Шаликова Наталья Петровна - Семейные сцены

вич.

   - Ну что ж, батюшка, - отвечал он в утешение отцу, - до статского советника дослужусь непременно, а там выйду в отставку да в деревне и усядусь. Разумеется, заведу собак. Предамся праздности, славно, право! Ведь с голоду не умру, вы мне, батюшка, хорошее имение оставите. Я его не промотаю, не беспокойтесь! Некуда мне мотать! Все Варенькиным детям пойдет.

   Сестра его Варенька была в то время уже замужем и постоянно жила в Петербурге.

   - Жаль мне тебя!.. Молодежь вы странная нынче! - говорил отец Андрея Борисовича: - И влюбиться-то не умеете... Эх право! Бывало, я в твои лета протанцевал всю ночь, и счастлив... Увидел хорошенькое личико, и растаял. Вот, например, у Юлии Ивановны, какая миленькая дочка! Я бы на твоем месте никак не пропустил случая влюбиться в нее.

   - Лиденька действительно недурна, батюшка, да ведь настоящая кукла. Всего боится; с ней и разговориться нельзя, она словно напугана чем-то. Я как-то раз... ведь я батюшка, совсем не такой кусок мрамора, как вы воображаете... Раз мы с ней гуляли вечером по саду. Из-за деревьев месяц выглядывал, соловей заливался вдали... глазки Лиденьки так привлекательно блестели... Разумеется, тут была и Юлия Ивановна и еще кто-то. Я вел под руку Лидию, и разговорились мы, то есть я разболтался, прочел ей какие-то стихи; да не понимаю, как это случилось, только увлекаясь поэзией, я все крепче и крепче сжимал ее руку. В сердце закралось какое-то неясное ощущение, желание любви, взаимности, мирного, тихого счастья, вы знаете, что я живу этим - и вдруг я говорю Лиденьке что-то такое... ну пошлость, просто пошлость какую-то. Вместо того, чтобы рассмеяться и обратить в шутку мое романическое настроение, Лидия высвободила свою руку, сказала мне что-то голосом строгим и отрывистым, и убежала от меня. Тут только я заметил, что мы отстали от нашего общества. Я едва мог опомниться. С тех пор к Лидии Дмитриевне подступу нет. Так серьезна, так холодна, так безукоризненно нравственна, что силы нет. Она, как я замечаю, не может, не хочет мне простить этого минутного увлеченья. Согласитесь, что в такую девушку трудно влюбиться. С ней нет средства сблизиться. Что вы, батюшка, качаете головой? Это так...

   - Это так, потому что сами-то вы не так! И кто это выворотил на изнанку нынешнюю молодежь? Право не понимаю. Должно быть сами женщины. Не знаю, право. Нынче скромная, благовоспитанная девушка, у которой много благородной гордости, в дуры у них записана, а вот та, что тарантит, да ничего не боится, вот эта на их стать. А сами мечтают о мирном счастье, о том, о другом. Да знаете ли вы, господа, что эти бойкие-то, незастенчивые натуры, которые вам кружат голову, вовсе не способны любить?

   Тут начинается спор; но мы оставим их, и обратимся к рассказу.

   Андрей Борисович и не подозревал, что глубоко и страстно любим Лидией, и что обратить в шутку его нежные слова она не имела силы, потому что они глубоко отозвались в ее сердце. Оставалось ей только спастись бегством от нежного взора и сладких речей. Она всю ночь просидела на балконе, замирая от счастья, сомнения, тоски, страшась за будущее, угадывая, что пожатие руки его, что нежность, которая звучала в его голосе, была делом случайности. Сердце ее ныло, голова горела. Перебрав все вероятности, она остановилась, наконец, на том, что лучше умереть, нежели дать заметить ему любовь, которую он не может разделять. Лидия с той поры облеклась в неприступную холодность, гордо смотрела на молодого человека, а он со своей стороны легко уверился в том, что Лидия питает к нему чуть не отвращенье.

