Шаликова Наталья Петровна - Семейные сцены

  

    

    

   Осенний день клонился к вечеру. Морозило. Небо выяснилось перед закатом солнца, тонувшего в багровом зареве. Сквозь остовы деревьев яркие проблески света падали на дорожки деревенского сада, засыпанные сухими листьями. Мертво и пустынно было в саду, по которому шли с поспешностью две молодые женщины. Одна из них, в атласной синей накидке, высокая и стройная, казалось мало заботилась о резком северо-восточном ветре, который, лукаво пробираясь между кустов, шевелил тюлевой косыночкой, наброшенной на ее темные волосы; другая же, напротив, увернув голову клетчатым платком, прятала руки под кацавейку, обшитую вытертым беличьим мехом, и следуя за барышней, дрожала от холода, ярко разрумянившего ее круглые щеки. Это была Стеша, дочь конторщика, крестница старой барыни и неизменная спутница барышни Любови Васильевны во всех ее деревенских прогулках и проделках. На этот раз свеженькое личико Любаши носило отпечаток беспокойства и заботливости, редко посещавшей его. Она говорила тихо и отрывисто.

   - Ты уверена, Стеша, что никто не видал нас?

   - Да будьте же покойны, барышня! кому видеть?.. Бабушка дремлет в сумерки; тетенька у себя в комнате книжку читает.

   - Ну а Василиса Трофимовна?.. Я ее ужасно боюсь... Это шпионка.

   - Она, барышня, у дьякона в гостях, там ведь крестины...

   - Ну, слава Богу! Беги же вперед, отвори калитку... Скажи, что я иду... Позови Сергея Ивановича.

   Догадливая Стеша в одно мгновенье исчезла из глаз и минут через десять явилась в сопровождении мужчины довольно высокого и стройного, лет тридцати пяти, которому Любаша с увлечением и доверенностью протянула руку.

   - Спасите меня! - сказала она взволнованным голосом: - Как человек благородный, для которого всякая женщина, прибегающая к его защите, становится сестрой...

   - Успокойтесь, прошу вас, успокойтесь! - прервал Сергей Иванович, слегка пожав ее руку: - Сядьте! Будем говорить мирно, как будто ничего не случилось. Зачем волноваться? Дело уладится.

   - О! Как вы добры! - произнесла Любаша, опускаясь в пленительном утомлении на дерновую скамью и не сводя глаз с своего избавителя: - Я думала, что вы будете смеяться надо мной. Я вам писала... Согласитесь, что в семнадцать лет писать к молодому человеку, умолять его о помощи, поверять ему семейные тайны, странно... и смешно в глазах света. За это осуждают нас бедных... но вы, вы не осудили меня!

   - Сохрани меня Бог от такого низкого чувства! - воскликнул Сергей Иванович с такой искренностью и добродушием, что лицо его, за минуту перед тем спокойное и весьма обыкновенное, внезапно озарилось огнем души, в котором заключается истинная красота каждой физиономии. - Могли ли вы думать, что я обвиню вас, - продолжал он, - за то, что по неопытности, свойственной вашим летам, вы поставили себя в несколько щекотливое положение. Виноваты те, которые должны были бы заботиться о вашем счастье, но не...

   - Не говорите мне об этом! - прервала с грустью Любаша: - Бог с ней, с моею теткой, я не желаю ей зла; но она много вредила мне. Бабушка стара, и совершенно отдалась в руки дочери, которая воображает, что все сделала для меня, если дала мне воспитанье, не уделив мне ни одной искры сочувствия и любви. Один холодный долг руководил ею. Меня убивает ее невыносимое педантство; я гибну, я уничтожаюсь, я сойду с ума в этой ледяной атмосфере. Сердце мое требует дружбы и привязанности. О! Как я могла бы любить!

   Сергей Иванович был растроган.

   - Дайте мне вашу ручку! - сказал он, наконец: - И успокоитесь! Все уладится. Я вам ручаюсь, что этой глупой дуэли не будет.

   Любаша вскрикнула от радости и чуть было не бросилась на шею к молодому человеку, но опомнившись, в ту же минуту закрыла лицо руками и потупила голову. В этом движении было столько непринужденной граций и простоты, что Сергей Иванович невольно подумал: "Какая прелесть!"

   - Вы не будете раскаиваться в доверенности, которой вам угодно было почтить меня, Любовь Васильевна! - сказал он с чувством: - Одно только... скажите откровенно! Может быть, Григорий Андреевич нравится вам...

   Эти слова произнес он тихо и нерешительно.

   - Я его терпеть не могу! - воскликнула Любаша открывая лицо, раскрасневшееся от волненья и мороза. - Нет, Сергей Иванович, если я люблю, то конечно не его...

   Сергей Иванович не смел спросить, кого же она любит, а только опустил голову и в задумчивости стал палкой расчищать дорожку, усеянную желтыми листьями. Любаша бросила на него сухой и быстрый взгляд.

   - Мне пора, Сергей Иванович! - сказала она после минутного молчанья: - Прощайте!

   Он поднял голову и взглянул на нее почти бессмысленно.

   - Прощайте! - повторила Любаша еще выразительнее и грустнее прежнего. - Когда же мы опять увидимся?

   - Скоро, скоро!.. - заговорил он, оживляясь и энергически протягивая руку молодой девушке, - успокойтесь и не думайте ни о чем, будьте веселы! Я вас уверяю, что все это пустяки, которые останутся без последствий... Я уже принялся хлопотать!..

