Шаликова Наталья Петровна - Семейные сцены

о, что об этом и мечтать нельзя женщине. Как тесен круг ее деятельности и наслаждений! Весь смысл ее жизни заключается в одной любви. Это для нее вопрос жизни и смерти... Мне отрадно писать к вам: я одна, вечно одна, - вы знаете, как тяжело это...

   Маменька уехала к дяде на целый вечер. Я очень рада, потому что могу писать к вам. Приезжайте завтра утром навестить меня. Я, право, стою вашего участия: я так страдаю!"

   Молодой человек тихонько высвободил это письмо из рук Прасковьи Николаевны и спрятал его в свой бумажник.

   - Скажите Лидии Дмитриевне, что я еду завтра в деревню, но что воспоминание о ней будет служить мне отрадой.

   - Не фраза ли это, смотрите!

   - Ей Богу нет, Прасковья Николаевна! Я чувствую, что я теперь совсем не тот, что был за четверть часа. Во мне как будто совершается переворот. Я становлюсь спокойнее. Душевная тревога и мрачное отчаяние покидают меня...

   И действительно, когда он воротился домой, сам Борис Александрович не мог не заметить счастливой перемены в сыне. Скоро были сделаны все приготовления к отъезду, и, простившись с отцом, который терпеть не мог Тамбовской деревни, Андрей Борисович уехал...

   Эрнестина Федоровна, не перестававшая время от времени надоедать Любаше своими посещениями, в одно прекрасное утро объявила ей, что Андрей Борисович уехал в деревню. Любовь Васильевна состроила гримаску и стала напевать "Marlborough s'en va-t-en guerre".

   - Как это вы так равнодушны? - прибавила m-lle Ernestine, пользуясь правами старой дружбы.

   - Кто вам сказал, что я равнодушна?.. Я в отчаянии...

   - Оно и похоже!

   - Не верьте, если хотите. Впрочем, не все ли вам равно?

   - Конечно, все равно... Вот посмотрите лучше: продается косынка.

   - Понимаю: вы хотите, чтоб я купила ее для вас... Ну, хорошо, я покупаю эту косынку и дарю ее вам.

   Эрнестина Федоровна поцеловала Любашу в плечико и осталась на этот раз очень довольна ею.

   Не такое действие произвело известие об отъезде Андрея Борисовича на Лидию, которая еще не совсем тогда оправилась. Она побледнела и чуть не заплакала.

   - Теперь я не скоро увижу его! - сказала она Прасковье Николаевне.

   - Кто знает? Может быть и скоро. Он говорил, уезжая...

   Но Прасковья Николаевна вдруг смешалась и остановилась.

   - Что он говорил, уезжая? Тетенька, ради Бога, не утаивайте от меня ничего.

   - Он говорил, что сохранит приятное о тебе воспоминание.

   - Неужели он сказал это?.. Ах, тетушка! Милая!..

   - Прошу тебя, Лидия, будь благоразумна и не думай об Олончееве... мало ли что говорится!.. "Пожалуй, напрасно вскружишь девочке голову!" - договорила она мысленно.

   Лидия была так счастлива, что без труда дала слово но думать об Андрее Борисовиче, хотя, разумеется, и не думала сдержать его.

   Когда здоровье Лиденьки поправилось, Юлия Ивановна решилась сделать ей маленький выговор. Лидия смутилась, потупила глаза и молчала... ей стало страшно... она подумала, что мать узнала ее тайну... Но, к счастью Лиденьки, Юлия Ивановна не коснулась этого предмета, а заговорила только о необходимости примирения с Любашей.

   - Подумай, друг мой, на что это будет похоже? Что скажет дядя? Что скажут все знакомые, наконец?.. Ты подашь о себе самое дурное мнение...

   - Что-же мне делать, мамаша?

   - Ехать к Любови Васильевне и извиниться перед ней... да, извиниться!.. не гримасничай: это необходимо... Ты обидела ее, ты поступила дурно и несправедливо...

   Лиденьке не хотелось огорчить доброго дядю, не хотелось сделать неприятность матери, и она убедилась в неизбежности преодолеть себя. Самолюбие Лидии мало страдало при этом случае, но ей просто тяжело было видеть Любовь Васильевну.

