Соколова Александра Ивановна - Тайна царскосельского дворца

олагают это! - стискивая зубы, проговорила императрица. - Дальше что?

   Трубецкой сделал отчаянный жест.

   - Прикажите четвертовать меня, ваше величество, отдайте меня на суд той самой Тайной канцелярии, к которой вы, по несказанной милости своей, изволили меня приставить, но не требуйте от меня более ни одного слова! Я скорее живот свой положу, нежели скажу еще хотя бы одно слово из всего, что было говорено между герцогом Курляндским и Региной Альтан!

   - Хороши, должно быть, были разговоры! - едва дыша от волнения, воскликнула императрица. - И герцог на все молчал?

   Трубецкой развел руками.

   - А быть может, еще и поддакивал?

   - С безумной бабой человек в уме и совесть потеряет! - как бы в извинение Бирону с усилием произнес Трубецкой.

   Прошла минута тяжелого, ничем не прерываемого молчания.

   - Хорошо! - переводя дух, сказала императрица. - Пошли сюда Ушакова, а сам уходи! То, что я стану говорить ему, двое слышать должны! Он передаст тебе мою волю, и ты поможешь ему исполнить ее. Как обиду я пережила непереносную, так и наказание за нее будет примерное. Ступай!.. Скажи Ушакову, что я жду его!..

   Проводив Трубецкого, Анна Иоанновна прошла в свою опочивальню и там в изнеможении опустилась на кровать. Ее силы были надорваны, нервы едва выдерживали то напряжение, в котором находились.

   - Ох, тяжело! - вырвалось у нее таким стоном, в котором разом слышались и утомление уже наступившей старости, и пресыщение бесполезной властью, которая не в силах была защитить могущественную монархиню от тяжкого оскорбления ничтожного существа.

   В этом стоне слышались и обида женщины, и стон разбитого сердца, и гнев властной и гордой властительницы. Все было в нем, в этом могучем стоне, все, кроме покорности судьбе и возможности прощения.

   На Бирона Анна Иоанновна так сильно прогневаться не могла: слишком много пережито было с ним и подле него. Но гнев оскорбленной монархини искал себе исхода, и над головой ничего не подозревавшей Регины собиралась страшная гроза.

   В дверь опочивальни раздался легкий стук, и в комнату вошел Ушаков с сосредоточенным лицом и, видимо, утомленный и расстроенный.

   - Вернулась... эта... женщина? - спросила императрица.

   - Никак нет, ваше величество, но она не должна замедлить своим возвращением.

   - А ежели она убежит? Если ее друзья успеют ее предупредить и дадут возможность скрыться?

   - У нее таких друзей нет, ваше величество, а те, кто мог бы действительно оказать ей помощь и поддержку, не предвидят для нее никакой опасности. К тому же мною приняты все меры. Раз вами, ваше величество, отдан приказ - остальное уже должно быть сделано само собою!

   - Спасибо тебе! Ты - мне верный слуга. Ушаков молча поклонился.

   - Теперь выслушай меня внимательно и прежде всего не пробуй остановить или уговорить меня. Мое решение непреложно, и никто не в силах отговорить меня от его исполнения.

   - Я никогда не осмеливался учить вас, ваше величество! - спокойно и с достоинством ответил Ушаков. - Я могу соглашаться или не соглашаться в душе с вашими предначертаниями - это мое право, но такое свое мнение я обязан, по принесенной мной присяге, хранить про себя и отнюдь не выражать его ни в присутствии, ни в отсутствии вашего величества!

   - Ты умен и надежен! Дай Бог всем монархам побольше таких слуг, как ты; с такими слугами во главе управления никто не пропадет... Я думаю, что с такими слугами не пропал бы даже и принц Антон, если бы ему когда-нибудь предстояла корона.

   Эта шутка, к которой прибегнула императрица, чтобы несколько оживить свою грозную и решительную речь, вышла как-то мертва, холодна и натянута. Из разбитого сердца глубоко оскорбленной монархини не могло вырваться живое, веселое слово.

   Ушаков понял это и ловким маневром постарался дать иной оборот разговору.

   - Осмелюсь доложить вам, ваше величество, что если состоится какое-нибудь распоряжение относительно камер-юнгферы Альтан, то нужно принять некоторые предварительные меры. Она должна вернуться с минуты на минуту.

   - Да, ты прав! Выслушай же мой приказ и знай, что он должен быть исполнен неукоснительно!.. Ты всегда был исполнительным слугой, понимал, где нарушена справедливость, и знал, как следует воздавать за содеянное зло!.. Скажу тебе не таясь, эта мерзкая баба Регина жестоко оскорбила меня. Он, герцог, тоже глубоко провинился передо мною - Трубецкой рассказал мне - и заслуживает тоже примерного урока, но пока я оставлю его в покое. Но она, она... должна понести строгое наказание за свои поступки и предерзостные речи обо мне... Я передаю ее тебе! Делай с ней, что хочешь, но знай - жалости не должно быть места... "Всяк сверчок, знай свой шесток!" - говорит наш народ, и эта негодная Регина должна испытать на себе всю тяжесть своего дерзкого поведения!.. Отдаю ее тебе в руки... Надеюсь, ты сумеешь воздать должное за свою оскорбленную государыню... Делай, что хочешь, но устрой так, чтобы отныне я ничего не слышала об этой бабе и чтобы герцог никогда не нашел возможности увидеть ее! Ты понял?

