,- есть чем заниматься, какими-нибудь коровенками! Экая важность, если они и околеют!"

   Через несколько дней коровы, несмотря на лечение Матрены, околели. Анна сидела в садике с книгой в руках, когда жена Ивана пришла со слезами сообщить эту весть Анне Федоровне.

   - И что теперь с нами будет, и чем мне кормить ребя­ток! - с рыданиями причитывала баба. Анна не слышала, что отвечала Анна Федоровна, но через несколько минут баба ушла с горшком, полным молока, а за обедом глаза бабушки были заплаканы, и Матрена смотрела мрачнее обыкновенного.

   - Господи, бабушка! - вскричала девочка, которую раз­дражало это "горе из-за пустяков".- Да неужели такое страш­ное несчастье, что околели какие-то две коровы?

   - Как же не несчастье, голубчик! - отвечала Анна Фе­доровна.- У Ивана четверо детей мал мала меньше: чем он их кормить будет без молока? Чем он поле свое удобрит без скота?

   - Да разве он не может купить себе новых коров? Разве это так дорого?

   - Еще бы! Меньше как за тридцать рублей порядочной коровы не купишь; а где Ивану достать тридцать рублей! Ему для этого пришлось бы наняться в работники чуть не на целое лето; а пока он будет работать в чужих людях, у него свое поле запустеет: семья-то их большая, а работник он один!

   "Тридцать рублей считается дорого! Из-за этого работать целое лето!" - Анна невольно задумалась. Сколько у нее было вещей, которые стоили вдвое дороже! Отдать разве свой корал­ловый прибор; на него можно, наверное, купить если не три, то две коровы; или золотой браслет, или цепочку от часов? А что скажут кузины? Они смеялись над ней один раз, когда она, вместо того чтобы купить себе новую шляпку, отдала деньги шарманщице с крошечным, дрожавшим от холода ребенком! Они опять скажут, что если она раздаст все свои деньги ни­щим, то ей самой придется просить Христа ради; и потом - как же она будет носить часы без цепочки, как же она оста­нется без браслета, когда и кузины, и Лиденька, и Жали, и Верочка, и Мери - все носят браслеты? А кораллы? Жорж говорит, что они идут к ней больше всего... И она не предлагала Ивану ни одного из своих украшений; она убеждала себя, что с ее стороны даже и смешно было бы предложить их, а между тем она чувствовала какое-то смутное недовольство собой при взгляде на печальные лица двух старушек.

   - Видели, - спрашивала Матрена,- Кузьма-то послал свою Дашу жать в поле?

   - Что ты? - встревожилась Анна Федоровна. - Где бедной жать, давно ли она выздоровела!

   - А что ж будешь делать! Марье одной не справиться, а работницу им не из чего нанимать!

   Анна не обращала большого внимания на этот разговор, но когда вечером Даша, возвращаясь домой, проходила мимо нее бледная, истомленная, едва передвигая ноги, ей опять стано­вилось как-то неловко,- она старалась не смотреть на бедную девушку, не слушать рассказов бабушки о ее тяжелой болезни и медленном, еще не кончившемся выздоровлении.

   И так много-много раз, многие разговоры старушек, многие сцены, которых она была невольной свидетельницей, вызывали в девочке неприятное, беспокойное чувство. Чтобы избавиться от этой неприятности, от этого беспокойства, она оставалась как можно меньше дома, она избегала всяких длинных бесед с бабушкой, а во время прогулок выбирала самые уединенные места, где не могла бы встретить ни Иванову жену, жалующую­ся соседкам на свою бедность, ни Дашу, истомленную непо­сильной работой.

  

   ГЛАВА XI

  

   Собираясь в деревню, Анна не рассчитывала весело про­вести время, но деревенская жизнь оказывалась скучнее даже, чем она ожидала. Гулять всегда одной, все по одним и тем же местам в конце концов надоедало; она скоро перечитала книги, привезенные с собой, рисунки плохо подвигались без помощи учителя, а разговоры с бабушкой и Матреной были неприятны. Она беспрестанно писала письма и к кузинам, и к петербургским подругам, но ответы получала редко, и то короткие. Кузины писали, сколько неожиданных прелестей увидели они за грани­цей, подруги описывали разные удовольствия, какими они пользовались. Все проводили время весело; ей одной приходи­лось скучать в "этой трущобе", как она мысленно называла Опухтино. Наконец она не выдержала и в первых числах августа написала отцу длинное письмо, жалуясь на нестерпимую скуку и умоляя его позволить ей вернуться в Петербург, пожить с ним до приезда тетки.

   Ответ на это письмо пришел скоро, скорее даже, чем ожидала Анна, но, к своему удивлению, она заметила, что адрес написан не рукою отца ее.

   Она разорвала конверт, письмо было от ее дяди, Ивана Ильича.

   Милая Анна,- писал он,- мне очень грустно, что я при­нужден сообщить тебе весьма и весьма неприятные вести. Нынче весной и летом у отца твоего было много неприятностей, вследствие запутанности его денежных дел, и неприятности эти имели дурное влияние на его здоровье. Недели три тому назад с ним случился удар; несколько дней мы боялись за его жизнь; теперь, к счастью, опасность миновала, хотя он все еще нездоров, лишился употребления руки и ноги.