   На другой же день они отправились к Сергею Ивановичу, который так обрадовался Лидии, что не имел духу побранить ее. Любаша, как следовало ожидать, взяла несколько высокомерный тон, говоря с преступной племянницей; но как Лидия, приготовясь к такому приему, показала много смирения, то дело обошлось довольно хорошо, к общему удовольствию всего семейства.

  

  

   На другой день после сцены с Лиденькой Сергей Иванович приехал к Прасковье Николаевне и упросил ее провести с ними день. Она без труда согласилась на все: вошла, протянула руку Любаше, заговорила о посторонних предметах; казалось, все было забыто и мир снова водворился в доме. Но Любаша сумела таки извлечь пользу для себя из размолвки с племянницей мужа, представив отчуждение свое от семейства, как необходимую меру для сохранения домашнего спокойствия. Как ни грустна казалась такая логика бедному Сергею Ивановичу, но он должен был принять ее как факт, и безмолвно покориться обстоятельствам; оставалось ему только одно - скрестя руки, отдаться влечению потока и не смотреть уже по сторонам. Со стесненным сердцем начал он замечать, что не только Ваня, но даже Саша, бывшая когда-то фавориткой матери, оставлена на произвол судьбы. "Если б не Прасковья Николаевна, то гувернантка могла бы распоряжаться детьми, как ей угодно!" - думал Сергей Иванович, с грустью посматривая на жену, которая появлялась в семействе как метеор и на время ослепляла все своим блеском. Щегольству и затеям Любови Васильевны не было конца; не довольствуясь тем, что муж позволял ей тратить на наряды, она забрала в долг много вещей из разных магазинов и, кроме того, нашла случай занять у кого-то довольно значительную сумму денег. Все эти ловкие извороты доставили ей способ стать на ряду со многими известными щеголихами в городе. Она даже дала вечер на свой собственный счет, объявив мужу за час до бала, что у нее будут гости. Муж хотя и состроил гримасу, сказав, что его не будет дома в тот вечер, но Любовь Васильевна не обескуражилась это, велела осветить дом и ждала гостей, в числе которых, разумеется, играли главную роль Галицкие. Сергей Иванович, во избежание городских толков, затаив на душе глубокую тоску, приветливо принимал гостей и старался, по мере возможности, угодить всем и каждому. Жена была так довольна им, что с улыбкой заглянув ему в глаза, сказала какое-то ласковое слово. Этот вечер был очень весел, и Захар Григорьевич не мог надивиться таланту Любови Васильевны принимать гостей. Юлия Ивановна вторила ему, посматривая с нежностью на невестку. Одно только очень огорчало Юлию Ивановну - то, что Лиденьки не было на этом вечере. Дочь ее не только сказалась больной, но для большей правдоподобности целый день пролежала в постели. И прелестное платье ее, розовое с богатым шитьем, осталось на вешалке! Мать не могла утешиться в такой неудаче.

   - Хоть вы, Прасковья Николаевна, побудьте с Лиденькой! - говорила, она отправляясь на бал: - Ведь ей скучно, бедняжке. Я бы сама ни зачто не поехала, если б не боялась, что невестка рассердится...

   На другой день бала Прасковья Николаевна нашла Сергея Ивановича одного в кабинете с такой грустной думой на лице и таким утомленным взглядом, что ей стало невыносимо больно, и она содрогнулась при мысли о холодности Любашиного сердца. Для всех других Любовь Васильевна оставалась превосходной женщиной; многие матери ставили ее в образец дочерям; не говоря уже о том, что были женщины, которые старались подделываться под ее тон и манеры и постоянно завидовали ее умению одеваться. Как гордо являлась эта пышная красавица в свете! Кругом нее составился как бы ореол из генеральских эполет, и между ними, как месяц посреди звеезд, сиял Захар Григорьевич. Он недавно получил какое-то важное назначение в одной из южных губерний России, но еще медлил отъездом, упиваясь удовольствиями древней столицы, к которой еще с молодых лет получил особенное пристрастие. Москва, известный рассадник красавиц, всегда приходилась ему по душе.