   - Понял, ваше величество, и все исполню, чтобы вы были спокойны. О Регине Альтан ни вы, матушка-царица, ни его светлость более ничего не услышите...

   - Так иди! Завтра доложишь мне о том, как ты распорядился.

   Ушаков вышел от императрицы с опущенной вниз головой и поспешил разыскать Трубецкого, чтобы передать ему приказ государыни и выработать план наказания Регины.

   Отпустив Ушакова, императрица отдала приказ прислать к ней Юшкову, которая по ее приказанию перед тем отпущена была на женскую половину.

   Та вошла, полная страха и тревоги.

   Императрица подошла к стоявшему в углу фигурному шкафчику, в котором у нее хранились деньги и особенно драгоценные вещи, и, вынув оттуда сверток червонцев и большой футляр, подала и то и другое Юшковой, сказав:

   - Вот тебе, Аграфена, за твою верную службу и за то, что ты не обманула меня и сказала мне правду! Не знаю я и не хочу знать, какое чувство заставило тебя открыть мне ту горькую и великую тайну, которую ты сообщила мне:

   меня ли ты так сильно любила, герцога ли так сильно ненавидела...

   - Ах, ваше величество, солнце вы наше красное!..

   - Постой, не перебивай! В последний раз мне доводится беседовать с тобой. Выслушай меня молча до конца! Что бы ни руководило тобой, но твоя услуга мне велика, я должна наградить тебя за нее. Но... и яд, который ты влила в мою душу, велик, и сила того яда делает твое дальнейшее пребывание в моем дворце невозможным. Уезжай как можно дальше отсюда, уезжай, и, когда ты где-нибудь окончательно обоснуется, уведомь об этом графа Ушакова и сообщи ему свой подробный адрес. Через него ты до конца своей жизни будешь получать то же самое содержание, какое ты получала здесь, состоя при мне! Эти бриллианты возьми на память обо мне. В тяжелую минуту они сослужат тебе службу... Этот убор был подарен мне еще в первый год моего царствования, он дорого стоит. Награждаю я тебя щедро, это я могу и должна сделать, но видеть тебя пред собою ежедневно, как я до сих пор видела тебя, я не в силах!.. Твой вид будет напоминать мне то, что без тебя я постараюсь предать забвению. Прощай!.. Уезжай, не задерживайся с отъездом! Твои сборы не Бог весть какие, а герцог может догадаться... и он не простит тебе.

   Юшкова с рыданием упала в ноги императрице.

   - Матушка... благодетельница... Да за что же на меня, холопку вашу верную, такая опала? Чем пред вами провинилась? Я по своей преданности дурацкой сгубила себя навеки. Я вам пользы желала... мне за вас непереносимо обидно стало!

   - Знаю, все знаю! - нетерпеливо перебила ее императрица, - и оттого-то и отсылаю тебя в упор, что сама сознаю все это! Ступай!.. Не волнуй себя понапрасну и меня без пути не тревожь! Желаю тебе счастья... Может быть, где-нибудь, далеко отсюда, счастье живет? Только нам видеть его не доводилось!

   Юшкова громко, порывисто и непритворно рыдала. Она никак не предвидела такого оборота дела. Она ждала всего, кроме немилости, а ее удаление от двора было прямой и несомненной немилостью.

   - Простите вы меня, окаянную! - стала она молить государыню, - дозвольте мне при вас свою жизнь горькую скоротать! Куда я поеду на чужую сторону? Я здесь родилась, здесь и свои косточки сложить порешила. Не гоните вы меня, окаянную! Не лишайте меня счастья видеть ваши светлые очи!

   Говоря это, она хватала руки императрицы, цеплялась за полы ее платья и громко, порывисто рыдала.

   Императрица нетерпеливо освободилась от нее.

   - Полно, Аграфена, перестань!.. Сказано тебе - и конец! Мое слово твердо; ты меня знаешь, я попусту терять слова не люблю... Ступай! - и она ударила в ладоши, чтобы призвать лицо, сменившее Юшкову в ее настоящем дежурстве.

   Юшкова вскочила с пола, как ужаленная. Ничто в мире не заставило бы ее признаться перед своими товарками по службе, что она уезжает навсегда и делает это по личному приказанию и распоряжению императрицы. Самолюбие старой камер-юнгферы было так же велико, как велика была ее иезуитская хитрость.

   При появлении камер-медхен, призванной императрицей, Юшкова уже спокойно стояла пред государыней и почтительно целовала милостиво протянутую ей руку. Императрице эта выдержка не понравилась. Она лишний раз заставила ее усомниться в искренности всего, что делала и говорила старая камеристка.

   Расставшись с ней, императрица в душе ни одной минуты не пожалела об этой разлуке. Дельной и исполнительной прислугой Юшкова была всегда, симпатичной - никогда!

