Анненская Александра Никитична - Анна

туалетом. С помощью небольшой перешивки одно из старых платьев кузин пришлось девочке впору; гувернантка усердно вымыла ей лицо, шею и руки душистым мылом, подстригла,

   припомадила и туго перевязала ленточкой ее волосы, обула ее в новенькие прюнелевые сапожки и в таком виде, с неко­торою гордостью, представила Татьяне Алексеевне.

   - Ну вот, теперь на что-нибудь похожа,- заметила тетка, одобрительно осматривая девочку.

   Может быть, Аня действительно была в это время на что-нибудь похожа, но, надобно сознаться, на что-нибудь весьма некрасивое. Голубое кашемировое платье выказывало гораздо резче деревенского сарафана грубость кожи девочки и красноту ее рук; зачесанные назад и крепко привязанные волосы при­давали какое-то странное, неестественное выражение ее лицу, в глазах ее вместо оживления, каким они блистали в деревне, виднелось какое-то тяжкое недоумение; губы ее складывались в плачевную гримасу; туго затянутый лиф платья стеснял ее движения; она едва смела ступить в своих новых сапожках на высоких каблуках - ей все казалось, что она сейчас упадет.

   - Тетя, можно мне теперь снять все это? - робким голо­сом спросила она, простояв несколько минут перед Татьяной Алексеевной и надеясь, что весь этот мучительный костюм надет на нее только на время, напоказ.

   - Как снять, глупенькая! - удивилась Татьяна Алексе­евна.- Что же ты наденешь? Неужели свои деревенские лох­мотья? Нет, душечка, здесь у нас ты будешь всегда одета прилично. Поди теперь с мадемуазель в комнату твоих кузин и постарайся вести себя, как следует барышне.

   В деревне Аня сердилась и топала ножкой, когда ее называли "барышней"; если ей предлагали сделать что-нибудь очень неприятное, она кричала: "Я не хочу" и убегала прочь; но здесь это было невозможно. Во-первых, новость и необычность об­становки сильно смущали ее: она не могла свободно говорить со всеми этими людьми, которые были так непохожи на людей, окружавших ее до сих пор; она как-то инстинктивно понимала, что ласковость в обращении этих людей не была полною любви ласкою ее бабушки, что под этой ласковостью скрывалась настойчивость, против которой ей нельзя бороться. И она не пыталась бороться. Она спокойно последовала за гувернанткой в комнату своих двоюродных сестер, покорно подвергалась их насмешкам над ее некрасивою наружностью, покорно сложила руки, как учила гувернантка, и покорно просидела целый час на стуле, пока Варя и Лиза брали урок французского языка. Она чувствовала себя как будто под влиянием какого-то тяжело­го, давящего сна, от которого она не имела сил освободиться. Иногда в голове ее мелькала мысль: "Это все сейчас пройдет, сейчас их никого не будет". Но все не проходили они, не исчезали, а, напротив, заставляли девочку и стоять, и сидеть, и ходить не так, как она привыкла и как ей было удобнее, а так, как им казалось лучше и приличнее.

   Впрочем, если бы не неудобный костюм и не беспрестанные замечания гувернантки, твердо решившейся отучить свою новую воспитанницу от мужичьих манер, Ане, может быть, понра­вилось бы ее новое жилище. Там было так много неизвестного, интересного для нее! Она никогда в жизни не видала таких огромных, высоких комнат, не сидела в таких мягких, краси­вых креслах; она не понимала назначения тысячи хорошеньких безделок, лежавших повсюду,- ей очень хотелось многое по­трогать, пощупать и даже полизать языком; но, к сожалению, строгая гувернантка не сводила с нее глаз, а при ней девочка едва смела шевелиться.

   Перед обедом Татьяна Алексеевна показала ей несколько кусков красивых материй, из которых ей должны были сшить платья.

   - А сарафан будет у меня, хоть один? - спросила девочка.

   - Нет, дружок, в Петербурге девочки не носят сарафанов, ты уж лучше и не думай о них. Посмотри, какую миленькую шляпку я тебе купила!

   Аня печально дала надеть на себя шляпку, украшенную бантами и перьями, и безучастно поглядела в зеркало, к которо­му подвела ее тетка. Личико, глядевшее на нее из этого зер­кала, казалось ей каким-то чужим, незнакомым, совсем непо­хожим на то, которое весело смеялось ей из маленького бабуш­киного зеркальца.

   К обеду приехал Матвей Ильич с целым магазином самых разнообразных вещей. Во-первых, он накупил Ане множество великолепных игрушек, во-вторых, он привез всем домашним подарки, чтобы, как сам он выразился, им не так скучно было возиться с его маленькой дикаркой. У Ани глаза разбежались от удивления при виде всех вещей, накупленных ей отцом. Она едва смела прикасаться к богато наряженным куклам; особенно кукла, закрывавшая глаза и довольно внятно произносившая папа, мама, внушала ей некоторый ужас; ей страшно было брать в руки тоненькие, изящные чашечки и тарелочки, состав­лявшие кукольное хозяйство; а когда отец показал ей прелест­ный туалетный столик с зеркалом и всеми туалетными принад­лежностями куклы-модницы, она пришла в полное недоумение.

   - Зачем же это? Что же с этим делать? - с удивлением спрашивала она, рассматривая миниатюрные щеточки, гребе­ночки, крошечные флакончики с духами и баночки с помадой.

   Старшие смеялись над ее недоумением, а Варя и Лиза, которые сами не прочь были поиграть в красивые игрушки и после подарков дяди стали добродушнее относиться к маленькой дикарке, обещали объяснить ей употребление всех незнакомых ей вещей.

