Шаликова Наталья Петровна - Семейные сцены

орьевич Галицкий. С первой минуты заметно было, что он привык в молодости быть одним из блестящих кавалеров общества и вполне отдавал себе справедливость. Он был высок, широкоплеч, молодцеват и весь увешан крестами. Хотя ему было за пятьдесят, но он слыл и до сей поры счастливым поклонником женщин.

   Едва вошел он и заговорил с Любашей, как Андрей Борисович ощутил сильнейший припадок ревности, основанный, быть может, на смутном предчувствии. Каково же было его страдание, когда Любаша целый вечер занималась только Галицким? Он, казалось, обворожил ее своей любезностью и заставил забыть других, забыть этого бедного молодого человека, у которого сердце готово было растерзаться на части при одной мысли, что она может разлюбить его. Пытка была невыносима... Любаша не имела к нему ни капли жалости. Он страдал и до такой степени потерялся, что забыв холодное обращение Прасковьи Николаевны и недавнюю сцену с ней, подошел к ней, чтоб отвести душу. Ей стало жаль бедняжку. Она взглянула на него с участием и сказала с прежней добротой:

   - Вы давно не были у меня, Андрей Борисович.

   "Я буду у вас... я непременно буду у вас!" - повторил он, внутренне примирившись с ней и почувствовав сильную необходимость в ее дружеском участии. Он сел подле Прасковьи Николаевны. Глаза его невзначай встретились с глазами Лидии, которая сидела по другую сторону. Ему показалось в это мгновенье, что он понял эту девушку, которой до того времени не хотел отдать справедливости. Краска бросилась в лицо Андрею Борисовичу, и он встал как в чаду.

   - Я уезжаю, прощайте! - сказал он тихо Прасковье Николаевне.

   - Так рано?

   - Что ж мне здесь делать? - вырвалось у него; но опомнясь, он бросил еще один робкий взгляд на Лидию и вышел из комнаты, унося тяжелое чувство на душе.

   Любаша не заметила, что он уехал. Прасковья Николаевна была очень довольна этим вечером, несмотря на то, что Лида шептала ей:

   - Мне ужасно грустно, тетушка!

   На другой день Любаша нашла средство укротить гнев Андрея Борисовича: Галицкий проездом в Москве, следовательно никого не знает из ее общества; он человек в летах, так нельзя же было не заняться им, тем более что другие мужчины играли в карты, а Галицкий не любит карт; Сергей Иванович, не рассчитав этого, по известной своей рассеянности, сам уселся за карты, предоставив жене занимать генерала разговорами; а ей между тем было ужасно скучно, но приличие, обязанность хозяйки требовали этой необходимой жертвы. Андрей Борисович и верит и не верит ей. Любаша, заметив его колебанье, смеется над ним, потом смеется вместе с ним над Галицким. Она так удачно передразнила его, что Андрей Борисович расхохотался и совершенно успокоился.

   Опять жизнь потекла своим чередом, не облегчая грусти Лиденьки, не принося ни малейшей опытности Юлии Ивановне. Она, скажу мимоходом, была очень довольна впечатлинием, которое Любаша произвела на Галицкого, и гордилась невесткой, обладающей даром очарования, столь высоко ценимого светскими людьми.

   Все по-прежнему шло хорошо. Прихоти Любаши хотя и не уменьшились, но к ним несколько попривык Сергей Иванович... все шло хорошо, говорю, до той минуты, пока одно важное происшествие не нарушило на некоторое время домашнего благоденствия этого семейства.

  

  

   Любовь Васильевна в рассеянности забыла на туалете несколько писем Олончеева, и они попались под руки Сергею Ивановичу. Он уже успел прочесть несколько строк, как Эрнестина Федоровна, случившаяся тут, подбежала и вырвала из рук Сергия Ивановича эти письма.

   - Извините!.. - сказала она в большом волнении: - Это писано ко мне.

   - Это рука Олончеева, если не ошибаюсь...

   - Это его рука... Я не скрою от вас! - произнесла она, потупив глаза и смущаясь с необыкновенной естественностью.

   - Так вы с ним в переписки?.. А!.. Прекрасно!.. - воскликнул Сергей Иванович, строго взглянув на гувернантку: - Что же это значит? Слова, которые я прочел, что-то горяченьки...

   Эрнестина Федоровна молчала, не поднимая глаз.

   - Говорите, сделайте милость, говорите! Он влюблен что ли в вас?

   Она молчала, как убитая.

   - Я надеюсь, что из уважения к моему дому...

   - О!.. - вскрикнула наконец гувернатка, трагически подняв глаза к небу.

   - Прошу вас, отвечайте откровенно: знала Любаша или нет обо всем этом?

   - Нет, не знала ничего! - прошептала Эрнестина Федоровна, снова опуская глаза к земле.

   - Ну, хорошо, по крайней мере, что она ничего не знала... - заметил несколько смягчаясь Сергей Иванович: - возьмите ваши письма, Эрнестина Федоровна! Будьте счастливы! Бог с вами! Я вам зла не желаю; но в доме у меня вам неловко оставаться... не правда ли?

   - Разумеется, - тихо проговорила Эрнестина Федоровна, взяв письма и все еще не поднимая глаз на Сергея Ивановича.