  

  

   Тучи с вечера заволокли небо, и около одиннадцати часов пошел сильный дождь. Несмотря на это, в парке со стороны постройки тихо бродили какие-то тени, как будто чего-то поджидая.

   Императрица, не смыкавшая глаз и даже не ложившаяся в постель, то и дело подходила к окну и пристально вглядывалась во тьму неприветливых весенних сумерек, напоминавших собою осенние глухие ночи. Она то чутко прислушивалась к чему-то, то быстро отходила от окна, заслышав в парке малейшее движение.

   Часы пробили половину двенадцатого, когда со стороны проезжей дороги послышался топот почтовой тройки, остановившейся в стороне от дворцового здания. Из экипажа, остановившегося на самой опушке, быстро скользнула какая-то тень и скорыми шагами направилась к заднему крыльцу женской половины, отведенной специально для царской прислуги. В эту же самую минуту наперерез приезжей из глубины сада двинулись какие-то две тени и остановились в стороне от крыльца женского флигеля.

   В самом флигеле не было огня. Там, очевидно, все давно спали...

   В той стороне, где двинувшиеся тени сошлись с приехавшей ночной посетительницей или жилицей дворца, послышался сначала сдержанный шепот, а затем как бы разгоревшийся спор. Минуту спустя раздался слабый крик, затем последовало несколько глухих мучительных стонов, и наконец все стихло

   Императрица, при первом шорохе, раздавшемся на дворе, прильнувшая к окошку, отскочила от него и порывисто бросилась в подушки своей высоко взбитой постели.

   В стороне воздвигавшейся постройки раздался глухой стук, как бы удар молота, намеренно и умело заглушённый, и глухо отдался в ночной тишине. Императрица вздрогнула и суеверно перекрестилась.

   "Что там делают? Откуда этот стук? Что придумал Ушаков?" - тревожно подумала она.

   Стук повторился еще глуше, еще усерднее замаскированный, а за ним послышался заглушённый, мучительный, томительный крик - такой крик, от которого вчуже становилось страшно, и затем все смолкло.

   Вдоль аллеи раздались осторожные шаги; чьи-то тени проскользнули и пропали в отдалении.

   Анна Иоанновна отошла от окошка и стала прислушиваться. Но ни звука не было кругом. Весь дворец и окружавший его парк замерли в немой тишине.

   Императрица села в кресло и задумалась. Она мысленно представляла себе картину свидания Бирона с Региной, и чувство невыносимого оскорбления бушевало в ее груди. Однако она старалась успокоить себя:

   "Ну, теперь этому больше не повториться! Если Ушаков взялся за что-нибудь, он наверное сделает все, что в его силах... Иоганн, не видя своей... любовницы, позабудет ее, и все войдет в прежнюю спокойную колею... Но прежним для меня он не останется!.. Нет, нет!.. Не видать ему былой Анны!.. Я сумею забыть прошлое, и он почувствует это".

   Анна Иоанновна, не раздеваясь, прилегла на постель, но взволнованные нервы не дали ей уснуть, и она промучилась бессонницей до самого утра.

   Едва она встала, как раздался тихий и осторожный стук в дверь ее комнаты. Она сама отворила и молча, вопросительно взглянула на вошедшего Ушакова.

   - Ты? - почти машинально спросила она, хотя ясно и отчетливо видела перед собой остановившегося Ушакова.

   Он был бледен и тяжело дышал.

   - Что? - шепотом спросила императрица, близко придвигаясь к нему навстречу. - Взяли ее?

   - Все кончено! - ответил Ушаков с низким поклоном. - Она больше не увидит ни вас, ни его светлости...

   - Что же ты сделал с нею? Отвез в Тайную канцелярию? Засадил в темницу или удалил ее?

   - Она в темнице, но такой, откуда ни она сама не выйдет, ни один человек в мире не будет в состоянии вызволить ее! - глухо произнес Ушаков.

   - Но говори, что же сделано с нею?

   - Она казнена... казнена за оскорбление вашего величества!..

   - Казнена? Не может быть!.. Но где же, когда успели? Ведь теперь еще раннее утро! Не мог же ты съездить в Петербург, совершить то, о чем ты говоришь, и вернуться сюда...

   - Это и не надо было! Регина казнена тут...

   - Тут? Но как? Неужели это возможно? - с тревогой воскликнула Анна Иоанновна. - Разве нельзя было найти иной способ?

   - Да это - самый верный. Она теперь в вечной могиле, но такой, которой никто никогда не найдет! - жестко произнес Ушаков. - Регина... замурована...

   - Что ты говоришь? Замурована? - с ужасом воскликнула императрица, чувствуя, как ее сердце невольно сжимается от жалости к несчастной жертве жестокосердия. - Не может быть! Это неслыханно... это невероятно... этого никогда не было у нас...

   - Было... давно... - тихо ответил Ушаков, - и этому подвергались тягчайшие преступники... А разве Регина не совершила величайшего преступления, позволив себе предерзостно пойти против вас, ваше величество? Пусть же теперь она, находясь среди кирпичей вновь возводимого дворца, познает все, что она свершила...