   - Только, пожалуйста, говорите со мной по-русски, я ведь не понимаю по-вашему! - попросила Аня.

   Татьяна Алексеевна разрешила детям говорить с Аней пер­вый месяц по-русски, пока она немножко привыкнет и к ним, и к французскому языку; и конец дня прошел для девочки веселее начала. Кузины показывали ей все свои вещи, играли с ней и, занимаясь ее игрушками больше, чем ею самой, не смеялись над ней.

   Вечером, когда пришло время ложиться спать, случилось одно обстоятельство, крайне удивившее Аню: в комнату вошла молодая девушка, про которую она тотчас же подумала: "Это, верно, барышня, какая она нарядная!",- и, почтительно покло­нившись гувернантке, сказала:

   - Матвей Ильич наняли меня ходить за маленькой ба­рышней, я пришла раздеть их.

   Гувернантка указала ей Аню, и она принялась раздевать ее так осторожно и деликатно, как будто она была хрупкая па­рижская кукла, не умевшая шевелить ни ногами, ни руками. При этом горничная беспрестанно говорила самым почтитель­ным голосом: "Позвольте-с, барышня! Не угодно ли вам-с, ба­рышня!" - так что девочка, никогда в жизни не видавшая подобного обращения, была окончательно смущена.

   - Не нужно, я сама,- говорила она, стараясь поско­рей расстегнуть пуговицы своего платья и развязать тесемки юбок.

   - Не извольте беспокоиться-с, барышня,- отвечала гор­ничная,- я вам все развяжу-с; пожалуйте сюда, сядьте на кроватку, я вам разую ножки.

   - Да не надо, я сама умею разуваться,- чуть не со слезами возражала Аня.

   - Зачем же самим-с. Уж вы позвольте, я вам все сделаю-с. Ане совестно было спорить с нарядной барышней, она покорно протягивала ей руки и ноги, краснея при этом до корня волос. До сих пор еще никто никогда не служил ей; бабушка и няня иногда раздевали ее, когда она засыпала одетою, или помогали ей в том, чего сама она не умела сделать, но и она с своей стороны оказывала им разные мелкие услуги, и эти взаимные услуги вызывались взаимной любовью, желанием ока­зать взаимную помощь, они доставляли удовольствие и тому, кто их оказывал, и тому, кто их принимал; они не могли смущать так, как смутила неопытную девочку почтительная услужливость горничной.

   "Верно, они думают, что я совсем глупенькая, ничего сама не умею делать!" - с некоторой обидой думала Аня, спеша спрятаться от этой услужливости под мягкое шелковое одеяло, покрывавшее ее нарядную петербургскую кроватку. Но нет, она напрасно обиделась. Варя и Лиза были старше ее, они-то уж конечно умели снять платья и башмачки, а между тем к ним также подошла нарядная барышня и начала раздевать и разу­вать их, причем они несколько раз сердито кричали на нее и бросали свои вещи чуть не в лицо ей, а она говорила с ними вежливо и почтительно.

   "Как здесь все странно! - думала Аня, закрывая глазки и приготовляясь заснуть.- Совсем не так, как у нас в деревне!"

  

   ГЛАВА V

  

   Со времени переселения Анны в Петербург прошло больше месяца. В первые дни девочка сильно тосковала по деревне, по милой бабушке, по доброй няне. Впрочем, тоска эта находила на нее главным образом по вечерам, когда она лежала в постель­ке и не могла заснуть. Днем же ей некогда было вспоминать о прошлом; все окружающее было так для нее ново, ей прихо­дилось беспрестанно видеть столько незнакомых вещей, слы­шать столько неизвестных слов, делать столько непривычного, что все мысли ее были заняты настоящим. Сначала это настоя­щее смутило и ошеломило ее, показалось ей в высшей степени неприятным; она даже подумывала привести в исполнение свой прежний план и бежать из Петербурга назад, в деревню. Но побег оказался невозможным: все верхнее платье ее было спря­тано в каком-то шкафу, ключ от которого хранился у горничной, а в передней, около самой двери на лестницу, постоянно сидел высокий лакей, которого она сильно побаивалась, хотя он и услуживал ей весьма почтительно за обедом; да и сама она далеко не была так свободна в доме тетки, как у бабушки; там она бегала по полям и лесам, никого не спрашиваясь, здесь всякий раз, как она хотела перейти из комнаты в комнату, гувернантка останавливала ее вопросом: "Куда вы? Зачем?" - и часто приказывала ей смирно сидеть подле себя.

   Таким образом, о побеге нечего было и думать. Впрочем, присмотревшись немножко к окружающей обстановке и слегка попривыкнув к новой жизни, Аня стала находить, что и в ней есть много приятного. Отец чуть не каждый день привозил ей какой-нибудь подарок: то игрушку, то коробку конфет, то хорошенькую вещицу для наряда; подарки радовали" ее, она помнила, что в деревне у нее не было ничего подобного, и ей становилось уже жалко расстаться со своими сокровищами. Тетка часто брала ее с собой кататься, и она с удовольствием следила глазами за пестрой толпой, сновавшей по улицам. Когда ее возили в театр, она приходила в такой восторг, что гувернантке стоило большого труда удержать ее от криков радости; дома ей приятно было играть новыми, богатыми игрушками, приятно было рассматривать разные красивые без­делушки, украшавшие комнаты, приятно было расхаживать по мягким коврам, устилавшим эти комнаты, особенно приятно вечером, при ярком свете ламп.