   - Да благословить вас Бог! - произнесла Любаша с сверкнувшей на глазах слезой; и в ту же минуту, пожав руку Сергею Ивановичу, повернулась и ушла, сопровождаемая Стешей, которая вовсе неожиданно, как заяц, выскочила из-за куста и проворно побежала за барышней.

   Сергей Иванович долго сидел на скамейке и смотрел вслед Любаше. Что он перечувствовал в это время - трудно изобразить. Завлеченный против воли в таинственные извороты семейной драмы, происходившей у людей совершенно ему посторонних, он долго не мог прийти в себя и сообразить все обстоятельства; но вспомнив красоту Любаши, ее доверчивый, невинный взгляд, ее неприятное положение у старой бабушки, под гнетом капризной, взыскательной тетки, пережившей свою молодость и заменившей мечты свои сухой прозой - он решился во что бы то ни стало помочь Любаше. "Бедная девочка! Она погубить себя! - думал он: - Такая живая, доверчивая. Писала ко мне... Хорошо, что я не такой человек... Ну, а другой, пожалуй, воспользовался бы ее неопытностью. Эта тетка, говорят, умна, да что в том толку? Как мало заботится о племяннице!"

   Все эти размышления привели его к тому заключению, что Любаша хороша собою, очень простодушна и что нельзя не сделать ей удовольствия, хотя бы это стоило ему жизни. Дело в том, что двое молодых людей должны были драться за нее на дуэли. Воспитанная в сельской простоте, не имея привычки размышлять и предвидеть зло, слепо повинуясь влечению молодой натуры к рассеянью и забавам, Любаша без всякого намерения кокетничала то с одним из них, то с другим. Сначала все шло хорошо. Любаша танцевала, смеялась и радовалась своей ловкости; как вдруг, в одно прекрасное утро, злая волшебница, в виде соседки в чепце с зелеными лентами, в платье болотного цвета, прервала очарованье, растолковав молодым людям смысл и значенье Любашиных слов, намерений и стремлений; разожгла, распалила их умы, да и села за преферанс, который после сплетен составлял ее специальность. Молодые люди были очень молоды, они схватились за ножи, но пораздумав и успокоившись, назначили порешить дело дуэлью. Узнав об этом, Любаша пришла в неописанное волненье и начала придумывать средства отклонить от себя беду.

   - Да на что ж лучше Сергея-то Иваныча, - шепнула ей Стеша.

   - Ах! В самом деле! - вскричала Любаша: - Он такой славший человек!

   - Добрейшая душа... Кузьма говорит, просто ангел... - прибавила Стеша. - Ну и помещик не бедный!

   Любаша между тем бросилась к столу и написала письмо самое отчаянное, самое трогательное, самое увлекательнее, такое что, кажется, не выискалось бы ни одного мужчины, который бы не оказал по этому призыву чудес храбрости и самоотвержения. Стеша смастерила все, как следует, чрез посредничество брата, такого же смышленого малого как она сама.

   После окончательного разговора с Сергеем Ивановичем в саду Любаша прибежала домой, села к окну и, устремив глаза на слетавшихся грачей, размышляла таким образом: "Чудесный человек этот Сергей Иванович; такой муж - просто находка... Если б он влюбился в меня!.. Почему ж бы и не так?.. Что ему делать в деревне? Говорит, до зимнего пути не уедет в Москву - вот и прекрасно!"

   А тетка между тем, эта бедная Прасковья Николаевна, которую Любаша умела представить такой грозной и взыскательной, ходила по комнате и вспоминала свою прошлую жизнь, свои убитые надежды и настоящее грустное положение между старухой матерью, которая некогда управляла деспотически ее судьбой, а теперь требовала, как дитя, самых неусыпных попечений, племянницей, никогда ни в чем ей не сочувствовавшей, несмотря на то, что росла в глазах ее с трехлетнего возраста. Прасковья Николаевна и Любаша ни в чем не сходились между собой. Любаша уверяла всех, что тетка ее педантка, капризница и ничем недовольна; а Прасковья Николаевна, хотя и не жаловалась встречному и поперечному на племянницу, но все таки невольно показывала, что Любаша пустая девочка, которой воспитание не принесло добрых плодов. Бывали, однако, минуты, когда спокойствие водворялось в семействе и все как будто шло своим порядком. Любаша притихала, ласкалась к тетке, занималась чтением, заигрывала с бабушкиной кошкой, кормила тетушкину собачку, звонко и непринужденно смеялась за чаем с молодыми: соседками, которые приезжали навестить их, и Прасковья Николаевна, глядя на эту беззаботную, ребяческую веселость Любаши, не раз упрекала себя в излишней строгости к ней. Ей приходило на мысль сиротство племянницы, она умилялась, с грустною нежностью взглянув на Любашу; Любаша целовала у ней руку и, пользуясь этим расположением, вечно выпрашивала чего-нибудь у тетки. Прасковья Николаевна добродушно говорила ей хорошо! пожалуй! возьми!.. Любаша хлопала в ладоши, подпрыгивала и обнимала тетку... и тетка говорила иной раз, вместе с бабушкой: "Экая шалунья!" Зато случалось Любаше, не в добрый час, так раздразнить тетку, что страшно было смотреть. Любаша не прощала Прасковье Николаевна резких выговоров и раздражительности, в которую она впадала по временам, вследствие горького убеждения, что Любаша не понимает и не любит ее. Прасковья Николаевна имела вообще серьезный и неприступный вид, но на деле была добра и чувствительна до слабости. Любаша знала это очень хорошо.