   Но скоро изменился весь ход дела. Юлия Ивановна приглашала к себе Любашу. Много стоило Сергею Ивановичу отпустить жену в деревню на две недели; сам же он остался скучать посреди Петровского Парка. Тут пошла в Раеве совсем другого рода история. Андрей Борисович увидел Любашу и тотчас же убедился, что только такая женщина может оживить его душу, сочувствовать его смелому взгляду на вещи, понимать его блестящие утопии и броситься вместе с ним в открытое море, где нет стеснений свита и прозаических приличий. Она отвечает на слова, которые любовь внушает ему, просто, открыто, без расчета и без жеманства; она не идет окольной дорогой, но как всякая благородная натура высказывается сразу.

   Невыразимо был счастлив молодой человек, что узнал эту женщину и подчинился ее обаятельному влиянию. Как опиум, действовала она на его голову. Никогда еще не был он влюблен до такой степени. Это был бред, горячка, безумие. Случалось ему проводить целую ночь под ее окнами. Раз ему бросили букет с балкона. Он почувствовал прилив такого счастья, что и сказать трудно. И в самом деле, что могло сравняться с Любашей? На жизнь она смотрела просто и легко, и на земле снисходительно допускала все земное, а если заносилась порой за облака, так это для того только, чтобы встретиться там с душей молодого человека и низвести ее к спасительной действительности.

   Часто сидела она под деревом, и как заколдованная, не трогаясь с места, смотрела вдаль, в то время как молодой человек высказывал ей свою душу; но чтоб остановить слишком бурный порыв, она, взглянув ему в глаза, говорила тихо растроганным голосом:

   - Довольно! Я рассержусь!.. Уйдите!..

   Он повиновался, как послушный ребенок, и потом целый день мечтал о ней. Это "я рассержусь", как пленительный мотив итальянской оперы, беспрестанно звучало в его ушах.

   Лидия все поняла, и еще глубже затаила свою любовь к Андрею Борисовичу; но Юлия Ивановна, привыкнув видеть невестку, всегда окруженную молодыми людьми, не находила ничего необыкновенного в ее отношениях к Олончееву. Ей казалось, что хорошенькая светская женщина естественно должна вскружить голову всякому порядочному человеку, что в этом не ее вина, и что, наконец, быть иначе не может. Вот почему дочь ее, которая не любила, чтоб за ней ухаживали, была для Юлии Ивановны совершенно загадочным существом.

   Но как волшебный сон прошли эти две недели. Любовь Васильевна возвратилась в Москву, а Олончеев совсем перестал ездить к Юлии Ивановне. Любаша рассказала мужу, что приятно провела время в Раеве, умолчав, однако, о том, что в Раеве, как и везде, нашла поклонника, раба, слепо повинующегося ее прихоти.

   Андрей Борисович, на которого она смотрела сперва, как на игрушку, нравился ей, как оказалось впоследствии, искренностью своей любви и юношеским жаром сердца. Она занялась им несколько более, чем другими мужчинами, встреченными ею в Раеве, и пригласила посещать ее в Москве. Он стал ездить к ним чуть не каждый день, и счастлив был, если она, с улыбкой, выслушает его влюбленный бред, счастлив, если она забудет свою руку в руке его. Не только посреди деревенских аллей над водой, при мерцании луны и запахе скошенного сена, Любовь Васильевна замечала его и в салонах... Кого не возгордит такое лестное предпочтение?

   Она находила некоторое удовольствие бросать смущение в его сердце невзначай сказанным словом, и видеть как бледнеет он и трепещет под лучами ее взгляда. Все это приятно развлекало Любашу от домашней скуки, но важности она не придавала этим отношениям. Правда, что убедившись в неодолимой страсти молодого человека, она позволила ему писать к ней... Любаша с наслаждением читала эти письма, в которых высказывалась вся душа его, но не вся любовь, наполнявшая его душу. Наконец, благосклонность Любови Васильевны пошла далее: постоянное и такое настойчивое ухаживанье Андрея Борисовича приучили мало-помалу молодую женщину смотреть на него самыми снисходительными глазами. Эрнестина Федоровна, как мы уже видели, брала живейшее участие в делах влюбленных сердец. Лидия с лихорадочным волнением тайно следила за развитием этой взаимной страсти; и, ожесточаясь против тетки, которую обвиняла во всем, не могла делаться равнодушной к нему и примириться с судьбой, полюбив другого. Для Лиденьки не существовало другого мужчины на свете. С горестью убедившись в этом, Прасковья Николаевна захотела узнать покороче молодого Олончеева. История с портфелем послужила поводом к этому знакомству, и Прасковья Николаевна ловко воспользовалась удобным случаем.

