Вересаев Викентий Викентьевич - Два конца

помойная яма!" - с тупым отвращением думала Александра Михайловна. И она вспомнила, как хорошо и чисто жилось ей, когда был жив Андрей Иванович.

  Спускались белые сумерки. У ренскового погреба, кого-то поджидая, стояла Таня, оживленная и веселая, со своими золотящимися, пушистыми волосами. Из погреба вышел красивый, статный гвардейский матрос. Таня взяла его под руку.

  - Вот что: килек не надо, будет селедка. Лучше винограду купим.

  Моряк поклонился Александре Михайловне. Это был жених Тани, Журавлев. Они пошли под руку через улицу к колониальному магазину. Александра Михайловна смотрела вслед, смотрела, как они тесно прижимались друг к другу, и еще сильнее чувствовала свое одиночество.

  

  

  

  

   IV

  Назавтра, в воскресенье, Александра Михайловна лежала под вечер на кровати. Ей теперь вообще хотелось много лежать, а вчера она к тому же заснула, когда уже рассвело; в соседней комнате пьяные водопроводчики подрались с сапожником, били его долго и жестоко; залитого кровью, с мотающейся, бесчувственною головою, сапожника свезли в больницу, а водопроводчиков отвели в участок. Потом воротился домой тряпичник, тоже пьяный, и стал бить свою жену; она ругалась и как будто нарочно задирала его, а он бил ее еще жесточе.

  В комнате никого не было. Взрослые разошлись, дети играли на дворе.

  Громкий голос спросил в коридоре:

  - Здесь Колосова живет, Александра Михайловна?.. Эй, есть кто тут?

  Александра Михайловна поспешно поднялась с постели, застегивая на груди кофточку. В комнату вошел Ляхов, с тросточкой в руке.

  - Здравствуйте!.. Вот так квартира - нигде никого нет!

  Александра Михайловна холодно ответила:

  - Здравствуйте!

  - Моя жена не у вас?

  - Нет тут вашей жены.

  - Нету... Гм!

  Ляхов сел на качавшийся стул и, играя тросточкою, внимательно оглядывал обстановку.

  - Ваш покойный муж был глуп, - неожиданно сказал он.

  Александра Михайловна заволновалась.

  - Василий Васильевич, если по-хорошему пришли, то так, а нет, то лучше ступайте отсюда!

  - Он был глуп. Он вас не умел ценить. Если бы он был немножко поумнее, он бы вас холил, на руках носил бы. Он бы понимал, какая у него хорошая жена. А он вас только обижал.

  Ляхов странными, что-то таящими в себе глазами оглядывал Александру Михайловну, и она, волнуясь, сама того не замечая, оправляла юбку и нащупывала пальцами, все ли пуговицы застегнуты на груди.

  - Бросьте мастерскую, приходите ко мне жить, - продолжал Ляхов и придвинулся со стулом к кровати. - Я вам буду платить каждый месяц тридцать два рубля. Катьку прогоню, дам ей отдельный паспорт. Я без вас не могу жить.

  Александра Михайловна, все больше волнуясь, встала и подошла к окну.

  - Я не понимаю, Василий Васильевич, как вам не стыдно это говорить! Ведь вы были друг Андрею Ивановичу, он вас любил...

  - Он был подлец, завистник! Он меня нарочно перед смертью женил на Катьке, по злобе, чтоб вы мне не достались.

  Александра Михайловна засмеялась.

  - Неужели? Скажите, пожалуйста!.. Мы ее, кажется, напротив, - отговаривали идти за вас.

  - Я для того только и в больницу ходил к Колосову, чтоб посмотреть, скоро ли он сдохнет, - вызывающе сказал Ляхов.

  - Василий Васильевич, уходите отсюда вон. Я вас не желаю слушать!

  - Зачем вы к окну ушли?

  Ляхов тяжело дышал, с тем же странным, готовящимся к чему-то лицом. Он встал и подошел. От него пахло коньяком. Александра Михайловна старалась подавить вдруг охватившую ее дрожь. Ляхов, бледный и насторожившийся, с бегающими глазами, стоял, загораживая ей дорогу от окна. Задыхаясь, она поспешно заговорила:

  - Василий Васильевич, что же это будет? Раньше в мастерской и на улице не давали мне проходу, а теперь уж на квартиру ко мне приходите? Сами подумайте, разве же так можно!

  - Я вам сказал, что я вас люблю. А что раз сказал, от того уж никогда не отступлюсь. Все равно, вы мне достанетесь, покою вам не будет... Я своего добьюсь...

  Ляхов теперь тоже задыхался. Крепкий, с мускулистым затылком, он смотрел в лицо Александре Михайловне замутившимися, тупо-беспощадными, как у зверя, глазами. И Александра Михайловна поняла, - от этой животной, жестокой силы ей не защититься ни убеждениями, ни мольбами.

  В дверях показался высокий, широкоплечий Лестман. Он снял с головы котелок и застенчиво приглаживал ладонью белесые волосы.

  - Иван Карлыч, здравствуйте! - громко сказала Александра Михайловна и с неестественным оживлением пошла к нему навстречу мимо Ляхова.

