Анненская Александра Никитична - Анна

начатый разговор,- мне так хочет­ся осмотреть тамошнюю картинную галерею!

   - В Дрезден мы заедем на возвратном пути,- отвечала Татьяна Алексеевна,- мне хочется прежде кончить курс ле­чения на водах.

   - Но вы не забыли нашего уговора, maman,- обратился к матери Жорж,- пока вы будете лечиться, я съезжу на месяц в Италию.

   - Это зависит не от меня, а от твоего отца,- отвечала Татьяна Алексеевна.- Спроси у него, сколько денег назначает он на твое путешествие.

   Жорж тотчас же предложил этот вопрос Ивану Ильичу.

   - Уж, право, не знаю,- отвечал тот.- Разорите вы меня совсем с этим путешествием! Я никогда не воображал, что поездка за границу стоит так дорого!

   - А разве уже решено, что вы едете? - спросил Матвей Ильич, как будто очнувшись от сна.

   - Как же не решено? Уже давно! - сказала Татьяна Алексеевна.- Вы знаете, что доктор посылает меня на воды, а детям также необходимо побывать за границей: я считаю, что без этого образование их не будет вполне кончено.

   - Да, брат,- добродушно заметил Иван Ильич,- и у тебя из кармана вылетит не одна лишняя сотня рублей; ведь, наверно, твоей дочери понадобится не меньше разных разностей, чем моим.

   - Анна не поедет за границу,- проговорил решительным голосом Матвей Ильич после минутного молчания.

   - Как не поеду, папа! - вскричала девочка, вскакивая с места.- Отчего же мне не ехать? Куда же я денусь?

   - Твоя бабушка, Анна Федоровна, давно просит, чтобы я от­пустил тебя погостить к ней; я обещал ей, что ты проведешь нынешнее лето в Опухтине,- отвечал Матвей Ильич. Он про­говорил слова эти с видимым усилием, лицо его было пасмурно и выражало страдание.

   - Да зачем же непременно это лето, папа? - возражала Анна чуть не со слезами.- Я могу съездить к бабушке когда-нибудь после! С какой же стати мне сидеть в деревне, когда Варя и Лиза будут веселиться за границей!

   - Какая ты странная, Анна! - заметила Варя.- Ты все хочешь равняться с нами: ведь мы же старше тебя; когда нам было четырнадцать лет, мы не ездили за границу.

   - Это совершенно справедливо,- сказала Татьяна Алексе­евна.- Я не хотела говорить вам этого, брат, но Анна даже не­сколько стеснила бы меня. Варя и Лиза уже могут всюду вы­езжать, как взрослые девушки, а она еще ребенок - мне пришлось бы держать гувернантку для нее одной.

   - Ах, ma tante, мне не нужно гувернантки! - упрашивала Анна.- Мне так хочется ехать с вами. Возьмите меня, угово­рите папа, чтобы он отпустил меня! - Она бросилась к тетке, схватила ее руку в обе свои и готова была стать перед ней на колени.

   - Тише, тише,- остановила ее Татьяна Алексеевна,- ты знаешь, что я терпеть не могу сцен; воля отца должна быть для тебя законом: если он желает, чтобы ты провела лето в деревне, у него, вероятно, есть на это причины!

   Анна попробовала было обратиться к отцу.

   - Мне очень грустно, что я должен отказать тебе, моя милая,- ласковым, печальным голосом сказал Матвей Ильич, - но это дело уже решенное: ты поедешь в Опухтино. С этими словами он встал и вышел из комнаты.

   Анна видела, что ей не осталось более надежды, Она верну­лась на свое место, едва сдерживая слезы.

   - Удивляюсь, право. Annette, из-за чего тебе огорчаться,- сказала Лиза.- Давно ли ты так любила деревню? Тебе должно быть даже приятно съездить туда.

   - Ну уж приятно, нечего сказать! - вступился Жорж,- Прожить три-четыре месяца с мужиками да с какою-то из ума выжившею старухою! Нашла удовольствие!

   От слов Жоржа жизнь в деревне представилась Анне еще печальнее, чем ей показалось сначала: губы ее задрожали, она закрыла лицо руками и вся в слезах выбежала из комнаты.

   Сборы к отъезду заняли весь дом. Бедная Анна с утра до ве­чера принуждена была слушать, какие вещи кузины ее хотели взять с собой и какие намерены купить за границей, какие достопримечательности Европы стоило осматривать и какие нет; в каких местностях можно было ожидать каких развлечений. Со всеми знакомыми ни о чем не говорилось, кроме путешест­вия; одни рассказывали впечатления, вынесенные из своих за граничных поездок, другие выслушивали планы и предполо­жения Миртовых. При этом все находили вполне естественным, что Анна не поедет с теткой.

   - Она еще слишком молода,- отвечала Татьяна Алексеевна на вопросы знакомых, - я не могу вывозить ее вместе с моими дочерьми. Матвей Ильич хочет, чтобы она провела лето у своих родственников и деревне.- И никто не делал ни малейшего замечания на это распоряжение.

   Варя и Лиза были очень рады, что кузина не поедет с ними. С тех пор как Анна перестала заслуживать их презрение своими "мужицкими манерами", они стали еще недоброжелательнее прежнего относиться к ней: они завидовали ей, зави­довали ее способности к учению, тем похвалам, какими про­должали осыпать ее учителя, завидовали живости и остроумию, с которыми она, попривыкнув к обществу, умела поддержать разговор; завидовали даже ее красоте: зеркало говорило им, что Жорж был прав, что их худощавые личики с бледными щеками, тонкими губами, безжизненными глазами теряют всякую при­влекательность рядом со смуглым лицом Анны, с ее блестящи­ми глазами и пунцовыми губами.