   Сначала Андрей Борисович робел и чувствовал какую-то неловкость наедине с Прасковьей Николаевной, но скоро прошло это впечатление, и разговор принял самый непринужденный оборот. Прасковья Николаевна сумела привести мало-помалу молодого человека в нормальное состояние, устранив всякий намек, и таким образом доверенность незаметно вкралась в их отношения. Она узнала из опыта, что ничего нет бесполезнее нравоучительного тона и, как женщина с тактом, решилась избегать его, тем более что не имела ни малейшего права читать наставлений не только Олончееву, но даже и Любаше с тех пор, как она вышла замуж. В тот вечер Прасковья Николаевна была особенно оживлена и заставила Андрея Борисовича быть веселым, говорливым, любезным. Олончеев на первый же раз просидел у нее до первого часа ночи и, уходя, просил позволения бывать чаще.

   Болезнь Любаши незаметно сблизила Андрея Борисовича с Прасковьей Николаевной; он часто заезжал к ней как будто из учтивости, а в сущности за тем, чтоб узнать о здоровье Любаши. Прасковья Николаевна как будто не замечала этого и принимала его всегда равно приветливо. Он внушал ей искреннее участие и нравился добрыми инстинктами, лежавшими в глубине его натуры. Никогда не говорила она ему ни слова о Лидии и даже не показывала в его глазах большего расположения к этой молодой девушки, опасаясь испортить все дело навязчивостью; но ей сильно хотелось, чтобы Олончеев сам заметил и оценил Лидию.

   Раз Прасковья Николаевна работала у себя, а перед ней, как маятник, ходил Андрей Борисович, пересчитывая все свои страданья, сомненья, неудачи, разочарованья и пр., жаловался, что судьба постоянно влекла его к несчастью, с которым сроднилась его исключительная организация.

   Прасковье Николаевне страх как хотелось улыбнуться, слушая его бред; однако лицо ее было серьезно и внимательно: она искала звуков истины в этом хаосе слов, вырывавшихся из груди его вместе со вздохами; она старалась разгадать его вполне, отбросив искусной рукой, что привилось к нему вместе со страстью, которая волновала его кровь и ум, и она поняла, что только тихая и чистая любовь может спасти его. Но придет ли он когда-нибудь к тому, чтоб оценить такую любовь? Этот вопрос занял Прасковью Николаевну. Она видела в страданьях молодого человека сильную жажду любви, но сомневалась, сумеет ли он отыскать источник, утоляющий эту жажду.

   В то время, как размышляла она таким образом, молча и терпеливо выслушивая влюбленный ропот молодого человека, в комнату к ней вбежала Лидия и вдруг остановилась, как вкопанная. Она никак не ожидала встретить Андрея Борисовича, она даже и не подозревала, что он бывает у Прасковьи Николаевны.

   - Что с тобой, мой друг? - спросила она, подходя к Лидии.

   - Ничего... Я хотела поговорить с вами, тетушка, - отвечала Лида сильно красная.

   Андрей Борисович взял шляпу и направился к двери; он хотел уйти, чтоб не мешать их разговору; но Прасковья Николаевна остановила его.

   - Пожалуйста садитесь, Андрей Борисович! - сказала она, указывая на кресло: - Мы с Лидией еще успеем переговорить обо всем.

   Он молча сел против Лидии; но не прошло и пяти минут, как Лидия встала.

   - Я имею сообщить вам очень важное дело, - сказала она, взяв за руку Прасковью Николаевну, которая заметила, что рука ее дрожит и лицо меняется и бледнеет. Она испугалась и выразительно посмотрела на Олончеева.

   - Я вижу, что я лишний здесь! - сказал он, вставая.

   На этот раз Прасковья Николаевна не стала удерживать его, а только, протянув ему руку, прибавила, что надеется на днях увидеть его снова.

   Едва Андрей Борисович скрылся за дверью, как Прасковьи Николаевна обратилась к Лидии.