   Занятия Прасковьи Николаевны, проведшей всю свою молодость за книгами, были слишком серьезны и сухи для Любаши, порывавшейся на волю, в свет, туда, где бархатные портьеры, пушистые ковры, пленительный полусвет, и хорошенькая, нарядная хозяйка невольно привлекает светского юношу. Любаше более всего в мире хотелось нравиться и веселиться. Отсюда-то произошла непреодолимая холодность в отношениях между теткой и племянницей, холодность, перетолкованная так удачно Любашей в свою пользу, как мы это видели из разговора ее с Сергеем Ивановичем.

   - Ты бы, Люба, поиграла на фортепьяно! - сказала Прасковья Николаевна, останавливаясь перед племянницей: - Вечно сидишь без дела. Это не хорошо. Ты должна приучаться к занятиям, к чтению, чтобы приносить со временем пользу семейству.

   - Я и так, тетенька, читаю...

   - Читаешь романы, из которых черпаешь одни легкомысленные понятия и ложные взгляды...

   - Что ж мне читать?.. Не Вольтера же и Руссо! - проговорила с нетерпением Любаша.

   - Кто тебе говорит про Руссо и Вольтера!

   - Ведь это только вы, тетушка, читаете Гумбольдта и восхищаетесь, а меня Бог избавил от этой напасти; и право, я не в накладе. Жизнь моя, не беспокойтесь, будет не хуже вашей. Что вы выиграли? Сидели, сидели, при дедушке, читали, читали... Ну что же вышло из этого? Жить и умереть в глуши, в этом скверном домишке, оклеенном газетной бумагой, при сальной свечке... ей-Богу не завидно!

   - Ты всегда выводишь меня из терпенья своими глупостями! - прервала Прасковья Николаевна, возвысив голос.

   - Какими же глупостями, тетушка?..

   - Правда, что я выиграла?.. - прошептала Прасковья Николаевна, опускаясь в кресла и как бы говоря сама с собой: - Разве то, что эта девочка, о которой я заботилась и пеклась почти со дня ее рождения, беспрестанно говорит мне дерзости...

   - Я говорю правду...

   - И отравляет последние годы моей страдальческой жизни... - прибавила несколько громче Прасковья Николаевна.

   - Полноте, тетенька, вы совершенно здоровы.

   - Какая добрая душа! Сколько в ней сострадания к ближнему, какая мягкость в выражениях, какая любовь...

   - За что это, тетушка, вы меня все браните, что я вам сделала?..

   В эту минуту в комнату вошла бабушка Федосья Ивановна, в большом чепце с оборками, худенькая старушка, при виде которой Любаша разочла, что ей довольно выгодно заплакать, и потому закрыв лицо платком, опустила голову и начала всхлипывать.

   - Что там еще? - спросила встревоженная бабушка: - Люба, о чем ты плачешь? Опять история! Да оставь ты ее, Параша, в покое! Что тебе? Вечно придираешься к ней..., ведь она еще ребенок. Надо иметь к ней снисхождение. Обижать Любу! Фи! Стыдно тебе, Параша! В твои лета... Ну, о чем ты плачешь, душечка? Скажи!

   Прасковья Николаевна остолбенела, машинально следуя глазами за всеми движениями матери, которая нагнулась с нежностью к молодой девушке и упрашивала ее поверить ей настоящую причину своих слез. Что сказать Любе? Она долго молчала, наконец, видя настойчивость бабушки, прошептала едва внятно:

   - Тетенька требует, чтоб я читала Гумбольдта...

   - Вот какой вздор! - закричала старушка, оживляясь: - Всякую чепуху и читать; да что она за ученая такая? Зачем эта ученость? Ну к чему она и тебе-то послужила, говори, Прасковья? Что за радость, что ты этих философов-то читаешь?.. Ну кому от этого легче? Лучше бы ты вовсе грамоты не знала да девочку бы не мучила.

   Прасковья Николаевна побледнела как полотно и ухватившись за замок двери, долго не могла выговорить ни слова; наконец, волнение ее так усилилось, что перешло в гнев, и она заговорила дрожащим, но звучным голосом:

   - Любаша лжет, маменька! Разве вы не понимаете ее бесстыдной клеветы на меня. Прошу вас выйти вон из комнаты, Любовь Васильевна!

   - Куда? Зачем ей идти? - завопила Федосья Ивановна, обняв внучку, а та, укрываясь под крылышко бабушки, внутренне забавлялась раздражительностью тетки. - Поди сама в свою комнату, если хочешь, а Любашу от меня не гони! - продолжала дрожащим голосом старушка.

   Уничтоженная Прасковья Николаевна, чтоб не продолжать нелепой сцены, вышла из комнаты.

   "Ведь обе они - дети!" - подумала она, стараясь успокоиться, но тяжко вздыхая... "Бог с ними! Не сердиться же мне в самому деле на них!"

  

   Дня через два, часу в седьмом вечера, Любаша занималась приготовлением чая и болтала с бабушкой; а Прасковья Николаевна, облокотясь на столь, читала "Revue des deux mondes", который выписывала в продолжение многих лет.

   - Сергей Иванович приехал! - проговорил лакей, появляясь мгновенно в дверях.

   Любаша вскрикнула.

   - Проси! Проси! - торопливо проговорила старушка, бросаясь к Любаше и повторяя: - Что с тобой, родная? Что с тобой?