   Анна попробовала обратиться еще раз к отцу в надежде смягчить его, но это было напрасно: Матвея Ильича все считали удивительно добрым отцом, потому что он никогда не бранил свою дочь и никогда не жалел для нее денег; но, в сущности, только этим и выражалась его любовь к ней. Он очень редко ласкал ее и почти никогда не разговаривал с нею; она ни разу не видала квартиры, где он жил; она не имела ни малейшего понятия ни о его занятиях, ни о его времяпрепровождении; он часто приходил к Ивану Ильичу, но девочка чувствовала, что приходит он вовсе не для нее, а просто потому, что ему приятно проводить время в родственной семье; часто при этих посеще­ниях он даже не обращал на нее никакого внимания. В послед­нее время он стал как-то сильно молчалив и задумчив; он по-прежнему не отказывал дочери в деньгах ни на наряды, ни на плату учителям, но выдавал требуемые суммы не сразу и с не­которым неудовольствием. Когда Анна заговорила с ним о поезд­ке за границу и начала со слезами упрашивать его не отправлять ее в Опухтино, он в первый раз рассердился на нее.

   - Это ни на что не похоже! - почти закричал он.- Я слиш­ком избаловал тебя, исполняя все твои прихоти! Я тебе сказал, что уж решился отправить тебя к бабушке, и пожалуйста, чтоб об этом не было больше разговора! Оставь меня в покое.

   И с этих пор он стал еще угрюмее, еще реже прежнего обра­щался с чем-нибудь к дочери.

   Анна видела, что для нее потеряна всякая надежда, и, как обыкновенно бывает с людьми, самая эта безнадежность об­легчила ей горе. Когда она поняла, что поездка в Опухтино неизбежна, она стала мысленно примиряться с этой поездкой и находить хорошие стороны деревенской жизни. В этом помо­гали ей Татьяна Алексеевна и Жорж.

   - Тебе должно быть приятно, что отец отправляет тебя на лето именно в Опухтино,- говорила ей тетка.- Помнишь, ка­кой смешной дикаркой приехала ты оттуда! Пускай же и твоя бабушка, и все тамошние увидят, что сделал из тебя Петербург! Они знали тебя глупой деревенской девочкой - пускай увидят, как ты здесь образовалась и похорошела.

   И Анне стало казаться действительно очень приятно похва­статься переменой, происшедшей в ней, перед деревенскими дикарями. Она с ужасом вспоминала о том, как проводила свое детство, какие игры занимали ее, каким грязным, оборванным обществом была она окружена. Из редких писем Анны Федо­ровны она видела, что это общество до сих пор считает ее своею, что оно относится к ней, как к равной, с прежним бесцере­монным дружелюбием: не худо будет положить этому конец, не худо будет показать всем этим бедным, глупым людям, что она не прежний бессмысленный ребенок, что она стоит неизмеримо выше их!

   Жорж беспрестанно высказывал Анне сожаление, что она не едет с ними, но его сожаление выражалось в такой обидной для нее форме, что это заставляло ее нарочно отыскивать приятные стороны своей предстоящей летней жизни.

   - Бедная Анна! - говорил он.- Пока мы будем осматри­вать разные галереи и музеи, она будет сидеть, пригорюнив­шись, у окошечка какой-нибудь курной избы!

   - Как это странно, Жорж! - горячилась девочка.- С ка­кой же стати мне сидеть в курной избе? Точно вы не знаете, что Опухтино очень богатое имение и что у нас там есть огромный барский дом!

   И она мысленно приказывала растворить для себя окна и двери этого барского дома, так пугавшего ее в детстве, и ве­личественно расхаживала по большим запустелым комнатам.

   - Воображаю себе,- поддразнивал Жорж в другой раз,- как ты будешь целый день восхищаться то восходом, то заходом солнца, то коровками, то овечками!

   - Не понимаю,- возражала Анна,- отчего мне смотреть на солнце и коров в Опухтине больше, чем вам в Швейцарии! У меня будут занятия, я возьму с собой книги, буду рисовать; кроме того, в соседстве, верно, найдется кто-нибудь порядочный, с кем можно будет познакомиться.

   - Да у тебя и старых знакомых там немало,- продолжал неугомонный Жорж.- Помнишь тех Сеньку и Стешу и как там еще, о которых ты так много рассказывала, как только приехала из деревни?

   - Мало ли что я могла болтать и делать, когда была маленькой! - отвечала Анна, и румянец покрывал ее щеки,- румянец стыда за друзей ее детства.

   Она стала усердно готовиться к отъезду. Сначала в ее распо­ряжение был отдан один небольшой чемодан - Татьяна Алек­сеевна находила, что в деревню не стоит забирать много вещей,- но она чуть не со слезами выпросила себе еще два больших чемодана, и даже их едва для нее хватило. Она хотела поразить деревенских жителей как своей ученостью, так и блеском своего наряда, и потому брала с собою множество книг, почти все свои платья и несколько ящиков, наполненных лентами, кружевами, галстуками, браслетами, серьгами и всевозможны­ми безделушками.

   "Пускай и бабушка, и все они сразу увидят, что я уже не та, какой была, когда уезжала от них",- думала она, помогая горничной укладывать все эти вещи.