   - Что там случилось у вас? - спросила она, нетерпеливо желая узнать то "важное дело", по поводу которого явилась к ней Лиденька.

   Но Лиденька бросилась в кресло и молчала, закрывшись платком.

   - Да говори скорей! Что такое?

   - Ничего, тетушка, проговорила шепотом Лиденька.

   - Как ничего? Что ты скрываешь от меня?

   - Разве вы не понимаете, что я хотела только удалить Андрея Борисовича.

   - Как удалить?

   - Да так. Я чувствовала, что не выдержу. Меня душило что-то... Я не могла убежать, едва войдя в комнату: так мне пришла на ум хитрость заставить его уйти. Неожиданность этой встречи так сильно потрясла и взволновала меня, что... посмотрите! На мне лица нет, я чувствую.

   - Это правда, ты бледна. Но, сумасшедшая девочка, скажи мне, что за фантазия пришла тебе выгонять из дому человека, которого ты любишь? Вместо того, чтоб разговориться, быть любезной, выказать свой ум... ты, ведь, надо признаться, несравненно выше по образованию Любаши... вместо того, наконец, чтоб заставить молодого человека заняться тобой, ты выдумала...

   - Ах, тетушка, вы так рассуждаете, как будто никогда не любили. Я часто вспоминаю Пушкина. Он говорил:

   А я, любя, был пуст и нем.

   Спустя несколько времени к крыльцу подъехала карета Сергея Ивановича. Он просил Прасковью Николаевну приехать к ним на целый день. Прасковья Николаевна завезла Лиденьку домой, а сама отправилась к племяннице.

  

  

   Во время болезни Любови Васильевны дети оставались почти без присмотра, потому что Эрнестина Федоровна постоянно находилась при больной и, чтоб рассеять ее, читала вслух французские романы. Сашенька, которая занемогла еще прежде матери, была оставлена на руках няньки, а на добросовестность ее, как известно, нельзя было рассчитывать, закрыв глаза. Буфетчик Трофим, большой щеголь и не последнее лицо в доме, частенько под разными благовидными предлогами заглядывал в девичью, которая находилась подле детской, и Агафья с некоторых пор очень приветливо улыбалась ему. Тут до детей ли? Мудрено ли, что Ваня упал из кроватки и вышиб себе зубок. Хорошо еще, что это скрыли от Любови Васильевны. Но все это видела и понимала Прасковья Николаевна; все свободные минуты посвящала она больной Сашеньке, к которой привязывалась с каждым днем более и более.

   Когда выздоровела Любовь Васильевна и стала принимать посторонних, тогда многое изменилось в чувствах и положении Андрея Борисовича. Волной света вновь отнесло его от мирного берега, к которому он было причалил под влиянием тихого и дружеского участия Прасковьи Николаевны. Едва глаза его встретились с глазами Любаши, как сердце его снова взволновалось, и, забыв все и всех, он предался ей одной с большим увлечением, чем когда-либо. Сергей Иванович, со своей стороны, расцвел и помолодел: радость его была беспредельна в тот день, когда он убедился, наконец, что жена его совсем здорова.

   - Мне бы хотелось сделать вечер в день твоего рождения! - сказал он Любаше, не зная чем выразить свой восторг.

   - Вечер неизбежен, мой друг! - отвечала она с достоинством благоразумной женщины: - Мы так давно не приглашали никого к себе! Скоро назовут нас скрягами.

   Лиденька сама не своя с тех пор, как мать объявила ей, что у дяди будет вечер; она и радуется и плачет, бросилась на шею к Прасковье Николаевне и говорит:

   - Я опять увижу его, но опять он в глазах моих станет ухаживать за Любовью Васильевной... Какая пытка!

   - Успокойся, моя милая! - утешала ее Прасковья Николаевна: его ослепленье не вечное, поверь мни! Придет время...

   Но Лидия не принимала никаких утешений; ею овладел страх, что общество не пощадит ее, заметив ее любовь к Олончееву.

