Тэффи - Все о любви

- А Рокфеллер молчит?

   - Молчит полчаса после завтрака и полчаса после обеда. Начал молчать в сорок лет. Теперь ему девяносто три. И всегда приглашает гостей к обеду.

   - Ну, а как-же они?

   - Тоже молчат.

   - Эдакое дурачье!

   - Почему?

   - Потому что надеются. Если бы бедный человек вздумал молчать для пищеварения, все бы решили, что с таким дураком и знакомства водить нельзя. А кормит он их наверное какой-нибудь гигиенической морковкой?

   - Ну, конечно. Причем жует каждый кусок не меньше шестидесяти раз.

   - Эдакий нахал!

   - Поговорим лучше о чем-нибудь аппетитном. Петроний, расскажите нам какое-нибудь ваше приключение.

   Сигара вспыхнула, и тот, кого здесь прозвали Петронием за гетры и галстуки в тон костюма, процедил ленивым голосом:

   - Ну что-ж - извольте. О чем?

   - Что-нибудь о вечной любви, - звонко сказал женский голос. - Вы когда-нибудь встречали вечную любовь?

   - Ну, конечно. Только такую и встречал. Попадались все исключительно вечные.

   - Да что вы! Неужели? Расскажите хоть один случай.

   - Один случай? Их такое множество, что прямо выбрать трудно.

   - И все вечные?

   - Все вечные. Ну вот, например, могу вам рассказать одно маленькое вагонное приключение. Дело было, конечно, давно. О тех, которые были недавно, рассказывать не принято. Так вот, было это во времена доисторические, то есть да войны. Ехал я из Харькова в Москву. Ехать долго, скучно, но человек я добрый, пожалела меня судьоа и послала на маленькой станции прехорошенькую спутницу. Смотрю - строгая, на меня не глядит, читает книжку, конфетки грызет. Ну, в конце концов, все-таки разговоридись. Очень, действительно, строгая оказалась дама, Чуть не с первой фразы объяснила мне, что любит своего мужа вечной любовью, до гроба, аминь.

   Ну что-же, думаю, это знак хороший. Представьте себе, что вы в джунглях встречаете тигра. Вы дрогнули и усумнились в своем охотничьем искусстве и в своих силах и вдруг тигр поджал хвост, залез за куст и глаза зажмурил. Значит струсил, ясно. Так вот эта любовь до гроба и была тем кустом, за который моя дама сразу же спряталась.

   Ну, раз боится, нужно действовать осторожно.

   - Да, говорю, сударыня, верю и преклоняюсь. И для чего, скажите, нам жить, если не верить в вечную любовь? И какой ужас непостоянство в любви. Сегодня романчик с одной, завтра - с другой, уж не говоря о том, что это безнравственно, но прямо даже неприятно. Столько хлопот, передряг, то имя перепутаешь - а ведь они обидчивые все, эти "предметы любви". Назови нечаянно Манечку Сонечкой, так ведь такая начнется история, что жизни не рад будешь. Точно имя Софья хуже, чем Марья. А то адреса перепутаешь и благодаришь за восторги любви какую-нибудь дуру, которую два месяца не видел, а "новенькая" получает письмо, в котором говорится в сдержанных тонах о том, что, к сожалению, прошлого не вернуть. И вообще, все это ужасно, хотя я, мол, знаю, конечно, обо всем этом только понаслышке, так как сам способен только на вечную любовь, а вечная пока что еще не подвернулась.

   Дама моя слушает, даже рот открыла. Прямо прелесть, что за дама. Совсем приручилась, даже стала говорить "мы с вами".

   - Мы с вами понимаем, мы с вами верим.

   Ну и я, конечно, "мы с вами", но все в самых почтительных тонах, глаза опущены, в голосе тихая нежность, словом, "работаю шестым номером".

   К двенадцати часам перешел уже на номер восьмой, предложил вместе позавтракать.

   За завтраком совсем уже подружились. Хотя одна беда - очень уж она много про мужа говорила, все "мой Коля, мой Коля", и никак ее с этой темы не свернешь. Я, конечно, всячески намекал, что он ее не достоин, но очень напирать не смел, потому что это всегда вызывает протесты, а протесты мне были не на руку.

   Кстати, о руке - руку я у нее уже целовал вполне беспрепятственно и сколько угодно, и как угодно.

   И вот подъезжаем мы к Туле и вдруг меня осенило:

   - Слушайте, дорогая! Вылезем скорее, останемся до следующего поезда! Умоляю! Скорее!

   Она растерялась.

   - А что же мы тут будем делать?

   - Как - что делать? - кричу я, весь в порыве вдохновения. - Поедем на могилу Толстого. Да, да! Священная обязанность каждого культурного человека.

   - Ой, носильщик!