   Видя, что объяснение кончено, гувернантка поспешила выйти из комнаты. Первым делом ее было отыскать Любовь Васильевну, которая в это время была в гардеробной, и в двух словах передать ей сцену с Сергеем Ивановичем. Любаша пожала ей руку в знак благодарности и прибавила, что век не забудет этой услуги; сама же тотчас пошла к мужу.

   Сергей Иванович в волнении ходил по комнате.

   - Вообрази, мой друг! - сказал он, увидев жену: - Какая неприятность!

   - Я слышала. Эрнестина мне сейчас призналась во всем. Она очень жалка.

   - Ты можешь жалеть ее по доброте душевной, а я, признаюсь тебе, более рассержен, чем растроган. Иметь такую гувернантку при дочери!.. Не грустно ли!..

   - Ты преувеличиваешь ее вину, мой друг! - заговорила вкрадчиво Любаша.

   - Положим, преувеличиваю, как ты говоришь. Согласись однако же, что девушка, у которой на уме любовная переписка, плохая гувернантка. Я прошу тебя, Любаша, чтоб на днях же ее не было здесь.

   - Изволь, мой друг! - отвечала Любаша с примерной уступчивостью.

   Успокоив мужа, Любовь Васильевна пошла одеваться: она в то утро отправлялась в концерт.

   Не выходило из головы у Сергея Ивановича происшествие с Эрнестиной Федоровной и потому, едва завидев Прасковью Николаевну, он поспешил сообщить ей печальную новость.

   - Каково? Ведь надо будет искать гувернантку.

   - Зачем это?

   Тут Сергей Иванович с прискорбием рассказал ей в чем дело. Можно представить себе, как поражена была Прасковья Николаевна: она хорошо знала истину. С трудом скрывая от глаз Сергея Ивановича негодование, которым была переполнена душа ее, Прасковья Николаевна с живым участием взглянула на мужа Любаши, но не сказала ни слова.

   - Вы молчите!.. Как будто вы ожидали этой развязки? - прибавил несколько недоверчиво Сергей Иванович, окончив свой рассказ: - Уж не догадывались ли вы, что между ними есть что-то?

   - Я ничего не знала, - отвечала она полушепотом... что же могла еще сказать эта бедная, озадаченная Прасковья Николаевна?

   - Скажите, кто б мог ожидать, чтоб Олончеев, который казался мне порядочным человеком, позволил себе такой поступок. Это не совсем хорошо с его стороны... Из уважения к жене моей, он должен бы прекратить свои посещения. Ездить в дом для того только, чтоб сбивать с толку гувернантку... Это не благородно, воля ваша... Странное дело! - прибавил Сергей Иванович, после некоторого молчанья, в раздумье опустив голову: - Я все думал, что Лидия ему нравится...

   Все эти размышления весьма неприятно действовали на Прасковью Николаевну, и она поспешила оставить Сергея Ивановича.

   В это время Эрнестина Федоровна суетилась наверху: она укладывала свои вещи и шепталась со Степанидой.

   - Понимаю, понимаю, барышня! - говорила та, подмигивая: - Будьте покойны, все сделаю.

   Дело состояло в том, чтоб уведомить запиской Андрея Борисовича о случившемся неожиданном происшествии. По окончании концерта Любовь Васильевна поехала обедать к Галицким и пробыла у них до вечера.

   Получив записку, не помня себя от ужаса и волнения, Андрей Борисович, как безумный, поскакал к Любаше. Видеть ее, успокоить ее - было первой мыслью Андрея Борисовича. Очертя голову, он входит в дом и в первой же комнате встречается с Сергеем Ивановичем. У того еще не перестала кипеть желчь. Увидев молодого человека, он изменился в лице и заговорил с ним языком обиженного.

   - Это странно мне с вашей стороны, - сказал он прерывая его: - вы так дружески, так радушно приняты в нашем доме. Из уважения к жене моей вы бы не должны были ухаживать за гувернанткой ее дочери. Этот поступок... право не знаю, какой эпитет найти ему, но поступок этот так странен, что я признаюсь вам, не понимаю, как вы решились...

   Молодой человек, молча и как убитый выслушивал все упреки... Сергей Иванович удивился такой кротости и подумал: "Добрый малый! Ведь еще молодой - нельзя строго взыскивать..."

   - Надеюсь, что вы простите мне несколько резкие выражения, от которых я не в силах был удержаться, - прибавил он, протягивая руку молодому человеку.

   Олончеев машинально пожал его руку.

   - Так вы не сердитесь? - сказал добродушно Сергей Иванович: - Ну я очень рад. Не высказать правды я не мог... это моя натура, а ссориться с хорошими знакомыми я не люблю.

   Олончеев не приходил в себя и почти не слушал Сергия Ивановича, который несколько успокоился, помирившись с молодым человеком.

   - Жены нет дома, - продолжал он уже совершенно ровным тоном: - жаль, право!.. Не угодно ли вам пройти в ту комнату, к Прасковье Николаевне.

   - Я понимаю, у вас верно есть занятия, - поспешил прервать Андрей Борисович, обрадованный возможностью избавиться от его общества: - у вас всегда столько дел! Пожалуйста не церемоньтесь со мною!.. Мне тоже некогда... батюшка дал порученье...

   - Ну так прощайте! До свиданья! - сказал Сергей Иванович, радушно пожимая руку Андрею Борисовичу и удаляясь к себе в кабинете.

   Прасковья Николаевна едва услышала голос Олончеева, как поспешно ушла в детскую, не желая иметь никакого изъяснения с молодым человеком.