  

   ГЛАВА IX

  

   Письмо Матвея Ильича, извещавшее Анну Федоровну о том, что Анна проведет у нее лето, пришло в Опухтино в теплый апрельский день. Старушка, сильно одряхлевшая после отъезда своей милой внучки, сидела на крылечке своего домика и грелась на весеннем солнце, когда крестьянин, ездивший по своим де­лам в город, привез ей это письмо. Если бы радость убивала людей, то, наверно, Анна Федоровна не встала бы с места, прочтя немногословное послание своего зятя. Слезы заструились по ее морщинистым щекам, она несколько раз перечитала драгоценное письмецо, она прижимала его к груди, как будто боясь, что оно улетит и с ним вместе исчезнет и обещанная радость,- она, кажется, даже поцеловала его.

   Когда первые минуты волнения миновали, она прежде всего поспешила поделиться радостью со своим неизменным дру­гом - Матреною.

   - Матренушка, голубушка! - сказала она, нетвердыми шагами подходя к открытому окну кухни и облокачиваясь на подоконник, около которого Матрена стряпала незатейливый обед двух старушек.- Грешные мы с тобой люди: бранили Матвея Ильича, злодеем его своим называли, а он - знаешь ли, счастье какое нам посылает? - Анюту к нам отпускает, на целое лето, благодетель мой!

   Снова слезы появились из глаз Анны Федоровны - ра­достные, счастливые слезы.

   - Слава тебе господи! - произнесла, набожно крестясь, Матрена.- Хоть умрешь спокойно, как еще раз поглядишь на нее, на нашу голубушку! А скоро приедет она? Как он пишет-то?

   - Да пишет - в мае.- Анна Федоровна снова перечитала письмо.- Вот жаль только, что не говорит - в начале или в конце; коли в начале, так, значит, на будущей неделе; а может, в конце, тогда не скоро: ведь май-то месяц длинный, тридцать один день! - И лицо старушки затуманилось.

   - Ну, много ждали, тридцать-то деньков подождем,- утешала ее Матрена.- Ведь надо все приготовить для дорогой гостьи; не увидим, как в хлопотах время пройдет!

   - А все лучше бы в начале! - вздохнула Анна Федоров­на.- Шутка ли, ждать целый месяц!

   Матрена была права, говоря, что приезд Анны наделает немало хлопот и ей, и Анне Федоровне. Домик, в котором они жили, состоял из двух комнат и кухни. После отъезда внучки Анна Федоровна стала проводить все дни в кухне с Матреной, а через несколько времени перенесла туда и свою кровать: тоскливо ей было сидеть одной в комнатах, не оживлявшихся любимым детским голоском, да и прихварывать она начала частенько,- спокойнее и безопаснее казалось ей не разлучаться ни днем ни ночью с подругой всей своей жизни. Кухня была достаточно просторна, чтобы служить обеим старушкам и спаль­ней, и столовой, а гости, навещавшие их, не требовали для прие­ма особой гостиной: это были крестьяне и в особенности крестьянки деревни, находившие после своих грязных, темных изб помещение Анны Федоровны роскошным. В богато убран­ной гостиной они, вероятно, не сидели бы так смело и непри­нужденно, как в этой кухне с нештукатуреными стенами и некрашеным полом; они не говорили бы так свободно и откро­венно о всех своих делах, о всех своих скорбях, печалях и заботах. Анна Федоровна мало чем могла помочь своим бедным соседям, но жизнь, полная самоотвержения и горя, научила ее сочувствовать всякому страданию ближнего, научила ее находить слова утешения и отрады для всякого наболев­шего сердца. А если нужен был какой-нибудь практический совет, как избыть беду, отвратить грозившую опасность или уладить запутанное дело, на сцену являлась Матрена. Крестьяне давно оценили ее здравый смысл, и нередко одного ее слова довольно было для решения их ссор и недоумений.

   Так тихо, мирно жили старушки в своей "кухне", сами не сознавая той пользы, какую приносили окружающим, и часто со слезами вспоминали те счастливые времена, когда вся жизнь их была отдана заботам о двух существах, покинувших их.

   Обе они так привыкли к своей скудной обстановке, что не же­лали никакого улучшения ее и даже по нескольку месяцев не заглядывали в отделенные от них сенями комнаты доми­ка. Садик, о котором Анна Федоровна так заботилась преж­де, чтобы Аничка могла побегать и поиграть на ее глазах, около дома, да и цветочками бы позабавилась, почти совсем заглох.

   - На что нам, старухам, цветы! - говорила Матрена.- Да и кто их будет сажать! Нам с вами, сударыня, не под силу рыться в земле, а просить кого-нибудь из деревенских, так у них и своей работы полны руки, нечего их глупостями занимать.

   Анна Федоровна соглашалась со справедливостью этих слов; цветничок глох, дорожки зарастали травою, и только узенькая тропиночка, протоптанная крестьянскими лаптями, вела от ка­литки садика к крыльцу домика.

   Но то, что годилось для неприхотливых старух, не могло понравиться молоденькой девушке, насмотревшейся разных петербургских чудес. Крестьяне-соседи рады были служить "бабушке", как все они от мала до велика называли Анну Федоровну,- рады были доставить удовольствие "маленькой Аничке", которую одни из них нянчили на руках, другие - часто вспоминали, как веселую подругу игр. В домике началась работа. Полы, окна и двери обеих комнат были вымыты самым тщательным образом; на окнах навешены белые кисейные зана­вески, несколько лет покоившиеся в сундуке бабушки, и настав­лены горшки герани, роз и желтофиолей - подарок жены священника; вся мебель вычищена, выколочена, заштопана и подклеена; вместо маленькой детской кроватки поставлена и убрана белым нарядным покрывалом кровать Анны Федоров­ны, для старушки же устроена постель на двух поставленных вместе деревянных скамейках.

   - Вы что же, в комнатах спать будете? - спросила Матре­на, видя, что кухня опять отдается в ее исключительное распоряжение.