   - Так вот что значили стоны и стуки, которые я слышала вчера! О, какой ужас!.. Но, может быть, она еще жива? - воскликнула государыня. - Скорей, скорей освободи ее!.. Слышишь? Сейчас же!..

   - Поздно, ваше величество!.. Она была полузадушена, когда ее втолкнули в углубление в стене, а теперь... теперь наверно ее жизнь уже кончилась.

   Анна Иоанновна бессильно опустилась в кресло; на ее лице выступил холодный пот, волосы словно шевелились, а по телу пробежала лихорадочная дрожь...

   - Что ты сделал, что ты сделал! - тихо шептала она, обращаясь к Ушакову, - Ах, я снова слышу стон и стуки... Они звучат в моих ушах!.. - и она порывистым движением зажала уши и несколько времени помолчала. Затем она промолвила: - Но ведь это могли слышать и другие... Кто-нибудь мог видеть все!..

   - Нет, ваше величество, кругом все спали, а при деле были только я, Трубецкой и все люди надежные...

   - А каменщики... которые исполняли эту... работу?.. В них ты уверен?

   - Им, во-первых, было весьма щедро заплачено, а, во-вторых, в настоящую минуту они уже на пути на свою далекую родину. Мною сделано распоряжение, что-

   бы средства к отъезду были даны им тотчас же и чтобы заря завтрашнего дня уже не застала их ни здесь, ни в Петербурге!..

   - Но... если стук и стоны слышал еще кто-нибудь, кроме меня?

   - Относительно стука можно сказать, что спешная постройка заставила работать ночью, и для поддержания этого объяснения надобно будет и в самом деле устроить ночные работы хотя бы на несколько дней... Что же касается до стонов, то мало ли горя людского изливается ночной порою, мало ли слез по ночам проливается?.. Днем люди заняты и в занятиях забывают и горе, и заботы, а как наступит ночь темная, как уснет весь мир, так горе людское и проснется!

   - Как ты это понятно говоришь! Я не думала, чтобы ты, именно ты, так глубоко понимал все это!

   - Почему, ваше величество? Потому что на меня возложено исполнение людского правосудия? Мне-то именно горе и понятно, потому что я его чаще других вижу.

   - Одно последнее слово! Она... эта женщина... сознавала, что с нею совершалось...

   - Не могу вам ответить на этот вопрос... Она что-то говорила на своем языке, кого-то словно звала, кому-то чем-то словно грозила!..

   Ушаков сделал несколько шагов к двери. Анна Иоанновна как бы испугалась этого.

   - Подожди, подожди!.. Скажи, кто видел, когда немка возвращалась домой?

   - Никто, кроме ямщика, привезшего ее, ваше величество.

   - А этот ямщик?

   - Не вернулся в ям, в котором значился, а прямо отправился в свою деревню. Он - уроженец дальнего города Тамбова; поэтому он и был выбран, чтобы везти Регину Альтан назад сюда, во дворец.

   - Но герцог, герцог!.. Ведь он будет изумлен исчезновением Регины. Быть может, обратится к тебе... Что скажешь ты ему?

   Ушаков молча развел руками. Он, видимо, особенно не останавливался над этим вопросом. Для него, приверженного подданного, вся власть и все значение власти ограничивалось ступенями престола, за последними же были только интрига и временная, непрочная власть. Вследствие этого и он, и Трубецкой не принадлежали к преданным сторонникам Бирона.

   Императрица повторила свои последние слова.

   - Его светлость, по всему вероятию, нам же поручит розыски бесследно исчезнувшей камеристки! - своим твердым и невозмутимым голосом сказал он.

   - Ну... И что же?

   - И мы, само собой разумеется, не будем в состоянии найти ее!

   - А если... герцог заподозрит что-нибудь недоброе и сам предпримет розыски?

   - И это следует предвидеть.

   - И...если он нападет на след правды?

   - Навряд ли ему удастся разузнать что-либо!..

   Анна Иоанновна отпустила Ушакова и взволнованно заходила по комнате. Несмотря на весь ее гнев на Регину, она ужасалась тому неслыханному наказанию, которому подверг последнюю Ушаков.

   Так протекло около часа. Наконец дежурная камер-юнгфера доложила о приходе Бирона.

   Государыня вздрогнула, услышав об этом; ее сердце болезненно стучало, а по лицу скользнуло выражение внутренней боли. Однако, кое-как овладев собою, она приказала впустить герцога. Но бессонная ночь и только что пережитые волнения оставили на Анне Иоанновне свой след: она казалась вконец утомленной, совершенно разбитой.

   Герцог почти с испугом взглянул на нее. Он лучше всех понимал, чем будет для него кончина его покровительницы, и со страхом встречал всякое напоминание о возможности подобной катастрофы.

   - Что с вами, ваше величество? - заботливо осведомился он, крепче обыкновенного прижимаясь губами к протянутой руке.

   - Нездоровится... ночь плохо спала...

   - За лейб-медиками вашего величества послать следует! - заботливо произнес Бирон.

   Императрица махнула рукой.