   - Я знаю, - говорит она, - как смотрят на это в свете. Я с детских лет насмотрелась и наслушалась всего... Ведь у маменьки пол-Москвы знакомых! Будь кокетка, делай что хочешь, только не робей - и все с рук сойдет; но если заметят, что нравится девушке человек, который занят другой, она погибла. Она смешна, глупа, жалка, и свет наделит ее презреньем и насмешками. Я не умею владеть собой, или лучше сказать, я устала притворяться равнодушной... Ведь это трудная наука, тетушка!

   Прасковья Николаевна молчала, потупив глаза, но в душе была согласна с Лидией.

   Наконец настал день бала. Прасковья Николаевна заехала утром к Юлии Ивановне взглянуть на Лиденьку.

   - Что это как она бледна нынче! - сказала Юлия Ивановна, как скоро Лидия вышла из комнаты: - Глаза у ней красны и утомлены... верно вчера ветром надуло...

   - Может быть она плакала, - заметила уклончиво Прасковья Николаевна.

   - Э, помилуйте! О чем ей плакать? возразила мать: - Платье ее прелесть как хорошо. Вы видели ее платье, Прасковья Николаевна?

   - Видела, - отвечала она равнодушно.

   - А цветы видели?

   - Что цветы! Дай Бог, чтоб Лиденьки было весело!

   - Отчего же ей скучать? Скажите! Она обыкновенно ангажирована на все танцы за два дня. Моя Лидия всем нравится: она счастлива...

   И Юлия Ивановна распространилась об успехах, которыми имела право гордиться ее Лиденька.

   Хотя Прасковья Николаевна не имела ни малейшего желанья быть на вечере у племянницы, но Лидия упросила ее поехать с ними; да и сама она думала: "Может быть я буду полезна ей чем-нибудь!"

   Уже дом Сергея Ивановича как жар горит в одной из улиц Москвы, погруженной в мрак, по случаю отсутствия месяца, не рассудившего за нужное в тот вечер являть жителям столицы свой поэтический серебристый лик. Лакеи, уже в полной форме, суетятся в ожидании гостей и осматривая в последний раз, все ли на месте как следует. Белая мраморная зала убрана и наряжена как невеста. Все блестит, сияет и радует взоры в этом доме. Но еще нет ни души... Повсюду тихо, пусто и торжественно. Только Эрнестина Федоровна в розовом креповом платье вошла в залу, окинула ее внимательным взглядом, сделала два-три замечанья следовавшему за ней лакею, посмотрелась мимоходом в зеркало, пропела итальянскую руладу, звонко раздавшуюся в пустоте комнаты, и исчезла. Скоро послышались дикие звуки контрабаса и пронзительно взвизгнула скрипка. Лакей, обметавший в последний раз пыль с мебели, поднял голову и проворчал:

   - Вот и музыканты пришли!

   - Так пойти в лакейскую... Чай скоро станут съезжаться, - заметил другой, передвинув стул.

   Вскоре появилась и сама Любовь Васильевна во всем блеске красоты и молодости. Она тоже подошла прежде всего к зеркалу, потом отдала несколько приказаний и надевая перчатки в ожидании гостей прошлась с Эрнестиной по зале.

   - Вы так хороши нынче, как никогда не были на мои глаза, - говорила гувернантка, подавая ей веер: - вы стали еще лучше после болезни. Вы все хорошеете. Есть же такие счастливые женщины!..

   В то время как Эрнестина Федоровна восторгалась красотой Любаши, вошел лакей и подал барыне дивный букет, сказав:

   - От Андрея Борисовича Олончеева.

   Любаша, взяв букет, пристально рассматривала цветы.

   - Скажи, что я благодарю Андрея Борисовича, - отвечала она, не отрывая глаз от пышных роз, между которыми торчала небольшая записочка.

   Едва вышел лакей из залы, как Любаша развернула записку и, улыбаясь, прочла несколько слов, наскоро написанных карандашом.

   - Славный букет! - сказала она, повертывая его в руке: - записочку можно изорвать... некуда спрятать... Изорвите ее и бросьте, Эрнестина!

   Начали съезжаться гости. Юлия Ивановна приехала из первых. Несмотря на бледность и грустное выражение лица, а может быть именно поэтому, Лидия была хороша в тот вечер. Легкое голубое платье, необыкновенно стройная талия и белые лилии в черных волосах - все это было очень эффектно. Прасковья Николаевна полюбовалась на нее и прибавила:

   - Развеселись же, моя милая!