   Одно только обстоятельство беспокоило Любовь Васильевну - это зависимость от мужа в отношении к состоянию. Быть всем обязанной мужу и тяжело, и неприятно... да и притом станет ли он платить долги ее? Не скажет ли он, наконец, что у него есть дети и что имение должно принадлежать им? Все это тяжело действовало на воображение Любаши, но и тут судьба подоспела к ней на помощь. Вовсе неожиданно где-то в глухом краю России умер ее дальний родственник, мальчик лет пятнадцати; она никак не могла рассчитывать на наследство от этого родственника; к тому же Любовь Васильевна и не была его прямой наследницей; но Захар Григорьевич и все друзья его, люди с весом, как и сам он, уверяли, что она должна получить это наследство.

   - Будьте уверены, что все сделаемь! - говорил ей с ужимкой поверенный в делах, явившийся к ней с бумагой по рекомендации Галицкаго.

   Любовь Васильевна подписала бумагу и, сообразуясь с обычаем, поблагодарила приказного, которому верила до такой степени, что отпустив его, тотчас же предалась светлым мечтам.

   Действительно, приказный, как волшебник, без ошибки угадал будущее. Хлопотали, хлопотали добрые люди и выхлопотали Любови Васильевне около пятисот душ в одной из низовых губерний. Чего не сделаешь силой воли и силой денег?

   Итак, Любовь Васильевна имеет независимое состояние. Слава Богу, она теперь никому не кланяется и лишь из милости кой-когда явится посреди своего семейства. Сергей Иванович ясно видел, что выпустил жену из рук, да не чем пособить горю. Остается молчать повесив голову.

   Ни дети, ни сестра, ни дела, ничто не в силах развлечь бедного мужа Любови Васильевны, который мало-помалу удалился от всех знакомых и так одичал, по выражению самой Любаши, что не способен был поддерживать самого простого разговора. Все было в тягость ему. Одна только Прасковья Николаевна своим добродушным участием и живым умом могла изредка выводить его из состояния тяжелой апатии. Он оживлялся, в душе его пробуждалась любовь к детям, чувство долга... но все это были одни только проблески.

   Никогда ни одним словом не обвинил он Любаши; только в душе, быть может, сознавался, что избаловал ее слишком слепой, безусловной любовью. В сердце его было столько доброты и снисхождения, что он все еще думал: "Молода, опомнится когда-нибудь!" Он все был уверен, что ветреность ее есть ни что иное, как обыкновенное кокетство хорошенькой, избалованной светом женщины. Наступил май месяц. Юлия Ивановна с семейством уехала в подмосковную деревню; захотелось и Сергею Ивановичу подышать чистым воздухом; здоровье его, видимо, ослабевало.

   - В деревне Любаша будет совсем другой женщиной! - утешает он себя, несколько оживляясь при этой мысли: - Здесь ей вскружило голову общество, которое прославило ее красавицей... А вот в деревне - увидите, совсем будет не то...

   - Дай Бог! - отвечает Прасковья Николаевна, а сама в душе крепко сомневается в перемене Любаши.

   Однажды Прасковья Николаевна занималась детьми вместе с гувернанткой, очень тихой и доброй девушкой. Вошел кто-то из людей и доложил Прасковье Николаевне, что Сергей Иванович просит ее к себе вниз. В этом не было ничего необыкновенного, но грустное предчувствие все-таки стеснило ей грудь, когда она сошла вниз и торопливо направилась к кабинету Сергея Ивановича. Она вошла и остолбенела при взгляде на помертвелое, безжизненное лицо его. Он сидел с закрытыми глазами, прислонясь головой к высокой спинке кресла; крупные слезы катились по щекам его.

   - Что с вами, Сергей Иванович? - спросила встревоженная Прасковья Николаевна.

   Сергей Иванович раскрыл глаза, медленно отер слезы и так грустно взглянул на Прасковью Николаевну, что у нее замерло сердце пуще прежнего.

   - Скажите, ради Бога, что с вами? - повторила она, подходя в нему ближе.

   - Да что!.. Ведь Любаша не едет в деревню!..

   - Возможно ли?

   - Говорит, что доктора велят ей пить воды... Да это вздор, одна отговорка... я знаю...

   Прасковья Николаевна была поражена этим известиемь. "Значит, все кончено!" - подумала она, и ей стало очень больно.

   - Сергей Иванович, - сказала она сквозь слезы, которых не могла удержать: - я поеду с вами...