   Четвертого декабря, в день именин Вари, Миртовы обыкно­венно устраивали небольшой детский вечер. У Жоржа и сестер его было много знакомых мальчиков и девочек, и все они получили приглашение повеселиться с именинницей. У детей заранее шли самые оживленные толки об этом вечере; мать заботилась о том, чтобы приготовить им новые, свежие наряды и накупить побольше угощений; они рассуждали и советовались, как лучше занимать своих гостей.

   Аня, конечно, могла принимать мало участия в этих сове­щаниях, но она с большим интересом прислушивалась к ним. Как девочка живая, она очень любила общество и в деревне привыкла постоянно проводить время вместе с другими детьми; с кузинами своими она не могла подружиться: они были старше ее, они знали множество вещей, о которых она не имела ни малейшего понятия, они не интересовались тем, что ее за­нимало. В числе же приглашенных гостей должны были при­ехать, как ей сказали, несколько девочек и мальчиков одних с нею лет и моложе ее; Аня мечтала о том, как она познакомится и подружится с ними, и с нетерпением ожидала увидеть их; она припоминала все те игры, которые особенно любила в деревне, и собиралась поиграть в них со своими новыми знакомыми, а когда они устанут бегать и играть, она думала угостить их самой интересной из сказок Панкратьевны. Аня успела уже отчасти привыкнуть к петербургским костюмам: она выучилась ходить в сапожках на каблучках и носить платья с лифами, хотя все еще просила шить их как можно пошире в талии. Новое белое платьице, приготовленное для нее Татьяной Алек­сеевой к четвертому декабря, сидело на ней очень свободно; горничная, услуги которой она уже принимала спокойно, ни­сколько не конфузясь, согласилась завязать ее новый розовый кушак так, чтобы он нимало не стеснял ее; а парикмахер, убиравший ей голову, нашел, что всего лучше пустить ее густые волосы свободно виться локонами вокруг головы и шеи. Девочка вбежала совершенно довольная в гостиную, где уже сидела ее тетка и кузины. Вид ярко освещенных, прибранных по-празд­ничному комнат привел ее в еще более веселое расположение духа; она не смутилась даже, когда гувернантка перевязала ее кушак несколько потуже, а тетка сказала ей:

   - Смотри, Анна, веди себя прилично, помни, что ты не в де­ревне!

   Все мысли ее были заняты ожиданием гостей, и она пере­бегала от одного окна к другому, чтобы скорей увидеть их. И вот наконец они начали съезжаться. Сначала Аня сконфу­зилась было немножко и отошла в задний угол комнаты, но когда она увидела, как ласково целуют ее важные барыни, к которым подводила ее Татьяна Алексеевна, как приветливо протягивают ей руку все незнакомые мальчики и девочки, она ободрилась, стала смело разглядывать гостей, которые каза­лись ей необыкновенно красивыми, развязно отвечала на все вопросы и громко делала свои собственные замечания.

   - Что это у тебя такое? - обратилась она к одной из старших девочек, дергая веер, висевший на серебряной цепочке у ее пояса, и, когда веер был открыт, с удивлением восклик­нула:- Эво-на, штука какая! - Девочка с недоумением погля­дела на Варю, и та поспешила объяснить ей по-французски:

   - Маленькая кузина только что приехала из деревни, она совсем глупенькая и не умеет даже говорить.

   Аня не поняла этих слов, не поняла того снисходительно-презрительного взгляда, каким окинула ее Варина подруга, и минуту спустя начала оживленный разговор с одним мальчи­ком, уверяя его, что бегать по этому гладенькому полу (она подразумевала паркет) и не расквасить себе нос не в пример труднее, чем влезть на высокую сосну.

   - Да вы разве пробовали? - с улыбкой спросил мальчик.

   - Эка, еще бы! Да я, знаешь, выше Митьки влезала, а он на что был ловкий. Это у нас раз ребята заспорили... - Увлекшись воспоминаниями своей деревенской жизни, девочка собиралась рассказать одно из своих похождений, которое, вероятно, при­вело бы в крайнее удивление петербургских детей, но гувер­нантка заметила выражение насмешливого недоумения на лицах ее слушателей и успела вовремя остановить ее.

   В ожидании танцев, которые должны были начаться в девять

   часов, Жорж увел своих товарищей к себе в комнату; Варя и Лиза ушли со старшими девочками в гостиную, а Аня осталась в зале с младшими детьми. Никого из старших в ком­нате не было, и девочка чувствовала себя совершенно непри­нужденно.

   - Давайте во что-нибудь играть,- обратилась она к детям.

   - Давайте,- отвечали ей благовоспитанные дети, сидевшие чинно в ряд, скромно сложа ручки.

   - Как же мы будем играть? - придумывала Аня.- Хотите в стадо? Это ужасно занятно! Вот ты (она указала пальцем на одного из мальчиков) будешь пастухом, а кто-ни­будь будет волком, а я буду собакой, а другие будут коровами - хорошо?

   - Пожалуй!

   Благовоспитанные дети встали с места, оправили свои платьица и стояли кучкой, не зная, что делать.

   - Ну, чего же вы,- командовала Аня.- Кто волк? Ну, будь ты! - Она указала на одну из девочек.- Спрячься вон там, за фиртупянами, а ты - как тебя зовут-то? Петя, что ли? Возьми эту палку, это будет кнут, и гони коров, а я собака, я тебе буду помогать!