   Он не хотел сообщать тебе о постигшем его несчастии, но после твоего письма, в котором ты жалуешься на скуку дере­венской жизни и выражаешь желание жить с ним, он послушал­ся моего совета и позволил мне написать тебе: я же думаю, что твоя обязанность быть около больного отца. Ты уже не ребенок, ты должна постараться любовью и заботливостью облегчить ему его настоящее тяжелое положение. Посылаю тебе денег на дорогу; денег этих немного, и тебе придется экономничать; что делать, я в настоящее время не располагаю большею суммою, да и тебе надобно приучаться к бережливости: состоя­ние отца твоего расстроено и ты вернешься сюда далеко не такою богатою, какою уезжала. Я понимаю, как огорчит тебя то, что я пишу, но я считал за лучшее сообщить тебе все прежде, чем ты увидишь отца своего. Ты мне всегда казалась умной девочкой, и я надеюсь, что ты сумеешь мужественно перенести постигшее тебя несчастие. Утешайся мыслью, что могло быть хуже, что твой отец был на волос от смерти. До свиданья, моя милая, береги себя в дороге.

   Любящий тебя дядя И. М.

   Можно себе представить, как поразило Анну это письмо. Ее отец болен, чуть не умер, может быть, даже и умер... нет, дядя не скрыл бы от нее этого; но он лишился руки и ноги, он калека. Боже мой, какой ужас! Конечно, она поедет к нему как можно скорей, она будет заботиться о нем, ухаживать за ним: дядя говорит правду - это ее обязанность!

   Она три раза перечитала письмо, прежде чем обратила внимание на то, о чем там говорилось, кроме болезни ее отца. Что это значит - состояние расстроено?.. Она вернется в Пе­тербург далеко не такою богатою, какою была... Дядя не говорит всего, он, верно, не хочет огорчить -ее; отец разорился, у него нет денег даже ей на дорогу, они бедны, совсем бедны!..

   Дрожь пробежала по телу Анны при этой мысли; ей пред­ставились картины бедности, какие она видала: шарманщица с иззябшим ребенком, грязная комната Марковны, полураз­валившаяся изба Ивана... Сердце ее болезненно сжалось.

   Она сидела бледная, с неподвижными глазами, с письмом в дрожащих руках, когда Анна Федоровна вошла в комнату.

   - Милая моя, что с тобой? - вскричала старушка с ужа­сом.

   Она взволнованным голосом передала ей известие о болезни отца и о необходимости скорей ехать к нему!

   - Ах ты моя бедная, бедная! - сказала старушка, нежно прижимая к груди голову девочки.- Жила ты спокойно, без­заботно - а вот и над тобой стряслась беда, и тебе пришлось узнать горе!

   Анна расплакалась от сочувственных слов и от ласки ста­рушки.

   - Бабушка! - проговорила она вся в слезах.- Дядя пишет еще, что наше состояние расстроилось, что мы не так богаты, как были. Как вы думаете, что это значит? Неужели мы обеднели, совсем обеднели?

   Анна Федоровна задумалась.

   - У нас здесь давно поговаривали, что дела Матвея Ильича идут не совсем счастливо,- проговорила она.- Много он про­дал лесу и земли; а только и с тем, что осталось, бедным человеком его назвать нельзя. Конечно, может быть, тебе, Аничка, не жить в такой роскоши, как ты жила до сих пор, ну, а до настоящей бедности еще, кажись, далеко: даст бог, ты и никогда ее не узнаешь!

   Слова бабушки несколько успокоили Анну, но все-таки письмо дяди, весть об ужасной болезни отца, об ожидавшей ее перемене состояния тяжелым камнем лежали на ее сердце. Это было первое серьезное горе, встретившееся ей в жизни, и она вовсе не была приготовлена перенести его.

   Сборы к отъезду ее делались очень быстро. Анна Федо­ровна тосковала, расставаясь с ней, но не старалась ни на один лишний день удержать ее около себя.

   - Хорошо, что дядя написал тебе,- говорила она, лаская Анну.- Кому же и ходить за больным отцом, как не дочери. Жаль мне тебя, голубушка. Рано тебе пришлось узнать горе, да ты не унывай: как начнешь думать да заботиться не о себе, а об отце, так и самой легче станет, и силы найдутся.

   Вот, наконец, чемоданы уложены, экипаж и лошади, которые должны были отвезти Анну до ближайшей станции железной дороги, наняты и стоят у крыльца; Софья, радуясь, что наконец уезжает из ненавистной ей деревни, спешит укладывать разные мелочи и дорожную коляску; Матрена стоит в дверях комнаты и беспрестанно вытирает холстинным передником слезы, кото­рые неудержимым потоком льются по ее загрубелому, морщи­нистому лицу; Анна Федоровна в сотый раз обнимает и целует свою ненаглядную внучку.

   Аничка, сокровище мое! - шепчет она среди рыданий.- Пока ты жила в радости да в веселье, тебе некогда было вспо­минать о старухе-бабке, а теперь, когда у тебя случится горе да забота, не забудь, что я тебя люблю больше жизни, что если тебе понадобится, я всюду готова прийти к тебе, чтобы утешить и приголубить тебя!

   Анна с любовью прижималась к бабушке и покрывала поцелуями ее руки. В первый раз почувствовала она всю силу горячей, беззаветной привязанности старушки, и вдруг ее ох­ватило желание никогда не расставаться с этим единственным другом, провести всю жизнь под охраною ее нежной заботли­вости, ей стало страшно уехать далеко от ее ласк, от ее любящего взгляда.