   - Оставь, ничего они не понимают!.. Мало ли я микстур проглотила по их предписанию, а какая от них была польза?.. Еще португалец куда ни шло, а уж немец вовсе никуда не годится... У цесаревны есть какой-то врач ученый, за ним нешто послать?

   - Он больше насчет красоты и притираний работает, - с пренебрежением заметил Бирон. - Вы в таких не нуждаетесь... А впрочем, попробовать можно: попытка - не пытка!..

   При слове "пытка" императрица вздрогнула и пристально взглянула на Бирона. Он был совершенно спокоен. Очевидно, он в своем несокрушимом эгоизме даже не осведомился о возвращении своей любовницы.

   Так прошли весь день и долгая, опять совершенно бессонная ночь, и только на следующее утро Бирон вошел к императрице пасмурный и озабоченный.

   - Вы, ваше величество, не видали сегодня принцессы Анны? - спросил он, входя.

   - Ни сегодня, ни вчера! Анна не совсем здорова и присылала извиниться передо мной в том, что не может прийти ко мне. Она, кажется, даже с постели не вставала, а уж из комнаты наверное никуда не выходила... А что? Разве она тебе на что-нибудь нужна?

   - Нет, но я хотел узнать от нее, являлась ли к ней на службу после своего отпуска камер-юнгфера Альтан?

   - Немка эта? А тебе о ней какая забота? - спросила императрица, и в ее голосе прозвучала недобрая нотка.

   В последнее время Бирон все чаще и чаще замечал такие нотки в разговоре императрицы с ним, и они не столько волновали, сколько сердили его.

   - Особенной заботы нет! - ответил он. - Мне только странным показалось, что из дворца вашего величества мог заживо пропасть человек.

   - А кто именно пропал?.. Эта немка, что ли?..

   - Да! Сколько мне известно, она из отпуска не возвратилась.

   - Справиться нужно не здесь, а в городе, у тех людей, с которыми она провела время своего отпуска. Ведь она не в первый раз отправилась в такую дальнюю и позднюю поездку. Анна, сколько мне помнится, говорила даже, что эта немка... как ее там звали?., предупреждала ее, что, может быть, и к ночи не вернется.

   - Вы сказали "звали", как будто эта камер-юнгфера умерла?.. Ее как звали, так и зовут, если она жива!..

   - Я и не собираюсь хоронить ее. Мало ли их при дворе? Одной горничной больше, одной меньше - есть о чем заботиться?..

   И опять в голосе императрицы послышалась прежняя недобрая нотка.

   Бирон насторожился. В воздухе явно для него повеяло чем-то новым и не особенно отрадным.

   - Во всяком случае, я попрошу вас, ваше величество, приказать навести строжайшие справки об исчезнувшей камер-юнгфере ее высочества!

   - Но почему ты думаешь, что она окончательно исчезла? Я повторяю тебе, что нужно навести справки у тех, с кем она провела время своего отпуска.

   - В Петербурге ее нет: оттуда она положительно уехала!..

   - А ты уже позаботился наведением подобных справок?

   - Да, ваше величество, я сделал это ввиду ваших личных интересов... Неловко будет предположить, что в ваше царствование могут пропадать живые люди...

   - При чем тут мое царствование? И мало ли по твоим личным доносам и домогательствам погибло людей в последние годы? - отпарировала Анна Иоанновна настоятельные требования герцога.

   Тот поднял на нее удивленный взгляд и спокойно произнес:

   - Как бы то ни было, но я приму меры к тому, чтобы выяснить этот таинственный вопрос.

   - Если он так интересует тебя, то принимай эти меры! - пожала она плечами.

   - Могу я попросить вас спросить принцессу, не известно ли ей что-нибудь?

   - Пожалуй!.. Но я сомневаюсь, чтобы Анна поинтересовалась этим вопросом. Эта немка, сколько мне известно, не пользовалась особенной ее симпатией, - и ударив по обыкновению в ладоши, государыня приказала попросить к ней принцессу.

   Анна Леопольдовна вошла бледная и, видимо, не совсем здоровая. Ее болезненный вид поразил даже Бирона.

   - Вы больны, ваше высочество? - почтительно осведомился он.

   - Не более обыкновенного. Я никогда особенным здоровьем не отличалась.

   - Вы изволили советоваться с медиками?

   - Они не помогут мне.

   - Но ввиду предстоящего брака вашего высочества...

   - Я и больна именно от грозящего мне "предстоящего брака", - подчеркнула принцесса и, обращаясь к императрице спросила: - Вы изволили звать меня?

   - Да! Я, по настоянию герцога, хотела спросить тебя, неизвестно ли тебе, где находится твоя камер-юнгфера, немка Альтан?

   - Вероятно, там, куда она отпросилась у меня, - равнодушно ответила Анна Леопольдовна.

   - Она во дворец не возвращалась? - вмешался в разговор Бирон.

   - Я, по крайней мере, не видела ее.

   - Но что же докладывали вам лица остальной вашей свиты?