  Ляхов обернулся. Глаза его насмешливо вспыхнули.

  - А-а, явленые мощи! Что так долго не являлись? Тебя уж тут заждались. С утра ждут, - что это милый не приходит?.. Местечко, значит, занято! Та-ак!..

  Он засмеялся, надел шляпу и, не прощаясь, вышел...

  Александра Михайловна радушно говорила:

  - Садитесь, Иван Карлыч! Сейчас будем чай пить!

  Она все еще не могла справиться с бившею ее дрожью. Лестман с недоумением следил за нею.

  - Такой нахал этот Ляхов, просто я не понимаю! - сказала она. - С самого того времени, как Андрей Иванович помер, не дает мне нигде проходу. В мастерской пристает, на улице, на квартире вот... И придумать не могу, как мне от него отделаться!

  Лестман покачал головою.

  - Он всегда был нахал. Это не было корошо, что ваш муж уж давно его не прогонял.

  Александра Михайловна сходила за кипятком, заварила чай. Лестман молча стал пить. От его приглаженных, словно полинявших волос, от плоского лица с редкою бородкою несло безнадежно трезвою скукою.

  - Что это у вас, Иван Карлыч, рука завязана? - спросила Александра Михайловна.

  - Это я себе руку зарезал на работе... Фельдшер посыпал каким-то пульвером*, и еще больше заболела. Только я понял, что фельдшер неправильно сделает. "Нет, - я думаю, - надо не так". Взял спермацетной мази, снапса** и вазелина, сделал мазь, положил на тряпку, и все сделалось сторовое. Теперь уже можно работать, а раньше эту целую неделю и не работал.

  ______________

  * От немецк. Pulver - порошок (Ред.).

  ** От немецк. Schnaps - водка (Ред.).

  - А у вас как, платят, когда заболеешь?

  - Если доктор записку дает, тогда платят семьдесят пять копеек за каждый день. У нас доктор очень добрый, всем дает, а только я не хотел брать. Мастер всегда сердится за это. Лучше же я не буду брать, тогда он мне будет давать хорошую работу.

  Александра Михайловна вздохнула.

  - Видно, везде мастера обижают рабочего человека!

  - А вам и теперь всегда дают плохую работу? - осторожно спросил Лестман.

  - Плохую. Так теснит мастер, просто я не знаю. Уж думаю, не перейти ли в другую мастерскую.

  Лестман медленно мигнул, и в белесых глазах проползло что-то. Александра Михайловна прикусила губу и замолчала. Ей стало ясно: да, он ждет, чтобы она совсем запуталась и чтоб тогда пошла к нему. И ей вдруг представилось: где-нибудь в темной глубине моря сидит большая, лупоглазая рыба и разевает широкий рот и ждет, когда подплывет мелкая рыбешка, чтоб слопать ее.

  - Вы сколько же теперь саработаете? - осторожно выпытывал Лестман.

  Александра Михайловна стала врать.

  - Да зарабатываю собственно ничего. Двадцать рублей, когда постараешься, - двадцать пять. Жить можно, ничего, а только все-таки обидно, - зачем они неправильно поступают!

  Она низко наклонилась над чашкою, чтоб Лестман не видел ее лица, а сама думала: "Всем, всем им нужно одного - женского мяса: душу чужую по дороге съедят, только бы добраться до него..." Она резко и неохотно стала отвечать на вопросы Лестмана, но он этого не замечал. Помолчит, выпьет стакан чаю и расскажет, как он в Тапсе собирал муравьиные яйца для соловьев.

  - Нужно взять две ольховые палочки, сдирать с них козицу и в воскресенье утром положить крестом на муравьиную кучу. Все муравьи уйдут. Можно эти яйца продавать, фунт стоит восемьдесят пять копеек.

  И опять молчит.

  Наконец он встал уходить. Александра Михайловна проводила его до выхода, воротилась и села к окну. Смутные мысли тупо шевелились в мозгу. Она не старалась их поймать и с угрюмою, бездумною сосредоточенностью смотрела в окно. Темнело.

  В комнату сходились жильцы, за перегородкою пьяные водопроводчики играли на гармонике. Александра Михайловна надела на голову платочек и вышла на улицу.

  В сумерках по панели проспекта двигалась праздничная толпа, конки, звеня и лязгая, черными громадами катились к мосту. Проходили мужчины - в картузах, фуражках, шляпах. У всех были животные, скрыто похотливые и беспощадные в своей похотливости лица. Толпа двигалась, одни лица сменялись другими, и за всеми ими таилась та же прячущаяся до случая, не знающая пощады мысль о женском мясе.

  Александра Михайловна свернула в боковую улицу. Здесь было тише. Еще сильнее, чем всегда, она ощущала в теле что-то тоскливо сосущее; чего-то хотелось, что-то было нужно, а что, - Александра Михайловна не могла определить. И она думала, от чего это постоянное чувство, - от голода ли, от не дававших покоя дум, или оттого, что жить так скучно и скверно? На углу тускло светил фонарь над вывескою трактира.