   Юлия Ивановна приняла с обыкновенной своей легкостью известие, которым Сергей Иванович думал поразить сестру.

   - Что ж тут необыкновенного, - сказала она с удивительной философией: - Эрнестина не дурна собой, любезна, умна и еще молода...

   - Так она не шла бы в гувернантки, - воскликнул с отчаянием Сергей Иванович.

   - Ах, мой друг, - возразила Юлия Ивановна: - разве гувернантки обязываются не иметь сердца?.. Кто может отвечать за себя!..

   Сергей Иванович терял всякое терпение и красноречиво доказывал свое. Любаша, глядя на эту сцену, улыбалась и слегка брала сторону Юлии Ивановны.

   - С вами обеими не сговоришь! - покончил он, вставая: - А вот Прасковья Николаевна поражена была.

   - Прасковья Николаевна не знает света, век свой жила в деревне... разумеется она поражена, - рассуждала Юлия Ивановна, в то время как дочь ее, взволнованная и рассерженная, прибегала наверх в детскую.

   - Ах, тетушка, - говорила она Прасковье Николаевне, - я не могу слышать этого. И Любовь Васильевна имеет дух улыбаться, подшучивать над Эрнестиной!.. Она может смотреть спокойно на мужа!.. Я бы умерла со стыда на ее мести, я бы призналась ему во всем. Мне страшно становится, когда я гляжу на холодность этой женщины... а между тем она счастлива...

   - Разве можно завидовать ее счастью!

   - Нет, конечно, нельзя! - воскликнула Лидия. - Я не променяю своей судьбы и своих чувств на этот мишурный блеск, которым гордится Любовь Васильевна.

   Дня через три Любовь Васильевна, увидев Олончеева, сказала ему печально:

   - Теперь вам реже надо ездить сюда, а то Сергею Ивановичу странно покажется... понимаете? Вы должны принести эту жертву моей репутаций...

   Андрей Борисович клялся, что готов для нее на все и что как ни тягостна ему эта жертва, он принесет ее. Любаша грустно пожала ему руку.

   Итак, Эрнестина Федоровна, после трогательной сцены прощанья, оставила дом Сергия Ивановича и в ожидании места поместилась в chambres garnies; но эта перемена весьма не нравилась ей. Она была скупа и избалована; а тут и стол не довольно хорош, и в коридоре шум, и мало ли сколько неудобств. Эрнестина Федоровна постоянно не в духе; в сердце ее засела злоба на Любовь Васильевну, которая, по непростительной ветрености, подвергла несчастную гувернантку самым неприятным нареканиям и, что всего хуже, может быть существенному убытку и денежным расходам. Хотя Любовь Васильевна и обещалась найти ей место в скором времени, но места не выискивалось, и все попытки Эрнестины Федоровны остались тщетными: то цена была дешева, то в отъезд нанимали гувернантку, а Эрнестина Федоровна любила столичную жизнь. Одним словом, неудачам ее конца не было, и во всем этом виновата была одна Любовь Васильевна! Эрнестина Федоровна от души возненавидела ее, хотя забегала к ней время от времени, в надежде на подарки. На беду ее, Любовь Васильевна становилась день ото дня скучнее и расчетливее. Обещавши золотые горы Эрнестине, она кончила тем, что подарила ей материи на платье. Мудрено ли после этого, что однажды, встретившись с Олончеевым на бульваре, она заговорила совсем другим языком нежели прежде.

   - Я удивляюсь, Андрей Борисович, - начала она, - вашему ослеплению. Разве вы не замечаете, что Любовь Васильевна кокетка и больше ничего?

   Андрей Борисович энергически восстал против этого обвинения; но Эрнестина Федоровна твердо стояла на своем и довольно красноречиво доказывала заблуждение молодого человека.

   - Вы все таковы молодые люди! - прибавила она, бросив косвенный взгляд на Олончеева: - Истинную любовь вы никогда не заметите, она вас тяготит и вяжет, а вот кокетство... О! Вы готовы душу отдать такой женщине...

   - Нельзя же осуждать Любовь Васильевну без доказательств, - сказал Олончеев, проклиная в душе навязчивую гувернантку: - вы может быть сердитесь на нее... Я глубоко уважаю Любовь Васильевну: никакая в мире клевета не заставить меня усомниться в этой женщине.

   Эрнестина Федоровна двусмысленно улыбнулась. Вся кровь прихлынула к сердцу молодого человека при виде этой ядовитой улыбки, и он заговорил с гувернанткой еще бесцеремоннее прежнего... Он даже дерзко уколол ее самолюбие, дав почувствовать ей всю неблагодарность ее.

   - Да что вы так горячитесь, - прервала Эрнестина Федоровна почти иронически: - будем говорить откровенно: не Любовь ли Васильевна обязана мне своим спасением? Не возьми я на себе ее бесчестья... ведь плохо бы пришлось ей, согласитесь.

   Олончеев остолбенел... он был так поражен этим аргументом. Да, она права, эта женщина! Вместо дерзостей, Андрею Борисовичу следовало бы изъявить ей свою признательность... Он вновь подавлен презрением к самому себе... и в голове его возникло даже смутное негодованье против женщины, вовлекшей его в этот омут. Эрнестина Федоровна продолжала смотреть на него с улыбкой.

   - Говорите, наконец, яснее, в чем вы обвиняете Любовь Васильевну? - сказал он, несколько смягчаясь: - Вы говорите, что она кокетка.