   Но время не терпело. Ямщик просил не задерживать по­напрасну лошадей, Софья торопила. Анна еще раз обняла бабушку, потом Матрену, потом опять бабушку и, сильно рас­строенная, села в экипаж.

   День был пасмурный, осенний; шел мелкий дождь, не пре­рываясь с утра, и придавал всему какой-то унылый, заплакан­ный вид. Анна с грустью оглядывалась по сторонам. Софья со смехом указала ей на крестьянских ребятишек, шлепав­ших по грязи голыми ножонками, но ей не хотелось вторить этому смеху,- губы ее не складывались в насмешливую улыб­ку, напротив - вид бедных крестьянских изб и этих полу­нагих детей усиливал тоскливое чувство, охватившее ее при прощании со старушками.

  

   ГЛАВА XII

  

   Чем ближе к Петербургу подъезжала Анна, тем сильнее охватывало ее беспокойство. Каково-то здоровье отца? Что именно за болезнь у него? Излечима ли она? Если излечима, то скоро ли можно ожидать полного выздоровления? Правду ли говорила бабушка, что они не бедны, или старушка только хотела утешить ее, и впереди ей грозит целый ряд страшных лише­ний? Девочка беспрестанно задавала себе эти вопросы и мыс­ленно разрешала их то в ту, то в другую сторону. По временам ей казалось, что все пойдет по-старому, что отец выздоровеет, что она опять будет жить у тетки и веселиться вместе со своими кузинами, но чаще ее осаждали самые печальные предчувст­вия, и она более всего хотела скорей добраться до цели своего путешествия, скорее рассеять томительную неизвестность.

   Но вот наконец она в Петербурге, на дебаркадере железной дороги. Никто не ждал ее, и никто не встретил ее при выходе из вагона. Куда ей ехать? К дяде? Но он жил на даче, к тому же его трудно застать дома. Нет, лучше прямо к отцу, на его прежнюю квартиру. Если его там нет, во всяком случае адрес его должен быть известен: по крайней мере она сразу все уз­нает... Поручив горничной достать и привезти багаж, девочка взяла первого попавшегося извозчика и с сильно бьющимся сердцем поехала к отцу. Она прежде не была у него, тем не менее ей скоро удалось найти дом и квартиру, где он жил. Увидев на дверях медную дощечку с надписью "Матвей Ильич Миртов", она почувствовала некоторое успокоение: если отец занимал свою прежнюю большую, богатую квартиру,- значит, бабушка права и до бедности далеко. Знакомый лакей открыл ей дверь и на ее тревожный вопрос: "Что папенька? Как его здоровье?" - отвечал спокойно равнодушным тоном: "Ничего-с, сидит у се­бя в кабинете".

   Через столовую и гостиную, меблированные очень богато, но плохо прибранные прислугой, которая во время болезни хозяина, вероятно, считала лишним поддерживать в доме по­рядок, Анна подошла к кабинету отца. Дверь была приотво­рена, и прежде чем войти, она постучалась.

   - Войдите! - раздался нетерпеливый голос больного. Анна отворила дверь и на минуту остановилась, пораженная

   горестным удивлением.

   Она никак не ожидала найти в отце такую страшную пере­мену. Лицо его как-то осунулось и пожелтело, в темных волосах показалась седина, глаза смотрели тускло и безжизненно, рот несколько покривился.

   - Анна! - вскричал он, и девочке показалось, что он произносит слова с усилием.- Мы не ждали тебя так скоро; брат Иван все настаивал, чтобы я выписал тебя... мне не хотелось... видишь, какой я калека! - Он протянул ей левую руку, правая лежала безжизненно на ручке большого кресла, в котором он сидел.

   - Папа, милый папа, как вы больны! - вскричала Анна, бросаясь к отцу и покрывая поцелуями его здоровую руку.

   - Да, чуть не умер! - вздохнул Матвей Ильич.- Доктор берется вылечить меня, не знаю только, не врет ли? Ну, а ты что ж? Соскучилась у старухи? Думаешь, веселее будет у такой развалины, как я?

   - Мне бы хотелось ухаживать за вами, папа, быть вам чем-нибудь полезной,- проговорила Анна со слезами на глазах.

   - Ну, за это спасибо, девочка. Тяжело в болезни не иметь йодле себя близкого человека! Я велю приготовить для тебя ком­нату, а ты уж сама всем распоряжайся; мне плохо хозяйничать, когда я не могу двинуться с места.

   По приказанию Матвея Ильича его уборная была обращена в комнату для Анны; туда привезли из квартиры Ивана Ильича все принадлежавшие ей вещи, и там Софья расставила, разло­жила и развесила все, заключавшееся в чемоданах барышни. Комната была большая и высокая, но темные обои и тяжелые драпри, полузакрывавшие ее единственное окно, придавали ей мрачный, унылый вид.

   Когда все в ней было приведено в порядок и Анна оглядела свое новое жилище, ей невольно вспомнились маленькие, зали­тые солнечным светом комнатки бабушкиного домика,- и ей стало жаль этих уютных, веселых комнаток. Однако же в них она не чувствовала себя счастливой: будет ли она счастливее здесь, среди этой богатой обстановки?..

   Ответ на этот вопрос девочка получила скоро - ответ далеко не утешительный.