   В это мгновенье Лидия вспыхнула, как заря, и глаза ее заблестели. Прасковья Николаевна оглянулась; в залу вошел Андрей Борисович. Он, как водится, поклонился хозяйке, сказал ей несколько слов и отошел, отыскивая глазами Лидию.

   Раздались звуки вальса. Олончеев подходит к Лидии и приглашаете ее, они вальсируют. По окончании вальса он становится за ее стулом и разговаривает с ней; Лида отказывает всем под предлогом усталости и не знает, что подумать о внезапной перемене Олончеева, но оживляется, краснеет и становится еще лучше. Бал, наконец, во всем разгаре, танцы сменяются танцами; всем по-видимому так весело; Лидию наперерыв приглашают кавалеры, но она принуждена отказывать некоторым из них, потому что уже обещала Олончееву, который во весь вечер, казалось, был исключительно занят ею одной. Уже не исследуя причин и не стараясь разгадать молодого человека, Лидия от души предается удовольствию... Счастье написано на лице ее. Многие замечают внимательность Олончеева к Лидии и выводят из этого свои заключения. Если б Юлия Ивановна не играла в карты, то и она бы увидела, конечно, что-то необыкновенное в лице своей дочери. Сергей Иванович подошел к Прасковье Николаевне и лукаво подмигивая, шепнул ей:

   - Ваша-то любимица третью кадриль с Олончеевым танцует!

   Но Прасковья Николаевна была озадачена и смущена; она не знала, радоваться ей или печалиться. Любаша, на которую молодой человек, казалось, не обращал никакого внимания, танцевала большей частью в отдалении от них.

   "Что за чудо!" - подумала Прасковья Николаевна и, как будто невзначай, подошла к танцующим. На лице Лиденьки написано было такое полное удовольствие, что у Прасковьи Николаевны сердце замерло. Все это как-то странно действовало на нее. Она не доверяла Олончееву, особенно с той минуты, когда заметила, что Эрнестина Федоровна несколько раз подходила к нему с таинственным видом. Дорого бы дала Прасковья Николаевна, чтоб услышать, о чем они говорили вполголоса между собой. Но Лидия, забыв все прошлое, не видала ни Эрнестины, ни других: она вся отдалась впечатлению минуты, и тем сильнее чувствовала свое счастье, что в этот вечер вовсе не рассчитывала на него.

   Олончеев видимо смутился, когда подошла к нему Прасковья Николаевна, и почти не мог отвечать ей, хотя она завела с ним, разумеется умышленно, самый обыкновенный разговор. Ее проницательный ум давал ей возможность угадывать истинные ощущения молодого человека в выражении его лица и тоне голоса. Вот почему она заговорила с ним о музыке Гунгля. Кадриль почти уже кончилась в то время, когда подошла Прасковья Николаевна, и Лида, поблагодарив своего кавалера, присоединилась к группе других девиц. Олончеев был сам не свой в продолжение разговора с Прасковьей Николаевной.

   - Вам весело сегодня? - спросила она, наконец, уже решившись не щадить его.

   - Вы видите... я танцую! - отвечал он и опрометью бросился отыскивать в толпе свою даму, потому что, на его счастье, музыка снова заиграла какой-то танец.

   Грустное впечатление произвело на Прасковью Николаевну смущение Олончеева. "Тут кроется что-то недоброе!" - шептал ей внутренний голось. Между тем Эрнестина Федоровна снова подбежала к нему и с улыбкой сказала что-то. Голова шла кругом у бедной Прасковьи Николаевны, а тут еще Лиденька, полная ребяческого восторга, подходит к ней и берет ее за руку.

   - Ах, ma tante, как мне весело! - шепчет она ей: - И кто б мог ожидать этого сегодня утром... я так плакала!

   Жаль стало Прасковье Николаевне эту девочку, и у нее недостало духу тотчас же разочаровать ее, тем более, что и для нее самой все это было еще загадкой. Она только печально взглянула на Лиденьку и со вздохом сказала ей:

   - Я очень рада, мой друг!