   - Неужели вы сомневаетесь в этом? Пойдемте ко мне, это близко отсюда; я прочту вам письмо, которое она написала ко мне на днях. Этот генерал, что ездить к ним...

   - Галицкий?

   - Да, Галицкий... сильно занимает ее...

   - Это неправда! - вскричал Олончеев, и схватив руку Эрнестины Федоровны, повел ее почти силой к дому.

   Они шли очень скоро и молчали дорогой. Олончеев едва переводил дыхание, в глазах у него темнило и мутилось. Он все еще не верил. Но вот записка, наконец, в руках его... Нет сомненья! Это рука Любаши. Она пишет: "Я отчасти рада, что дела приняли известный вам оборот. Моя поговорка: все к лучшему, оправдалась еще раз. Признаюсь вам, Олончеев очень добрый малый, но несносен. Ревнив, неосторожен до крайности, да и дерзок иногда... я каждый раз трепещу за него. Представьте себе, на днях он встретился с Галицким и чуть не наделал ему дерзостей. Надо быть таким безумным человеком, кал Олончеев...

   Олончеев не мог читать далее. Он упал головой на стол и заплакал, как ребенок. Эрнестина Федоровна приняла грациозную позу.

   - Я не понимаю, о чем тут плакать! - сказала она вкрадчивым голосом: - Такая легкомысленная женщина не стоить любви.

   - Замолчите, пожалуйста! - вскрикнул он, схватил письмо и выбежал на комнаты.

   Отец целую ночь возился с ним, опасаясь белой горячки. Андрей Борисович решительно бредил, по его мнению. На утро приехал доктор и прописал какое-то лекарство, но Андрей Борисович поспешил вылить его вон, и на другой день уверил отца, что совершенно здоров. Едва оправившись, Олончеев поскакал к Прасковье Николаевне. Она испугалась бледности его лица.

   - Что это с вами, скажите ради Бога? Вы больны, что ли?

   - Вот моя болезнь, - сказал он, показывая ей письмо Любаши, похищенное у Эрнестины.

   Прасковья Николаевна прочла письмо без малейшего признака удивленья.

   - Я ожидала этого, - сказала она равнодушно, возвращая его.

   - Боже мой! Вы ожидали этого? Стало быть вы знали заранее, что такой человек, как я, не может быть любим. Правда, я безумен, я глуп, у меня нет такта, я не умею жить на свете, но я люблю ее... разве этого недостаточно было ей?

   - Любовь-то ваша и тяготила ее, поверьте!

   - Что ж мне делать? - воскликнул он раздирающим душу голосом.

   Отчаяние молодого человека сжало сердце Прасковьи Николаевны: она с участием выслушала излияние его горести.

   - Я хотел писать к ней, хотел видеть ее, высказать ей все, покрыть ее стыдом и проклятием, погубить в глазах мужа, поднять бурю в семействе, но сил не имел; вы видите, как я слаб и бесхарактерен. Я стою того, чтоб она презирала меня.

   И раздражение его против Любаши скоро сменилось чувством мучительного недовольства собой. Он начал винить самого себя, винить всех, только не ее.

   - Вы нынче слишком взволнованы! - сказала ему Прасковья Николаевна, прощаясь: - Говорить с вами нет средств, но я вас жду завтра...

   На другой день Олончеев был несколько благоразумнее.

   Он даже мог довольно спокойно слушать посторонний разговор. Прасковья Николаевна завела речь о человеческой природе вообще: предмет обширный и чрезвычайно удобный, и она мало-помалу довела его до того, что он начал несколько понимать свое положение.

   - Вы обвиняете себя перед Любашей, это может быть великодушно с вашей стороны. Любаша во всем права перед нами, потому что вы любите ее. Но отчего же, скажите ради Бога, совесть ваша, такая щекотливая и разборчивая, не возмущается при мысли, что есть девушка, перед которой вы вполне виноваты?

   Андрей Борисович взглянул тревожно и быстро на Прасковью Николаевну.

   - Девушка, за которой вы вдруг ни с того, ни с другого стали ухаживать на бале по приказанию Любовь Васильевны. Она хладнокровно обрекла на жертву кроткую, беззащитную девочку, а вы не потрудились узнать, какое впечатление произвели на нее ваши вкрадчивые, льстивые слова, ваш нежный взгляд, ваша внимательность. Конечно, легко угомонить свою совесть, приписывая по произволу холодность и бесчувственность человеку, которого мы огорчаем, но нелегко на самом деле примириться с собой и с тем, кто был нашей жертвою.

   Он молчал и не смел глядеть на Прасковью Николаевну.

   - Да! Нелегко вознаградить человека за все его страданья, - продолжала она, оживляясь неподдельным чувством: - чем можете вы заплатить за эти слезы? Прочтите вот это письмо, которое Лидия писала мне ночью после того веселого бала, когда вы доказали так умно и ловко, что умеете притворяться не хуже самой Любови Васильевны.

   Прасковья Николаевна нашла письмо Лидии и подала его Андрею Борисовичу; он прочел его серьезно и внимательно.

   - Вы решились убить меня сегодня, Прасковья Николаевна, - сказал он вставая: - этот удар слишком силен для моей измученной души. Неужели Лидия так меня любила?

   - Неужели вы еще сомневаетесь в этом?