   - Конечно в комнате, подле нее, подле голубушки,- отвечала Анна Федоровна.- Ведь шутка ли, почти пять лет я ее не видала, да и приедет она не надолго, всего на одно лето, я и наглядеться на нее не успею, как же мне спать-то да­леко от нее! "

   - А может, это ей не понравится? - заметила Матрена.- Ведь она уж теперь не такой ребенок, как была, поди, совсем большая барышня.

   - Что это ты, Матрена, говоришь! - улыбнулась Анна Федоровна.- Чтобы моей Аничке не понравилось, что я подле нее! Что она, зверем каким стала, что ли? Ну, подросла, конечно, теперь на коленки не вскочит, не скажет: "Поноси, няня",- а для меня она все еще ребенок. Да теперь, как постарше стала, так, пожалуй, еще больше прежнего оценит ласку да любовь.

   Садик, благодаря стараниям двух работников, принял свой прежний вид, даже стал еще красивее, так как арендатор, которому Матвей Ильич сдал всю свою землю, за исключением небольшого участка, окружавшего домик Анны Федоровны, по­дарил старушке несколько кустов георгин, пионов и резеды.

   В первых числах мая все было готово для приема дорогой гостьи. Началось томительное ожидание; все, что можно было сделать для Ани, было сделано, а никакое другое дело не шло на ум старушкам.

   - Неужели она и вправду приедет только в конце месяца! - вздыхала Анна Федоровна.- Ведь до конца-то осталось еще больше двадцати дней.

   - Ну, сударыня,- объявляла, просыпаясь утром, Матре­на,- приедет сегодня наша гостья желанная, помяните мое слово, я видела во сне, что вся сирень в цветах,- это уж беспременно к радости! Надобно спечь лепешку с творогом, с дороги покушает голубка, она ведь любит лепешки.

   Анна Федоровна с надеждой глядела на дорогу, Матрена пекла лепешки, но день проходил за днем, лепешки черствели, а Анна все не приезжала.

   - Эх, Матвей Ильич, Матвей Ильич! - грустно покачивая головой, говорила Анна Федоровна.- И что бы ему хоть по­точнее определить, в какой день выедет, видно, никогда никого он не ждал, ни о ком не томилось сердце его!

   Наконец в один из последних дней мая месяца, когда дорожки садика начали уже понемногу снова зарастать травой, а пол комнат утратил часть своей чистоты, на дороге показа­лась небольшая дорожная коляска. Анна Федоровна легла не­множко отдохнуть после обеда, Матрена дремала, сидя у окна, и очнулась только при стуке подъехавшего экипажа.

   - Матушка моя! Ведь, кажись, приехала! Анна Федоров­на, вставайте, приехала!

   И от волнения она растерялась до того, что стояла не­подвижно на месте, не спеша даже навстречу приехавшей.

   - Приехала? Кто? Аничка? Приехала? - вскричала Анна Федоровна. Она вскочила с постели, как была в одних чулках, без чепчика и побежала к двери.

   Аня между тем вышла из коляски и по знакомой ей до­рожке садика направилась к дому, в сопровождении гор­ничной, приехавшей с нею. Анна Федоровна встретила ее преж­де, чем та дошла до крыльца.

   - Аничка, радость моя! - закричала она, протягивая к ней руки, и вдруг остановилась в недоумении.

   - Господи, да что же это такое! Разве это Аничка? - прошептала она побледневшими губами.

   - Конечно я, бабушка,- сказала Анна, подходя к ней и целуя ее.- Неужели я так переменилась, что меня и узнать нельзя? - с тайною радостью прибавила она.

   - Переменилась, родная, страсть как переменилась! - говорила Анна Федоровна, с ног до головы осматривая свою внучку.- И выросла; кажись, меня переросла, да и лицом как будто другая стала. А как же - бабушку-старуху по-прежнему ли любишь? Вот что скажи!

   - Как же не любить? Конечно люблю.- И Анна снова поцеловала старушку. Поцелуй этот был не так нежен и крепок, как желала Анна Федоровна; крошка Аня гораздо горячее целовала в былые годы свою бабиньку; но старушка и тем была довольна; она привлекла к себе девушку, она покрывала поцелуями ее лоб, глаза, щеки, губы,- казалось, она хотела сразу вознаградить себя за все годы разлуки.

   Анна давно отвыкла от подобных ласк; они, вероятно, тро­нули бы ее, если бы ее не смущала мысль о постороннем сви­детеле их. Ее горничная стояла сзади нее с саквояжем в руках и осматривалась кругом с несколько насмешливой улыбкой. Анна уловила эту улыбку и постаралась освободиться из объятий старушки.

   - Пойдемте скорей в комнаты, бабушка,- предложила она,- вон Софья не знает, куда деть мои вещи! Где же Матрена? Пусть бы она ей показала.

   Матрена стояла на крыльце и все время не спускала глаз с бывшей своей питомицы. Она так же, как и Анна Федоровна, сразу заметила перемену в ней, в ее уме также мелькнула мысль: "Точно не наша Аничка"; но когда она услыхала, что Анна назвала ее не "няней", а Матреной, что-то как будто кольнуло ее в сердце.

   Анна Федоровна, держа за руку свою внучку, подошла к крыльцу.

   - Матрена, что же это ты не здороваешься с Аничкой? С ума сошла от радости, старая!*- плача и смеясь в одно и то же время, проговорила Анна Федоровна.

   Матрена сделала шаг к девочке. Анна небрежно поцеловала ее в щеку.