   Убрав свои вещи и немножко отдохнув после дороги, она поспешила в комнату отца. Ей хотелось поскорее начать ухажи­вать за ним, поскорее видеть, насколько ее любовь и заботли­вость могут смягчить его страдания, насколько ее присутствие приятно ему. Матвей Ильич встретил ее довольно холодно: видимо, мысли его были заняты чем-то посторонним, и он едва слушал, что она ему говорила. Анна начала расспраши­вать его о болезни, о том, чем именно он страдал и насколько сильны были эти страдания; он прервал ее на первых же словах.

   - Нет, уж ты, пожалуйста, оставь этот разговор,- нетер­пеливым голосом сказал он.- Мне с докторами-то надоедает толковать о своих болях; что там говорить - калека и все!

   - А знаете, папа,- сказала Анна, чтобы переменить раз­говор,- дядя меня очень напугал: он мне написал, будто бы мы обеднели. Ведь это неправда? Вы живете по-старому? Мы все так же богаты?

   Матвей Ильич еще больше нахмурился.

   - Не утерпел брат Иван,- проворчал он,- надо ему по всему свету благовестить. Обеднели! Пустяки! Только бы мне выздороветь, все пойдет по-прежнему!

   "А как же теперь?" - вертелось на языке у Анны, но она не посмела выговорить своего вопроса, лицо отца ее выражало и раздражение, и страдание; ей было и жаль его, и немного страшно его сурово-сдвинутых бровей. Она отошла к окну и печально опустила голову.

   "Должно быть, дядя был прав,- думалось ей,- должно быть, мы в самом деле обеднели, хоть не совсем, а все-таки довольно сильно. Неужели настолько, что мне нельзя будет сшить себе ни одного нового платья? А ведь в старых тетя, пожалуй, не станет брать меня с собой в гости! Да и как же носить прошлогодние платья? Они вышли из моды! Надо мной будут смеяться". Голос отца вывел девочку из ее печальной за­думчивости.

   - Анна,- сухо заметил Матвей Ильич, - если тебе скучно сидеть со мной, ты бы лучше пошла в свою комнату и занялась чем-нибудь! Право, мне и без того тяжело, а если придется постоянно видеть перед собою надутую физиономию, то будет просто нестерпимо.

   У Анны, привыкшей до сих пор заботиться о себе одной, не хватило великодушия понять, что положение отца ее несрав­ненно печальнее ее положения, не хватило великодушия простить раздражительность, свойственную всем больным, и по­стараться рассеять ее ласкою или хоть притворною веселостью.

   Она встала с места и молча пошла в комнату. На сердце ее было очень тяжело. "Что же мне здесь делать? - дума­лось ей.- Отец не любит меня, ему даже неприятно, когда я си­жу подле него. Как же мне за ним ухаживать? Хоть бы скорей приехала тетя да опять взяла меня к себе, только у нее и можно жить! Какая тоска, какая скука!"

   Она принялась бесцельно бродить по комнате и бесцельно перебирать разные свои безделушки, мечтая о том счастливом времени, когда ей можно будет вернуться в веселый дом тетки.

   В дверь раздался осторожный стук, и в комнату вошел повар Матвея Ильича.

   - Барин сказал, что вы, барышня, теперь будете распоря­жаться всем хозяйством,- обратился он с поклоном к Анне,- так я вот уж и пришел к вам насчет денег.

   - Насчет каких денег? - удивилась девочка.

   - Да так-с. Барин уж давно приказывают все в долг заби­рать во всех лавках, обещают заплатить, а расплаты что-то не видно. Уж нам и верить перестают; сегодня мясник говорил: коли на этой неделе не рассчитаетесь, и в лавку больше не приходите, ни на грош не дам.

   - Вы что же, говорили это папеньке?

   - Да что же им говорить! Они только сердятся; уж вы лучше сами им скажите, барышня: от вас они скорей выслу­шают. Ведь один срам, как мы нынче живем!

   - Да вы заодно и обо мне скажите, барышня,- вмешалась Софья, вошедшая в комнату во время этого разговора.- Гово­рят, барин уж третий месяц прислуге жалованья не платит, а я ведь в деревне от вас ни копейки не получила; мне даром жить не приходится, пусть бы мне хоть сколько-нибудь пожа­ловали.

   - Я поговорю с папенькой, непременно поговорю, - обе­щала Анна, совершенно растерявшаяся от этой новой неприят­ности.- Он, конечно, всем заплатит, он болен и, верно, оттого не может аккуратно вести свои дела; я поговорю с ним или се­годня вечером, или завтра утром.

   - Уж пожалуйста, барышня, поговорите,- просил повар. Разговор был очень неприятен, но Анна чувствовала, что должна непременно объясниться с отцом.

   Поздоровавшись с ним на следующее утро, она прямо при­ступила к делу и передала ему слова повара.

   - Пустяки, подождут! - равнодушным голосом отвечал Матвей Ильич.

   - Да зачем же заставлять их дожидаться, папа,- настаи­вала девочка,- может быть, вы можете заплатить им хоть сколько-нибудь. Папа, милый, скажите мне! Ведь вы хотите, чтобы я хозяйничала у вас. Я же должна знать наши дела!

   Матвей Ильич сердито повернулся к дочери. Он несколько секунд молча оглядывал ее с ног до головы, как бы желая убедиться, довольно ли она велика, чтобы понять слова его, и наконец спросил:

   - А что, хочешь ты жить со мной в квартирке из двух-трех маленьких комнаток, ходить в ситцевых платьях, доволь­ствоваться одной прислугой, расстаться со всеми своими стары­ми знакомыми?

   - Как же я могу этого хотеть, папа. Разве такая жизнь приятна?