   - Да благословить вас Бог за это намерение! - произнес он оживляясь: - Вы мне жизнь возвращаете... И дети... мои бедные, оставленные дети...

   С тяжелым вздохом опустил он голову на грудь, приложил платок к глазам и долго не мог произнести ни слова. Прасковья Николаевна тоже плакала.

   - Так вы с нами едете? -  снова заговорил он: - Как я рад!.. Как дети будут рады!..

   - Да и самой-то мне грустно было бы расстаться с вами... Разве я не люблю вас всех?..

   - Спасибо вам, спасибо!.. Вот вы и воспитаете мою Сашу... Она будет вам дочерью.

   И он снова залился слезами.

   Много говорила Прасковья Николаевна, желая поддержать упадавшую в нем твердость духа; но он был неутешен.

   - Нет, не возвратить прошедшего! Я ее потерял навсегда... Довольно я утешал себя пустой надеждой... все думал авось!.. Теперь вижу, что все кончено...

   Чтоб несколько примирить его с жизнью, Прасковья Николаевна привела к нему детей. Саша бросилась к отцу на шею.

   - Что ты так печален, папаша? - говорила она, прижимая свои розовые губки к его бледной щеке: - Поедем поскорее в деревню. Там большой сад, будем гулять, бегать...

   Ваня, со своей стороны, вскарабкался к отцу на плечо и теребил его за волосы. Точно понимали дети все несчастье Сергея Ивановича. Прасковья Николаевна была тронута до глубины души. Сергей Иванович сам становился как будто покойнее, глядя на детей.

   В это время Любовь Васильевна, в прелестном наряде, в куафюре a l'italienne, раздавала билеты на концерт в пользу какого-то детского приюта. Лицо ее дышало такой обворожительной добротой, что многие предложили втрое против назначенной цены. Улыбка, которой она выражала благодарность свою этим господам, вполне вознаградила их за убытки.

   Любовь Васильевна нисколько не удивилась, что Прасковья Николаевна едет с детьми в деревню. "Вот и прекрасно! Ведь ей нечего делать!" - подумала она. Накануне отъезда Любаша сочла нужным выйти к Сергею Ивановичу. Ни одного упрека не сделал он Любаше, а ей и на руку такое великодушие.

   - Я приеду в вам в конце августа, - сказала она из приличия: - как скоро окончу курс. Мне воды необходимы. Франц Иванович находит...

   - Коли он находит, так видно необходимы...

   Впрочем, Любаша нисколько не заботилась о том, верит ли ей муж или нет. От него она пошла в детскую, пошумела на горничных, ущипнула за щеку Ваню, поцеловала Сашу и обратилась потом к Софье Карловне:

   - Я надеюсь, что вы будете глядеть за ними как следует.

   Молодая немка покраснела до ушей и вмисто ответа сделала учтивый книксен. Любаша с приличной важностью вышла из детской.

   Итак, на другой день, чем свет, пустилось в дорогу это печальное семейство. Любаша тем временем спала еще крепким сном, потому что поздно воротилась с вечернего загородного пикника.

   Погода стояла ясная; в поле было отрадно; дети обрадовались чистому воздуху. Посмеиваясь между собой, они часто обращались с вопросами к Прасковье Николаевне.

   Сергей Иванович пасмурно глядел на все. Горе положило особенную печать на его физиономию, а усиленные занятия ослабили здоровье.

   - В отставку бы вам, Сергей Иванович! - сказала Прасковья Николаевна: - Да пожить бы на свободе, отдохнуть бы...

   - Да, теперь я могу выйти в оставку: не для кого служить... я служил для нее... а теперь...

   Все мысли его вертелись около одного предмета, все разговоры клонились к одной цели. Глубоко уязвленное сердце его нигде не находило покоя. Вот, наконец, и деревня: о ней так сладко мечтал он, когда еще надеялся, что Любаша будет здесь делить с ним время. Вот и старинный, прадедовский сад; вот и заветная скамейка у реки. Но все это очень грустно действовало на душу Сергея Ивановича, и он, войдя в свою комнату, долго не мог ее оставить.

   Дети резвились на лугу перед домом. Ваня начал ходить. Звонкие голоса их долетали до слуха Сергея Ивановича, и не раз думал он со слезами на глазах:

   - Бедняжки! У них нет матери!..