   - Я никого ни о чем не спрашивала. Отсутствие этой немки не вносит никакого лишения в мою жизнь: я к ней вовсе не привыкла и ровно ничего не имела бы против того, чтобы она вовсе не появлялась более в штате моей личной прислуги.

   - Антипатия вашего высочества, вероятно, не простирается до желания гибели лицу, лично при вас состоявшему?

   - Ни гибель, ни спасение Регины Альтан не касаются меня - холодно повела принцесса своими узкими, по-детски не сформированными плечами.

   - Ваше высочество, вы, вероятно, не ко всем в своей свите относитесь так равнодушно?

   - О, конечно, не ко всем! Есть лица, которых я очень люблю, но эта немка к их числу не принадлежала и не принадлежит.

   - И вас даже не интересует вопрос о том, какая судьба постигла ее?..

   - Нимало... Какое мне дело до ее судьбы? Не лично я выбирала ее, и до ее исчезновения мне нет ни малейшего дела! Это все, что вам, ваше величество, угодно было сказать мне? - обратилась принцесса к Анне Иоанновне.

   - Да, все!.. Если ты желаешь, то можешь навести справки.

   - О ком? Об этой пропавшей немке? О, для меня, пожалуйста, не беспокойтесь. Ее появление нимало не порадует меня, а исчезновение нимало не огорчает!

   Сказав эти слова, Анна Леопольдовна почтительно подошла к руке тетки и, едва ответив на поклон Бирона, вышла из комнаты.

   - Принцесса с каждым днем делается все... самостоятельнее и самостоятельнее! - насмешливо заметил Бирон.

   - Пора! - холодно проговорила императрица. - Не век же на помочах ходить; довольно и того, что замуж она выходит по чужой воле. Нельзя же во всем вечно ее волю ломать!

   - Вы позволите мне во всяком случае принять все нужные меры к выяснению подробностей таинственного исчезновения камеристки ее высочества?

   - Ах, ты опять об этой немке? Сделай одолжение, разузнавай все, что хочешь. Да и на что тебе в этом случае

   мое особое разрешение? Ты, мне кажется, всегда распоряжался вполне самостоятельно.

   Бирон удалился сильно взволнованный. В том твердом и властном тоне, каким говорила с ним императрица, он вовсе не узнавал всегда согласной с ним и почти покорной ему Анны Иоанновны. Он чувствовал, что почва начинает колебаться под его ногами...

   Вместе с тем и тревога за судьбу красивой камеристки начинала понемногу проникать в его эгоистическое сердце. Он не любил Регины Альтан - нельзя было назвать любовью то чувство, какое он питал к ней, - но во внезапном исчезновении его фаворитки он чувствовал существенный удар, нанесенный его могуществу, а с этим он легко помириться не мог и не хотел.

  

  

   Лето прошло скучно и томительно. Императрица все чаще и чаще недомогала, и Бирон, опасавшийся за горький исход болезни, всеми силами настаивал на скорейшем совершении брака принцессы Анны Леопольдовны с принцем Антоном Ульрихом.

   Сама принцесса всячески восставала против этого брака, жених же относился к нему со своим неизменным равнодушием.

   С переездом в Петербург было назначено окончательное разрешение вопроса о браке, на котором императрица настаивала под влиянием Бирона еще зимою, но который принцессе всеми силами и настоятельными просьбами удалось отсрочить до следующего лета.

   В Сарынь решено было летом не возвращаться. Императрица внезапно охладела к своему капризу, и уже все думали, что постройки в Сарыни будут совершенно заброшены.

   Однако это мнение оказалось ложным: дворец был достроен, но императрица, по настоянию Бирона собравшаяся взглянуть на законченные здания, как-то неохотно обходила все помещения нового дворца, а от посещения левого флигеля наотрез отказалась. Она сказала, что и так уже устала, и настояла на том, чтобы в тот же вечер вернуться в Петербург.

   От Бирона не ускользнули ни эта чрезмерная торопливость, ни это загадочное отвращение к одному из флигелей нового дворца и по дороге в Петербург он внезапно предложил императрице в тот же вечер, по возвращении, подарить дворец принцессе Анне Леопольдовне в виде свадебного подарка.

   Такое предложение удивило государыню.

   - Что это тебе вздумалось? - спросила она. - Я строила дворец для себя.

   - Но он, видимо, не нравится вам, ваше величество, и вряд ли вы когда-нибудь будете жить в нем.

   - Все это твое воображение! - повела плечами императрица и поспешила перевести разговор на другой предмет.

   Зимой было начато приготовление богатого приданого, которое императрица готовила племяннице; но принцессу Анну не занимали ни пышные наряды, ни крупные и дорогие бриллианты, над шлифовкой которых трудился и работал любимый ювелир императрицы, француз Позье, лучший и искуснейший из мастеров своего времени. Бриллианты и драгоценные камни при русском дворе превосходили все то, что могли представить в этом смысле сокровища всех современных дворов, и иностранные ювелиры не могли достаточно надивиться на все те сокровища, какие доверялись им, когда их призывали работать для русского двора.

   Среди зимы, перед самым Рождеством, внезапно завернула оттепель и поднялась такая непогода, что выдавались дни, в которые сообщение по улицам столицы делалось почти невозможным.