   Она еще больше растерялась.

   - Так вы говорите... культурная обязанность... священного человека...

   А сама тащит с полки картонку.

   Только успели выскочить, поезд тронулся.

   - Как же Коля? Ведь он же встречать выедет.

   - А Коле, говорю, мы пошлем телеграмму, что вы приедете с ночным поездом.

   - А вдруг он...

   - Ну есть о чем толковать! Он еще вас благодарить должен за такой красивый жест. Посетить могилу великого старца в дни общего безверия и ниспровержения столпов.

   Посадил свою даму в буфете, пошел нанимать извозчика. Попросил носильщика договорить какого-нибудь получше лихача, что-ли, чтоб приятно было прокатиться.

   Носильщик ухмыльнулся.

   - Понимаем, - говорит. - Потрафить можно.

   И так бестия потрафил, что я даже ахнул: тройку с бубенцами, точно на масляницу. Ну чтож, тем лучше. Поехали. Проехали Козлову Засеку, я ямщику говорю:

   - Может, лучше бубенчики то ваши подвязать? Неловко как-то с таким трезвоном. Все-таки ведь на могилу едем.

   А он и ухом не ведет.

   - Это, говорит, у нас без внимания. Запрету нет и наказу нет, кто как может, так и ездит.

   Посмотрели на могилу, почитали на ограде надписи поклонников:

   "Быи Толя и Мура", "Были Сашка-Канашка и Абраша из Ростова". "Люблю Марью Сергеевну Абиносову, Евгений Лукин", "М. Д. и К. В. разбили харю Кузьме Вострухину".

   Ну, и разные рисунки - сердце, пронзенное стрелой, рожа с рогами, вензеля. Словом, почтили могилу великого писателя.

   Мы посмотрели, обошли кругом и помчались назад.

   До поезда было еще долго, не сидеть же на вокзале. Поехали в ресторан, я спросил отдельный кабинет - "ну к чему, говорю, нам показываться. Еще встретим знакомых, каких-нибудь недоразвившихся пошляков, не понимающих культурных запросов духа".

   Провели время чудесно. А когда настала пора ехать на вокзал, дамочка моя говорит:

   - На меня это паломничество произвело такое неизгладимое впечатление, что я непременно повторю его, и чем скорее, тем лучше.

   - Дорогая! - закричал я. - Именно - чем скорее, тем лучше. Останемся до завтра, утром съездим в Ясную Поляну, а там и на поезд.

   - А муж?

   - А муж останется как таковой. Раз вы его любите вечной любовью, так не все-ли равно? Ведь это же чувство непоколебимое.

   - И, по вашему, не надо Коле ничего говорить?

   - Коле-то? Разумеется, Коле мы ничего не скажем. Зачем его беспокоить.

   Рассказчик замолчал.

   - Ну и что-же дальше? - спросил женский голос.

   Рассказчик вздохнул.

   - Ездили на могилу Толстого три дня подряд. Потом я пошел на почту и сам себе послал срочную телеграмму:

   "Владимир, возвращайся немедленно".

   Подпись: "Жена".

   - Поверила?

   - Поверила. Очень сердилась. Но я сказал: "Дорогая. кто лучше нас с тобой может оценить вечную любовь? Вот жена моя как раз любит меня вечною любовью. Будем уважать ее чувство". Вот и все.

   - Пора спать, господа, - сказал кто-то.

   - Нет, пусть еще кто-нибудь расскажем Мадам Г-ч, может-быть вы что-нибудь знаете?

   - Я? О вечной любви? Знаю маленькую историю. Совсем коротенькую. Был у меня на ферме голубь и попросила я слугу моего, поляка, привести для голубя голубку из Польши. Он привез. Вывела голубка птенчиков и улетела. Ее поймали. Она снова улетела - видно, тосковала по родине. Бросила своего голубя.

   - Tout comme chez nous, - вставил кто-то из слушателей.

   - Бросила голубя и двух птенцов. Голубь стал caм греть их. Но было голодно, зима, а крылья у голубя короче чем у голубки. Птенцы замерзли. Мы их выкинули. А голубь десять дней корму не ел, ослабел, упал с места. Потом нашли его на полу мертвым. Вот и все.

   - Вт и все? Ну, пойдемте спать.

   - Н-да, - сказал кто-то зевая. - Это птица - животное, то-есть, я хотел сказать - низшее животное. Птица не может рассуждать и живет низшими инстинктами. Какими-то там рефлексами. Их теперь ученые изучают, эти рефлексы, и будут всех лечить, и никакой любовной тоски, умирающих лебедей и безумных голубей не будет. Будут все, как Рокфеллеры, жевать шестьдесят раз, молчать и жить до ста лет. Правда - чудесно?

  

  

   По вечерам, возвратясь со службы Бульбезов любил позаняться.