  Стыдясь самой себя, Александра Михайловна подумала: "Зайти разве, выпить?"

  Она постояла, внимательно огляделась по сторонам и тихонько скользнула в дверь.

  Народу в трактире было немного. За средним столом, под лампой-молнией, три парня-штукатура пили чай и водку, у окна сидела за пивом пожилая, крупная женщина с черными бровями. Александра Михайловна пробралась в угол и спросила водки.

  Молодой штукатур, с пухлым лицом и большим, как у рыбы, ртом, обнимал своего соседа и целовался с ним.

  - Пущай же об нас люди говорят, что мы худо поступаем!.. Пущай. Один истинный бог над нами! Алешка, верно я сказал?.. Ярославец, еще бутылочку!

  - Ваня! Будет, не надо!

  - Ну, "будет"!

  - Не надо!

  - Эй, еще бутылочку!

  - Ваня, не рассчитывай!

  Чернобровая женщина, держа кружку за ручку, с враждебным вниманием слушала их.

  Половой поставил перед Александрой Михайловной графинчик, она налила рюмку и выпила. Водка захватила горло, обожгла желудок и приятным теплом разлилась по жилам. Как будто сразу во всем теле что-то подправилось, понурая спина выпрямилась и стало исчезать обычное ощущение, что чего-то не хватает.

  - Нет, не буду больше пить! - решительно произнес Алешка. Он взял с соседнего стола "Петербургский листок", хотел было начать читать и положил назад на стол. - Не стоит браться! - сказал он.

  Чернобровая женщина, все так же враждебно глядя на него, громко спросила:

  - Почему не стоит браться за литературу? Литература издается для просвещения! В ней пишут сотрудники, умные люди! Как же это за нее не стоит браться?

  Штукатуры оглянулись и продолжали разговаривать. Чернобровая женщина обратилась к Александре Михайловне:

  - Вот какой народ здесь в Петербургской губернии! Самый дикий народ, самый грубый. Поезжайте вы в Архангельскую губернию или Ярославскую. Вот там так развитой народ. И чем дальше, тем лучше. А в Смоленской губернии!.. Оттуда такое письмо тебе пришлют, что любо читать. А здесь, конечно, обломы все, только что в человеческой коже. Как они говорят: "Эка! пущай!.."

  Через час Александра Михайловна вместе с чернобровой женщиной выходила из трактира. Александра Михайловна рыдала и била себя кулаком в грудь.

  - Я честная женщина, я не могу! - твердила она. - Уйду, уйду, от всех уйду!.. Жить хочешь, так потеряй себя... Все терпеть, терпеть!.. Куда же уйти-то мне, господи?

  Волосы ее выбивались из-под платка, она качала растрепанною головою, а чернобровая женщина своим громким, уверенным голосом говорила:

  - Это иезуитское правило - всякий способ оправдывает свое средство!.. Иезуитское нормальное состояние...

  

  

  

  

   V

  В понедельник утром рассыльный положил перед Александрой Михайловной две толстые пачки веленевых листов.

  - Подожди, что это такое? Почему мне два листа? Всем по одному дано.

  - Мне какое дело, велено! - И рассыльный пошел дальше.

  - Я не возьму, неси назад к мастеру, мне не надо!

  За веленевые листы платят почти столько же, сколько за обыкновенные; между тем фальцевать веленевую бумагу много труднее: номеров страниц не видно даже на свет, приходится отгибать углы, чтоб номер пришелся на номер; бумага ломается, при сгибании образуются складки.

  Александра Михайловна пошла в контору к хозяину. Там был и Василий Матвеев.

  - Виктор Николаевич, позвольте узнать, почему мне дали два листа "Европейской флоры"? Всем по одному дано фальцевать, Поляковой ничего, а мне два.

  Семидалов вопросительно взглянул на Василия Матвеева. Он развел руками и суетливо наклонился к хозяину.

  - Так пришлось, Виктор Николаевич, ничего не поделаешь. Нужно же кому-нибудь дать, поровну на всех не поделишь.

  - Вот Поляковой бы ты и дал, - сказала Александра Михайловна.

  Матвеев покосился на нее.

  - У Поляковой другая работа есть.

  - Да-а, другая работа! Шитье в прорезку!

  - Это все равно! - поучающе произнес хозяин. - Такую трудную работу нужно всем делить поровну, она права, работа на работу не приходится; нужно так распределять, чтоб никому не было обидно. Я вам это сколько раз говорил, вы знаете, я люблю, чтобы все делалось справедливо.

  Александра Михайловна с торжеством воротилась в мастерскую. Следом вошел Василий Матвеев. Он медленно обошел работавших, потом остановился около Александры Михайловны.

  - Ты хозяину жаловаться! Посмотрим, много ли выгадаешь. Хочешь выше мастера быть?.. Ладно!

  Через два дня шить в проколку эту же "Флору" досталось опять Александре Михайловне. Раздачею шитья заведовал Соколов, один из помощников Василия Матвеева. Александра Михайловна пошла к нему объясняться. Соколов грубо крикнул:

  - Что это тут за королева объявилась?.. Шей, что дают, и не рассуждай.