   В эти дни императрица страдала особенно сильными припадками удушья и меланхолии, почти не оставлявшими ее в последние годы. Анна Иоанновна предчувствовала свою близкую кончину и все чаще и чаще задумывалась над роковым моментом.

   Принцесса Анна, понимая положение тетки, как будто начинала если не примиряться с ожидавшим ее супружеством, то покоряться его неизбежности, а внезапный случай, историческая справедливость которого была подтверждена многочисленными свидетелями, еще сильнее укрепил принцессу в намерении всячески успокоить государыню и ничем не отравлять конца ее жизни.

   Этот случай, о котором подробно говорят все современники, разразился в один из бурных вечеров внезапно вернувшейся осени, по редкому капризу природы прервавшей обычное течение зимы.

   В один из пасмурных и сумрачных декабрьских дней, когда с утра наступила совершенная оттепель, а к вечеру повеяло чуть не бурей, с моря поднялся страшнейший ветер, постепенно охвативший все улицы и все переулки столицы и мало-помалу превращавший всю в то время еще бедно застроенную столицу в подобие волнующегося моря. Ветер выл и, поднимая целые столбы снега, с ревом несся по набережной, образуя на площадях подобие морского шторма. Метель непроглядными облаками заслоняла от прохожих те редкие фонари, которые в то время помогали жителям столицы бороться с ночной тьмой.

   Вода в Неве выступила из берегов, и учащенные сторожевые выстрелы с крепостного вала предупреждали жителей прибрежных частей о грозившей им опасности наводнения. Никто не спал в целом городе и в то же время никто не смел выйти на улицу. По всему городу распространялся панический страх: все чувствовали, что надвигается какая-то страшная, неминуемая опасность. Во многих домах были зажжены лампадки, многие молились. Панический страх рос с каждой минутой.

   И в это время среди непроглядной тьмы, охватившей весь город, внезапно со стороны адмиралтейства показалось зарево пожара. Огонь, сначала небольшой, с каждой минутой разгорался все сильнее и сильнее и постепенно охватывал весь горизонт.

   Не знали, где именно горит, но ясно было, что грозная огненная стихия соединилась с водой, чтобы окончательно сгубить обреченный на гибель город.

   Зарево на небе разгоралось все сильнее и, охватывая все большее и большее пространство, как будто росло и надвигалось со стороны адмиралтейства.

   И вдруг на площади показалась огромная процессия, освещенная заревом этого таинственного, неизвестно где вспыхнувшего пожара, и двигавшаяся по направлению от адмиралтейства к Зимнему дворцу. Во главе странной и таинственной процессии шли попарно факельщики с зажженными факелами, за ними двигались толпы провожатых, а в середине медленно подвигалась огромная колесница, убранная гербами и перьями. Очевидно, хоронили кого-то с большим почетом и богатой церемонией, на которую не щадили денег; но кто был таинственный покойник, с таким исключительным парадом следовавший на свое последнее новоселье, этого не знал никто!..

   Зарево от таинственных факельщиков было так велико, что им были освещены окна всех домов, выходивших на Адмиралтейскую площадь.

   Пения вовсе не было слышно, не было слышно и шума шагов медленно двигающейся процессии. Словно какое-то странное и страшное видение медленно продвигалось во улицам столицы.

   Жильцы тех домов, которые лежали на пути процессии, пытались, несмотря на страшную бурю, выйти из своих квартир, чтобы поближе взглянуть на таинственное шествие; те же, кто сами не решались выйти, высылали своих слуг и приживальщиков.

   Но ветер мешал им удовлетворить свое любопытство. Со всех срывало шапки и плащи, и все поневоле возвращались домой, издали продолжая наблюдать за таинственной процессией, следовавшей по направлению от адмиралтейства к дворцу и направлявшейся прямо в ворота дворца.

   Все отлично видели это странное, непостижимое шествие; все наблюдали его таинственные подробности, и об этом событии сохранилось документальное подтверждение многих современников и в том числе академика Шретера. Молва гласит, что сама императрица Анна Иоанновна видела таинственные и роскошные похороны, но это предположение сохранилось только в виде предания.

   Между тем мрачная процессия, достигнув здания дворца, вошла в его ворота со стороны адмиралтейства и, пройдя двор, вышла в противоположные ворота со стороны Невы. Отсюда, по наблюдению множества заинтересованных лиц, таинственная похоронная процессия двинулась вдоль по берегу и бесследно исчезла по направлению к нынешнему Троицкому мосту.

   На другой день, когда пурга унялась и вода, хлынувшая на улицы, несколько спала, все бросились разузнавать о том, кого могли хоронить с такою помпой в такой неурочный час. Однако, несмотря на самые тщательные розыски, ничего узнать не удалось. Никто из богатых и знатных лиц не умирал, да и не было нигде никаких приготовлений к процессии.