   - А! - с недобрым смехом вскричал Матвей Ильич.- Ты понимаешь, что неприятно. Ну так слушай! Пока я болен и не могу ничем заниматься, для нас возможно одно из двух: или жить, как я тебе сказал, или вести жизнь богатых людей и де­лать долги, не обращая внимания на глупые толки прислуги.

   - Но, папа, если нам не будут давать в долг?

   - Пустяки! Все знают, что я не бедняк, что стоит выздоро­веть - и я заплачу вдвое! Когда к тебе будут приставать с какими-нибудь счетами, говори прямо, что мы готовы за все платить вдвое дороже, только пусть меня оставят теперь в покое. Я вижу, что ты в меня пошла, девочка. Ты не вынесешь бедной жизни. Лучше терпеть мелкие неприятности, чем отказаться от всякой роскоши. Согласна?

   - Согласна,- отвечала Анна, и ей показалось, что дейст­вительно лучше всякий день выносить неприятные разговоры с поваром и горничной, чем не жить в роскошно меблированной квартире, не носить шелковых платьев, не знаться с богатыми подругами. Бедная девочка! Она, по-видимому, сама выбрала тот образ жизни, какой хотела вести, но на самом деле она очень мало понимала, что выбирала.

  

   ГЛАВА XIII

  

   Мелкие неприятности, о которых так легко упоминал Матвей Ильич, оказались очень и очень тяжелыми для Анны, не при­выкшей ни к чему подобному. Ей беспрестанно приходилось слышать, как и прислуга, и разные торговцы бранят ее отца, упрекая его в нечестности; ее уверениям, что скоро получатся деньги и все долги будут уплачены, никто не придавал значения; лакей смотрел на нее с презрительным состраданием, повар покупал дрянные припасы и объявлял, что лучших без денег достать нельзя; Софья плохо исполняла свое дело и на всякое замечание ее отвечала: "Если я для вас нехороша, потрудитесь рассчитаться со мной, я найду себе другое место".

   Анна знала, что не в состоянии рассчитаться, и принужде­на была скрепя сердце переносить дерзость служанки.

   Девочке, конечно, было бы гораздо легче переносить все это, если бы она в ком-нибудь видела сочувствие и поддержку, если бы отец обращался с ней, как с другом, искал в ней утешения и сам с любовью относился к ней. Но ничего подобного не было. Матвей Ильич всегда заботился, главным образом, о самом себе, а болезнь сделала его еще более эгоистичным. Он был постоянно в раздраженном, неприятном расположении духа, он беспрестанно требовал от дочери разных услуг себе: застав­лял ее читать вслух по целым часам книги, в которых она не по­нимала ни слова; часто требовал, чтобы она ночи просиживала с ним, когда его мучила бессонница; сердился, замечая на глазах ее слезы, а на лице выражение уныния, и не старался сделать для нее жизнь сколько-нибудь приятнее. Когда она начинала жаловаться на скуку или на дерзкое обращение кредиторов, он прерывал ее на первых же словах, кричал, что у нее дурной характер, что она нисколько не сострадает его болезни, что она неблагодарна, что она уморит его. После каждого из таких припадков гнева ему действительно стано­вилось хуже; а доктор, лечивший его, повторял каждый день, что для него всего нужнее спокойствие, что волнения не только задерживают его выздоровление, но положительно грозят его жизни. Анна не могла не чувствовать сожаления к беспомощ­ному положению отца; мысль лишиться его и в особенности сделаться виновницей его смерти страшила ее... И вот первый раз в жизни пришлось ей в заботах о другом забывать себя, стараться казаться спокойной и веселой, чтобы развлекать отца, взвешивать каждое свое слово, чтобы не встревожить его каким-нибудь неосторожным замечанием. Усилия, которые бед­ной девочке приходилось делать над собой, были страшно тяжелы для нее, и, главное, первое время они редко удавались ей. Выслушав наставление доктора о том, как следует обращаться с больным, она шла в его комнату с твердой решимостью завести какой-нибудь веселый разговор, быть крот­кой и предупредительной. Несколько минут ей действительно удавалось исполнять это намерение, но Матвей Ильич угрюмо относился к ее попыткам втянуть его в разговор, начинал вор­чать на нее за какой-нибудь беспорядок в доме, которого она не могла устранить,- и напускная веселость ее исчезала: она теряла терпение, отвечала отцу или сердитым, или плаксивым голосом; это еще больше раздражало его, и кончалось тем, что она уходила в свою комнату вся в слезах, с горьким сознанием, что причиняет отцу вред, что ее присутствие не облегчает его страданий, а, напротив, увеличивает их.

   Так шли дни за днями, и одно, что несколько утешало Анну, это была надежда на приезд тетки. Девочка и сама не могла бы отдать себе отчета в том, чего именно она ждет от этого приезда, но она была уверена, что Татьяна Алексеевна внесет в ее жизнь перемену, и перемену непременно к лучшему.

   И вот в один ясный октябрьский день к подъезду подкатил щегольский экипаж Ивана Ильича Миртова, и через несколько секунд Анна услышала в передней голос тетки.

   В один миг она уже была подле нее, сияя радостью и гото­вясь осыпать ее самыми нежными ласками. Татьяна Алексеевна встретила племянницу со своей обыкновенной, добродушно небрежной манерой. Она уклонилась от объятий, которые могли бы смять ее наряд, слегка поцеловала Анну, дружески взяла ее за руку и, оглядывая с ног до головы, заметила:

   - У, как ты выросла, совсем большая девица стала! И не растолстела, не загорела. А мы уж боялись, что ты опять дере­венщиной станешь. Ну что, как здоровье папаши?