   Слова эти конечно не заключали в себе ничего особенного, но чуткое сердце молодой девушки затосковало и стеснилось. Она услышала в голосе Прасковьи Николаевны не удовольствие, на которое рассчитывало ее юное воображение, но какую-то затаенную грусть. Когда Лида отошла от Прасковьи Николаевны к кругу танцующих, лицо ее было далеко не так игриво и радостно, как прежде. Прасковье Николаевне показалось, что Олончеев, вероятно заметив эту перемену, украдкой бросил тревожный взгляд на Лидию. Это несколько порадовало Прасковью Николаевну, и она снова ободрилась. Чем виновнее молодой человек, думала она, тем скорее он обратится на путь истинный. Таково было парадоксальное убеждение Прасковьи Николаевны.

   Андрей Борисович скрылся до ужина и к концу вечера, как заметила Прасковья Николаевна, лицо его стало серьезно, даже мрачно. Он уехал не простившись с Любашей и не сказав ни слова Лидии. Само собой разумеется, что Лиденьке сделалось нестерпимо скучно на бале, и что она попробовала упросить маменьку ехать домой; но Юлия Ивановна решительно воспротивилась этому.

   - Что за пустяки! - сказала она дочери: - К чему это! Любаша рассердится, если мы уедем до ужина...

   Нечего было делать, надо повиноваться матери и протанцевать еще кадриль и бесчисленное множество полек и вальсов. Лидии, по крайней мере, казалось, что этому балу не будет конца, так сильно было ее желание остаться наедине с собой.

   Но вот кончился и ужин; гости начали разъезжаться; простилась и Юлия Ивановна со своей любезной невесткой, которая так мило угощала всех... faisait les honneurs comme an ange, как выразилась она при прощании. В самом деле, Любовь Васильевна до последней минуты была удивительно как мила.

   Когда все зады уже опустели, и прелестная хозяйка пошла в уборную раздеваться, Эрнестина Федоровна вошла к ней, в полном бальном наряде, который, казалось, так восхищал ее, что она с трудом могла расстаться с ним.

   - Надеюсь, что вы довольны сегодня нашим молодым человеком! - сказала она по-французски, с той целью, чтоб девушки, раздевавшие барыню, не вдруг поняли их разговор. Прислушавшись с детства к французскому языку, они кое что соображали на просторе. Любаша была сильно не в духе.

   - Глупый фарс! - произнесла она, откалывая свой букет, украшавший ее корсаж: - Я не понимаю, как мне вздумалось заставить его играть такую роль. Лидия, пожалуй, в самом деле вообразит, что он влюблен в нее.

   - Не думаю... А впрочем, что вам за дело до того?

   - И то правда. Главная цель достигнута, все общество сбито с толку. Марья Николаевна и Дарья Александровна прикусят себе язычок; муж мой тоже убедится, что он ухаживает за его племянницей... Все это прекрасно! Одно только меня сердит... или как сказать? Не знаю, - прибавила она, нетерпеливо срывая с себя широкую ленту, обхватывавшую ее талию: - мне досадно, что он роль играл так натурально!.. Я не ревнива, но... вы понимаете меня?

   - Разумеется, понимаю. Однако позвольте вам сказать, что вы ошибаетесь: он был страх как печален, ухаживая за Лидией. Конечно, он разговаривать с ней и смеялся, да что же это доказывает? Ровно ничего. Поверьте, я лучше вас наблюдала за ним. Он был вне себя и каждый раз, как я подходила к нему, он шептал мне: "Когда же кончится этот несносный бал!"

   - А!.. он говорил это?

   - Тысячу раз.

   Любовь Васильевна с самодовольной улыбкой взглянула в зеркало.

   - А заметили вы, - сказала она зевая, - как Мери была нынче желта?

   - Просто шафранная!.. Ну и m-IIe Lise... Как хотите, Любовь Васильевна, она ужасно похожа на стрекозу.

   Любовь Васильевна еще раз улыбнулась и снова зевнула, показав при этом ряд беленьких зубов. Она скоро легла и крепко заснула.