   - Здравствуй, здравствуй, Матренушка,- сказала она,- пожалуйста, проведи горничную в мою комнату, пока­жи, куда поставить мои чемоданы; вон кучер несет малень­кий; надобно, чтобы кто-нибудь помог ему поднять боль­шие.

   - Не беспокойся, голубчик, все снесут; пойдем в комнату, ты, я думаю, устала с дороги,- сказала Анна Федоровна, которой хотелось, чтобы в эти первые минуты свидания милая внучка ни на кого не смотрела, ни о чем не думала, кроме нее одной.

   Они вошли в комнаты. Анна скинула пальто, шляпку и пер­чатки, подошла к маленькому зеркальцу, украшавшему одну из стен, тщательно пригладила свои волосы, поправила не­сколько смявшийся воротничок и огляделась кругом.

   - Какая маленькая и низенькая комнатка! Разве нельзя было очистить для нас несколько комнат большого дома, ба­бушка? - спросила она.

   - Нет, голубчик, большого дома уж нет: в прошлом году он начал обваливаться, так арендатор велел разобрать его,- отвечала Анна Федоровна, не спускавшая глаз с внучки, как будто стараясь в чертах этой стройной, красивой, нарядной девочки узнать свою нежно любимую маленькую толстушку.

   - Я думаю, здесь очень душно,- со вздохом заметила Анна.

   - Мне не душно, и тебе прежде не было душно, дружочек; ты помнишь ли, как здесь со мной жила? - ласковым голосом сказала Анна Федоровна.

   - Конечно помню, бабушка, я помню, как я тогда была глупа, как я не хотела носить ни перчаток, ни платьев, как часто даже снимала башмаки и чулки.

   Эти воспоминания, к которым Анна относилась с презре­нием, были полны прелести для ее бабушки.

   - А помнишь ли ты...- начала она рассказывать какое-то происшествие из времени первого детства Анны,- происшест­вие, очень маловажное само по себе, но для нее драгоценное, как все, имевшее отношение к ее любимице. Оказалось, что Анна забыла это происшествие, но с удовольствием слушала рассказ; а там за одним рассказом явился другой, и когда через несколько минут Матрена вошла в комнату, она увидела, что бабушка и внучка сидят рядом на диване, в дружеской беседе: Анна весело смеется, а бабушка смотрит на нее с лю­бовью и радостью.

   Лицо Матрены было нахмурено и озабочено.

   - Я, право, не знаю, сударыня,- обратилась она к Анне Федоровне,- куда мы поместим эту петербургскую горничную, она не хочет жить со мной в кухне.

   Анна Федоровна слегка поморщилась.

   - И зачем ты привезла ее с собой, - с легким упреком обратилась она к внучке,- точно мы с Матренушкой не могли бы услужить тебе!

   - Конечно нет, бабушка,- весело вскричала Анна.- Разве можно без горничной! Не беспокойся, Матренушка, я поговорю с Софьей: она должна жить, где я ей прикажу.

   Матрена еще раз окинула пристальным взглядом девочку и тяжело вздохнула. Если бы даже в наружности Анны не произошло никакой перемены, эти слова, тот тон, каким они были сказаны, ясно показали бы ей, что перед нею стоит не ее прежняя "Аничка".

   Анна Федоровна захлопотала, как бы поскорей чем-нибудь угостить дорогую гостью, проголодавшуюся в дороге. Матрена поспешила поставить на стол все те нероскошные запасы, какие находились в их распоряжении: крынку холодного мо­лока, кусок сливочного масла, несколько яиц, свежий, только что испеченный хлеб и, наконец, лепешку с творогом. Анна всего покушала понемногу, только от лепешки отказалась, за­метив, что "это слишком тяжело".

   - А ты ведь, бывало, как любила эти лепешки! - несколько печально заметила Анна Федоровна.- Матренушка нарочно испекла к твоему приезду, думала угодить тебе!

   - Благодарю тебя, Матренушка,- приветливо обратилась Анна к старой няне.- Только я уж отвыкла от прежней пищи. Я тебя попрошу накормить Софью и потом прислать ее ко мне; мне хочется поскорей разобрать свои вещи да пере­одеться: противно ходить в таком грязном, смятом платье.

   Обе старушки с удивлением оглядели наряд девочки. Ее шерстяное синее платье, отделанное черным бархатом и укра­шенное несколькими рядами оборочек, казалось им даже слиш­ком богатым для деревни - а она им недовольна!

   Удивление их еще более увеличилось, когда Софья начала под надзором и по указаниям "барышни" разбирать ее чемода­ны, развешивать и расставлять все заключавшиеся в них вещи. Маленькая комнатка, которая должна была, по мнению Анны Федоровны, служить спальнею и ей, и ее внучке, едва могла вместить все эти вещи. Постель старушки пришлось опять вынести на кухню, а на место ее Анна поставила стол, который должен был заменить ей туалет. Софья покрыла его белым кисейным чехлом на розовой подкладке, поставила на нем зеркало и разместила множество баночек, скляночек, щеточек, гребенок, гребеночек и коробочек. За неимением большого платяного шкафа целая стена комнаты была убита гвоздями и завешена простынями, под которыми скрывались платья и юбки, кофточки и пальто Анны. Анна Федоровна перенесла свое белье в Матренин сундук и уступила свой комод девочке, которая сверху донизу наполнила его бельем и мелкими вещи­цами. На столике у окна были расставлены изящные принад­лежности письма, на комоде - принадлежности для рисования; книги пришлось разместить в другой комнате и занять ими шкафик, в котором Анна Федоровна хранила некоторые свои драгоценности: две чашки из сервиза, полученного ею в прида­ное, стакан, из которого муж ее пил чай в последний раз перед смертью, фарфоровую собачку, которой любила играть в детстве Сашечка, серебряную гремушку, присланную Мат­веем Ильичом в подарок крошке Ане, и тому подобное. Для поме­щения Софьи была очищена и прибрана комната на чердаке, до сих пор стоявшая без употребления. Через несколько часов весь домик как будто преобразился. Обыкновенно в кухне после двух часов печка была погашена, все вымыто и приведено в порядок - и старушки мирно сидели в тихой беседе у окна. Теперь же - в шесть часов - там еще пылал сильный огонь: Матрена готовила ужин, так как Анна объявила, что для нее необходима какая-нибудь мясная пища; Софья гладила вещи барышни, смявшиеся в чемодане, и ворчала на "эту трущобу, где нельзя достать даже порядочного утюга". На столах гостиной появились книги, рабочие ящики, альбомы, а скромная спальня Анны Федоровны совершенно преобразилась.