   Коровы в бальных платьицах направились в противопо­ложный угол комнаты, толстенький пастух последовал за ними, с трудом таща огромную палку, всунутую ему в руку Аней, а сама Аня самым добросовестным образом принялась за роль собаки. Она бегала вокруг стада, лаяла и ворчала по-собачьи, делала вид, что собирается укусить ту или другую корову, отходившую от стада, и даже не на шутку перепугала самых маленьких из девочек. Когда наконец на сцену выступил волк, одушевление ее достигло высших размеров. Девочка, пред­ставлявшая хищного зверя, думала, что эта игра, вроде боль­шинства известных ей, должна состоять в том, что она будет догонять "коров" и что пойманною сочтется та, до которой ей удастся дотронуться. Но Аня понимала дело иначе.

   Увидя волка, вышедшего из засады, она громко заворчала и набросилась на него, готовясь вступить в настоящую драку.

   - А ты чего же? - закричала она на пастуха.- Валяй его палкой! Экий пентюх!

   В своем увлечении Аня не заметила, что ее лай привлек старших девочек, которые, стоя в дверях залы, насмехались над ней, что Лиза побежала обо всем пересказать матери и что к ней подходила тетка.

   - Довольно, дети,- сказала Татьяна Алексеевна мягким голосом, хотя лицо ее выражало беспокойство и неудовольствие.- Перестань, Анна, ты смяла платьице Лиденьки; Лиза, займи гостей, пока не начались танцы, а ты, Анна, приди ко мне на минутку.

   Она взяла за руку девочку и увела ее с собой. Проходя мимо детей, Аня слышала, как они говорили: какая она смеш­ная! Она лает, точно собака! Она разорвала мне платье. Да это просто какая-то мужичка!

   Татьяна Алексеевна довела ее молча до своей спальни и там только заговорила с ней.

   - Бедная девочка! - сказала она ей ласковым голосом.- Ты слышала, как все смеются над тобой! Что делать, ты не виновата, что не умеешь еще вести себя как следует. Ничего, понемногу научишься! А пока тебе лучше держаться подальше от других детей. Не ходи к ним, посиди здесь, я тебе пришлю твои игрушки и гостинцы. Не плачь, я ведь это говорю для твоего добра! Тебе же неприятно будет служить посмешищем для всех гостей.

   Ане это было действительно очень неприятно; ей вовсе не хотелось возвращаться в зал, где ее насмешливо называли мужичкой, но и сидеть одной, когда все веселились, лишиться праздника, которого она ожидала с таким нетерпением, было тяжело. Она не дотронулась ни до игрушек, ни до гостинцев, присланных ей теткою, и, забившись в самый темный угол комнаты, долго безутешно плакала. Еще никогда в жизни не чув­ствовала она себя такой несчастной, как в эту минуту. И что она такое сделала? Из-за чего смеялись над ней, бранили ее? В деревне она сто раз играла в "стадо", все дети очень любили эту игру, и все именно ее выбирали в "собаки", потому что она хорошо лаяла и храбро дралась с волком. А здешние дети? И играть-то совсем не умеют? Она смяла платьице Лиденьки - экая важность! В деревне она не только рвала рубашки "волков", но даже подставляла им порядочные синяки под глаза, и никто этому не удивлялся, без этого нельзя играть - как же не бить волка? В деревне было гораздо лучше! И вот ей представилась комната ее бабушки, слабо освещенная одною свечою. Бабушка сидит на стуле йодле большой лежанки, Матрена на лежанке; обе они вяжут чулки и о чем-то вполголоса разговаривают, а в другом углу она, Аня, играет со своими двумя любимыми подругами: кузнецовой Феклушей и Стешей. На обеих девочках надеты довольно толстые, грязные рубашки, волосы их растре­паны, руки грубы и нечисты, они очень некрасивы, совсем не похожи на тех девочек, которые танцуют теперь там, за несколько комнат от нее. И тот зал, где они танцуют, вовсе непо­хож на бабушкину комнату! Какой он большой, светлый, краси­вый! В воображении девочки ясно представилась картина вели­колепных комнат в доме дяди, и сравнительно с этими комната­ми жилище ее бабушки в первый раз показалось ей бедным, жал­ким, неприглядным. Ей вспомнилось, как она собиралась убе­жать из Петербурга и вернуться в деревню...

   "Какая я была глупая! - подумала она.- Здесь у меня так много игрушек и все такое хорошее; в деревне я играла одними палками да оборванной куклой: как же мне убежать отсюда! Бабушку-то жалко, и няню, и всех; там все добрые, никто надо мной не смеялся - а здесь! Ах, если бы я была такая же умная, как Варя, Лиза, Лиденька и другие девочки! Мне бы так хотелось танцевать и веселиться с ними, они такие хорошенькие!" - И девочка опять горько заплакала.

   Тетка говорила ей, что она не виновата, если не умеет вести себя как следует, что она научится. Ах, как бы ей хотелось научиться поскорее!

   Вдоволь наплакавшись, она подошла к зеркалу и попробо­вала сделать несколько шагов, сложа руки и вывертывая ноги, как учила гувернантка. Вышло очень некрасиво, совсем непо­хоже на Лиденьку.

   - Бедная я, бедная девочка! - с горьким вздохом пролепе­тала Аня. Звуки музыки и веселых голосов, доносившиеся до нее из других комнат, еще более увеличивали ее горе. Она плакала и грустила, пока не заснула, свернувшись клубочком в углу дивана; и во сне ей все представлялись красивые комнаты, нарядные мальчики и девочки.