   - Руку обожгла! - отвечала молодая девушка, состроив страдальческую мину.

   Федосья Ивановна начала звонить изо всей силы. В это время входил Сергей Иванович.

   - Здравствуйте, батюшка, садитесь! - сказала она скороговоркой, не переставая звонить и кликать Грушу.

   - Что случилось? - спросил Сергей Иванович, заметя суматоху и садясь подле молодой девушки.

   - Да вот Люба обожглась кипятком... - произнесла с глубоким сокрушением старушка.

   - Э! Покажите ручку, Любовь Васильевна!

   - Это право ничего! - шептала краснея Любаша и вместо того чтоб протянуть руку, прятала ее, завернув в платок.

   - Нет, покажите! - настойчиво просил Сергей Иванович, стараясь овладеть больной рукой Любаши.

   - Да покажи, душечка! - проговорила бабушка.

   Любаша, вся сконфуженная, протянула руку молодому человеку.

   - Ах, бедный пальчик! Какая жалость! сказал он, пристально рассматривая маленькую ручку.

   И вдруг нагнулся и как будто совершенно случайно поцеловал ладонь. В эту минуту Прасковья Николаевна закрыла книгу и уставилась на Любашу.

   "Змея!" - подумала молодая девушка, бросив с своей стороны меткий взгляд на тетку и высвободив свою руку из рук Сергея Ивановича, который, опершись на стол, не переставал любоваться смущением хорошенького личика.

   - Я жду чаю! - сказала Прасковья Николаевна сухим тоном.

   - Сейчас, ma tante! - отвечала Любаша, опустив глаза и торопливо ополаскивая чашку.

   Федосья Ивановна все хлопотала о хлопчатой бумаге, которую, наконец, принесла Аграфена.

   - Как же вы обожглись? - спросил Сергей Иванович в то время, как увертывали пальчик Любаши.

   - Да как? Все шалит! - начала бабушка с добродушной улыбкой. - Вошел Павел, говорит: Сергей Иванович приехал! Голос у него такой дикой, точно из трубы. Я сама вздрогнула; а Любаша в это время доливала чайник, да как вскрикнет... Что такое? Обожглась! Так что даже вся побледнела, прибавила бабушка, бросив чувствительный взгляд на внучку, которая, казалось, была окончательно приведена в замешательство словами бабушки.

   "Очень понятно! - подумал Сергей Иванович: - Бедняжка! Она ждет, добрую или дурную весть я ей принес!"

   Сергей Иванович, по скромности, не смел приписывать смущенье молодой девушки единственно своему появлению, но все-таки испытывал какое-то сладостное чувство умиленья. Она показалась ему так мила и так жалка! А тут эта тетка с своими большими, серыми глазами, сухое, бездушное созданье! С какой холодной наблюдательностью следит она за всеми движениями девочки! Она, вероятно, завидует ее красоте, ее молодости...

   О! Как все это было ясно для Сергея Ивановича, который во весь вечер не сказал ни слова Прасковье Николаевне, а обращался преимущественно к Федосье Ивановне, находя в ее снисходительной улыбке все признаки бабушки-баловницы и прощая ей от души эту слепую любовь к хорошенькой внучке.

   Дом Федосьи Ивановны был убран по-старинному. Гостиная, наивно расписанная рукой домашнего маляра, походила на все деревенские гостиные Российской империи. Две двери, две печи, между которыми находится диван, по стенкам кресла, на столе две свечи и поднос с вареньем, мочеными яблоками и пастилой. Бабушка села на диван, пригласив гостя занять стоявшее подле печки кресло.

   - А я поближе к бабушке и поближе к варенью! - сказала игриво Любаша, и подсела под бочек к старушке, наложив тотчас же себе на блюдечко порядочную порцию китайских яблочков.

   "Какое дитя!" - подумал Сергей Иванович и обернулся, ища глазами Прасковью Николаевну; она сидела в тени, поодаль, и отказалась от варенья, которое предложила ей мать.

   - Хорошо ли, Сергей Иванович? - спросила Федосья Ивановна у гостя, который начал есть китайские яблочки, чтоб сделать удовольствие Любаше. - Могу похвастать: внучка варила, батюшка... Да!.. Такая хозяйка! Торт ли, соленье ли, пастилу ли сделать - все это отлично!

   Любаша улыбалась, не спуская глаз с бабушки.

   - Видите, Сергей Иванович, какие у меня таланты! - сказала сна с звонким смехом. - А вы, верно, думаете про себя: хороша дочка Аннушка, коли хвалит мать да бабушка.

   "Как все это натурально, как мило!.. - помышлял Сергей Иванович. - Деревня-то, деревня, какой рай!.. Ну где найдешь в свете такое прелестное дитя!.." Добрая старушка была действительно в восторге от талантов и ума своей хорошенькой внучки. Сергей Иванович вполне разделял ее взгляд на Любашу и с восхищением слушал веселую, наивную, хотя несколько несвязную болтовню молодой девушки. Что касается до Прасковьи Николаевны, то она, не сказав ни слова, встала и ушла к себе.

   "Какой мрачный, сухой характер! Понятно, как Любаше тяжело зависеть от нее!" - сказал он внутренне самому себе, провожая глазами Прасковью Николаевну, закутанную большим платком. Едва скрылась за дверью небольшая фигура тетки, как Любаша вскочила с дивана и сила подле Сергия Ивановича.