   Весть о приезде Анны быстро разнеслась по деревне; крестьянам, так хорошо знавшим ее прежде, интересно было поглядеть, какой вернулась она к ним. Деревенские мальчики и девочки с утра стали забегать в садик, заглядывать в окна, проникали даже в сени и в комнаты; но Анна, занятая уборкою своих вещей, не обращала на них внимания. К вечеру и взрослые не могли преодолеть любопытства: у калитки садика появи­лась толпа женщин, отчасти бывших подруг Анны.

   - Смотри-ка, Аничка,- сказала Анна Федоровна, указывая на них девочке,- наши соседки идут повидаться с тобой: вон Стеша, а вот и Таня. Узнаешь ли ты их?

   Анна неохотно поднялась со своего места и стала в дверях гостиной, ясно желая показать незваным гостям, что им нечего идти дальше сеней. Крестьянки вошли в сени. Они поклони­лись незнакомой барышне.

   - А где же Аничка-то? Мы пришли ее посмотреть! - сказала одна из них, направляясь к дверям комнаты.

   - Это я и есть! - с несколько презрительной усмешкой отвечала Анна. - Только теперь я уж не "Аничка", вы видите, что я в эти годы довольно выросла и переменилась.

   - А признать можно, как поближе посмотришь! - добро­душно заметила Стеша.- А что, ты-то узнала ли нас?

   - Нет, по правде сказать, совсем не узнала. Ведь я была очень-очень маленькая, когда уехала отсюда, где же мне кого-нибудь помнить.

   - Конечно, где же помнить! - согласилась одна из крестья­нок. Пришедшие чувствовали неловкость. До сих пор все двери домика были гостеприимно открыты для них, их принимали не как низших, подвластных, а как добрых соседей и друзей; теперь же вновь приезжая барышня гордо стоит перед ними и даже не впускает их в комнату. Анна сама почувствовала неудобство всей этой сцены и поспешила прекратить ее.

   - Благодарю вас за то, что пришли повидаться со мной,- проговорила она с милостивым наклонением головы,- в дру­гой раз мы с вами подольше поговорим, а теперь я устала с дороги и мне хочется провести вечер с бабушкой.

   Крестьянки молча поклонились и, не говоря ни слова, вышли вон.

   - Что же это значит, Аничка! - вскричала Анна Федоров­на, видя, что внучка ее одна возвращается в комнату.- Куда же они ушли?

   - Домой, бабушка,- спокойно отвечала девочка.- Я ду­маю, нам первый вечер лучше провести без гостей, а от таких гостей я уж совсем отвыкла, право, не знаю даже, что делать с ними.

   - Странное дело, Матренушка,- говорила в этот вечер Анна Федоровна, укладываясь спать на свое старое место подле Матрены.- Ждала я, ждала приезда Анички, думала, уж такая радость будет, а вот она приехала - радостно, правда, на душе, а все что-то не так!

   Матрена ничего не отвечала; по ее сморщенным бровям и сжатым губам видно было, что она догадывается, что именно не так; но ей не хотелось огорчать старого друга своими грустными догадками.

  

   ГЛАВА X

  

   Анна Федоровна не знала вполне, насколько нелюбезно приняла Анна крестьянок, пришедших повидаться с ней,- старушке непременно хотелось как можно скорее похвастаться перед всеми соседями своей дорогой гостьей, поделиться своей радостью с людьми, искренно сочувствовавшими ее горю. На другое утро по приезде девочки она, по обыкновению, встала рано и с нетерпением ждала, когда Анна выйдет из своей комнаты. Войти же к ней в спальню, приотворить несколько скрипучую дверь она не решалась, боясь разбудить ее. Анна встала по-петербургски, когда солнце стояло уже довольно высоко на небе, и провела не менее часа за своим туалетом. Старушки почти уже собирались обедать, когда она вышла к ним в свежем, только что выглаженном платье, с лентами в волосах и на шее. Анна Федоровна с удовольствием оглядела свою хорошенькую внучку и почувствовала еще сильнее преж­него желание похвастаться ею.

   - Аничка,- начала она, как только девочка позавтрака­ла,- а что, тебе ведь, я думаю, хочется скорей повидаться со всеми своими старыми друзьями? Они все так ждали тебя! Сходим-ка мы с тобой в деревню, а?

   - Извольте, бабушка, я пойду, если вам угодно,- согла­силась Анна,- только я, по правде сказать, очень мало помню здешних крестьян.

   - Ну, ничего, увидишь, так вспомнишь,- отвечала Анна

   Федоровна, не обращая внимания на неохоту, с какою девочка давала согласие.