   Анна всегда считала свою тетку очень доброю и искренно любила ее, но в тоне и манерах Татьяны Алексеевны было что-то, подавлявшее всякие порывы нежности. Анна мечтала броситься к кому-нибудь на шею, выплакать все свое горе и услышать слово утешения и одобрения, но она с первого же взгляда почувствовала, что отнестись таким образом к изящной нарядной даме, шедшей рядом с ней в комнату больного, совершенно невозможно. Она сдержала слезы, готовые хлынуть из глаз ее, и постаралась весело отвечать на шутливые вопросы гостьи.

   Татьяна Алексеевна просидела больше часа у больного и бы­ла так весела, рассказывала так много интересного о своих путешествиях, что Матвей Ильич совершенно оживился и сбро­сил всю свою угрюмость. Прощаясь с гостьей, он сказал ей:

   - Уж вы, сестра, пожалуйста, не оставьте мою бедную Анну. Ей скучно со мной, калекой, а одну я не могу ее никуда отпускать: позвольте ей иногда выезжать с вами.

   - Еще бы, конечно! - вскричала Татьяна Алексеевна.- Annette должна почаще приезжать к нам, и я сама буду за ней заезжать. Нужно только подумать об ее туалете. В прошлом году она одевалась еще, как девочка; теперь уж это не годится, она выглядит совсем взрослой девицей. Barbe и Lise навезли себе множество обнов из-за границы... Они тебе покажут, ду­шенька, когда ты к нам приедешь. Мы тогда и о твоих костюмах поговорим. Выпроси только у папа побольше денег - я тебя научу, как ими распорядиться.

   Татьяна Алексеевна пожала руку больного, ласково потре­пала по щеке Анну и вышла из комнаты, слегка шурша длинным шлейфом своего шелкового платья.

   Приезд ее действительно внес нечто новое в жизнь Анны, но это новое было нечто другое, как новая забота. Опять бывать в доме тетки, выезжать с нею вместе - об этом удовольствии Анна давно мечтала, но это требовало новых расходов, траты денег, которых у отца ее не было. Откуда, как достать эти деньги? А ведь если не достать их, это будет значить не только отказаться от всяких удовольствий, но и прямо признаться в своей бед­ности, в невозможности пользоваться ими.

   Анна сидела, печально опустив голову и совсем забыв о своем намерении принимать при отце веселый вид.

   - Ну, девочка, чего же ты так задумалась? - обратился к ней Матвей Ильич.- Неужели ты не радуешься возвращению тетки?

   - Я думаю, мне нельзя будет часто видеться с ней,- проговорила Анна, и слеза блеснула на ее глазах.- Вы слыша­ли, папа, что она говорила о деньгах!

   - Ах, ты вот о чем! - вскричал Матвей Ильич.- Неужели же ты думаешь, я не понимаю, что ты не можешь быть одета хуже других. Пожалуйста, будь спокойна! Послезавтра мне обещали достать денег, и я дам тебе довольно на все!

   Лицо Анны озарилось радостью, и она от души поблагодари­ла отца за его доброту.

   Через день она имела удовольствие отвезти тетке довольно крупную сумму на свой туалет, она провела несколько часов со своими кузинами и Жоржем, любуясь их заграничными обновками, слушая их рассказы, и среди веселой болтовни забы­ла на время все свои заботы и огорчения.

   Через неделю в комнату ее стали приносить из разных магазинов новые платья, шляпки и прочие вещи, заказанные для нее Татьяной Алексеевной. Анна все находила прелестным, всем восхищалась и начинала чувствовать себя счастливою, но удовольствие ее продолжалось недолго.

   В комнату вошла Софья. Она оглядела обновки барышни с видом знатока, похвалила их и затем спросила:

   - Это что же, барышня, тетенька вам все подарила?

   - Совсем нет,- обиженным тоном отвечала Анна,- это мне купил папенька.

   - Папенька?! - удивилась девушка.- Как же это, у ваше­го папеньки не хватает денег, чтобы платить людям, которые ему служат, а хватает на такие покупки! Нехорошо, барышня: вон вы будете как щеголять, а я уж третий месяц не могу ни копейки дать своей старухе-матери, она чуть с голоду не помирает!

   Софья оттерла слезу, показавшуюся в глазах ее, и быстро вышла из комнаты. Анна почувствовала и горе, и стыд. Она поняла, что не имеет права тратить на себя деньги, которые по справедливости должны принадлежать другим; изящные платья и хорошенькая шляпка вдруг потеряли для нее всю свою прелесть; ей показалось, что у нее никогда не хватит духа наде­вать их, носить их при ком-нибудь, знающем положение отца ее.

   Она тотчас же побежала в комнату Матвея Ильича, высказа­ла ему все свои мысли и просила его не покупать для нее ничего больше, пока они не расплатятся с долгами.

   - Пожалуйста, оставь ты эти глупые фантазии,- нетерпе­ливым голосом отвечал Матвей Ильич.- Долги делаешь не ты, а я, значит, и заботиться тебе о них нечего. А одеваться хорошо ты должна, я этого требую! Очень мне приятно прослыть за нищего, который не в состоянии сделать дочери порядочного платья!

   Анна видела, что должна покориться, что ей вменяется в обязанность то, что она считала просто удовольствием.