   - Прощайте! - прибавил он после минутного молчания: - Я уеду, мне ужасно тяжело.

   Он вышел из комнаты, велел везти себя на чистый воздух, куда-нибудь за заставу, подальше от города Уже весеннее солнце ярко светило, уничтожая последний снег; по полю с шумом бежала вода, блестевшая как серебро на темном грунте; вновь прилетевшие птицы пищали в кустах, уже сбросивших с себя холодный наряд зимы, под которым томились они пять месяцев. В поле воздух был живителен, светел и чист, но людей еще не видно было. Землепашец не бороздил едва оттаявшую землю, и стадо не паслось на косогоре, на котором виднелся еще снег. Андрей Борисович вышел из экипажа и долго бродил по полю, не чувствуя неудобств такой ранней прогулки; голова его освежилась, и он дал себе слово не видать ни Любаши, ни Лидии.

   - В деревню! В деревню хочу, батюшка! - сказал он, входя в кабинет к отцу: - В Тамбовскую деревню, подальше, батюшка, а то здесь опять придется быть в соседстве Юлии Ивановны.

   - Что же за беда? - спросил его отец.

   - А то, что дочь ее...

   - Замуж выходить, что ли? - спросил торопливо Борис Александрович, имевший постоянно виды на Лиденьку.

   - Нет! Она любит меня... - проговорил Андрей Борисович, с трудом переводя дыханье.

   - Ах! Боже мой! Да я очень рад!

   - А я так не рад несколько!

   - Это потому, братец, что ты сам себя не понимаешь; а я тебя уверяю, что если ты решишься жениться на ней...

   - Никогда не решусь! - сказал Андрей Борисович, и убежал от отца.

  

  

   Положение Любови Васильевны в свете все более и более упрочивалось; горизонт ее разширялся. Семейство Галицких, которому она постоянно умела угождать, превозносило ее до небес, и казалось, как без воздуха, так не могло обойдтись и без Любаши. Что же касается до Захара Григорьевича, то он уже не считал нужным скрывать от глаз света своего восторженного поклонения женщине, признанной всеми за звезду первой величины. Он был у ног ее и, несмотря на свои лета, на большой чнн, как мальчик выполнял ее приказания. Любовь Васильевна торжествовала и возносилась с каждым днем более и более в своей семье. Уж муж почти не смел входить к ней без доклада. Она устроила у себя приемные комнаты и жила в совершенной независимости.

   По изгнании из дома Эрнестины Федоровны много являлось гувернанток к Любови Васильевне. Но выбор был так затруднителен, чтоЛюбаша обратилась к Прасковье Николаевне.

   - Я полагаюсь на вас, тетенька, говорила она: - выберете любую из них и я решусь взять ту, которая вам понравится.

   Это было гораздо покойнее для Любаши.

   Прасковья Николаевна согласилась и выбрала Софью Карловну, молодую, рыженькую, скромную девушку, не имевшую, по-видимому, никаких претензий. У Софьи Карловны была девятилетняя сестра Мина, которую она желала бы иметь при себе, потому что матери их уже не было на свете.

   - И Мина будет жить у нас! - сказала Прасковья Николаевна, которой давно хотелось, чтоб Сашенька имела подругу.

   Софья Карловна со слезами бросилась целовать Прасковью Николаевну и обещала ей добросовестно исполнять свои обязанности.

   Действительно, эта молодая девушка оказалась очень доброй и внимательной гувернанткой. Любовь Васильевна и Сергей Иванович без затруднения согласились взять к себе Миночку, тем более, что эта девочка очень хорошо говорила по-немецки. С некоторых пор Прасковья Николаевна с большим рвением стала заниматься детьми своей племянницы. Она успела уже устранить многие злоупотребления и сделать участь детей несравненно счастливее прежнего. Уже нянька не забывала давать лекарство; Степанида сделалась учтивее, даже Машка обуздала свой пылкий нрав и уже не дразнила Ваню языком. Первой заботой Прасковьи Николаевны было сблизить детей, которые прежде редко виделись между собой, следуя методе Эрнестины Федоровны. Их громкий смех и лепет утешал Прасковью Николаевну; но Любовь Васильевна смотрела на это иначе.

   - Перебалуете вы их, тетушка, - говорила она иногда, приняв жалкий тон: - в план моего воспитания не входило такое.. как бы сказать? Такое laisser-aller.

   - И, матушка, laisser-aller, или нет, а дети стали здоровье и счастливее, - прерывал не раз Сергей Иванович, вполне довольный всеми распоряжениями Прасковьи Николаевны.

   - Саша скоро разучится читать... - возражала на это Любовь Васильевна.

   - Не разучится, не беспокойся!.. Оставь ее в покое, ведь это не собачка, которая пляшет для забавы прохожих.

   Но Любаша, которой надоедали эти споры, выходила из комнаты и одевшись уезжала в гости.

   Она жила, не оглядываясь, и гордо шла вперед, чувствуя свое назначенье. С презреньем помышляла она о тетке, о Лидоньке и всех подобных им жешцинах.

   - Из Лиденьки проку не будет!.. - рассеянно сказала однажды Любаша Юлии Ивановне, которая еще пользовалась ее милостью.

   - Как проку не будет? - спросила удивленная мать.

   - Да так... Неужели в самом деле назначение жешцин состоит в том, чтоб быть кухаркой и нянькой? Для этого не стоило бы заботиться о воспитании девушек. Приобретать таланты, изучать языки и потом запираться в детской на всю жизнь!.. Лиденька будет вторая Прасковья Николаевна, я вам предсказываю это...