  

   ГЛАВА VI

  

   Вечер, проведенный Анной в уединении, пока другие дети веселились, произвел на нее сильное впечатление. До сих пор она беззаботно пользовалась удовольствиями петербургской жизни и смотрела на неприятности этой жизни, как на зло, которое всеми силами нужно стараться облегчать для себя. Она покорно исполняла приказания тетки и гувернантки насчет своего костюма и обращения потому только, что не смела прямо ослушаться их; но пользовалась всяким удобным случаем неза­метно нарушить их предписания и возвратить себе свободу. Оставаясь одна в комнате, она зачастую быстро расстегивала платье, сбрасывала узкие сапожки и принималась резвиться по-деревенски: бесцеремонно размахивала руками, перепрыгивала через стулья и тому подобное. Когда кузин ее не было в ком­нате, она пользовалась тем, что гувернантка плохо понимала по-русски, рассказывала своим куклам деревенские сказки, пела им деревенские песни, играла с ними в деревенские игры. Теперь она в первый раз поняла, что этого не должно быть, что предписания тетки не были пустым капризом, что их следует исполнять очень строго, а иначе жизнь в Петербурге сделается нестерпимою. Если бы ее бранили и наказывали за неловкость и неумение держать себя, она, наверное, возмутилась бы и возне­навидела и приличные манеры, которым так трудно было выучиться, и красивые платья, из-за которых приходилось страдать. Но дело в том, что никто не думал обращаться с ней строго. Взрослые относились к ней нос гневом, а с состраданием. Рассказывая игру, затеянную ею на вечере четвертого декабря, Татьяна Алексеевна несколько раз тяжело вздохнула, а Матвей Ильич, слушая рассказ своей невестки, с такою тоскою произ­нес "моя бедная девочка!", точно говорил об опасно больной или о неизлечимом уроде. Все это и волновало, и страшно огор­чало Аню. В деревне бабушка и няня восхищались ею и всеми ее поступками; товарищи и подруги признавали, что но своей ловкости, смелости и силе она имеет полное право занимать одно из первых мест во всех играх; взрослые крестьяне называли ее "молодцом" и "славной девочкой", ей никогда и в голову не приходило, что кто-нибудь может считать ее неизмеримо ниже, несравненно хуже себя! А между тем в Петербурге вышло именно так: она для всех окружающих была существом низшим, заслуживающим сострадательное презрение! И - что всего хуже - она чувствовала, что окружающие правы, что она и в са­мом деле не может сравняться с ними. Бедная девочка! Подле нее не было никого, кто объяснил бы ей всю маловажность, все ничтожество тех преимуществ, каких у нее не хватало,- и она мучилась и тосковала, точно уличенная в каких-нибудь ужасных пороках!

   С самого первого дня приезда новая обстановка петербург­ской жизни подавила в ней большую часть ее деревенской резвости и деревенского своеволия; теперь же все заметили, что она окончательно присмирела и оробела. Она стала вни­мательнее прежнего слушать наставления тетки и гувернантки, она не нарушала их приказаний, даже оставаясь совсем одна, она следила за всем, что делали и говорили кузины, и старалась подражать им. Усилия ее разыгрывать роль светской барышни были так забавны, что окружающие, особенно Варя и Лиза, не могли удержаться от смеха. Смех этот страшно смущал Анну, она терялась, становилась еще более неловкой и смешной и в отчаянии пряталась куда-нибудь в угол, где бы никто не мог видеть ее. Гостей она стала положительно бояться и со слезами выпросила у тетки позволения не показываться чужим, приез­жавшим в дом. Татьяна Алексеевна с тайным удовольствием согласилась на ее просьбу; по правде сказать, ей было немножко стыдно показывать знакомым свою племянницу-дикарку, и она охотно оставляла Анну одну, когда Варя и Лиза принимали у себя подруг или сами ездили в гости. От домашних Аня также по возможности сторонилась.

   "Я глупая, я не умею говорить по-ихнему,- думала она,- что мне к ним лезть!"

   И она по целым часам сидела одна, ни с кем не разгова­ривая, стараясь никому не попадаться на глаза. Скучно, очень скучно было девочке в эти часы. Если бы она хоть могла играть в свои старые, любимые игры! Но нет - то были игры глупые, мужицкие, а ей нужно было поскорее сделаться барышней, она должна была забросить, забыть их!

   Бог знает, что сделалось бы с Аней, если бы эта скука, это недовольство протянулись на очень долгое время. Но неожи­данным образом она напала на средство сократить для себя долгие часы одиночества, развлечь и рассеять себя. Она сначала от скуки, от нечего делать принялась за книги, чтение заинте­ресовало ее, и скоро она пристрастилась к нему. В деревне бабушка научила ее только читать, и то не совсем бегло, да писать буквы. Матвей Ильич пришел в ужас от невежества своей дочери и решил, что ее нужно поскорей начать учить как можно больше.

   К Анне три раза в неделю ходила учительница, которая занималась с ней русским языком, географией и арифметикой; она училась французскому языку у гувернантки, а английскому языку, музыке, танцам и рисованью - у учителей своих кузин.

   В деревне девочка несколько ленилась: там для нее было так много удовольствий, что ей казалось ужасно скучным разби­рать слова в книгах или выводить на бумаге буквы. В Петер­бурге не было деревенских удовольствий. Она находила, что читать красивые книги с картинками, купленные для нее отцом, веселее, чем сидеть сложа руки, и усердно принялась за чтение.

   Учителя и учительницы нашли, что у ней большие способ­ности, похвалили ее прилежание, и эти первые похвалы, услышанные девочкой с приезда в Петербург, возбудили в ней еще больше рвения к учению.

   Один раз учительница русского языка дала Анне прочесть рассказ о жизни Ломоносова.

   - А что, хорошенький был этот Ломоносов? - спросила девочка, кончив чтение, по-видимому сильно заинтересовав­шее ее.