   Татьяна Алексеевна стала раза два-три в неделю брать племянницу к себе и возить вместе со своими дочерьми в театр, к знакомым, на гулянья. Туалет, сделанный Анне осенью, пришлось возобновлять раза три в течение зимы; кроме того, девочке требовалось немало денег на разные безделушки. Мат­вей Ильич всегда отыскивал средства удовлетворить этим так называемым потребностям дочери, но она видела, каких забот и неприятностей это стоит, и не могла по-прежнему беззаботно веселиться. Она видела, как отец посылал закладывать свои часы или серебряные ложки, чтобы сделать ей бальное платье, и как тщательно скрывал он это от знакомых; она знала, что он отка­зывается принимать дорогое лекарство, предписанное ему док­тором, чтобы сберечь деньги ей на перчатки и ленты; она крас­нела всякий раз, проезжая в карете мимо дворника своего дома и соседних лавочников: ей казалось, что все они глядят на нее с упреком и насмешкой. От Софьи же и остальной прислуги она положительно прятала свои обновы: так стыдно ей было щеголять перед людьми, не получавшими вознаграж­дения за свой труд.

   Анна пробовала один раз откровенно поговорить с теткой и на приглашение ее ехать куда-то на вечер прямо объяснила, что не может сделать себе нового наряда.

   Татьяна Алексеевна выслушала ее очень сухо.

   - Я не знала, что положение отца твоего так дурно,- заметила она,- муж мой говорил мне об этом, но я ему не совсем поверила: он все видит в мрачном свете; конечно, в та­ком случае тебе нечего и думать о выездах - бедные девушки должны сидеть дома и заниматься работой. Я очень жалею, что до сих пор брала тебя с собой, тебе лучше отвыкать от роскоши.

   После этого разговора Анна целых две недели не получала от тетки приглашения. Матвей Ильич очень удивлялся и тре­вожился этим. Когда Анна рассказала ему, в чем дело, он ужас­но рассердился.

   - Глупая, неблагодарная девчонка! - кричал он на дочь.- Я всеми силами стараюсь, чтобы ты жила в порядочном об­ществе и не стояла ниже других, а ты смеешь играть со мной такие шутки! Неужели ты думаешь, что приятно слыть нищей? Вон тетка и знать тебя не хочет после твоих умных признаний. Да еще бы! Очень ей нужно возиться с бедной родственницей: она тебя и на порог к себе не пустит!

   Анна должна была в тот же день написать под диктовку отца письмо, в котором просила тетку забыть их прежний разговор, уверяла, что преувеличила несколько стесненное поло­жение отца, и объявляла, что получила от него сумму денег, которой хватит на десяток бальных платьев.

   На другой день Татьяна Алексеевна заехала навестить боль­ного; они вместе смеялись над глупыми фантазиями девочки, которой представляется интересным разыгрывать роль обижен­ной судьбой. Татьяна Алексеевна была по обыкновению весела, любезна и увезла с собой Анну, чтобы ехать вечером в оперу.

   Этот случай произвел на Анну тяжелое впечатление. До сих пор она думала, что тетка искренно любит ее и заботится о ней; теперь же оказывалось, что она любит вовсе не ее, а просто богатую девочку, которую может одевать по своему вкусу и всю­ду вывозить с собой. Обедней она совсем - и ее, как говорил отец, не пустят даже на порог дома богатых родственников; случись с ней горе, несчастье - и она не посмеет пойти расска­зать им его, попросить у них совета, утешения! А между тем какою доброю кажется с виду ее тетка! Как все выхваляют ее чувствительность, ее нежное сердце! Значит, все это маска, маска, под которою скрывается черствость и сухой эгоизм! Анна и прежде давно уже замечала, что люди умеют казаться при других совсем не такими, каковы они на самом деле. В об­ществе, при гостях, Варя и Лиза обращались с ней, как с нежно любимой младшей сестрой, но наедине они не упускали удобного случая сказать и сделать ей что-нибудь неприятное, чем-нибудь оскорбить и уколоть ее. Она уже привыкла к дурно­му нраву своих кузин, сама не любила их и всегда считала их особенно дурными, не похожими на других людей. А теперь оказывалось, что и мать их, если не совсем такая же, как они, то отчасти похожа на них. Да и она ли одна? Может быть, и мно­гие из тех лиц, которые представляются ей такими милыми и хорошими, на самом деле вовсе нехороши.

   И вот девочка начала с недоверием относиться к окружаю­щим. Она стала внимательнее прежнего присматриваться и при­слушиваться к тому, что говорилось и делалось вокруг нее, и часто казалось ей, что она подмечает неискренность и лице­мерие там, где прежде все казалось ей таким очаровательным. Часто, отвечая на ласковый прием какой-нибудь хозяйки дома, она думала про себя: "Все это она мне говорит, потому что счи­тает меня богатой: если бы она знала, что я бедна, она, может быть, выгнала бы меня от себя". И девочка невольно становилась задумчивой, теряла свое прежнее оживление и остроумие. - Какая ты нынче скучная, Анна! - говорил Жорж.- Бывало, я любил болтать с тобой, ты была такая веселая, а теперь от тебя слова не добьешься!

   - Я становлюсь старше, у меня больше мыслей в голове,- с улыбкой отвечала Анна,- я не могу быть такой, как прежде.