   Юлия Ивановна, никогда не размышлявшая о назначении женщин, уже готова была во всем согласиться с невесткой, как Лиденька, услышав свой приговор из другой комнаты, выступила на сцену и заговорила, уже не робея перед Любашей.

   - Я горжусь этим сравнением! - сказала она, измеряя холодным взглядом свою тетку: - Да, мне приятно походить на ту, кого вы назвали. Прасковья Николаевна провела свою молодость не на балах, как вы, а в заботах о больном отце, о матери. Крепкая вера и сильное желание добра постоянно поддерживали ее. Она свято выполнила долг свой в отношении к сироте, которая осталась на руках у нее, но эта сирота едва поднялась на ноги, как дала ей почувствовать всю испорченность своей низкой натуры.

   - Вы кажется не в полном рассудке, Лидия Дмитриевна! - проговорила Любаша, вперив в нее огненный взгляд.

   - Нет, я вполне понимаю то, что говорю, и знаю, чего стоило Прасковье Николаевне заглушить в своем сердце привязанность к вам, чего стоило ей убедиться, что вы не заслуживаете не только нежности и любви, но даже простого, обыкновенного уважения.

   - Замолчи, Лиденька! Бог с тобой!.. Что ты!.. - воскликнула Юлия Ивановна, бросаясь к дочери: - Ради Христа замолчи!

   - Пусть она продолжает, - прошептала Любаша: - оставьте ее, Юлия Ивановна!

   - Я буду продолжать! - снова заговорила Лидия, не спуская глаз с тетки: - Скажите, как назвать такую женщину, которая вышла замуж за человека достойного всякого уважения и, пользуясь его слепой, доверчивой любовью, позволяет себе дурачить его в глазах целого общества? Кто не знает, какую здесь роль играл Олончеев? Кто, кроме вашего мужа, верит его любви к Эрнестине?

   Любаша задыхалась от злости, но уже была не в силах остановить Лидию, а только упорнее прежнего впивалась в нее глазами. Юлия Ивановна была вне себя. Она стала на колени перед дочерью, целовала ее руки и всеми священными именами заклинала успокоиться; но Лидия потеряла всякую способность размышлять и слушать, она чувствовала только одну потребность излить ожесточенье, накопившееся в душе ее с давних пор.

   - Понимаете ли вы, бездушная, безжалостная кокетка! Вы, для которой в жизни нет ничего, кроме минутного увлеченья и тщеславного сознания вашей власти... понимаете ли вы, что в то время как вы, играя, мучили, томили его сердце...

   - Лидия, Лиденька, мой ангел! - молила Юлия Ивановна, отчаянно припав в дочери: - Неужели ты решилась уморить меня!..

   Но Лидия, не внимая голосу матери, продолжала говорить с возраставшим негодованием.

   Любаша, бледная как смерть, стиснув зубы, чувствовала лихорадочную дрожь.

   - Я помню тот вечер, когда вам вздумалось заставить его ухаживать за мной, - продолжала Лидия; - вы думали, что я холодна, как кукла, глупа, как ребенок... Вы отдадите отчет Богу в том, что внесли ожесточение и ненависть в сердце, созданное только для одной любви... вы нравственно погубили меня!..

   - Лидия, Лидия! Друг мой!.. перестань, - твердила с воплем Юлия Ивановна.

   - Теперь одно скажу вам, - прибавила Лиденька уже ослабевающим голосом: - я любила Олончеева!.. Я презираю вас!..

   Более она ничего не могла сказать: лице ее покрылось смертной бледностью, она зашаталась, удерживаясь инстинктивно за спинку кресла. При виде ее изнеможения Любаша получила снова способность говорить и действовать; она вскочила и позвонила изо всей силы. Из противоположных дверей, в испуге вбежали Сергей Иванович и Прасковья Николаевна. Лидия взглянула сквозь туман слез на Прасковью Николаевну, протянула к ней обе руки и упала в ее объятия. Глухие продолжительные рыданья молодой девушки раздались в комнате. С закрытыми глазами, почти без чувств, она прижалась к плечу Прасковьи Николаевны и уже не слыхала остальной сцены.

   Пользуясь дурнотой Лидии, Любовь Васильевна гордо выпрямилась.

   - Лидия Дмитриевна наговорила мне неимоверных дерзостей! - сказала она энергически мужу: - И вы позволяете, чтобы в доме вашем унижали вашу жену!.. Ваша бесхарактерность так велика, что вы допускаете каждого играть здесь какую ему угодно роль... За меня некому вступиться, потому что все против меня - и тетушка, и племянница, и муж... и люди!..

   - Успокойся, Любаша! Ради Бога, успокойся! - умолял Сергей Иванович, покрывая поцелуями ее руки.

   - Любаша, мой друт! Не сердись на Лидию... прости ей... она глупа, - твердила Юлия Ивановна, сжимая в объятиях свою невестку.

   - Она дерзка, она стала забываться, потому что я балую ее, как дочь, - снова заговорила Любаша: - она осмелилась клеветать на меня!..

   - Я знаю, что все это одна клевета... кто же поверить этой чепухе?.. Лидия была вне себя...

   - Сергей Иванович! Я говорю вам ясно и просто, - продолжала Любаша, обращаясь к мужу: - если все это не прекратится раз навсегда, то я оставляю дом ваш!