   Занятие у него было особое: он писал обличающие письма либо в редакцию какой-нибудь газеты, либо прямо самому автору неугодившей ему статьи.

   Писал грозно.

   "Милостивый Государь!

   Имел вчера неудовольствие прочесть вашу очередную брехню. В вашем "историческом" очерке вы пишете: "От слов Дантона словно электрический ток пробежал по собранию".

   Спешу довести до вашего сведения, что во время французской революции электричество еще не было открыто, так что электрический ток никак не мог пробежать. Это не мешало бы вам знать, раз вы имеете дерзость и самомнение браться за перо и всех поучать.

  

   Или такое:

   "Милостивый государь, господин редактор!

   Обратите внимание на статьи вашего научного обозревателя. В номере шестьдесят втором вашей уважаемой газеты сей развязный субъект со свойственной ему беззастенчивостью рассуждает о разуме муравья. Но где же в таком случае у муравья череп? Я лично такового не видал, хотя и приходилось жить в деревне. Все это противоречит здравому смыслу. Читатель, но не почитатель

  

   Доставалось от него не только современным писателям, но и классикам.

   "Милостивый государь, господин редактор, - писал он. - Разрешите через посредство вашей уважаемой газеты обратить внимание общественного мнения на писания прославленного Льва Толстого. В своем сочинении "Война и Мир", во второй части, в главе четвертой, знаменитый граф пишет:

   "Алпатыч, приехав вечером 4-го августа в Смоленск, остановился за Днепром в Гаченском предместьи на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов тридцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный, сорокалетний мужик, с толстыми губами и т. д.".

   Итак - заметьте: сорокалетний мужик тридцать лет тому назад купил рощу и начал торговать, значит, мужику было тогда ровно десять лет. Считаю это клеветой на русский народ. И почему, если это выдумал граф Толстой, то все должны преклоняться, а если так напишет какой-нибудь неграф и нелев, так его и печатать не станут.

   Это не демократично,

  

   Письма эти тщательно переписывались, причем копии Булбезов оставлял себе, нумеровал и прятал.

   К занятиям своим относился он очень серьезно и никогда не позволял себе потратить вечер на синема или кафэ, как делают это всякие лодыри.

   - Пока есть силы работать - работаю.

  

  

   Как это случилось - неизвестно.

   Уж не весна-ли навеяла эти странные мысли?

   Впрочем, пожалуй, весна здесь не при чем.

   Потому что, если бы весна, то конечно любовался бы Бульбезов на распускающиеся деревья, на целующихся под этими деревьями парочек, на букетики первых фиалок, предлагаемых хриплыми голосами густо налитых красным вином парижских старух. Наконец, из окна его комнаты, если открыть его и перегнуться вправе - можно было увидеть луну, что для влюбленных всегда отрадно. Но Бульбезов окна не открывал и не перегибался. Бульбезову не было до луны буквально никакого дела.

   Началось дело не с луны и не с цветов и вообще не с пустяков. Началось дело с оборванной пуговицы на жилетке и продолжилось дело дырой на колене, то есть не на самом колене, а на платье, его обтягивающем и покрывающем. Короче говоря - на штанине.

   И кончилось дело решением. Решением - вы думаете пришить да заштопать? Вот, подумаешь, было бы тогда о чем расписывать.

   Жениться задумал Бульбезов. Вот что.

   И как только задумал, сразу же по прямой нити от пуговицы дотянулась мысль его до иголки, зацепила мысль руку, держащую эту иголку и уперлась в шею, в Марью Сергеевну Утину.

   - Жениться на Утиной.

   Молода, мила, приятна, работает, шьет, все пришьет, все зашьет.

   И тут Бульбезов даже удивился - как это ему раньше не пришла в голову такая мысль? Ведь если бы он раньше додумался, теперь бы пуговица сидела на месте и сам бы он сидел на месте и не надо было бы тащиться к этой самой Утиной, объясняться в чувствах, а сидела бы эта самая Утина тоже здесь и следила бы любящими глазами, как он работает.

  

  

   Откладывать было бы глупо.

   Он переменил воротничек, пригладился, долго и с большим удовольствием рассматривал в зеркало свой крупный щербатый нос, провалившиеся щеки и покрытый гусиной кожей кадык.

   Впрочем, ничего не было в этом удовольствии удивительного. Большинство мужчин получают от зеркала очень приятные впечатления. Женщина, та всегда чем то мучается, на что то ропщет, что то поправляет. То подавай ей длинные ресницы, то зачем у нее рот не пуговкой, то надо волосы позолотить. Все чего то хлопочет. Мужчина взглянет, повернется чуть-чуть в профиль - и готов. Доволен. Ни о чем не мечтает и ни о чем не жалеет.