   - Как я рада вас видеть! - сказала она тихо, но с чувством: - Бабушка немножко глуха... не бойтесь! Сверх того она не имеет привычки подозревать меня... Это не то, что тетенька: бабушка так меня любит!

   - Что ты там шепчешь? - отозвалась старушка.

   - Ничего, бабушка! Рассказываю, что вы позволяете мне иногда самой править в кабриолете и что я езжу в сосновую рощу.

   - Почему же не позволить. Скажите, батюшка! - заговорила Федосья Ивановна, обращаясь к гостю: - Это от дому всего с полверсты. Параша сердится, зачем я ее пускаю. В деревне - великая важность! Вот если б она в Москве, Под-Новинским, ездила одна - это другое дело... На гулянье это не годится, а то в деревне, в глуши! Да Параша у меня такая строгая, что не приведи Бог. Молодая-то жила, словно затворница при покойном отце, и замуж не пошла, все училась, читала... Ну хорошо... да зачем же девочку-то взаперти держать.

   - Педантка! - прошептал сквозь зубы Сергей Иванович. - Стало быть, вы мало выезжаете? - спросил он у Любаши.

   - Этого нельзя сказать, - подхватила Федосья Ивановна. - Прошлую зиму ездили на выборы... там были спектакли и балы... Ну и Параша не тяготилась вывозить ее...

   - Только всякий раз неприятности... - прошептала мимоходом Любаша.

   Сергей Иванович выразительно взглянул на нее и прибавил очень тихо:

   - Pauvre enfant!

   Молодая девушка была так тронута этим участием, что нашла средство пожать ему руку; так что бабушка не заметила этого.

   - Вы в какое время катаетесь по роще? - спросил он оживляясь.

   - Часу в пятом, после обеда... ведь мы обедаем в два, - отвечала так равнодушно Любаша, что можно было подумать, что она не придает никакой важности этому ответу. - Вы любите музыку? Хотите ли, я вам сыграю что-нибудь? - прибавила она с живостью.

   И не дождавшись отзыва, вскочила и в одно мгновенье очутилась за фортепьяно. Вслед за ней пошел и Сергей Иванович; даже бабушка встала, приговаривая:

   - Люба у меня славно играет.

   - Как идут наши дела? - спросила Любаша, играя с увлечением мазурку.

   - Хорошо! Не беспокойтесь! Я все уладил за бутылкой шампанского.

   - О! Как вы добры, Сергей Иванович! Завтра я буду в роще... мы переговорим обо всем.

   - Хорошо... отвечал Сергей Иванович, - перевертывая наугад ноты.

   Сергей Иванович жил в восьми верстах от Любаши. Деревянный дом его с плоской крышей, бельведером и большими окнами стоял на ровном месте, не отличавшемся никакими видами, но все кругом него было отделано так нарядно, и сад, посреди которого он красовался своей итальянской архитектурой, был содержан в таком порядке, что въехавши в село Маматово, каждый невольно думал: "Славный хозяин этот Сергей Иванович". В доме же все дышало гостеприимством доброго русского барина, каким действительно был Сергей Иванович.

   После вечера, проведенного с Любашей, он возвратился домой совершенно в любленный. "Какая простота, непринужденность, доверчивость! И как мило обожгла себе пальчик, как очаровательно надула бабушку, с каким ребяческим восторгом рассказывала, как обманывает кавалеров в мазурке!.. Что за прелестное создание! Эти синенькие глазки с черными ресницами, эта густая, темно-русая коса, которая слишком велика для ее маленькой головки... и вдруг все это погибнет в деревенской глуши! Тетка надоедает ей; бабушка без памяти балует ее. Печальная будущность ожидает этого ребенка, предоставленного судьбе... Как будет грустно и тяжело этой девочке, когда она поймет свое положение!.. Ведь этот роскошный цветок, эта любящая, пылкая натура никогда не сделается, как ее тетка, педанткой! О! Нет, нет! никогда!.."

   Сергей Иванович долго не засыпал, красноречиво доказывая самому себе, что Любаша несчастлива, что не худо было бы спасти ее от погибели... Спасти? Но как? Каким образом? На этом пункте мысли его так спутались, что не видя возможности выбраться из лабиринта, в который он попал, Сергей Иванович с отчаянья уснул. На утро, как луч, блеснула ему возможность быть любимым... Отчего же, как дурак, не мог он в первую минуту сообразить всего этого? Оттого что свет испортил нас... Оттого, что всякому, даже самому доброму человеку, пожившему сколько-нибудь в обществе, трудно решиться на бескорыстный, прекрасный поступок. Впрочем, что за великодушие, в самом деле? Любаша хороша, молода, образована. Сергей Иванович начал думать, что он не достоин счастья получить ее руку, и что для этого не мешает употребить все усилия. Разгоряченное воображение Сергия Ивановича повлекло его от одной мечты к другой с такой силой, что он едва мог придти в себя, когда пробил час назначенного свидания в роще... "Лишь бы только не помешала ей эта скверная тетка", - думает он, садясь в экипаж и отдавая приказание везти себя как можно скорее.

   Сергей Иванович был не только человек с доброй душой, но энтузиаст и фанатик в деле сердца, особенно если обстоятельства настраивали его на этот лад. Еще накануне своего сближения с Любашей он был кроток, мирен и спокоен; теперь же, при содействии самолюбия, всегда неразлучного с чувствами мужчины, он готов был на все крайности в мире.