   Недели через три получили от Любаши коротенькое письмо, дописанное в игривом тоне:

   - Посмотрите, - грустно сказал Сергей Иванович, передавая письмо Прасковье Николаевне, - ей легко смеяться!.. А если б знала, что у меня в душе делается!..

  

  

   Однажды вечером крестьяне Раева, подмосковной Юлии Ивановны, завидели коляску, которая быстро приближалась к господскому дому. То был молодой Олончеев, только что возвратившийся из своей степной деревни. Он велел остановиться у сада, вышел из коляски и отправился пешком.

   Лидия имела обыкновение по заходу солнца осматривать все куртины с розами, до которых была большая охотница; и на этот раз она занялась цветами, подвязывала заботливо ветку, которая чуть не сломалась ветром, и вовсе не воображала, что в двух шагах от нее Олончеев. Увидев ее, он остановился и не знал, что делать. Если б не садовник, который выглянул из-за куста прямо против Лидии, сказав: "Барин какой-то идет", - то Андрей Борисович долго бы простоял как вкопаный на одном и том же месте. Но Лидия оглянулась, узнала его и бросилась в противоположную аллею. Сердце ее так сильно билось, что она едва могла дойдти до балкона.

   - Мамаша, Андрей Борисович Олончеев приехал, - сказала она запыхавшись и бледнея.

   - Ну что ж, очень рада! - отвечала очень спокойно Юлия Ивановна. - Зачем ты так скоро ходишь, Лиденька? - заметила она, взглянув на дочь, которая в изнеможении упала на первую ступеньку балкона: - Посмотри на себя, как ты бледна; ты едва дышешь.

   - Ничего, маменька, - проговорила Лидия, с трудом поднимая голову.

   Самовар кипел на столе. Юлия Ивановна всегда пила чай на балконе в хорошую погоду, и любила сама разливать его. Вокрут стола сидели три меньшие сестры Лиденьки со своей гувернанткой m-me Годе, женщиной уже почтенных лет. Юлия Ивановна, снимая густые сливки с кринки молока, которая стояла перед ней, говорила: "Не шали, Зина, не толкай стола, я сливки пролью".

   Когда убежала Лидия, Олончеев без всякой цели подошел к куртине, где стояла за минуту перед тем молодая девушка, машинально посмотрел на розаны, окинул взглядом сад: место знакомое, а он как будто в первый раз видит его. "Зачем же убежала Лиденька? - думает он; но вместо того, чтоб идти к дому, отправляется гулять по саду. Какая-то робость напала на него, ему хоть бы назад ехать так в туже пору. Видит издали балкон и пестреющие женские платья, а подойдти не соберется с духом. "Это, однако, странно! - думает он: - Ведь я не влюблен в Лиденьку!.." И наконец дождался того, что отправили лакея отыскивать его по саду.

   - Юлия Ивановна вас просит чай кушать, - услышал Андрей Борисович на повороте аллеи.

   - Сейчас иду! - отвечал он торопливо и все-таки обошел дальней дорогой.

   Он был взволнован и счастлив может быть не менее самой Лидии. Но Лидия была очень рада, что он медлил появлением; она, по крайней мере, имела время оправиться от испуга и скрыть свою радость под личиной молчаливого равнодушия. Это не значит, однако, чтобы она не покраснела при виде молодого человека. Хорошо, что Олончеев в свою очередь думал только о том, чтоб казаться как можно спокойнее, и вовсе не заметиль живой краски, разлившейся по лицу молодой девушки. Юлия Ивановна с обыкновенной своей улыбкой приветливо протянула ему руку и, усадив его подле себя, тотчас же заговорила о чем-то. Она забросала его вопросами об отце, о Тамбове, коснулась даже некоторых петербургских новостей, объявила между прочим, что кузина ее Наташа Сумская выходит замуж; но все это так просто и натурально, что Андрей Борисович в душе благодарил ее за словоохотливость. Лиденька вся предалась гвоздикам, которые украшали балкон, и как будто не замечает гостя. Маленькая сестрица подбежала к ней и помогает ей переставлять цветы с места на место. Зина со смехом рассказывает сестре какой-то анекдот в полголоса; Лидия улыбается наивной болтовне ребенка. Когда убрали чай, и на дворе сделалось несколько прохладнее, потому что уже почти совсем стемнело, все общество отправилось гулять по роще. Андрей Борисович по-прежнему подал руку Лидии. Они шли молча или обменивались самыми пустыми замечаниями. Воздух был ароматен и тих.