   Но не будем отвлекаться.

   Полюбовавшись на себя и взяв чистый платок, Бульбезов решительным шагом направился до Камбронной улице к Вожирару.

   Вечерело.

   Но тротуару толкались прохожие, усталые и озабоченные.

   Ажад гнал с улицы старую цветочницу. Острым буравчиком ввинчивался в воздух звонок кинематографа.

   Бульбезов свернул за изгнанной цветочницей и купил ветку мимозы.

   - С цветами легче наладить разговор.

   Винтовая лестница отельчика пахла съедобными запахами, рыбьими, капустными и луковыми, за каждой дверью звякали ложки и брякали тарелки.

   - Антре! - ответил на стук голос Марьи Сергеевны.

   Когда он вошел, она вскочила, быстро сунула в шкап какую-то чашку и вытерла рот.

   - Да вы не стесняйтесь, пожалуйста, я кажется помешал, - светским топом начал Бульоезов и протянул ей мимозу. - Вот!

   Марья Сергеевна взяла цветы, покраснела и стала поправлять волосы. Она была пухленькая, с пушистыми кудерьками, курносенькая, очень приятная.

   - Ну к чему это вы! - смущенно пробормотала она и несколько раз метнула на Бульбезова удивленным лукавым глазком. - Садитесь, пожалуйста. Простите, здесь все разбросано. Масса работы. Подождите, я сейчас свет зажгу.

   Бульбезов, совсем уж было наладивший комплимент ("Вы, знаете-ли, так прелестны, что вот не утерпел и прибежал"), вдруг насторожился.

   - Как это вы изволили выразиться? Что это вы сказал?

   - Я? - удивилась Марья Сергеевна. - Я сказала, что сейчас свет зажгу. А что?

   И, подойдя к двери, повернула выключатель от верхней лампы. Повернула и, залитая светом, кокетливо подняла голову.

   - Виноват, - сухо сказал Бульбезов. - Я дума, что ослышался, но вы снова и, повидимому, вполне сознательно повторили ту-же нелепость.

   - Что? - растерялась Марья Сергеевна.

   - Бы сказали "я зажгу свет". Как можно, хотел бы я знать, зажечь свет? Вы можете зажечь лампу, свечу, наконец спичку. И тогда будет свет. Но как вы будете зажигать свет? Поднесете к огню зажженную спичку, что ли? Ха-ха! Нет, это мне нравится! Зажечь свет!

   - Ну чего вы привязались? - обиженно надув губы, проворчала Марья Сергеевна. - Все так говорят и никто никогда не удивлялся.

   Бульбезов от негодования встал во весь рост и выпрямился. И, выпрямившись, оказался головой на уровне прикрепленного над умывальником зеркала, в котором и отразилось его пламенеющее негодованием лицо.

   На секунду он приостановился, заинтересованный этой великолепной картиной. Посмотрел прямо, посмотрел скосив глаз в профиль, вдохновился и воскликнул:

   - "Все говорят"! Какой ужас слышать такую фразу. Или вы действительно считаете осмысленным все, что вы все делаете? Это поражает меня. Скажу больше - это оскорбляет меня. Вы, которую я выбрал и отметил, оказываетесь тесно спаянной со "всеми"! Спасибо. Очень умно то, что вы все делаете! Вы теперь навострили лыжи на стратосферу. Вам, изволите-ли видеть, нужны какие то собачьи измерения на высоте ста километров. А тут-то вы, на земле, на своей собственной земле - все измерили? Что вы знаете хотя бы об электричестве? Затвердили как попугай "анод и катод, а по середине искра", А знаете вы, что такое катод?

   - Да отвяжитесь вы от меня! - визгнула Марья Сергеевна. - Когда я к вам с катодом лезла? Никаких я и не знаю и знать не хочу.

   - Вы и вам подобные, - гремел Бульбезов, - стремятся на Луну и на Марс. А изучили вы среднее течение Амазонки? Изучили вы центральную Африку с ее непроходимыми дебрями?

   - Да на что мне эти дебри? Жила без дебрей и проживу, - кричала в ответ Марья Сергеевна.

   - Умеете вы вылечивать туберкулез? Нашли вы бациллу рака? - не слушая ее, неистовствовал Бульбезов. - Вам нужна стратосфера? Шиш вы получите от вашей стратосферы, свиньи собачьи, неучи!

   - Нахал! Скандалист! - надрывалась Марья Сергеевна. - Вон отсюда! Вон! Сейчас консьержку кликну...

   - И уйду. И жалею, что пришел. Тля!

   Он машинально схватил ветку мимозы, которая так и оставалась на столе, и, согнув пополам, ткнул ее в карман пальто,

   - Тля! - повторил он еще раз и, кинув быстрый взгляд в зеркало, пощупал тут ли мимоза, демонстративно повернулся спиной к хозяйке и вышел.