   В роще Любаша с полной откровенностью рассказала ему свою печальную историю, раскрыла перед ним тайные гонения и несправедливости тетки, свои слезы, страдания и перспективу ужасной будущности, которую, несмотря на беззаботность своего характера и неопытность юности, предугадывала бедная Любаша. Сергей Иванович переродился, слушая ее. Глаза его загорелись, сердце взволновалось; он как безумный произнес тысячу клятв и молений, из которых ясно поняла молодая девушка, что он влюблен в нее.

   - Прощайте, томно произнесла она, вставая с обожженного грозой пня: - смеркается... мне пора домой! Когда же мы увидимся теперь?

   - Скоро, скоро! Может быть, завтра же я буду у вас! - отвечал Сергей Иванович, не сводя с нее взгляда, пылавшего любовью.

   - Нет, не завтра... это слишком часто. Я боюсь, что тетенька станет подозревать. Не лучше ли избежать этого? Стеша вас будет ожидать у калитки сада и проводит на деревню. Там по крайней мере мы можем поговорить на свободе; тогда как у нас в доме один ее взгляд леденит все мои способности.

   - Бедняжка! - сказал восторженно Сергей Иванович, прижав к груди своей, потом к губам беленькую ручку, охладевшую на морозном воздухе. - Вы озябли... холодно! Дайте другую ручку: я ее отогрею.

   - Я не чувствую ни холода, ни жара, когда душа взволнована! - сказала Любаша, протягивая ему обе руки с такой неподражаемой грацией, что надобно было видеть все это, чтоб понять положение Сергея Ивановича.

   Уже совсем стемнело, а Любаши все нет как нет. Прасковья Николаевна ходит по комнате и беспокоится. Старушка раскладывает пасьянс и удивляется тревоге, в которую впала дочь.

   - И что ты вечно придумываешь, мать моя! - говорит Федосья Ивановна: - Великая важность! Около дома катается со Стешей, вот и все. Не на привязи же держать ребенка.

   Прасковья Николаевна не отвечала ни слова, а продолжала ходить из угла в угол, потупив голову. Наконец, влетела Любаша и прямо бросилась к бабушке. С каким хохотом стала она рассказывать ей "трагическое происшествие" птичьего двора... как старая Акулина, не выпуская из своих объятий убитого индейского петуха, с воплем бросилась к ногам барышни и умоляла ее о наказании убийцы. Все это происшествие было рассказано в лицах Любашей, и чрезвычайно понравилось бабушке, но Прасковья Николаевна пристально и без улыбки смотрела на племянницу, и когда та окончила свою болтовню, спросила у нее:

   - Где ты была так долго?

   - Ах, Боже мой, тетенька! Сейчас и подозрение! Не могу шагу сделать; право, это ужасно...

   - - Это подлинно ужасно! - подхватила бабушка, и тревожно закачалась на диване, смешав карты.

   - Вы хотите, чтоб я зачахла и умерла, сидя в четырех стенах! - продолжала Любаша с большей смелостью при виде подкрепления: - Я молода; мне нужен воздух и движение... а здесь я как в тюрьме...

   - Она как в тюрьме здесь... зачахнет, право, зачахнет!.. - повторила старушка дрожащим голосом.

   - Какие пустяки! - сказала в полголоса Прасковья Николаевна и улыбнулась.

   - В тебе нет жалости... Ты хочешь, верно, Параша, чтоб она зачахла!.. - вскричала с возрастающим волнением Федосья Ивановна.

   - Я хочу, чтоб она, по крайней мере, держала себя прилично, - произнесла с достоинством Прасковья Николаевна.

   - Чем же она неприлична? Право, матушка, у тебя ум за разум зашел. Э, Параша, нехорошо!

   - Право, какая я несчастная! - пропищала Любаша сквозь слезы, опустив голову на плечо к бабушке.

   - Полноте разыгрывать комедии, Любовь Васильевна! Довольно!

   Любаша заплакала навзрыд, закрываясь шерстяным платком Федосьи Ивановны. Прасковья Николаевна не спускала с него глаз, разгоревшихся от негодования.

   - Бедная Люба! - вскричала растроганная старушка. - Голубушка ты моя, дай я тебя поцелую.

   Любаша бросилась в объятия бабушки. Прасковья Николаевна быстро направилась к двери и скрылась.

  

  

   Любаша окончательно вскружила голову Сергею Ивановичу. Он оставил все свои агрономические занятия, для того чтоб на свободе думать об ней, писать к ней и ожидать свидания с нею. Стеша была как нельзя больше полезна барышне, за то Любаша и привязалась к ней, наперекор Прасковье Николаевне, которая не раз настаивала на том, чтоб удалить эту девчонку от сообщества Любаши; но Федосья Ивановна никак не могла решиться на это, говоря, что Стеша ее крестница и что притом она предобрая и преуслужливая девочка. Постоянно разыгрывая наедине с Сергеем Ивановичем роль влюбленной, Любаша кончила тем, что в самом деле пристрастилась к нему и не могла уже провести дня, не видав его или не получая от него письма.

   С каким трепетом и волненьем выходила она на большую дорогу, к старому, брошенному строению, которое нередко укрывало их от глаз прохожих! Как ждала она в дождливые дни того часа, когда Стеша приходила раздевать ее и ловко подсовывала под подушку маленькую записочку, пропитанную насквозь самыми страстными выражениями любви и преданности! Сколько накопилось таких писем у Любаши! И как часто, перечитывая их, она восклицала: "Да что ж он не сватается?.."