   - Хорошенький? Нет, не очень! - улыбнулась учитель­ница.- Да не все ли равно.

   - Да, может быть, для мужчины все равно,- задумчиво проговорила Анна,- а если бы это была женщина некрасивая, да мужичка, над ней бы все смеялись!

   - Ну, нет, это вы напрасно так думаете,- отвечала учи­тельница, - и женщина может заслужить уважение умом и зна­нием, может достигнуть того, что ею будут восхищаться, за­бывая ее некрасивую наружность.- Чтобы убедить девочку в справедливости своих слов, она рассказала ей историю не­скольких некрасивых женщин, прославившихся своими талан­тами. Анна с жадностью слушала эти рассказы. Учительница радовалась вниманию девочки, но не догадывалась, отчего вдруг так зарумянились щеки ее, так заблистали глаза ее. А дело в том, что головка девочки вдруг наполнилась самыми тщеславными мечтами.

   "Они надо мной смеются,- думалось ей,- они говорят, что я некрасивая, неловкая мужичка, но я умная, и бабушка это говорила, да и учителя тоже находят; ну, хорошо же, я буду учиться, много-много учиться, и сделаюсь еще умнее, такой умной, что все станут восхищаться мной; на Варю и на Лизу всякий полюбуется только несколько минут, а со мной будет приятно разговаривать, всякий будет считать мое знакомство за честь".

   С этой минуты Анна стала учиться уже не только от скуки. Она видела в учении средство сравняться с другими петер­бургскими девочками, даже превзойти их, заслужить их уважение, их зависть, и с жадностью накинулась на это сред­ство. Целые дни проводила она или за книгами, или за форте­пьяно, или за рисованием. Учителя приходили в восторг от ее успехов.

   - Какой удивительно талантливый ребенок,- говорили они Матвею Ильичу,- вы необыкновенно счастливый отец! - Ва­ши дочери занимаются очень недурно,- отвечали они на вопро­сы Татьяны Алексеевны,- но ваша племянница просто ма­ленькое чудо! Не знаешь, чему больше удивляться: ее понят­ливости или ее необыкновенному прилежанию!

   Анна слышала все эти похвалы и с некоторою гордостью поднимала свою маленькую головку: цель ее была отчасти достигнута. В похвалах ее уму и прилежанию часто забывали ее некрасивую наружность и угловатые манеры.

   Матвей Ильич не глядел на нее с такой тоской, как в первое время по приезде ее из деревни, и, лаская, называл ее "умная головка"; замечая какую-нибудь ее неловкость, француженка-гувернантка часто снисходительно прибавляла: "Ну, что де­лать, совершенством нельзя быть: вы никогда не будете так милы, как ваши кузины, зато вы будете ученая". Татьяна Алексеевна несколько раз замечала своим дочерям:

   - Нечего вам смеяться над Анной. Она со временем будет блистать не наружностью, а умом.

   Варя и Лиза не полюбили свою маленькую кузину, но они уже не относились к ней с прежним презрением: когда им хотелось посмеяться над ней, они называли ее не "дурочкой" и "деревенщиной", а "ученой барышней", "синим чулком" и тому подобными прозвищами, не только не оскорблявшими девочку, а, напротив, доставлявшими ей удовольствие. Всего приятнее для Анны было то. что ее ум оценил Жорж. С самого первого дня приезда она почувствовала необыкновенное ува­жение, чуть не благоговение к этому красивому, ловкому, остроумному мальчику. Все, что говорил и делал Жорж, каза­лось ей верхом совершенства. И вдруг этот Жорж, сначала не обращавший на нее никакого внимания, едва замечавший ее, начал заговаривать с ней, приносить ей книги, расспрашивать у ней о том, что она читала, рассматривать ее рисунки, просить ее сыграть для него на фортепьяно ту или другую пьесу, нравившуюся ему. Анна была вне себя от восторга. Она не замечала, что мальчик просто забавлялся ее болтовней, как часто взрослые забавляются болтовней умненького ребенка; что он зевал, слушая ее музыку, что он удерживал ее подле себя, потому что ему льстила та готовность, с какой она исполняла всякое его поручение, то уважение, с каким она слушала и повторяла всякое его слово. Ей казалось, что ему приятнее проводить время с ней, чем со своими сестрами, потому что она умнее их, потому что она лучше их умеет понимать его; и как гордилась она своим умом, как хотелось ей все более и более выставлять его напоказ другим.

   Она тщательно замечала в книгах слова и обороты речи, казавшиеся ей почему-либо особенно умными, и старалась почаще употреблять их; когда при ней заходил разговор о чем-нибудь непонятном для нее, она зорко следила за выражением лиц старших: если на губах их появлялась улыбка, она смеялась, сама не зная чему; если вид был печален и озабочен, она глядела серьезно и задумчиво.

   - Неужели ты понимаешь, Анна, о чем мы говорим? - спрашивал у нее иногда кто-нибудь из взрослых.

   - Понимаю,- отвечала девочка. Она краснела, потому что говорила ложь, а взрослые, которым не было ни времени, ни охоты разузнавать правду, принимали смущение ее за признак скромности и все более и более убеждались, что она действитель­но "удивительно умный ребенок".

  

   ГЛАВА VII

  

   Чтение, музыка, рисование и занятие уроками наполняли время Анны настолько, что ей почти некогда было скучать.