  - Мне, милый мой, рассуждать нечего, а я к хозяину пойду, - спокойно возразила Александра Михайловна и отправилась в контору.

  Хозяин выслушал Александру Михайловну и нахмурился.

  - Знаете, голубушка, нельзя же все уже так поровну делить. Работа разная бывает, приходится иногда и потяжелее работу сделать.

  С этих пор, завидев входящую в контору Александру Михайловну, Семидалов стал уходить. Первое время после ее поступления в мастерскую он покровительствовал ей "в память мужа", перед которым чувствовал себя в душе несколько виноватым. И его раздражало, что на этом основании она предъявляет требования, каких ни одна девушка не предъявляла, и что к ней нужно относиться как-то особенно, - не так, как к другим.

  Вообще в конторе совсем иначе относились к девушкам, чем к переплетным подмастерьям. С подмастерьями считались, их требования принимались во внимание. Требования же девушек вызывали лишь негодующее недоумение, и они находились в полной власти Василия Матвеева с помощниками. Подмастерья получали расчет каждую неделю, девушки - через две недели. Подмастерья имели законные расчетные книжки, девушкам заработок вписывался в простые тетрадки. Иногда, просматривая списки с платою, хозяин находил, что такая-то девушка заработала слишком много, вычеркивал девять рублей и вместо них ставил восемь.

  - Попробовал бы он с нами так-то, мы бы ему показали! - смеялись подмастерья, когда девушки рассказывали им про это.

  И Александра Михайловна не могла понять, потому ли так покорны девушки, что им нет управы на контору, или потому и нет управы, что они так покорны. Она саднящими руками вкалывала иглу в плотную, как кожа, веленевую бумагу и с глухою ненавистью следила за Василием Матвеевым: жирный, краснорожий, надувшийся дарового кофе с вишневкою, он прохаживался между верстаками, отдуваясь и рыгая. Как будто барин расхаживался среди своих крепостных. А девушки, ругавшие его за глаза, в глаза были предупредительны и почтительны.

  Мастерская становилась Александре Михайловне все противнее. Противна была и сама работа, и шедшая от залежавшихся листов пыль, и тянувшийся с лестницы запах варившегося внизу клея. Противны были люди кругом. Броширанты, работавшие вперемежку с девушками, нарочно говорили при них сальности и вызывали их на сальные ответы. Но противнее всего было, когда девушки ссорились между собою. А ссорились они часто, из-за каждого пустяка. И тогда одна бросала в лицо другой грязные, вонючие оскорбления и громко уличала ее, что она живет на содержании у ретушера Образцова, а кроме того, бегает ночевать к Володьке-водопроводчику. Бесстыдно рассказывались невероятные вещи о подброшенных и задушенных детях, о продаже себя за бутылку пива. Мастера и броширанты, засунув руки за пояс блуз, толпились вокруг и, довольные, покатывались со смеху; девочки-подростки с жадным любопытством слушали, блестя глазами. А поссорившиеся, как пьяные, не чувствовали своего унижения и продолжали перебрасываться смрадными словами.

  Больше всего Александру Михайловну поражало, что среди девушек не было решительно никаких товарищеских чувств. Все знали, что Грунька Полякова, любовница Василия Матвеева, передает ему обо всем, что делается и говорится в мастерской, - и все-таки все разговаривали с нею, даже заискивали. И Александра Михайловна вспомнила, как покойный Андрей Иванович с товарищами жестоко, до полусмерти, избил однажды, на празднике иконы, подмастерья Гусева, наушничавшего на товарищей хозяину.

  Вообще Александра Михайловна часто вспоминала теперь Андрея Ивановича и удивлялась, что не замечала раньше, какой он был умный и хороший. В его мыслях, прежде чуждых ей и далеких, как мысли книги, она теперь чувствовала правду, живую и горячую, как кровь. Ей понятным становилось его страстное преклонение перед товариществом, тоска по слабости этого товарищества в жизни. Почему, например, девушки втайне относятся друг к другу, как к врагам, когда всем им было бы лучше, если бы они держались дружно? И Александра Михайловна пробовала говорить им это, убеждать, но, как только доходило до дела, она чувствовала, что и самой ей приходится плюнуть на все, если не хочет остаться ни при чем.

  Привезут из типографии новые листы. Все девушки насторожатся, глаза беспокойно бегают. Нельзя зевать, нужно узнать, выгодная ли работа; если выгодная, - нужно добыть ее или выклянчить у мастера. Листы обернуты картузною синею бумагою и обвязаны бечевкою. Девушки толпятся вокруг, беспокойно шушукаются, расспрашивают друг друга. Входит мастер.

  - У кого работа на исходе? - спрашивает он.

  - У меня вся, - отзывается Александра Михайловна.

  Таня испуганно шепчет:

  - Зачем говорите? Молчите! Я смотрела: бумага толстая-претолстая, и на свет номера не видать!

  Рассыльный кладет перед Александрой Михайловной пахнущую типографскою краской кипу.

  - Зачем говорите, не узнавши? - с сожалением поучает ее Таня. - Вы так всегда будете с плохой работой.