   Действительно было от чего придти в уныние: настали осенние бури, предвещавшие близость зимы. Сад оделся инеем, как горностаевой опушкой; в куртинах, где цвели розы, чернеются груды печального можжевельника; дорожки стали непроходимы; высохшие деревья покорно клонятся к земле по воле прихотливого ветра, который без умолку шумит над головой их, как самый неугомонный наставник.

   Прасковья Николаевна любит осень: задумчивый взгляд ее с невольным влечением следит за порывами бури, которая бросается в окно, осыпая его мелкой изморосью, стучит по кровле и воет, расстилая густой дым по двору; небо словно сковано стальной броней, из-за которой не смеет выглянуть самое солнце, душа творения.

   Прасковья Николаевна, положа книгу, засмотрелась в окно на кружившегося в вихре одинокого, застигнутого бурей голубя, и вовсе не заметила, что в комнату вошла Любаша. Бросив пытливый взгляд на тетку, замечтавшуюся под завывание бури о бурях жизни и о светлых днях, Любаша думает: "Вот и прекрасно! Она ничего не видит!" - и поспешно подкладывает измятое письмецо под книжку, оставленную на бюро Прасковьей Николаевной; а сама, посуетясь немножко, как человек, который ищет чего-нибудь, берет канвовый узор и уходит.

   Помечтав и соскучась видом северного неба, карканьем ворон, скрипом ставень, свистом ветра, Прасковья Николаевна встала, чтоб взять книгу и продолжать чтение, прерванное на блестящем описании какой-то итальянской виллы. Как ни была рассеянна она, но письмецо, исписанное кругом, бросилось ей в глаза; сперва она машинально развернула его; потом пробежав несколько строк, почувствовала такое волненье, что села и приложила руку к сердцу, которое сильно билось.

   "Эта Любаша своей опрометчивостью наделает бед! - прошептала она, нескоро приходя в себя. - Но, Боже мой! Сколько любви в душе этого человека, если верить словам его! - подумала она, снова принявшись за чтение письма: - Как все это просто и сильно высказано! Неужели в самом деле под этой личиной благородной искренности кроется низкий замысел, и Любаша будет обманута и оставлена!"

   Прасковья Николаевна почувствовала сострадание; она забыла оскорбительные выходки племянницы, всю испорченность этой юной, но уже расчетливой натуры, ей представилось одно разбитое, уязвленное сердце молодой девушки, обреченной на долгое страданье, утихающее только с летами, страдание, которое она сама быть может испытала и пережила.

   Прасковья Николаевна стала ходить по комнате и приискивать в голове своей средство спасти Любашу. Никакие извороты не входили в голову бедной Прасковье Николаевне, привыкшей действовать всегда прямо и открыто. Она блуждала в лабиринте мысли, не находя спасительной нити, смущалась нерешительностью своего характера, чувствуя всю необходимость высказать без обиняков Сергею Ивановичу все, что у нее на душе. И что он за человек? - спрашивает она у себя, теряясь в догадках. Бог знает как смотрит он на женитьбу. Если слова, внушенные ей сердцем, будут перетолкованы им в дурную сторону... что тогда? Кто знает, чем все это кончится? Между тем, не худо было бы хорошенько побранить Любашу за все эти штуки, приходит наконец в голову Прасковье Николаевич; но как бранить ее за чувство, в котором она не вольна? Если она в самом деле любит Сергея Ивановича, что ж с этим делать?

   Во время всех этих размышлений ветер стих, и снег повалил хлопьями на влажную землю. К вечеру стало морозить. Из-за церкви, по косогору, показались крестьянские розвальни, за которые цеплялась шумная ватага ребятишек. Вот наконец совсем стемнело; по небу раскинулись бесчисленные группы звезд, и из-за легкой, прозрачной тучки выплыл давно не появлявшийся месяц. Белоснежная равнина, как скатерть, расстилалась перед домом до самой рощи, таинственно сливавшейся в полусвете с краями стемневшего неба.

   По первому пути, то есть на другой же день, явился Сергей Иванович: лишь только доложили о его приезде, как Прасковья Николаевна, у которой сердце забилось сильнее обыкновенного, пошла в комнату к Любаше и с кротостью сказала ей:

   - Любаша, я тебя попрошу не входить в гостиную, пока там будет Сергей Иванович.

   - Отчего же это, тетенька?

   - Оттого что я все узнала и, не желая подвергнуть твою репутацию толкам и пересудам, решилась переговорить с Сергеем Ивановичем... А там, увидим, что будет.

   Любаша сконфузилась и потупила глаза, пристально рассматривая вензель, вышитый на ее платке.

   - Скажи мне, Любаша, откровенно, любишь ли ты его?

   Любаша молчала, краснея и перебирая с замешательством платок.

   - Я надеюсь, милая, что ты будешь настолько благоразумна, что во всем положишься на меня.

   Любаша бросилась на шею к тетке и с подобострастием поцеловала у нее руку.

   - Я вполне доверяюсь вам! - прошептала она взволнованным голосом: - Не оставьте меня, ma tante!

   Прасковья Николаевна поцеловала ее в голову и вышла из комнаты, тронутая чуть не до слез.

   Сергей Иванович сидел на диване подле Федосьи Ивановны и, казалось, был недоволен, даже смущен отсутствием Любаши. Прасковья Николаевна вошла, поклонилась ему с своей обыкновенной сухостью и села к окну, Федосья Ивановна продолжала свой рассказ о том, как негодный мельник Кондрат Осипов самовольно отмежевал у ней три десятины земли.