   - Ах, как славно! - вскрикнула Зина, прыгая около матери: - Посмотрите, мамаша, как вдруг светло стало!.. вон там как светло!..

   - Месяц взошел... - сказала ей сестра ее Маша.

   - Будто месяц!.. А я и не заметил!.. - прервал наивно Андрей Борисович, взглянув вверх.

   Дети расхохотались...

   - Неужели вы месяца не заметили? - спросила его, заливаясь смехом, Маша...

   И вслед за этим вопросом смех детей удвоился, и поднялся такой хохот, что сама m-me Годе не в силах была укротить его, тем более, что Юлия Ивановна невольно поощряла подобные выходки.

   Не говорили ничего особенного в тот вечер, но прогулка показалась так приятна Олончееву, что, воротясь домой, он тотчас же написал следующее Прасковье Николаевне: "Я сию минуту из Раева. Лидия окончательно овладела мной, хотя, кажется, вовсе не заботилась об этом. Знаете ли, ведь я решился просить ее руки... Как истинный друг мой, благословите меня мысленно на это дело... Одно только пугает меня: Лидия так мало занялась мной, так беззаботно хохочет с сестрами, так спокойно занимается своими гвоздиками, что я начинаю не на шутку бояться за успех. Что было, то прошло, а теперь мне кажется, что сердце ее совершенно спокойно. Что если она уже не любит меня именно в то время, когда я полюбил ее?.. Эта мысль меня так тревожит, что я конечно не усну всю ночь. Впрочем не заслужил ли я, чтоб она разлюбила меня? Я опоздал... я это вижу... Я предчувствую, что и тут встречу одни неудачи! Ах, как мне тяжело! Если б вы знали, добрая Прасковья Николаевна, как я несчастлив в эту минуту".

   Прошла еще неделя. Олончеев решительно увлекается, но страдает, потому что уверил себя в равнодушии Лидии. Андрей Борисович опять обвиняет судьбу и убеждается, что родился под самой злополучной звездой. На беду его не с кем душу отвести в откровенном разговоре: он в деревне один. Борис Александрович остался по делам в Москве.

   Лидия все по-прежнему весела в его присутствии; но как в ней нет ни тени кокетства, то она скрывает, а не выставляет напоказ свои чувства и кажется будто одни гвоздики да розы занимают все ее мысли. Зато сколько дум, сколько слез, когда остается одна и за полночь сидит на балконе! Кто примет участие в ее сердечной грусти, кому скажет она все, что у нее на душе? Кто поддержит в ней твердость духа? Она одна... ей все думается: "Вот завтра я не выдержу и он догадается, что я люблю его". Но приходит это завтра, и Лидия по-прежнему осторожна и робка в обращении с молодым человеком.

   Юлия Ивановна продолжала быть по-прежнему невозмутимо весела и спокойна, не догадываясь, какие мысли волнуют сердце дочери.

   Раз, воротясь из Раева, в глубокой горести и раскаянии, что до сих пор не выбрал времени поговорить наедине с Лиденькою, Олончеев получает письмо от одного из своих приятелей, который пишет ему:

   "Завидую тебе, что ты имеешь такое приятное соседство. Лидия Дмитриевна такая милая девушка, каких я мало встречал в свете. Присмотревшись поближе к нашему обществу, узнав короче многие семейства, где есть взрослые дочери, я стал все более и более убеждаться, что только Лидия будет превосходной женой. При всей наружной холодности (если под этим разуметь отсутствие кокетливого расчета), в ней много души. Мое семейство каждый день советует мне жениться, и так надоели мне сватовством, что я кажется решусь обратиться к Лидии Дмитриевне. Как ты думаешь, Андрей? Ты меня знаешь коротко... Замолви-ка обо мне словечко!.."