  - Да как же узнаешь-то? - раздраженно возражает Александра Михайловна и, глотая слезы, глядит на толстую кипу, за которую опять получит гроши.

  - А вы раньше спросите девушку, которая цензурные экземпляры фальцевала. Или вот, как мы сейчас сделали: надорвали на уголке картузную бумагу и подсмотрели. Развернуть нельзя, тогда уже не позволят отказаться, а так никто не заметит, что надорван угол, а заметят, - скажут: мужик вносил, углом зацепил за косяк. Тут, знаете, если смирной быть, только одни объедки будут доставаться.

  Таня нравилась Александре Михайловне все больше. Всегда она была предупредительная, всегда готовая на помощь. Они теперь работали за одним верстаком, и Таня обучала Александру Михайловну приемам работы, показывала, какими способами добывать ее. Возьмет, например, выгодную работу у Василия Матвеева, потом идет наверх к Соколову. Соколов отказывает: "Тебе пусть Матвеев дает". - "У него нету, он к тебе послал". Наберет работы себе и Александре Михайловне и сложит все под верстаком. Когда же грозит невыгодная работа или когда Василий Матвеев тянет выдачу, отговариваясь недосугом, они достают из-под верстака запасную работу и делают ее.

  - Как ты, Танечка, все достать умеешь! - восхищалась Александра Михайловна.

  Таня гордо отвечала:

  - Тут иначе нельзя. От косоглазого справедливости разве дождешься? Всякую пакость сделает, особенно нам с вами, что мы его презираем, не уступаем ему. Вы знаете, как к нему в комнату ни зайдешь, - сейчас начинает: пойди с ним на любовь... С боровом этим жирным! Такой дурак! Думает, не обернемся без него. Как же!

  Александра Михайловна вздохнула.

  - Тебе-то вот хорошо. Работаешь ты легко, на свете одна, - много ли тебе нужно? А вот как мне-то! Девочку надо кормить, работать никак не приноровлюсь. Уж так другой раз тяжело, просто и не знаю.

  Таня молча теребила и сгибала угол бракованного листа. Поколебавшись, она заговорила:

  - "Много ли нужно"... Я вам, Александра Михайловна, всю правду скажу: мне много-много денег нужно! Мне сто рублей нужно, вот сколько. Потому я так и стараюсь. Вы знаете, осенью Петя кончает службу, нужно какого-нибудь дела искать. Надумал он поступить в артельщики, в биржевую артель. Дело отличное, пятьдесят рублей жалованья, доходы есть. А только нужно залог в двести рублей; для начала можно сто, - другие сто из жалованья будут вычитать. Вот видите, сколько мне нужно. Восемьдесят рублей я уже скопила, еще двадцать осталось. Бог даст, в три месяца все сто будут готовы, и на свадьбу еще останется. Я бы и еще скорее набрала, да нужно тоже Пете помогать; вы знаете, как плохо в солдатах жить без денег... Поступит в артель, и сейчас же женимся; мастерскую брошу...

  И, забывая о работе, она без конца говорила о своей любви и ожидаемой жизни.

  

  

  

  

   VI

  Была середина июля. Пора стояла глухая, заказы в мастерскую поступали вяло. Хозяин распустил всех девушек, которые работали в мастерской меньше пяти лет; в их числе были уволены Александра Михайловна и Таня. Они поступили на кондитерскую фабрику Крымова и К¹, на Васильевском острове.

  В обширных подвалах сотни девушек и женщин чистили крыжовник и вишни, перебирали клубнику, малину, абрикосы. От ягод в подвалах стоял веселый летний запах, можно было на месте есть ягоды до отвалу, и платили по шестьдесят копеек в день. Но это была временная работа, через две недели она прекратилась.

  Александра Михайловна стала искать швейной работы. Она надеялась найти дело, с которого можно будет жить. В Старо-Александровском рынке ей дали на пробу сшить полдюжины рубашек с воротами в две петли, по гривеннику за рубашку. Она заняла у Тани швейную машину, шила два дня, потратила две катушки ниток. В рынке с нею расплатились по восемь копеек за рубашку.

  - Вы же по десять отдавали! - возмутилась Александра Михайловна.

  Хозяин холодно ответил:

  - Нет, это не пойдет. Желаете по восемь копеек, - извольте, шейте! А по десять нам не подходит.

  - Подходит не подходит, а отдавали за десять, и должны по десять заплатить!

  - Василий, убери товар! - вздохнул хозяин и взялся за жестяной чайник.

  Александра Михайловна, прикусив губу, в упор смотрела на веснушчатое, худощавое лицо хозяина.

  - Ну, прощай, разживайся с моих двенадцати копеек!

  - Доброго здоровья! - лениво отозвался хозяин, отхлебывая из стакана желтый чай.

