осторожно, стараясь не натолкнуться в мыслях на возражения,
Александра Михайловна продолжала думать: "Он не то, что другие; за нехорошим
он не гонится, все хочет сделать по-честному".
XII
В десятых числах ноября на Васильевском острове, в одной из квартирок
огромного грязного дома за Малым проспектом, шел свадебный пир. Гармоника
играла кадриль, стол был заставлен пивными бутылками и бутербродами, в
воздухе стоял русский, немецкий и эстонский говор. Александра Михайловна, с
завитою гривкою на лбу и в корсете, танцевала со своим шафером, переплетным
подмастерьем Генрихсеном. За два месяца, как она не работала в мастерской,
она сильно располнела, особенно в нижней части лица, синие глаза смотрели
спокойно и довольно.
Александра Михайловна говорила Генрихсену:
- Он смирный, трезвый. О девочке моей обещает заботиться. А в
мастерской оставаться было невозможно: мастер притесняет, девушки, сами
знаете, какие. Житья нет женщине, которая честная. Мне еще покойник Андрей
Иванович говорил, предупреждал, чтоб не идти туда. И, правда, сама увидела
я: там работать - значит потерять себя.
- Ну да, ка-анешна! Ну да! - соглашался толстяк Генрихсен и, ухватив
Александру Михайловну за талию, устремлялся навстречу визави.
В голове у Александры Михайловны кружилось от выпитого пива. Она
смотрела, как толстый Генрихсен, отдуваясь, вытанцовывал соло, и вспомнила,
как он, так же отдуваясь, танцевал на празднике иконы русскую. Вспоминались
ей грязь и позор мастерской, вспоминались бурливо, как в самоваре, кипевшие
в мозгу думы о жизни и порывы к борьбе с нею. Тихое спокойствие охватывало
душу - и радость, что не нужно больше дум и борьбы. Вставали лица
девушек-подруг, на сердце шевелилось брезгливое презрение к ним, и
Александра Михайловна с гордостью думала: "Кто захочет, у кого есть в душе
совесть, та всегда останется честною".
Кадриль кончилась. К Александре Михайловне подсел Лестман, в белом
галстуке и шершавом черном сюртуке. Громадные руки торчали из коротких
рукавов. Он обнимал Александру Михайловну за плечи, заглядывая в лицо.
- Сурочка, как я тебя люблю! - в пьяном восторге твердил он, и
жмурился, и в сотый раз лез целоваться.
1898-1903