   Марья Сергеевна долго смотрела ему вслед и хлопала глазами,

  

  

   Было это дело в маленьком городке, и Зоннебахе, на церковной площади.

   Собственно говоря, Зоннебах был когда то прежде, давно, городком, а потом слился с большим городом и стал как-бы его предместьем, но по духу остался прежним, захолустным, тихим и бедным.

   Народ, населявший его, работал большей частью на тех больших горожан, что жили за мостом. Прачки отвозили туда выстиранное белье, учителя, жившие в дешевеньких квартирках Зоннебаха, бегали давать уроки в школы большого города, разные мелкие служащие, чиновники, приказчики, фельдшерицы - уезжали по утрам в трамваях на целый день.

   Квартирки в Зоннебахе редко пустовали, особенно маленькие, и не успели похоронить старую ведьму, занимавшуюся трикотажем без малого сорок лет, как в ее уютные и чистенькие две комнатки с кухней - въехал новый жилец.

   Это был высокий худой старик, очень серьезный и почтительный. Поклажу привез за ним артельщик на ручной тележке. Крытый клеенкой диван, кресло, складной столик и большую, обвернутую зеленой тряпкой клетку.

   Мальчишки, глазевшие на этот переезд, сразу догадались, что в клетке приехала кошка. Догадка в тот же вечер подтвердилась, потому что слышно было, как старик звал кошку и она в ответ мяукала.

   - Питти! Питти! Питти! - звал он. - Хочешь молочка?

   И кошка отвечала.

   - Мау! Мау!

   Довольно грубо отвечала. Должно быть, кот, да и не молодой.

   Так водворился старичок на новом месте.

   Утром, как и все, уезжал в трамвае в город, вечером возвращался, приносил кулечки, хозяйничал, разговаривал с кошкой, и она отвечала "мау".

   Сначала соседи, как водится, любопытствовали, спрашивали у сторожихи. кто он, да где служит, и почему никто к нему в праздник не приходит - ко всем. ведь, кто нибудь приезжает, либо родные, либо друзья.

   Но сторожиха мало чего могла рассказать. Она вообще в его квартиру была вхожа раз в неделю, по субботам, мыть пол в кухне и стирать кое-какую стариковскую ерунду. В комнаты он ее не пускал, он комнаты любил сам убирать. Аккуратненький был старичок и чистенький, но очень неразговорчивый.

   - Прямо какой-то старый лев, - определила его сторожиха.

   - А служит в ликвидации.

   Что такое в "ликвидации", никто не понимал, но раз старичок служит, так и Бог с ним. Служит, значит человек понятный, не вор, не убийца, в свидетели с ним не попадешь, а что молчит, так к этому скоро привыкли. Да и что ему, старому, одинокому, рассказывать? Про кошку что ли? Но ведь это опять такое дело, что кто животных не любит, тому слушать неинтересно, а кто любит, тому самому хочется про любимое существо рассказать, какая, мол, у меня кошечка нежная и какая собачка преданная и какая курица догадливая. Одним словом, от старикова молчания никому урону не было.

   Фамилия старичка была Фуртенау.

   Пошли дни за днями, ночи за ночами. Весенние ясные, летние жаркие, зимние холодные, осенние скучные.

   Дул ветер, скрипел ржавый петух-флюгер на шпице старой колокольни, плыла луна. Скучно.

   К старику привыкли, но вот милая его кошечка не особенно соседям нравилась.

   Начать с того, что надоели вечные разговоры.

   - Питти! Питти! Пптти! Хочешь молочка? Мау! Мау!

   Просто надоело. Стали далее думать - хоть бы выдрал он эту кошку, чтобы она как-нибудь иначе поорала.

   Потом вышла такая история: у соседки господина Фуртенау пропал из кухни большой кусок жареной колбасы. Кухня этой соседки приходилась рядом с кухней господина Фуртенау, и ночевавшая в ней соседкина племянница слышала сквозь сон, как-будто кто-то скребется у раскрытого окна. А там из окна Фуртенау к окну соседки вел маленький карнизик, так что кошка свободно могла перебраться и украсть колбасу.

   Соседка потужила, потужила и велела племяннице на ночь окно закрывать. Но та как-то раз забыла, а кошка господина Фуртенау не зевала. Живо пронюхала, что путь свободен и уволокла изрядный кусок ветчины.

   Тут уж соседка расстроилась и, подкараулив на улице господина Фуртенау, остановила его и сказала, очень, впрочем, вежливо.

   - Уважаемый сосед, вы должны непременно закрывать окно своей кухни, потому что кошка у меня уже два раза утащила мясо.

   В ответ на это господин Фуртенау почтительно снял шляпу и сказал:

   - Благодарю вас, я мяса не покупаю.