   Андрей Борисович швырнул письмо и вскочил: "Ни за что на свете!.. Нет, ни за что не допущу его свататься... Сейчас еду и объяснюсь с Лидией... Она будет моей... Знать не хочу ничего!.. Это решено!.. Иначе... А что если в самом деле она будет счастливее с Рустицким?.. Он богаче меня, молод, хорош собой... Он вдвое лучше меня... Она предпочтет его... В этом нет сомненья!.. Все равно, еду завтра же, расскажу ей все... и в случае отказа ускачу в Крым, за границу... куда-нибудь подальше..."

   На другой день, он вскочил чем свет; но как, по его мнению, изъясняться в любви можно только в сумерках, когда едва видно в лицо человека, он не знал как убить время до вечера. Начал с того, что обошел все поля, к величайшему удивлению крестьян; потом засел над рекой, в траве, и вообразил, что удит рыбу.

   Наконец настал вечер; Андрей Борисович велел оседлать лошадь и пустился во весь опор в Раево. Подъехав к саду, он привязал лошадь к калитке и пошел отыскивать по саду Лидию. Волненье его увеличивалось, и голова наполнялась все более и более несбыточными мыслями. Случай, на который обыкновенно расчитывают влюбленные, устроил и на этот раз все как следует. Лидия действительно сидела одна на лавочке, когда подошел к ней Андрей Борисович и, не успев еще укротить своих чувств, заговорил с поспешностью человека, который сильно боится потерять время.

   - Я знаю, - говорил он, - что не стою вашего внимания, что меня, напротив, надо наказать презреньем, которое я вполне заслужил от вас; но уезжая отсюда, быть может, навсегда - я решился ехать за границу - мне хотелось бы выпросить у вас прощенье...

   - Я не сержусь на вас... я не имею причины сердиться на вас, - прошептала Лндия, вовсе не понимая смысла его слов и смущаясь перед неестественным оживлением молодого человека.

   - Вы не сердитесь... но все равно, я сознаю всю свою вину, и то, что совершенно заслуживаю вашу холодность и ваше нерасположение ко мне. Это натурально! Надо было ожидать этого...

   - Я вас, право, не понимаю.

   - Не понимаете, потому что не хотите понять. Дело в том, что я не выдержал, не мог уехать не простясь с вами. Предложение Рустицкого, вероятно, будет принято вами.

   - Рустицкий за меня не сватался...

   В- се равно, он намерен просить руки вашей, и так как эта партия во всех отношениях прекрасная, то...

   - Да кто вам сказал, что я пойду за Рустицкого?

   Олончеев остановился и с недоумением посмотрел на Лидию.

   - Что вам вздумалось говорить мне о нем, я, право, не понимаю, - продолжала молодая девушка, теряясь все более и более в догадках.

   - Он вчера писал мне, что имеет намерение просить вашей руки, я вообразил, что конечно вы предпочтете его.

   - Кому?

   - Кому? Как кому? Лидия Дмитриевна, неужели вы не знаете, что я люблю вас?.. До безумия?..

   Это было так ново для Лидии и так поразило ее неожиданностью, что она сидела, как статуя, не подавая знака жизни и не чувствуя, как молодой человек, забыв неизбежность отказа, целовал ее руки.

   Кончилось разумеется тем, что Андрей Борисович вполне изъяснился с Лиденькой и узнал, что любим ею. С радостным сияющим лицом предстал он перед Юлией Ивановной. Юлия Ивановна удивилась не меньше самой Лиденьки, потому что никак не смотрела на Олончеева, как на жениха. Она вообще не строила планов будущего и не заботилась выдавать Лиденьку, представляя все воле Божией и случаю. Выслушав, однако, предложение Олончеева, она с удовольствием дала свое согласие, и на другой же день с любовью занялась приданым. В тот же вечер отправлены были письма к Борису Александровичу.

   - Как батюшка будет счастлив! - твердил Андрей Борисович, целуя руку своей невесты.

   Понятно, что Лидия, решившись выйти за Олончеева, по чувству врожденной деликатности не напоминала жениху своему о прошлой его страсти... Да и к чему?.. "Он любит меня! - думала она, с любовью устремив глаза на своего жениха. - Чего же мне больше!" И кто бы, глядя на него, мог усомниться в искренности любви его к Лидии?

   Через несколько дней, Олончеев уведомил Прасковью Николаевну о счастливом происшествии, обещающем ему долгое и постоянное счастье.