   - Воображаю себе, какие у тебя мысли! - вскричал Жорж.- Еще когда ты жила у нас и чему-нибудь училась, можно было надеяться, что из тебя выйдет сколько-нибудь умная женщина, а теперь твое образование считают окончен­ным; ты, кроме танцев да пустой болтовни, скоро и знать-то ничего не будешь.

   Слова Жоржа, сказанные по обыкновению насмешливо и без всякого серьезного намерения, огорчили Анну. Она чувствовала, что ее двоюродный брат прав, что образование ее окончено при самом начале, что у нее нет никакой возможности приобре­тать знания и развивать свой ум.

   - Что же мне делать, Жорж?! - жалобным голосом про­говорила она.- Я бы хотела учиться, но папенька не желает (бедная девочка не решалась сказать: не имеет средств) нани­мать мне учителей.

   - Право не знаю, что тебе делать,- небрежным голосом проговорил Жорж.- Может быть, ты могла бы читать? У меня есть книги, я бы тебе давал, только я решительно не знаю, какие книги читают обыкновенно девочки.

   - Ничего, Жорж, я попробую читать хоть какие-нибудь,- это все же лучше, чем никаких, - обрадовалась Анна.

   С этих пор Анна нашла чем заполнить те часы, которые оставались у нее от ухода за больным отцом и от выездов с теткой. Сначала ей трудно было понимать многое в тех книгах, которыми снабжал ее Жорж, но мало-помалу, по мере при­вычки к чтению и к умственному труду, мысли ее прояснились, и она стала без труда усваивать себе то, что прежде считала недоступным для себя.

   За книгой ей удавалось иногда проводить приятные часы и на время забывать окружающие неприятности. А неприят­ности эти становились все сильнее и сильнее. Здоровье Мат­вея Ильича не только не поправлялось, но заметно ослабевало; с этим вместе возрастала и его раздражительность. Анна при­выкла терпеливо переносить его капризы, улыбаться ему, когда на сердце ее было невыносимо тяжело, забывать о себе, чтобы доставлять ему минуты спокойствия и развлечения. В комнате больного она умела сохранять веселый вид и ровное расположение духа, но усилия, какие приходилось для этого делать над собой, утомляли ее больше самой тяжелой работы. И только что она собиралась отдохнуть, являлся посланный от тетки: она должна была наряжаться и ехать веселиться, не забывая ни на минуту придавать лицу самое любезное выраже­ние, казаться милой, веселой, всем довольной. По возвращении домой ее ждали упреки прислуги, длинные счета лавочников, часто приходивших лично заявлять свои требования, и, наконец, даже лишения в вещах первой необходимости. Матвей Ильич продал и заложил все, что возможно было из своих вещей, задолжал всем, кто соглашался верить ему в долг, и, наконец, ему приходилось, чтобы сколько-нибудь сохранить вид богатого человека, отказывать себе и дочери в необходимом и тратить все получаемые деньги на предметы роскоши. Эти лишения особенно тяготили Анну ради отца: она понимала, как необхо­дима ему здоровая пища и аккуратный прием лекарства, а он готов был по целым неделям не есть мяса и не исполнять предписаний доктора, только бы устроить богатое угощение приятелю, зашедшему посетить его, только бы купить дочери какую-нибудь роскошную безделушку! О, как противны стали Анне все эти безделушки теперь, когда они покупались такою дорогою ценою; как искренно хотелось ей лучше жить в бед­ности, чем казаться тем, чем она не могла быть на самом деле! Пока наряды и вся роскошная обстановка доставались ей со­вершенно даром, она любила их и придавала им большое значение. Но теперь у нее часто стала являться мысль: "Да из-за чего же мы хлопочем? Стоит ли так много заботиться и мучиться для того, чтобы люди, к которым мы совершенно равнодушны, говорили: "Как прелестно одета Миртова! Как к ней идет этот наряд!" или "Миртовы, должно быть, очень состоятельные люди: он хоть и болен, а как хорошо живет, как мило одевает свою дочь!"

   Она видела, что удовлетворенное тщеславие не может напол­нить всю жизнь, не может заставить забыть действительных неприятностей, и мало-помалу похвалы окружающих стали радовать ее меньше прежнего. Она стала делать меньше усилий, чтобы заслуживать их, она стала даже находить оскорбитель­ным, когда ею восхищались за ее богатый наряд; ей думалось, что лучше было бы жить с людьми, которые не видели бы в ней только богатую барышню, а уважали бы ее одинаково во всяком костюме, во всякой обстановке.

  

   ГЛАВА XIV

  

   Прошло четыре года. К дому Ивана Ильича Миртова подъехала карета, и из нее вышла бледная молодая девушка в глубоком трауре. Это была Анна. Она возвращалась с клад­бища, куда за месяц перед тем проводила отца своего.

   Последние полгода Матвей Ильич не вставал с постели, и только усердные заботы дочери поддерживали его жизнь. Тяжело было Анне ходить за больным, часто утомлялась она, иногда даже в душе роптала на свою несчастную судьбу, но теперь, когда отца не стало, она вдруг почувствовала, как сильно за эти последние годы привязалась к нему, как он был дорог ей именно, может быть, потому, что он нуждался в ней, что она привыкла заботиться о нем. Она знала, что, несмотря на его капризы и часто эгоистичные требования, он любил ее, и полюбил особенно в последнее время, когда она мало-по­малу сделалась для него кроткой и преданной сиделкой, и те­перь она чувствовала себя одинокой, вполне сиротой.

   Ей казалось, что она