   И ушел.

   "Мясо не покупаю". Он не покупает мяса! Вот оттого его кошка и лезет воровать по чужим кухням.

   Совсем дурак старик.

   Долго обсуждали этот вопрос.

   Потом еще раз пропала копченая рыба, а потом племянница соседки вышла замуж, и жених ее, изрядно выпив на свадьбе, признался, что и жареную колбасу, и ветчину, и копченую рыбу, все это его невеста таскала ему тайком в дровяной сарайчик, куда он залезал с вечера от непреоборимой любви к своей невесте.

   - Так вот почему господин Фуртенау поблагодарил, когда ему сказали, что кошка ворует мясо? Он думал, что это его предостерегали от чужой кошки.

   Клевета с кошки господина Фуртенау была снята, и соседи стали снисходительнее относиться к надоевшим стариковым "Питти! Питти! Питти!".

  

  

   Господин Фуртенау занимал квартиру в верхнем этаже. А под ним жил молодой переплетчик, которому раз в неделю приносила белье маленькая голубоглазая прачка Маришка. Переплетчик был, пожалуй, уже не молод, но жил одиноко. Маришка, сдавая ему белье, очень долго отсчитывала четыре платка, два полотенца и наволочку. Ей почему-то трудно было - подвести эти сложные итоги. И, уходя, она вздыхала.

   Он, этот переплетчик, как-то взял ее за руку и сказал с радостным удивлением:

   - Господи! Маришка, до чего же у тебя голубые глаза!

   Она покраснела и потом целую ночь мучилась - что это значило? Хорошо, что голубые или плохо?

   Как то раз он пожаловался ей, что надоело ему слушать беседы старика соседа с кошкой. А Маришка жалобно улыбнулась и сказала:

   - А мне так жаль его! Ведь никого у него кроме этой кошки в целом свете нет. Придет домой старенький, усталенький, покличет свою кошечку, а она ответит "мау", подойдет к нему, живая, тепленькая. Он погладит ее, и она приластится. Вот так любят они друг друга и любовь их хранит.

   - От чего хранит?

   - Не знаю. От страха... Не знаю.

   Переплетчик задумался. Потом сказал:

   - Ну, пусть старик питтикает. Я больше сердиться не буду.

   Когда через неделю она снова пришла со своей корзинкой, он был какой-то мрачный и не стал с ней разговаривать. А еще через неделю, принимая от нее белье, он внимательно посмотрел на нее и сказал:

   - Ты похудела, Маришка. Чего ты похудела?

   А потом сказал.

   - Пора мне заводить теплую кошку, чтобы хранила меня от страха. Маришка, выходи за меня замуж. Так?

   Наискосок от старикова дома жил старик газетчик с женой. Она ходила на работу. Копила деньги под старость. Жалела господина Фуртенау.

   - Одинокий какой! Все только с кошкой да с кошкой. А поколеет кошка - куда он тогда? Страшно.

   У этих стариков тоже никого не было. Даже кошки не было - не любили.

   Вот, как то вечером, послушали они, как господин Фуртенау говорит с кошкой, да вдруг старый газетчик и вспомнил:

   - А в какой приют отправили твоей племянницы мальчишку, когда она померла? А?

   - А что? Думаешь взять? А? Я и сама стала об этом подумывать. А?

   Мальчишку разыскали, взяли. Он оказался буян и шалун. То песни пел, то капризничал. Старики на него ворчали, покрикивали, иногда и за уши драли. И за собственной кутерьмой уже и не слышали, как разговаривает со своей кошкой господин Фуртенау.

  

  

   В подвальчик старикова дома переехали из большого города молодожены-красильщики. Они недавно повенчались, поместили ее старуху-мать в богадельню и вот стали устраиваться и работать. Весь день работали дружно и весело, а вечером отдыхали и, конечно, слышали, как разговаривает господин Фуртенау со своей кошкой. Слушали и затихали и переставали смеяться.

   - О чем ты все задумываешься? - спросил как-то жену молодой красильщик.

   Она молчала.

   - А мне, знаешь, что пришло в голову, - сказал красильщик, - что если передвинуть большой шкап, так можно было бы устроить в углу постель. Понимаешь?

   Она все молчала.

   - Для твоей матери.

   Она и тут ничего не сказала, только вдруг заплакала, потом засмеялась, и поцеловала мужа.

   Старуха перебралась из богадельни в угол за шкапом, ворчала, копошилась, суетилась, заполняла дом старушечьей бестолочью и уже не слышно было, как по вечерам разговаривает господин Фуртенау со своей кошкой

  

  

   И снова настала осень.

   Задул ветер, заскрипел ржавый петух-флюгер на шпице старой колокольни, завертелся, заклевал луну черным носом. Скучно.