   "Я всем обязан вам! - писал он ей. - Без вашего благотворного влияния я никогда не сумел бы оценить такую девушку, как моя Лиденька. Потребность любви могла легко завлечь меня на ложную дорогу, и если бы Бог не послал мне такого путеводителя, как вы, то не знаю что было бы со мной.

   Жаль, что вас нет здесь, жаль, что вы не видите, как я счастлив, как мила моя Лиденька! Я с каждым днем нахожу в ней множество прекрасных качеств, о которых она сама не догадывалась до сих пор. Не могу вам высказать, какое невозмутимое спокойствие чувствую я в душе с той минуты, когда она подала мне руку и призналась, что всегда любила меня. Она меня любила, невзирая ни на что... Чем заплатить за такую любовь? Целой жизни моей будет недостаточно для этого!"...

   Прасковья Николаевна получила это письмо в минуту сильного огорчения и беспокойства. В то же самое время получили и от Любови Васильевны письмо, в котором она уведомляла мужа, что решается, по совету докторов, ехать на зиму в Одессу, потому что холодный московский климат вреден для ее здоровья. "Сентябрь на дворе, - писала она, - я хочу воспользоваться хорошими осенними днями, чтоб избежать грязи, которая, говорят, в херсонских степях невыносима". Сергей Иванович занемог в ту же ночь. Поскакали в соседний город за доктором, но чтоб не терять время, Прасковья Николаевна употребляла все известные ей домашние средства. Утром привезли медика.

   Дети присмирели, когда им объявили, что папаша занемог, и, усевшись в зале за большим столом, играли с гувернанткой в лото. Беспокойство Сашеньки возрастало с каждой минутой; благоразумное и строгое воспитание Эрнестины Федоровиы имело то влияние на девочку, что сделало нервы ее чрезвычайно раздражительными; при малейшем огорчении она плакала и менялась в лице. Бросив карты, Сашенька на цыпочках подкралась к дверям отцовой комнаты и вызвала оттуда Прасковью Николаевну.

   - Что папаша? - спросила она.

   Прасковья Николаевна начала успокаивать ее, как могла; но Сашенька все оставалась печальной.

   - Как же мамаша-то оставила его? - наивно спросила она.

   - Мамаша лечится в Москве.

   - Нет, мамаша здорова, я знаю... Она оттого оставила нас, что ей веселее в Москве...

   Прасковья Николаевна с грустью посмотрела на ребенка. "Не долго будет можно скрывать от нее истину!.. - подумала она... - Бедное дитя!.." - и, поцеловав Сашеньку, отправила ее к гувернантке, а сама стала читать письмо Олончеева. Она от души поблагодарила Бога за счастливую развязку начавшегося на глазах ее романа. "Не всем же досталось в удел одно горе!" - подумала она с отрадой на душе.

   Вскоре Сергею Ивановичу стало легче; болезнь прошла, но задумчивость его осталась та же. Век не утешиться ему в потере жены, которую любил так искренно и горячо.

   "Уж лучше бы мне видеть ее в могиле!" - говорил он каждый раз, как до него доходили новые слухи о Любаше. Вскоре узнали между прочим, что Захар Григорьевич Галицкий оставил Москву, чтоб занять свой пост в одной из южных губерний России.

   - Одно к другому!.. - проговорил Сергей Иванович, грустно покачав головой: - Так вот чем все это кончилось! Хоть вы, Прасковья Николаевна, не оставляйте бедных детей моих!

   - Я буду с ними пока жива, - отвечала она.

   - Да благословит вас Бог! - воскликнул он со слезами на глазах и потом позвал к себе детей, без которых уже почти не мог обойтись ни минуты.

   Жизнь их потекла однообразно и тихо посреди деревенской глуши. Сергей Иванович оставил службу. Не скоро успокоилось его сердце; но скоро он с удовольствием убедился, что дети его здоровы, веселы и счастливы при нежных и деятельных попечениях Прасковьи Николаевны. Это немало способствовало к восстановлению душевных сил убитого горем Сергея Ивановича.

   Эрнестина Федоровна еще в начале лета вышла замуж за какого-то русского чиновника. Любовь Васильевна при этом случае показала себя очень хорошо, надарив невесте много вещей и устроив свадьбу ее в своем доме. Захар Григорьевич был посаженым отцом и обещал дать мужу Эрнестины Федоровны место у себя в губернии.