   Похвалы уму и прилежанию, которые она слышала со всех сторон, придавали ей смелость, заставляли ее относиться к себе самой с меньшим унижением. Она начала сознавать, что может приобрести некоторые достоинства, помимо красоты и внешней привлекательности. Правда, она все еще с завистью поглядывала на своих кузин, когда они легко и грациозно рас­хаживали по комнатам, в свеженьких нарядах, ловко сидевших на них, когда они весело и непринужденно болтали не только со своими подругами, но и со взрослыми гостями: ей все еще хотелось когда-нибудь сделаться такой же хорошенькой и при­влекательной, как они, но это казалось ей совершенно не­возможным.

   "Экая я безобразная! - часто с грустью думала она, огля­дывая в большое трюмо всю свою неуклюжую фигуру.- Нет, уж с такой рожей нечего думать о красоте! Ну, что делать, буду учиться - хоть умом возьму".

   И она снова принималась за книги и старалась особенно усердно читать их, когда приезжали гости.

   - Что это ваша кузина вечно за книгой? - спрашивали у Вари и Лизы подруги их.

   - Да это маленький профессор в юбке,- насмешливо от­вечали они.

   Насмешка эта обижала Анну; много раз ей хотелось при­соединиться к веселому обществу в гостиной, болтать и смеяться вместе с другими детьми, а не сидеть отшельницей, заучивая какой-нибудь длинный, скучный урок; но самолюбие останавли­вало ее: что, как ее опять назовут неуклюжей мужичкой, как ее опять найдут недостойной общества благовоспитанных детей?

   Именины Ивана Ильича праздновались летом. В этот день маленький садик, окружавший великолепную дачу Миртовых, обыкновенно иллюминовался разноцветными фонариками, а ши­рокая стеклянная галерея, шедшая вдоль всего дома, украша­лась цветами и превращалась в красивую танцевальную залу.

   - Знаете, что я придумал? - вскричал в один жаркий май­ский день Жорж, с шумом входя на балкон, где сидели сестры его.- Сделаем папе сюрприз: устроим ему к именинам живые картины!

   - Живые картины? Что ж, великолепно! - вскричала Лиза. - Мы можем поставить их в саду и осветить бенгальским огнем, а зрители будут смотреть из открытых окон галереи,- предложила Варя.- Только бы мама позволила!

   Для переговоров с Татьяной Алексеевной отправился Жорж, который, как любимец матери, редко встречал у нее отказ на свои просьбы. И на этот раз она, сделав несколько неважных возражений, согласилась позволить детям исполнить задуманное ими. Постановка живых картин - дело хлопотливое. Много книг и эстампов перерыли Миртовы, прежде чем выбрали такие картины, которые им можно было изобразить без особенного труда и без большой траты на декорации и костюмы. После этого явилось новое затруднение: подыскать подходящих действующих лиц. Главные роли взяли на себя Жорж и его сестры; но их троих было слишком мало. Зимой они, конечно, легко нашли бы желающих принять участие в представлении, но на лето многие из знакомых уехали за границу или в деревню, другие жили на дачах, далеко от Петербурга, и не могли при­сылать детей своих на репетиции. Наконец и это затруднение было кое-как улажено. Началось шитье и примеривание костю­мов, повторение разных поз. Анна с завистью глядела на ожив­ление своих кузин. Она, конечно, не смела заикнуться о том, что ей также хотелось бы иметь хоть какую-нибудь самую ничтожную роль в живой картине: уж где ей, такой неуклюжей, такой некрасивой, мечтать об этом!

   За три дня до праздника, когда почти все было уже готово, вдруг случилась беда: одна из участниц картин, та самая

   Лиденька, которая должна была представлять волка в игре, затеянной Анной на детском бале, заболела корью.

   - Какое ужасное несчастье! - говорила Варя, показывая брату письмо, извещавшее о болезни девочки.- Последняя картина расстраивается, у нас не будет "гения"!

   - Да нельзя ли передать ее роль кому-нибудь? - задумался Жорж.

   - Кому же? Ведь тут нужна маленькая девочка: Вязину не пускают, у Сомовой коклюш; если бы наша Анна была покраси­вее, можно бы ее взять, она небольшого роста.

   - Ну уж, где ей! - заметила Лиза.- Она не сумеет, да и она такой урод!

   - Кто это урод? - спросил Жорж, невнимательно слушав­ший разговор сестер.

   - Да Анна, мы говорим, что ей нельзя дать роль Лиденьки.

   - Анна урод! - вскричал Жорж с непритворным удивле­нием.- Хорошее же у вас понятие о красоте! Неужели вы никогда не замечали, какие у нее чудные синие глаза? А ее волосы! Сколько вы ни взбивайте свои косички, у вас никогда не будет таких славных, густых волос! Теперь она еще слишком толста, и кожа у нее грубовата, и она одета не к лицу, но по­дождите, какова она будет годика через три,- вы лопнете от зависти!

   - Так что же, по-твоему, она может играть "гения" в нашей картине? - спросила Варя, мало польщенная словами брата.

   - Ну не знаю, об этом надо подумать,- отвечал Жорж. Анна слышала весь этот разговор из соседней комнаты.

   Сердце ее сильно билось. Как, неужели это правда? Она не безобразна, она даже хороша - может, пожалуй, сделаться лучше Вари и Лизы? И это сказал Жорж,- Жорж, которого многие, смеясь, называли знатоком красоты, на вкус и мнение которого полагались даже большие! Она толста, у нее груба кожа, она одета не к лицу... Это все можно исправить! Гувер­нантка уже раз предлагала ей мазать чем-то руки, чтобы смягчить на них кожу; чтобы похудеть, она будет есть как можно меньше и попросит у тетки позволения носить такой же узкий корсет, как у Лизы, и одеваться к лицу... Но этому ее научат! И вдруг Жорж позволит ей участвовать в живых картинах, иг­рать роль Лиденьки, стоять на мраморной колонке и держать лавровый венок над его головой - какая это прелесть! По­просить разве его? Он добрый, он, может быть, согласится.