   Анна надела "простенькую" шляпку, украшенную множест­вом лент и цветов, натянула на руки лайковые перчатки, накинула на плечи бархатную кофточку, взяла маленький шел­ковый зонтик и вышла на крыльцо к ожидавшей ее старушке.

   - Аничка, да к чему же это ты так нарядилась? - с неко­торым испугом вскричала Анна Федоровна.

   - Чем же нарядилась, бабушка? - с улыбкой спросила девочка.- Я не могу ходить по солнцу без шляпки, зонтика и перчаток.

   Воображению Анны Федоровны живо представился образ загорелой, босоногой Анички. "Совсем, совсем не та",- опять мелькнуло в уме ее, и сердце болезненно сжалось при этой мысли.

   Несмотря на конец мая, весенняя грязь не успела еще совершенно высохнуть на деревенской улице. Опухтинцы, правда, считали ее совершенно сухою, так как нога не вязла в ней по щиколотку и лужи воды не перерезывали ее поперек; но Анне в тоненьких прюнелевых сапожках трудно было пройти по ней, не промочив ножек; она тщательно подбирала свое светлое платьице и осторожно, не без брезгливости, проби­ралась вперед.

   - Аничка! - окликнула ее Анна Федоровна, когда они миновали первые три-четыре избы. - Зайдем сюда, к моей куме Марковне; ты, бывало, любила играть с ее Феклушей, она теперь уж совсем взрослой девушкой стала.

   Анна последовала за бабушкой через низенькую калитку ворот в грязный двор, поразивший ее таким запахом хлева, что она принуждена была приложить к носу свой надушенный батистовый платок, и затем через две покосившиеся ступеньки лестницы в избу. В прежние годы Анна очень часто проводила целые дни в крестьянских избах; тогда она не обращала внима­ния ни на низкий закоптелый потолок, ни на черный пол, ни на покосившиеся от времени стены с крошечными окошечками, стекла которых от старости отливали всеми цветами радуги, ни на скудость меблировки, состоявшей из некрашеных деревянных столов да таких же деревянных скамеек, ни на удушливый, зловонный воздух; теперь все это поразило ее, как нечто новое, непривычное и притом крайне неприятное. Она остановилась на пороге, не решаясь войти в эту "гадость".

   Гостей с поклоном встретила Марковна, здоровая, слово­охотливая баба, мать бывшей Аниной подруги, Феклуши, и еще полдюжины ребят, из которых двое старших уже помогали отцу в полевых работах, а четверо младших сидели теперь на полу избы, вокруг деревянной чашки и с таким усердием уписывали из нее похлебку большими деревянными ложками, что даже не оборотили головы посмотреть на вошедших посе­тительниц. Анна Федоровна, дружески поздоровавшись с кумой, поспешила представить ей свою внучку.

   - Ишь какая большая да пригожая стала,- заметила Мар­ковна, оглядывая девочку с ног до головы.- Ну, войди же, войди к нам, сударыня; помнишь, как, бывало, с моими ребя­тами из одной чашки хлебала? Теперь, чай, заважничалась, брезгаешь нами?

   - Полно, Марковна, с чего ей брезгать,- вступилась бабушка.- Конечно, отвыкла она от наших деревенских по­рядков, ей многое в диковинку стало... Что же ты, Аничка, войди, сядь на лавочку, погляди, каково живется нашим соседям.

   Анна не без отвращения села на лавку сомнительной чистоты и молча, тоскливо оглядывалась кругом, ожидала, скоро ли бабушка покончит этот утомительный для нее визит. Но бабуш­ка вовсе и не думала скоро распрощаться со своей кумой. Они уселись рядом и начали очень длинный дружеский разго­вор о разных хозяйственных делах Марковны,- разговор, ви­димо интересовавший обеих их. Дети, покончив свой обед, по­дошли поглазеть на гостей. Все они были крестники бабушки, она всех их знала по именам; одного пожурила за какую-то проказу, всех приласкала, всех оделила дешевыми пряниками, запасы которых никогда не переводились в ее карманах; полу­чив лакомство, они обступили Анну и принялись разглядывать ее и разные части ее туалета с любопытством и бесцеремон­ностью настоящих маленьких дикарей. Один проводил грязными пальцами по ее платью, другой дотрагивался до ее зонтика, третий влез на скамейку, чтобы поближе рассмотреть цветы на ее шляпке. Анне неловко было прогнать от себя маленьких шалунов; она тихонько старалась отстранить их, но это не по­могало, и они становились все смелее и смелее; спертый воздух комнаты душил девочку, дерзость детей и фамильярный тон, с каким Марковна предлагала ей разные вопросы о петербург­ской жизни, возмущали ее, она наконец не выдержала, встала с места и напомнила бабушке, что Матрена просила их не опоздать к обеду. Старушка не без сожаления распрощалась с кумой, еще раз перецеловала своих крестников и последо­вала за Анной, которая, едва удостоив поклоном Марковну, спешила скорей выйти на свежий воздух. Во дворе им встрети­лась молодая девушка, возвращавшаяся с реки, с двумя ведрами воды на коромысле.

   - А, вот и Феклуша! - вскричала Анна Федоровна.- Не узнала ты ее, Аничка? Это ведь была твоя подруга, подойди к ней.

   Феклуша поставила ведра на землю и с поклоном подошла к Анне Федоровне.

   "Еще, пожалуй, надо будет целоваться с ней!" - мелькнуло в голове Анны, и она решила положить конец всей этой нестер­пимой фамильярности.

   - Здравствуй, голубушка,- проговорила она, слегка кивая головой в сторону Феклуши, и быстро направилась к воротам.