   - Что ты? Христос с тобой! - закричала не на шутку перепугавшаяся золовка.

   - Я не могу жить в пренебрежении у своей семьи...

   - Какое пренебрежение!.. Ради Бога!.. Успокойся, мой ангел!.. Ты здесь полная госпожа!.. - со слезами восклицал Сергей Иванович.

   Первым движением Прасковьи Николаевны, как только собралась она с мыслями, было увести Лиденьку из комнаты.

   Юлия Ивановна, не обращая внимания на виновную дочь, суетилась около Любаши, просила у нее прощения за Лидию, опрыскивала ее водой, уговаривала Сергея Ивановича, который как безумный рвал на себе волосы.

   - Я заставлю Лидию на коленях просить у тебя прощение, - говорила Юлия Ивановна: - она уже, я думаю, и теперь раскаивается, что наговорила тебе столько вздора... В словах ее не было ни малейшого смысла: это была одна запальчивость, какой-то горячечный бред... она верно больна... Прости ей, Любаша!..

   А Сергей Иванович с другой стороны успокаивал жену, держа в руках склянку со спиртом, который нюхала Любаша, упав в изнеможении на диван. Сергей Иванович был бледен; руки его дрожали; голова шла кругом. Наконец, Любаша успокоилась.

   - Отведи меня в спальню, - сказала она мужу томным голосом.

   Сергей Иванович отнес ее туда на руках и осторожно уложил на диван; потом опустил шторы, а сам в ожидании дальнейших приказаний сел близ дивана. Вскоре Любаша закрыла глаза и задремала. Тогда Сергей Иванович выбрался на цыпочках из комнаты и отыскал сестру, которая молча стояла над дочерью. У Лиденьки еще продолжалось истерическое рыдание. Судорожно обвив рукой шею Прасковьи Николаевны, она почти безсознательно повторяла: "Я умираю... увезите меня отсюда... я хочу умереть дома..." Сергей Иванович взял Юлию Ивановну за руку и увел ее в гостиную.

   - Из-за чего вышла вся эта история? - спросил в полголоса Сергей Иванович.

   - Так, вздор! Пустяки какие-то! - отвечала простодушно Юлия Ивановна: - Любаша к чему-то сравнила Лидию с Прасковьей Николаевной, а та обиделась этим... стала превозносить Прасковью Николаевну и унижать Любашу... наговорила в запальчивости Бог знает чего: и кокетка, и бездушная, и светские удовольствия... Я, право, что-то и не поняла...

   - Однако, послушай, сестра! - возразил Сергей Иванович, наморщив лоб: - Это нехорошо. Ты избаловала дочь. У нее скверный характер; вспыльчивость ее выходит из границ пристойности. Ну, как, например, решилась она нагрубить тетке?.. И какой тетке! - Любаше, которая постоянно ласкова, деликатна, добра с ней...

   - Я непременно сделаю ей выговор.

   - Что выговор! Мне жаль, что у нее такой дурной характер... ведь я люблю ее... она мне не чужая... ведь нас с тобой только двое, сестра!.. Ну как возможна такая вспыльчивость в ее лета!..

   Юлия Ивановна плакала, обняв брата рукой:

   - Я знаю, какой ты редкий брат и как ты любишь мою Лидию... Но она исправится, поверь мне... Что это такое с ней сделалось сегодня, я и ума не приложу... Уж я, право, думаю, хорошо ли это, что она так сдружилась с Прасковьей Николаевной!..

   - Нет, Прасковья Николаевна ее дурному не научит... она редких правил...

   - Ну, так уж я и не знаю, что это такое! - почти с отчаянием воскликнула Юлия Ивановна.

   Как скоро Лидия пришла в себя, Юлия Ивановна увезла ее домой. Прасковья Николаевна тоже уехала, несмотря на неотступную просьбу Сергея Ивановича остаться подле больной и расстроенной Любаши.

   Юлия Ивановна молчала. "Не время и не место, - думала она, - делать выговор дочери". Притом, бледность лица Лидии, слезы, которых она не могла остановить, все это удерживало от гнева Юлию Ивановну, не умевшую вообще сердиться. Сцену с Любовью Васильевной она приписывала просто раздражительности характера дочери, вовсе не поняв, что в этом неожиданном и бурном потоке слов и рыданий дело шло о любви Лидии к Олончееву... Любви она не предполагала в сердце дочери... Гораздо более тревожила Юлию Ивановну мысль о вспыльчивости Лидии, репутация которой могла от того пострадать. "Какое ребячество! - думала она, соображая слова дочери: - Рассердилась на Олончеева за то, что он не привез нам ложи на эту глупую драму!.. Любаша в тот вечер была в театре, и Лидия верно подозревает, что Олончеев потихоньку от нас достал ей ложу... Но из-за этого называть тетку кокеткой!.. Что на бале-то у кузины Анет он перепутал кадрили и Лидия осталась без кавалера, - это тоже вздор!.. И про Эрнестину как-то странно... Она, верно, на Эрнестину за узор сердится... и как это в самом деле потерять чужой узор?.. Что за ветреница, эта Эрнестина!.."

   Простившись с сестрой и с Прасковьей Николаевной, Сергей Иванович, с величайшей осторожностью, вошел снова в спальню жены: каково же было его удивление, когда вместо Любаши он увидел на диване только утренний ее капот!