  Александра Михайловна возвращалась домой по Невскому. Был Ильин день. Солнце село; в конце проспекта в золотой дымке зари темнел адмиралтейский шпиль. Александра Михайловна вяло шла - униженная, раздраженная. Она посчитала: за два дня, за вычетом катушек, она заработала тридцать шесть копеек. Спускались прозрачные, душные сумерки. По панелям двигались гуляющие, коляски и пролетки с нарядными людьми проносились на острова. Из раскрытых дверей магазинов несло прохладою, запахом закусок и фруктов; за зеркальными стеклами красовались на блюдах огромные рыбы в гарнире, паштеты, заливные. Александра Михайловна угрюмыми, волчьими глазами смотрела на все, и в душе взмывала злоба.

  Навстречу медленным, раскачивающимся шагом шла девушка, поглядывая на встречных мужчин. В руках был розовый зонтик, розовая кофточка плотно облегала корсет. Александра Михайловна, в отрепанной юбке, с поношенным платком на голове, внимательно оглядывала ее. Глаза их встретились. Из-под наведенных черных бровей взгляд девушки с презрительным вызовом отбросил от себя полный отвращения взгляд Александры Михайловны. Александра Михайловна остановилась и долго, с пристальным, гадливым любопытством, смотрела вслед.

  На углу Владимирской девушку нагнал высокий господин в цилиндре. Он близко заглянул ей в лицо и что-то сказал. Они сели вместе на извозчика и покатили по Литейному. Александра Михайловна медленно пошла дальше.

  "Просто все это делается! - с негодующею усмешкою думала она. - Оглядели, как корову, взяли и повезли, и она спокойно едет и позволит делать с собою, что угодно. Тварь бесстыдная!.."

  Александра Михайловна думала так, а сама потихоньку косилась на свое отражение в зеркальных стеклах магазинов; у нее красивое лицо, с мягкими и густыми русыми волосами, красивая фигура. Если бы затянуться в корсет, надеть изящную розовую кофточку, на нее заглядывались бы мужчины.

  И одновременно два слоя мыслей шли через ее голову, как, бывает, по небу идут, не мешаясь, два слоя облаков. Одни мысли - ясные и малоподвижные - говорили, как позорно для женщины продавать первому встречному то, чего никому нельзя продавать. Другие мысли, мутные и тяжелые, быстро шли понизу, у них не было ясных очертаний, и они говорили, что все это, напротив, очень просто; у женщин есть что-то, что тянет к себе мужчин, за что они щедрее и охотнее всего дают деньги; и нужно этим пользоваться, глупо терпеть, - для чего? Отчего не продавать и этого? И можно тогда бросить мастерскую, где пахнет пылью и вареным клеем, где броширанты говорят сальности и ходит, рыгая, краснорожий Василий Матвеев... Александра Михайловна с тайным удовольствием прислушивалась к этим мыслям и в то же время с гадливым презрением вспоминала, как спокойно сидела в пролетке девушка, которую увозивший ее к себе незнакомый человек обнимал за талию.

  Темнело. В воздухе томило, с юга медленно поднимались тучи. Легкая пыль пробегала по широкой и белой Дворцовой площади, быстро проносилась коляска, упруго прыгая на шинах. Александра Михайловна перешла Дворцовый мост, Биржевой. По берегу Малой Невы пошли бульвары. Под густою листвою пахло травою и лесом, от каналов тянуло запахом стоячей воды. В полутьме слышался сдержанный смех, стояли смутные шорохи, чуялись любовь и счастье.

  На юге вспыхнула синяя, бесшумная молния. Улицы становились странно тихими, только белая пыль изредка кружилась. Александра Михайловна присела на скамейку. Никогда раньше так страстно не хотелось ей счастья - неслыханно большого, вольного и бурливого. Гульнуть, развернуться так, чтобы насквозь прожгло горячим огнем и душу и тело. Чтобы вихрем вынесло ее из этой унизительной, грязной и скучной жизни. Ей казалось, теперь она начала понимать те приступы мучительной, рвущейся куда-то тоски, которая так часто охватывала Андрея Ивановича. Раньше она только недоумевала перед ними: было бы в доме тихо и мирно, хватило бы на жизнь денег, - чего ж еще? Его же этот-то тихий мир и давил. И казалось ей, - теперь и ее бы этот мир не удовлетворил. Хотелось чего-то другого, чего, - все равно, но только чтоб подняться над этой жизнью.

  Александра Михайловна воротилась домой. Был десятый час вечера. Зина спала. В душной комнате тускло горела лампа. Жена тряпичника, в рваной рубашке, сидела на постели и ругалась через перегородку с хозяйкою. Сегодня праздник; скоро воротится тряпичник, безмерно пьяный; опять начнет она ругать его, и он, как собачонку, загонит ее под кровать и будет бить там кочергой, а когда он, наконец, устанет и заснет, она выползет из-под кровати и со стоном будет отдирать запекшуюся в крови рубашку от избитого тела. Уйти бы куда-нибудь! Александра Михайловна решила пойти к Тане.

  Таня жила на том же дворе, в другом флигеле. Она выбежала на звонок - сияющая, радостная. И вдруг глаза потухли, лицо потемнело.

  Александра Михайловна сконфуженно спросила:

  - Я не вовремя?

  - Нет... пожалуйста... - ответила Таня упавшим голосом.