   Господин Фуртенау засел дома и несколько дней не выходил на улицу. Слышно было только, как он разговаривает со своей кошкой и та отвечает "Мау".

   - Чего же он не выходит? Уж не заболел ли?

   - Ну, раз с кошкой разговаривает, значит все благополучно.

   И вот поднялась в конце недели сторожиха, чтобы вымыть старикову кухню. Стучала, стучала, а он не откликался и не отпирал.

   Тогда испугались, позвали слесари, сломали дверь.

   Господин Фуртенау сидел в кресле, свесив голову. Доктор потом сказал, что он скончался давно, может быть дней пять тому назад.

   А против кресла в большой клетке сидел попугай, старый, страшный, голый, с выщипанными перьями. Увидя вошедших людей, попугай заорал диким голосом:

   - "Питти! Питти! Питти! Хочешь молочка? Мау! Мау!".

   Заорал и свалился с жердочки.

   Он умер от истощения.

   А кошки, наделавшей столько удивительных штук на церковной площади городка Зоннебаха, этой кошки у господина Фуртенау вовсе никогда и не было.

  

  

   Зина была на этот раз как-то особенно мила и ласкова. Она восторгалась ресницами своей приятельницы, ее ногами, ее чулками, ее прической, ее зубами - словно видела ее в первый раз.

   - Чего-то ей от меня до смерти нужно, - думала Зоя. - Может быть продулась в карты?

   - Ну, а как твой покер? - спросила она, чтобы подвинуть своего друга ближе к цели. - Давно не играла?

   - Покер? - переспросила Зина. - Ах, я сейчас так далека от этого всего. Я тебе потом расскажу.

   Она чуть-чуть покраснела, засмеялась и замолчала.

   - Слушай, Зи, - сказала подруга, - лучше признайся сразу. Новый флирт?

   - Хуже! - отвечала Зина и опять покраснела и опять засмеялась. - Хуже... Влюблена.

   - Опять что-нибудь новое? - строго спросила Зоя.

   - Отчего такой сердитый тон? - обиделась Зина. - Ты осуждаешь меня, Зо? Ты не имеешь права осуждать меня, Зо. Если бы у тебя был такой муж, как у меня, ты бы давно от него сбежала.

   - Ну, что ты болтаешь! - возмутилась Зоя. - Твой Вася идеальнейшее существо. Умный, добрый, внимательный. И у него такая приятная внешность.

   - Дарю его тебе со всеми достоинствами. Слышишь? А я больше не могу. Я задыхаюсь...

   - Ничего не понимаю, - недоумевала Зоя. - Отчего ты задыхаешься?

   - Именно от его достоинств. Муж должен быть, прежде всего, товарищ, с которым можно обо всем просто и весело говорить, который понимает и флиртик, и анекдотик, и всякую милую ерунду. А, ведь, этот идиотский Дон-Кихот, если бы я ему рассказала что-нибудь не очень почтенное, да он бы глаза вылупил и его тут же кондрашка бы хватил. Я ему не друг, я ему не жена, я для него какая-то уважаемая тетка, которую он не смеет даже в какое-нибудь голое "Ревю" повести. Ну, раз не смеешь, так я пойду с другими, которые смеют.

   Зоя хлопала глазами.

   - Как все ото странно! Между прочим, это, вероятно, очень приятно, когда тебя уважают.

   - Это только так кажется, потому что ты этого не испытала.

   Зоя поджала губы.

   - Надеюсь, ты не так глупа, чтобы обидеться на мои слова, - продолжала Зина. - Скажи слава Богу, что тебя никто не уважал. Это ужасная вещь - близкий человек, который, тебя уважает. Это... Это прямо свинство! Я молода, я люблю смех, шутку. Ты знаешь, этот болван боится, как бы мне не попала в руки какая-нибудь "пошлая" книжонка. Он воображает, что я буду страшно шокирована. Прямо не знаю, почему он вбил себе в голову, что я святая недотрога.

   - А ты бы объяснила ему его заблуждение.

   - Ну зачем же разбивать иллюзии? Если он счастлив, что ему попалась жена по его вкусу - зачем же портить ему жизнь? Гораздо проще устраивать свою частную жизнь по своему вкусу и просить своего милого друга Зо придти на помощь. А?

   - Я так и знала, что все к этому сведется. То-то ты сегодня такая ласковая. Что же тебе нужно?

   Зина поежилась, облизнулась, придвинулась поближе к Зое и шопотком попросила:

   - Помоги мне, Зо. Понимаешь? Обидно пропустить такой случай. Вася раскачался, наконец, пойти с каким-то приезжим приятелем пообедать и в синема. А я решила ему сказать, что проведу вечер с тобой. Ты согласна? Ты не выдашь?