   - Аничка, что же это ты! - вскричала Анна Федоровна.- Даже и не посмотрела на свою старую подругу, да и с Марковной не говорила: неужели ты и вправду брезгаешь бедными людьми?

   - Я не брезгаю ими, бабушка; только они должны понимать свое место: не могу же я быть подругой мужички, целовать этих грязных ребятишек!

   Анна Федоровна вздохнула.

   - Пойдем домой, Аничка,- грустным голосом сказала она. Она поняла, что неудобно водить по крестьянским избам петербургскую барышню, что и гостья, и хозяева вместо удо­вольствия, пожалуй, наделают друг другу неприятностей.

   Анна радовалась, что высказалась наконец, что бабушка перестанет навязывать ей дружбу разных Феклуш, Стеш и тому подобное и поймет разницу между нею и всеми этими несчаст­ными мужичками; ее огорчало только грустное выражение лица старушки, и она поспешила утешить ее ласкою и веселыми рассказами о петербургских удовольствиях. Утешить Анну Федоровну было нетрудно: добродушная старушка вполне го­това была закрывать глаза на все недостатки своей внучки и самым искренним образом восхищаться ею. Рассказывая Матрене об обращении Анны с Марковной и ее детьми, она рассуждала так:

   - Что же, Матренушка, мы с тобой старухи глупые, необра­зованные, нам можно вести дружбу с крестьянами, а Аничка - барышня, ей это, конечно, не годится!

   - Еще бы! Известно, не годится! - несколько насмешливо заметила Матрена.- Какая дружба у петербургских бар с на­ми, дураками! Анна Матвеевна барышня, как надо быть, вы­литый портрет своего папеньки!

   Таким образом, Анна могла быть спокойна: и бабушка, и старуха-няня признали в ней "барышню", поняли, что между нею и прежнею босоногой Аничкой нечего искать никакого сходства. Для всех опухтинцев это стало очень скоро точно так же ясно: несмотря на свое невежество и наружную грубость, крестьяне безошибочно угадывали, в какие должны становиться отношения с окружающими. С первых же дней жизни Анны в деревне никто в селе не приветствовал ее иначе, как холодно почтительным поклоном, никто не искал сближения с нею. Она могла устраивать свою жизнь совершенно по своему желанию и вкусу - никто не стеснял ее.

   Вставала она обыкновенно поздно, не торопясь занималась своим туалетом, затем до обеда читала какую-нибудь из при­везенных книг или рисовала, после обеда проводила несколько времени с бабушкой, затем, когда жар спадал и нельзя было бояться загара от солнечных лучей, она ходила гулять по окрестным полям, рощам или по заросшим аллеям старого гос­подского сада, половина которого была уже превращена пред­приимчивым арендатором в огород. Прогулки эти ей приходи­лось делать одной, так как бабушка была слишком стара, чтобы сопутствовать ей, а пригласить кого-нибудь из соседей показа­лось бы ей и унизительным, и скучным. Постоянно одетая в свет­лое, изящное платье, в шляпке, в лайковых перчатках, с модным зонтиком в руке, выступала она тихими, важными шагами по уединенной дороге между полями или по узенькой тропинке среди рощи. Иногда ей казалось, что по деревне удобнее было бы ходить в простом ситцевом, чем в нарядном кисейном платье; раза два у нее являлось искушение снять перчатки и шляпку, но ей тотчас же представлялся грустно насмеш­ливый тон, с каким тетка сказала бы про нее: "Бедняжка! Она все еще не понимает, как неприятно иметь черные руки и грубый цвет лица!" - и она спешила победить искушение. Она одевалась так, как будто шла гулять по Невскому со своими кузинами, и раз двадцать в день подбегала к зеркалу посмотреть, не отступила ли она в чем-нибудь от того образца благовоспи­танной барышни, к которому стремилась последние четыре года.

   Сначала эти одинокие прогулки, при которых ей не встре­чался никто,- крестьян, работавших в полях, не стоило считать за кого-нибудь - казались Анне очень скучными и утомительными; она выходила на них только потому, что сидеть в душных комнатах бабушкиного домика и прислушиваться к однообразным, вовсе не интересовавшим ее рассказам ста­рушки было еще скучнее, но мало-помалу она стала находить в них удовольствие. Никогда прежде не думала она, что в деревне можно найти так много красивых и привлекательных видов. Один раз она рассеянно бродила по полям и вдруг неожиданно вышла на самый берег речки. Солнце близилось к закату, быст­рые струйки воды, искрясь и отливая золотом, как будто бежа­ли навстречу его лучам, обливавшим мягким светом и ярко-зеленый луг, и стадо коров, медленно возвращавшееся с паст­бища, и группы деревьев, бросавших длинные тени на дорогу. Анна остановилась, пораженная прелестью картины, открыв­шейся перед ней, и долго простояла на одном месте, не отрывая глаз от окружающего ландшафта, не отдавая себе отчета в том, что именно так привлекало ее. С этих пор она стала глядеть по сторонам не с прежнею безучастностью; она отыскивала в своих прогулках те места, с которых открывался особенно красивый вид на окрестность; она часто останавливалась полюбоваться то ровною мягкою зеленью молодых хлебных всходов, то перели­вами света и тени в роще, то красивыми зигзагами дороги, серой лентой извивавшейся среди лугов, то картинными груп­пами вековых деревьев в саду своего отца; ей стало приятно прислушиваться к пению птиц, она часто с удовольствием следила глазами за полетом пестрых бабочек; она полюбила цветы и охотно украшала свою комнату букетами из сада бабушки, перемешивая их васильками и другими полевыми цветами.

   Сначала она гуляла от скуки, потом прогулки начали доста