   - Любовь Васильевна уехала кататься, - сказала ему Степанида.

  

  

   Воротясь домой, Прасковья Николаевна чувствовала себя очень дурно; печальные мысли теснились у нее в голове и она уже начала жалеть о своей мирной деревенской жизни. Вся преданная размышлениям, вспоминая и сравнивая прошедшее с настоящим, она и не заметила, что на дворе уже стемнело и что давно взошел месяц. В комнате было светло, а откуда и какой это свет, ей до этого не было дела. Она ждала от Лиденьки ответа и очень беспокоилась о ее здоровье.

   Вошел Олончеев.

   - Я приехал проститься с вами! - сказал он, протягивая ей руку.

   - Как проститься?

   - Я отправляюсь в деревню, - продолжал он, садясь к окну, в которое ярко светил месяц: - в деревню, в глушь, в Саратов... то есть в Тамбовскую губернию.

   - Что это значит?

   - То, что... не притворяться же мне перед вами, Прасковья Николаевна! Вы видите, я слаб, как ребенок, влюблен, как мальчишка. Ничто не могло поколебать моей привязанности к ней, ни явная холодность с ее стороны... ведь она мне ни строчки не написала с тех пор!.. ни ее кокетство с Галицким, ни убеждение, что я играю смешную, почти презрительную роль в ее доме! Ничто не берет. Того и смотри, что потеряв терпение, побегу к ней, брошусь к ногам ее, наделаю каких-нибудь глупостей и низостей. Я на все способен... Вы видите теперь, что лучше мне уехать отсюда?

   - Конечно лучше...

   - А что Лидия Дмитриевна? - спросил Андрей Борисович с маленькой лихорадочной дрожью.

   - Лидия нездорова, - сказала Прасковья Николаевна.

   - Нездорова?

   Вместо ответа Прасковья Николаевна пристально посмотрела на молодого человека. Задумчивое похудевшее лицо его казалось еще бледнее при свете месяца, придающего всему какой-то фантастический оттенок. Рука, на которую склонилась голова его, волнистые, темные волосы, опущенные ресницы - все это, как волшебство, перенесло ее в другой мир. Она почувствовала внезапное замирание сердца. Перед ней встал из могилы ее Андрей, ее первая, ее единственная любовь. Она минуты две молча глядела на эту милую тень...

   Но снова отдавшись сознанию действительности, сообразив все прошлое, она тяжко вздохнула и перенесла все свое участие на молодого человека, которого видела перед собой.

   - Послушайте, Андрей Борисович! - сказала она, с чувством взяв его руку: - Я любила вашего дядю Андрея Александровича... Я одного его только и любила в жизни. Богу не угодно было благословить этой любви на земле... Он умер. Я осталась. Вы видите, как грустна и безотрадна моя жизнь. С ним вместе все оставило меня, кроме веры в Провидение, все - и радость, и надежды, и способность любить, и возможность наслаждаться жизнью. Но не обо мне речь; речь о том, что вы, живо напомнив мне своего покойного дядю, стали дороги и близки моему сердцу с первой минуты нашего знакомства. Вы верите, я надеюсь, искренности моего участия. Верьте внутреннему голосу, который говорит мне, что вы будете счастливы, если сумеете осилить вашу бестолковую страсть к Любаше. Каждый раз, как вам в деревне навеется грусть на душу, вспомните, что есть сердце, которое вполне принадлежит вам, и вы почувствуете отраду. Я говорю о сердце Лидии. Я не знаю другой дивушки, способной на такую самоотверженную, глубокую, постоянную любовь.

   Андрей Борисович вздохнул, пожав руку Прасковье Николаевне.

   - Благодарю вас, благодарю! Вы мой ангел-хранитель! - проговорил он с душевным волненьем.

   Она рассказала ему несколько подробностей о привязанности к нему Лидии, передала ему все те мелочи, которые обрисовывают женщину, и в которых нередко высказывается благородная натура. Прасковья Николаевна говорила от полноты сердца и с такой убидительностью, что молодой человек был невольно тронут. Его изумляло одно только, как до сих пор он не заметил столько прекрасных качеств в этой девушке.

   - Истинное достоинство скрывается в тени, - сказала на это Прасковья Николаевна, - я говорю преимущественно о женщинах. Но чтоб оценить и привязаться к такой женщине, надо самому высоко стоять на нравственной ступени. Многие пройдут мимо и не заметят ее, потому что в ней ничего нет резкого, того, что бросается в глаза и производит эффект.

   Разговор этот был прерван появлением посланного с ответом от Лидии.

   - Дайте огня! - сказала Прасковья Николаевна, заметив, что нельзя читать при лунном свете.

   Внесли свечи. Прасковья Николаевна развернула письмо Лидии и, пробежав его глазами, прочла вслух:

   "Я все еще в постели; но чувствую себя несколько покойнее с тех пор, как меня оставили одну. Мне лучше потому, что я молилась и нашла в душе своей силу покориться воле Божьей. Не всем в удел дано счастье; не каждая из нас любима так, как желала бы, как могла бы сама любить... Что же делать? Надо привыкнуть к этой мысли и найти успокоение в заботах другого рода. Я могу посвятить себя маменьке, сестрам, маленькой Зине, которую я так люблю... я буду, как вы, полезна всем страждущим душой... Завидую мужчинам. С каким наслаждением я отдалась бы моей родине и жила бы для нее только... Грустн