   Зоя нахмурилась.

   - Ну, нет, дорогая моя, - сказала она. - Эта абсолютно невозможно.

   - Почему? - с негодованием воскликнула Зина. - Почему вдруг невозможно?

   - Во-первых, потому, что я не желаю помогать тебе обманывать такого достойного человека, как твой муж, а, во-вторых, просто потому, что это для меня неудобно.

   - Вот так друг, нечего сказать. Почему неудобно?

   - Я сегодня вечером ухожу.

   - Ну, так что же?

   - Он может позвонить сюда и узнает, что тебя здесь нет.

   - Чего ради он будет звонить? Да, наконец, мы можем сказать, что пошли в синема.

   - Ах, еще выворачиваться, выкручиваться. Нет. Я слишком его уважаю, чтобы взять на себя такую гнусную роль.

   - Вот уж никогда не думала, что в тебе столько подлости, - с горечью сказала Зина. - Если бы знала, ни за что бы не обратилась к тебе.

   Обе помолчали надутые.

   - А, собственно говоря, зачем тебе эти алиби, раз он сам уходит? Сделай вид, что сидела весь вечер дома и делу конец.

   - А если позвонит?

   - Скажешь, что вышла опустить письмо.

   - Какая ты умница! Ну, конечно, скажу, что была дома. Да я ведь и уйду не надолго. Я обещала только пообедать вместе. Ведь это будет так весело, он такой забавный. Ты не думай, - я очень люблю Васю. Если бы только он немножко больше понимал меня, не разводил бы эту мерихлюндию. Ведь это не жизнь, а какая-то мелодекламация под Эолову арфу, засахаренные звезды, а я люблю жареную колбасу с чесноком. Ну, что мне делать? Пойми, я очень ценю его и ни на кого не променяю, но иногда прямо выть хочется. Ну, отчего он такой? Милый, умный, благородный человек, но ни капли темперамента, не чувствует жизни, не понимает никаких ярких моментов.

   Она приостановилась, подумала.

   - Так, как же, Зоечка? Зо, милая? Значит советуешь просто сказать, что я буду дома сидеть?

  

  

   Зоя сама открыла дверь на его звонок.

   Он вошел, такой веселый, такой бурнорадостный, что, казалось, даже стекляшки на люстре зазвенели ему в ответ.

   - Тише, Васька, что с тобой, - останавливала его Зоя и сама невольно смеялась вместе с ним.

   - Так трудно было уйти, ты себе представить не можешь, - говорил он, целуя попеременно обе ее руки. - Я придумал для Зины, что у меня обед с приятелем. Понимаешь? Хитро? А она, вдруг, заявила, что в таком случае проведет вечер с тобой. Как тебе это нравится? Я прямо голову потерял. Ну, как тут ее отговоришь? Я посоветовал - ты сначала узнай, будет ли твоя Зина дома, а то проедешься даром и только расстроишься, если не застанешь? Ты, говорю, позвони ей по телефону. Ну, она решила, что, так как будет где-то неподалеку от тебя, так и зайдет сама. Вернулась с головной болью и решила лучше пораньше лечь в постель. Значит, все обстоит великолепно.

   - Ну что за зверь! Радуется, что у его жены голова болит. Ну разве ты не зверь после этого?

   - Ну это же пустяки - легкая головная боль. Если бы что-нибудь серьезное, тогда другое дело. Ну-с, а теперь перейдем к вопросу дня. Куда мы едем? У меня настроение очень приподнятое. Прямо - раззудись плечо, размахнись рука. Зойка! Едем обедать. Едем обедать в какое-нибудь самое расцыганское место. Идет? Ну? Живо! Шляпу! Подожди, подрумянь мне сначала губы.

   - Тебе? Губы? Что за ерунда?

   - Ну, да. Твоими губами, глупая, бестолковый гусь! Ух, до чего хорошо жить на свете!

  

  

   Так, между прочим, всегда бывает - когда людям хочется поговорить, они отправляются в ресторан с музыкой. Музыка мешает, заглушает голоса. Приходится по три раза переспрашивать, выжидать паузы, иногда с нетерпением и раздражением. И все-таки почему-то идут беседовать в ресторан с музыкой.

   Зоя деловито выбрала место поближе к эстраде. Сели.

   Она с удовольствием и сочувствием смотрела на сияющую физиономию мужа своей приятельницы.

   - Что, кот-Васька, рад?

   - Ужасно рад!

   У него было выражение лица собаки, махающей хвостом во все стороны.

   - Рад!

   Было очень весело. Похохотали, выпили немало.

   - Хорошо жить на свете?

   - Очень даже недурно, - ответила Зоя. - Почаще бы так.

   Он промолчал и посмотрел на часы.

   - Что? Потянуло домой? - насмешли