  В маленькой чердачной комнате, с косым потолком и окошечком сбоку было чисто и девически-уютно. По карнизам шли красиво вырезанные фестончики из белой бумаги, на высокой постели лежали две большие, обшитые кружевами, несмятые подушки. Подушки эти клались только на день, для красоты, а спала Таня на другой подушке, маленькой и жесткой.

  За столом сидела приятельница Тани, портниха Прасковья Федоровна. На столе ворчал потухавший самовар, стояла бутылка водки, кильки и колбаса.

  Таня, в черной юбке и серой шелковой кофточке, была неестественно оживлена, говорлива, и глаза ее блестели.

  - Давайте выпьем! - предложила она. - Для кого приготовлено, тот не пришел, - и не надо! Без него обойдемся!

  Они выпили по рюмке и стали закусывать.

  - Ты Петра Ивановича ждала? - спросила Александра Михайловна.

  - Кого ждала, того нету! - засмеялась Таня, выскребая из склизкой кильки коричневые внутренности.

  Потом вдруг перестала смеяться и замолчала.

  - Второй уж раз что-то не приходит, - задумчиво сказала она. - И прошлое воскресенье задаром прождала. Что это - уж не знаю. Скучно что-то. Думается, - может, он так себе только, за глупостями гнался! Повозился, свое получил - и прочь... - Таня молчала, размазывая вилкою внутренности нетронутой кильки. - Не должно бы этого быть, сто рублей нужны, чтоб в артель внести, а в нынешнее время разве легко такую невесту найти? А только видела я недавно, шел он с одного двора, - говорит: тетка больная, а мне думается, не от Феньки ли папиросницы он шел?.. Ну, выпьем еще! - лихо предложила она и налила по второй рюмке.

  Прасковья Федоровна запротивилась.

  - Ну, Танечка, что ты! Больно уж скоро!

  - Ничего, а то с первой чтой-то закуска в рот не идет. Рюмочки маленькие.

  - Вы когда же насчет свадьбы думаете? - спросила Прасковья Федоровна.

  - Думали под филипповки венчаться.

  Прасковья Федоровна вздохнула:

  - И наша тогда же будет.

  - А вы тоже замуж выходите? - спросила Александра Михайловна.

  - Да.

  - За кого?

  - За портного одного. За кого же портнихе выходить! - засмеялась она.

  - Такой противный! - заметила Таня. - Хромой, нос на сторону, рожа - вот!

  Она смешно скосила губы и подперла пальцем нос на сторону. Все засмеялись.

  - Хороший человек?

  - Не знаю, я его мало видела, - равнодушно ответила Прасковья Федоровна.

  Александра Михайловна помолчала.

  - Что же вам спешить? Погодили бы, пригляделись. Знаете, другой раз бывает: поспешишь, а потом пожалеешь.

  - Работать трудно, - устало произнесла Прасковья Федоровна. - Мастерская у хозяйки темная, все глаза болят. Профессор Донберг вылечил, а только сказал, чтоб больше не шить, а то ослепнешь.

  - А может, и у мужа придется шить?

  Прасковья Федоровна оживилась.

  - Та работа легкая. Мужское платье всегда выгодно шить. А дамская работа, вы знаете, какая капризная: чтоб платье и отделка под тон были, чтоб жанр соблюсти, чтоб фасон подходил к лицу. Учительница - она требует, чтоб фасон был серьезный. Душеньке какой-нибудь, - ей шик надобен.

  - Бывает так: выйдешь не подумавши, а потом другого полюбишь, - задумчиво проговорила Александра Михайловна.

  Прасковья Федоровна хитро улыбнулась, скользнула взглядом в сторону и, покраснев, искоса взглянула на Александру Михайловну.

  - Да я и сейчас люблю!

  И далекий отблеск глубоко скрытого, стыдящегося чувства слабо осветил ее лицо.

  - Что же за него не идете?

  - Да он меня не любит.

  - А он знает, что вы его любите?

  - Может, и не знает... А зачем к нам не ходит? Любил бы, так ходил.

  Ее худое лицо с большими черными глазами продолжало светиться, на губах легла девически-застенчивая улыбка.

  - Нет, мой совет, подождали бы, - повторила Александра Михайловна.

  - Теперь уж нельзя: обручальные кольца куплены... А только не дай бог, чтоб тот на обручение или на свадьбу ко мне попал, - то-то мне будет стыдно!

  Прасковья Федоровна задумалась. Отблеск с ее лица исчез.

  - Знаете, какие мне иногда глупости приходят в голову? - медленно проговорила она.

  - Какие?

  Прасковья Федоровна помолчала и удивленно раскрыла глаза.

  - Зачем жить!

  - Да что вы?

  - Ей-богу! - с улыбкой подтвердила она.

  Таня, засунув руки меж колен, блестящими от хмеля глазами смотрела вдаль.

  - Ну, будет, что там!.. Скучно! - вдруг сказала она. - Давайте что-нибудь веселое делать. Эх, музыки нету, я бы потанцевала!

  Она уперлась рукою в бок и заплясала, веселая и удалая, притопывая каблуками.