   Мрачный слух об этом странном и таинственном событии смутил весь Петербург и, по свидетельству современников, сильно повлиял на суеверную и уже сильно ослабевшую императрицу. Она увидела в этом таинственном явлении предсказание ее близкой кончины и стала еще трусливее, еще сильнее волновалась и еще меньше могла выносить одиночество. Анна Иоанновна уже не могла проводить ночи одна: перед нею вставал какой-то ей одной видимый призрак, и слышались ей одной доступные стоны.

   Бирон, торопя свадьбу принцессы Анны Леопольдовны, в то же время надеялся на эту свадьбу, как на средство разогнать тоску и панический страх императрицы. Он думал, что, отдавшись заботам о грядущих празднествах, Анна Иоанновна забудется и несколько развлечется и что суета, невольно вызванная готовившимися празднествами, поможет рассеять мрачное настроение государыни.

   В начале весны было послано к венскому двору извещение о том, чтобы готовились официальные сваты, по тогдашним обычаям необходимые при заключении браков между владетельными лицами. Из Вены сначала было дано знать, что официальные сваты будут своевременно назначены и высланы в Россию, но затем в венском кабинете последовало изменение и на резидент-министра маркиза Ботта, состоявшего при петербургском дворе, были возложены роли и свата, и чрезвычайного посланника.

   Принцесса Анна Леопольдовна, узнав о том, что венский двор не желает даже прислать сватов на ее свадьбу и что вместо официального въезда чрезвычайного посла будет проделана комедия ложного въезда маркиза Ботта, который проедет только от заставы до заставы, сильно возмутилась этим и горячо высказала свою обиду императрице.

   - Стало быть, хорош жених, - со слезами восклицала она, - если и приличным сватовством не удостаивает его венский двор, затеявший всю эту несчастную свадьбу! И неужели вы, ваше величество, согласитесь проделать такую оскорбительную для меня и для вас комедию?..

   Императрица в душе была согласна с племянницей, но Бирон был на стороне политической комедии, и его мнение, как всегда, восторжествовало.

   Принцесса Анна, по настоящему ли своему душевному движению, или назло императрице, против которой она питала чувство непримиримой досады, настаивала на том, чтобы двор ранней весной переехал в Сарынь. Она знала, что напоминание о Сарыни было неприятно ее державной тетке, и сама, раздосадованная постоянным напоминанием о ненавистной свадьбе, не прочь была и другим доставить неприятную минуту.

   Императрица, само собой разумеется, наотрез отвергла всякую мысль о посещении Сарыни, и в 1739 году, то есть в год свадьбы принцессы Анны Леопольдовны, двор все лето провел в Петербурге.

   На 29 июня, день храмового праздника всей северной столицы, был назначен мнимо-официальный въезд венского посла в Петербург для подписания свадебного контракта.

   Принцесса Анна с чувством глубокого негодования и отчасти даже оскорбления следила за тем, как маркиз Ботта с вечера переехал в здание Александро-Невской лавры, чтобы оттуда въехать, якобы из-за границы, в Петербург. Эта комедия совершалась на глазах у всех, во многих вызывала чувство искреннего глумления и осуждения, и принцесса со слезами упрекала Бирона, по инициативе которого совершалась вся эта, по ее мнению, "глупая комедия".

   Утром 29 июня маркиз совершил свой мнимый торжественный въезд в столицу, а уже к вечеру герольды в полном парадном костюме объявили на всех площадях о помолвке благочестивейшей великой княжны Анны Леопольдовны с принцем Антоном Ульрихом Брауншвейгским. Принцесса горько плакала, а ее жених, как будто для контраста, глупо и неустанно улыбался, по-детски любуясь сделанными ему в то утро богатыми подарками, состоявшими из часов, перстней и табакерок, осыпанных драгоценными камнями.

   Единственным утешением принцессы во всех ее невзгодах было присутствие ее любимой фрейлины Юлианы, или Юлии Менгден, веселый и общительный нрав которой мирился со всякой обстановкой и создавал ей со всех сторон друзей и доброжелателей.

   В ночь, следовавшую за объявлением о помолвке, принцесса Анна настояла на том, чтобы Юлиана легла в ее комнате, и императрица на этот раз не стала противиться ее фантазии.

   Приятельницы проговорили всю ночь. Много воспоминаний было посвящено отсутствующему графу Динару; много горьких и не совсем справедливых насмешек выпало на долю некрасивого и неловкого жениха, и только на заре приятельницы заснули, обменявшись словом подробно сообщить одна другой о том, что каждая из них увидит во сне.

   Юлиана еще крепко спала, когда принцесса, в испуге вскочившая с постели, стала будить ее.

   - Что с тобой? Что случилось? - протирая глаза, спросила хорошенькая фрейлина, в последнее время почти всегда бывшая с принцессой на "ты".

   Анна Леопольдовна и раньше настаивала на этой короткости, но Юлия отклоняла ее. Теперь же, ясно и подробно читая в сердце принцессы, как бы в своем собственном, Юлиана чувствовала, что никакие законы придворного этикета не могут разъединить их и помешать их близкой и тесной дружбе.

   - Что с тобой? - встревоженным голосом повторяла она, видя, что принцесса, вся бледная, продолжает дрожать, плотно прижавшись к ней и