   Сергей Иванович притворялся, что слушает. Между тем подали чай. Сергей Иванович все посматривает на дверь и переминается; наконец спрашивает робким голосом у Федосьи Ивановны: где же Любовь Васильевна?

   - Сейчас здесь была... Верно в своей комнате... - отвечает спокойным тоном старушка.

   Прасковья Николаевна молчит, выжидая свободной минуты чтоб остаться наедине с Сергеем Ивановичем. Как будто подслушав ее затаенную мысль, Федосья Ивановна, выпивши свою чашку, встала и ушла в девичью, чтоб распорядиться насчет варенья и пастилы.

   Сделав над собой усилие, Прасковья Николаевна подошла к Сергею Ивановичу. Он взглянул на нее недоверчиво и сердито.

   - Я буду говорить с вами без предисловия, - сказала она, стараясь сохранить всю свою твердость. - Моя племянница любит вас. Судя по одному из писем... оно случайно попалось мне в руки...

   - А!.. в самом деле?.. Странно!.. Ну что ж вам угодно?

   - Судя по этому письму, я полагаю, что и вы неравнодушны к ней... Она сирота. Бабушка и я - мы плохая защита молодой девушке... Подумайте!

   - Я право не понимаю... что ж из этого?..

   - Сообразите все обстоятельства... я вас прошу... я вас умоляю, как человека с правилами и честью...

   - Я право не дитя, Прасковья Николаевна! сказал он, судорожно коверкая что-то в руке: - Наставленья мне не под лета, и не к лицу слава Богу... К чему столько вычурных фраз?..

   - Я говорю фразы?.. О, Боже мой!.. Когда вы видите, что я теряюсь и страдаю...

   - Я не психолог и не знаток в этом.

   - Но вы не захотите внести горе в наше семейство, и за что же?.. За то что Любаша привязалась к вам.

   - Я сам люблю и уважаю Любовь Васильевну... несмотря на это, меня трудно, почти невозможно принудить к чему-либо... я неподатлив; имею собственную волю и кой-какой здравый смысл...

   - Стало быть вы не любите ее! - прервала с лихорадочным волненьем Прасковья Николаевна: - О! Я никак не ожидала от вас такого двусмысленного поступка!

   - Почему же не ожидали? - спросил он иронически: - С вашей опытностью, с вашим умом вы должны сы...

   - Да Любаша-то молода и неопытна.

   - Так надо было держать ее несколько построже... - отвечал задетый за живое Сергей Иванович.

   - Я, может быть, в самом деле заслужила этот упрек! - сказала она со вздохом: - Но послушайте! Любаша привязана к вам, за что же вы хотите так ужасно растерзать ее сердце? Что она сделала вам? Если вы не чувствуете к ней любви, то с нынешнего дня, умоляю вас, оставьте ее в покое! Может быть, она забудет обо всем и рассеется...

   - Я люблю ее... но есть обстоятельства... я не могу вам открыть их... которые препятствуют моему... Наконец, я не понимаю этой поспешности с вашей стороны. Неужели вам так хочется поскорее сбыть с рук племянницу, что первый встречный, почти незнакомый вам человек...

   - О! Замолчите! Не продолжайте! Я вас уважала до сих пор. Бедная Любаша!.. Я надеюсь, Сергей Иванович, что больше не встречу вас в нашем доме...

   - Постараюсь оправдать ваши надежды! - отвечал он с принужденной улыбкой и обернулся.

   Перед ним стояла Федосья Ивановна с блюдечком варенья в руке.

   - Не угодно ли, батюшка? - спросила она, приветливо улыбаясь.

   Сергей Иванович так обрадовался появлению Федосьи Ивановны, прервавшей нестерпимый для него разговор, что готов был на все и отчаянно принялся за варенье.

   Пользуясь этой минутой, Прасковья Николаевна ускользнула из комнаты и с невыразимой грустью пришла к себе. Минут через десять Сергей Иванович взялся за шляпу и простился с Федосьей Ивановной. В сенях мимо него скользнуло что-то похожее на женскую фигуру, но так скоро, что рассмотреть лица не было возможности, только можно было чувствовать письмецо, которое она, с быстротой молнии, вложила ему в руку и исчезла. Он догадался, что это Стеша, и потому бережно спрятал письмо в карман.

   Скоро бежали рысаки Сергея Ивановича по гладкой снежной дороге, но он все был недоволен ездой и от времени до времени покрикивал на кучера. Мысли не давали ему покоя. Более чем когда-либо не любил он Прасковьи Николаевны и хотел себя уверить, что имел все право негодовать на нее за ее глупое и дерзкое вмешательство в его дела. Вслед за этим являлось перед ним милое личико Любаши, которая вероятно в эту минуту горько плачет, припав к подушке, и он упрекал себя в жестокости и равнодушии. "Зачем же эта злая тетка взбесила меня! - говорил он, стараясь оправдать перед самим собой свой поступок. - Не принуждай она меня жениться, так я может быть завтра же сделал бы предложение Любаше. А теперь - не хочу! Ни за что не хочу!.."

   В это время сани подъехали к крыльцу. Сергей Иванович поспешно выпрыгнул из них и, не снимая шубы, подбежал к лампе, горевшей в лакейской.

   "Я в отчаянье! (писала ему Любаша)