  - Ну, ну, пойте! - настойчиво приказала Таня, стараясь рассеять налегшую на всех тучу тоски.

  Она кружилась, притопывала ногами и вздрагивала плечом, совсем как деревенская девка, и было смешно видеть это у ней, затянутой в корсет, с пушистою, изящною прическою. Александра Михайловна и Прасковья Федоровна подпевали и хлопали в такт ладошами. У Александры Михайловны кружилась голова. От вольных, удалых движений Тани становилось на душе вольно, вырастали крылья, и казалось - все пустяки и жить на свете вовсе не так уж скучно.

  - Дернем еще! - снова предложила Таня и быстро налила рюмки.

  Прасковья Федоровна отказалась.

  - Дернем! - лихо ответила Александра Михайловна, с влажными губами, часто и дробно смеясь.

  В голове ее закружилось сильнее, становилось все веселее и вольнее; она подтопывала Тане, хлопала в такт ладошами и подпевала: "Эх!.. эх!.."

  Запыхавшаяся Таня опустилась на кровать рядом с Прасковьей Федоровной и обняла ее.

  - Ну, Парашенька, ты нам теперь спой!

  Прасковья Федоровна, задумчиво смотревшая в окно, улыбалась.

  Она стала петь. Пела она цыганские романсы и с цыганским пошибом. Голос у нее был звучный и сильный, казалось, ему было тесно в комнате, он бился о стены, словно стараясь раздвинуть их.

  

  

  

  Дай упиться

  

  

  

  И насладиться

  

  

  

  Жизнью земной

  

  

  

  Вместе с тобой!

  Александра Михайловна сидела у окна. В раскрытое окно рвался ветер и обвевал разгоревшееся лицо. За березами палисадника теперь почти непрерывно вспыхивали бесшумные молнии. Прасковья Федоровна пела, задорно обрывала одни слова и с негою растягивала другие.

  

  

   Предательский звук поцелуя

  

  

   Разы-дался в ночи-ной тишине...

  Песня жгла жаждою страсти и ласк. И песня эта, и шедшие из тьмы шорохи, и разогретая хмелем кровь - все томило душу, и хотелось сладко плакать. Но тяжело лежала в душе мутная тоска и не давала подняться светлым слезам.

  - Спой "Пару гнедых", - вдруг попросила Таня.

  Прасковья Федоровна улыбнулась.

  - Ну, Таня, что ты? Мне плакать не хочется!

  - Ну, спой! Параша, спо-ой!.. - настойчиво и нетерпеливо повторила Таня.

  - Вот какая... упрямая. Ну, хорошо!

  Прасковья Федоровна запела. Пела она о том, какими раньше хорошими лошадьми были эти гнедые. "Ваша хозяйка в старинные годы много имела хозяев сама... Юный корнет и седой генерал - каждый искал в ней любви и забавы..." И вот она состарилась и грязною нищенкою умирает в углу. И та же пара гнедых, теперь тощих и голодных, везет ее на кладбище.

  

  

   Тихо туманное утро в столице.

  

  

   По улице медленно дроги ползут.

  Голос певицы вдруг оборвался, она замолчала. Александра Михайловна низко опустила голову. Мутная тоска вздымалась с душевного дна, душили светлые слезы; и другие слезы, горькие, как полынь, подступали к горлу.

  - Что это, слезы выступают! Вот смешно! - засмеялась Прасковья Федоровна, быстро утерла глаза и продолжала:

  

  

   В гробе сосновом останки блудницы

  

  

   Пара гнедых еле-еле везут...

  

  

   Кто ж провожает ее на кладбище?

  

  

   Нет у нее ни друзей, ни... родных...

  И опять голос ее оборвался. Александра Михайловна всхлипнула. Таня наклонилась над столом, сжав руками виски. И сидели они все трое и, уткнувшись в руки, ревели, не стыдясь друг друга, и каждая думала о себе...

  Александра Михайловна воротилась домой поздно, пьяная и печальная. В комнате было еще душнее, пьяный тряпичник спал, раскинувшись на кровати; его жидкая бороденка уморительно торчала кверху, на лице было смешение добродушия и тупого зверства; жена его, как тень, сидела на табурете, растрепанная, почти голая и страшная; левый глаз не был виден под огромным, раздувшимся синяком, а правый горел, как уголь. По крыше барабанил крупный дождь.

  Александра Михайловна подняла спящую Зину и целовала ее и плакала.

  

  

  

  

   VII

  В этом году Семидалов праздновал на Успение двадцатипятилетие существования своего переплетно-брошировочного заведения.

  Накануне всех девушек заставили с обеда мыть, чистить и убирать мастерские. Они ворчали и возмущались, говорили, что они не полы мыть нанимались, да и поломойки моют полы за деньги, а их заставляют работать даром. Однако все мыли, злые и угрюмые от унизительности работы и несправедливости.

  Торжество началось молебном. Впереди стоял вместе с женою Семидалов, во фраке, с приветливым, готовым на ласку лицом. Его окружали конторщики и мастера, а за ними толпились подмастерья и девушки. После молебна фотограф, присла