   В эту минуту Жорж проходил по дорожке сада, мимо окна, у которого стояла девочка. Она выбежала из комнаты через балконную дверь и в одну минуту очутилась подле него.

   - Жорж! - проговорила она умоляющим голосом.- Пожа­луйста, позвольте мне представлять вместо Лиденьки!

   Жорж окинул ее насмешливым взглядом.

   - Я не думаю, чтобы "гений" могли быть такие толстые и смуглые! - смеясь, отвечал он.

   - Да ведь я кажусь толстой оттого, что у меня платье широкое,- просила Анна.- Меня можно затянуть в корсет, право, можно; а вечером я буду казаться белее.

   - Лиденька очень хорошо держалась, ты так не сумеешь! - заметил Жорж, отчасти склонившийся на просьбу девочки.

   - Вы меня поучите; я все буду делать, как вы скажете; Жорж, позвольте, у постараюсь хорошенько держаться!

   - Ну, если тебе так хочется, так пожалуй, будь "гением", надобно только уговорить сестер.

   Варя и Лиза были очень недовольны новым "гением", но за неимением лучшего принуждены были согласиться. Зато в каком восторге была Анна. Как терпеливо становилась она "в позу" по двадцать раз в день, как интересовалась она всеми подробностями своего костюма "гения", как вертелась она перед всеми зеркалами, примеривая, какая прическа ей больше к лицу.

   В день торжества все участники живых картин несколько волновались и суетились, но больше всех волновалась Анна. После несчастного вечера четвертого декабря прошло полтора года; с тех пор она еще ни разу не показывалась в много­людном обществе. Как-то она покажется теперь? Что-то о ней скажут? Что-то подумают? Девочка не мечтала, как тогда, сой­тись с подругами своих лет и побольше повеселиться; она ду­мала об одном: как бы показать всем, что она уже не "мужичка", что у нее красивые глаза и волосы, что со временем из нее выйдет красавица, да еще умная красавица!

   Одеваясь перед началом живых картин, она сердито топнула ножкой на горничную за то, что та не довольно туго затянула корсет, и заставила раз пять перечесать свои волосы, пока золотая коронка, украшавшая их, не была прикреплена именно так, как ей казалось лучше всего.

   Ей нужно было являться только в самой последней картине. В ожидании, когда придет ее очередь, она стояла, спрятавшись за деревом в саду, то бледнея, то краснея от волнения. Вот опус­тился занавес, прикрепленный между двумя деревьями, ее по­звали, чьи-то сильные руки поставили ее на колонну, с которой она должна была изображать гения, а Жорж шепнул ей:

   - Смотри, Анна, держись хорошенько, не осрамись! Она машинально приняла ту позу, какой ее учили, в глазах

   у нее потемнело, в ушах зашумело, она ничего не видела, ничего нс понимала. Раздались рукоплескании и выражения удоволь­ствия зрителей.

   А кто же этот прелестный "гений"? спросил кто-то.

   Сердце Ани вдруг так сильно забилось от радости, что она чуть не выронила венок, который держала в руках, чуть сама Не слетела со своего пьедестала. К ее счастью, занавес опустили и она благополучно очутилась на земле.

   Зрители осыпали действующих лиц картин самыми восторг, щедрыми похвалами и комплиментами. На долю Анны досталось также немало этих похвал: одна дама нашла, что она стояла точно "настоящий ангел", другая назвала ее "прелестным ребенком"; кто-то похвалил ее волосы, кто-то нашел даже у нее славный цвет лица. Конечно, все это было сказано вскользь; конечно, через несколько минут гости занялись своими разго­ворами и совершенно забыли о "прелестном гении", но тщесла­вие Анны было удовлетворено. Тугой корсет с непривычки до того давил ей на грудь, что она едва могла дышать и не смела подумать притронуться к лакомствам, которыми ее угощали; от узких сапожек ноги ее болели так, что она с трудом могла хо­дить,- но она мужественно переносила эти неприятности: она слышала, как Жорж сказал, указывая на нее, Лизе:

   - Ну что, разве я неправду говорил, что Анна вовсе не урод? Посмотри, какая она сегодня миленькая! И она решила всеми силами стараться всегда быть "миленькой".

   Когда она после отъезда гостей подошла проститься с теткой, Татьяна Алексеевна сказала Матвею Ильичу, указывая на нее:

   - Что, вы, я думаю, сегодня не узнали вашу дочку? Смотрите-ка, она почти совсем превратилась в настоящую барышню!

   И Анна заснула в эту ночь c твердым желанием оконча­тельно сделаться "настоящей барышней", как бы много ни пришлось страдать от тугого корсета и от узких полусапожек.

  

   ГЛАВА VIII

  

   С тех пор как Анна жила в Петербурге, прошло больше четырех лет. Семейство Миртовых снова все собралось вокруг стола с завтраком, как и в день ее приезда. Татьяна Алексеевна полулежала на софе, вместо нее разливала кофе Варя; Жорж, который через год должен был праздновать свое совершенноле­тие, давно уже освободился от присмотра гувернера; Анна сидела подле своих кузин, так же нарядно одетая и туго затянутая в корсет, как они; Иван Ильич по своему обыкновению читал газету, а Матвей Ильич поместился за отдельным столи­ком и так сильно задумался, что, казалось, не замечал ничего окружающего.

   - Мы, конечно, поживем несколько дней в Дрездене,- заговорила Анна, продолжая