   Воротясь домой, Андрей Борисович был ужасно недоволен собой и долго не мог заснуть, проклиная свою бесхарактерность. "Конечно, эта девочка холодна и безжизненна, - говорил он, утешая себя, как ребенок: - ей, пожалуй, все равно с кем ни танцевать... Однако, странное дело! Давно я не видал в лице ее такого оживленья, такого игривого ума! Она умна и даже была недурна сегодня... но то ли это, что Любаша? Любаша вся чувство, вся страсть. Ум ее не в складно-подобранных фразах, а в глазах, в улыбке, во всем существе ее".

   Но совершенно некстати навязывалась ему в это время прозаическая мысль хорошо ли он сделал, ухаживая за Лиденькой!

   Андрей Борисович не раздеваясь лег на диван и уснул тяжелым сном. Было два часа по полудни, когда он проснулся на другой день и спросил чашку кофе.

  

  

   Целые три дня после бала Андрей Борисович сидел, запершись в своей комнате. Он сказывался больным, но на самом деле страдал только душой. Ему сильно не нравилось то положение, в которое он был поставлен стечением обстоятельств, или в которое, лучше сказать, он сам себя поставил своей страстью к этой женщине. Но как выйти из него? Разлюбить ее представлялось ему делом невозможным; но поссориться с ней дня на два, заставить ее одуматься или, по крайней мере, высказать ей несколько горьких истин, казалось молодому человеку мерой необходимой для того, чтоб угомонить заговорившую совесть. Решившись на такой геройский подвиг, Андрей Борисович внезапно вырос в собственных глазах, объявил отцу, что выздоровел, оделся и поехал прямо к ней. Но вместо самой хозяйки, он застал Прасковью Николаевну. Это вовсе не входило в план его действий, и потому он смешался и хотел было уйти, чтоб не беспокоить ее; но Прасковья Николаевна решилась, во что бы ни стало не выпускать молодого человека. Она очень любезно пригласила его сесть, в ожидании хозяйки, сама взяла работу, придвинулась к камину и заговорила... о погоде. Заговорить о погоде с человеком, который несколько дней тому назад раскрывал перед вами свою душу, называл вас другом своим, не значит ли нанести ему величайшую обиду? А если еще этот человек чувствует, что заслужил ее! Итак, Прасковья Николаевна, приняв холодно-учтивый тон, заговорила с Андреем Борисовичем, как с человеком, которого встречает в первый раз, и заставила его вытерпеть продолжительную пытку. Напрасно старался он оживить разговор и стать на прежнюю ногу: его не допускали до этого. Он перепробовал все и, наконец, отчаянно прибегнул к литературе, увидев последний роман Жорж Санд на столике перед Прасковьей Николаевной; но она объявила все тем же равнодушным тоном, что еще не успела прочесть его... Потом наступило молчанье. Прасковья Николаевна рассчитывала узор по канве и кажется совершенно забывала о молодом человеке; пользуясь этой минутой, Олончеев вздумал было ускользнуть из комнаты, но ему сказали:

   - Куда же вы? Посмотрите на этот узор. Как вы думаете: синий фон или черный лучше идет к этим арабескам?

   Андрей Борисович посмотрел на узор и хотел уже сказать маленькую дерзость Прасковье Николаевне, но остановился, скованный невольным к ней уважением.

   - Я думаю, синий, - прошептал он переминаясь.

   Олончеев чувствовал, что он смешон, и что Прасковья Николаевна открытым образом смеется над ним, как над человеком, не внушающим ей никакого участия. Она, разумеется, заметила смущение молодого человека и торжествовала в душе. Какая пытка для самолюбия!

   Но возвратилась Любаша. Андрей Борисович был так взволнован и взбешен, что едва мог поклониться ей как следует. Ему показалось, что под ногами его рассыпаны горячие уголья, особенно когда Прасковья Николаевна встала, сказав племяннице:

   - Я пойду наверх... Ване пора лекарство давать.

   Прасковья Николаевна ушла; они остались наедине; но Любаша, не обратив никакого внимания на смущенную физиономию Андрея Борисовича, грациозно погрузилась в кресло.

   - Как я устала! - сказала она: - Была у Левадьевых... такие скучные люди!

   Но Олончеев не слушал ее и не смотрел на нее: он сидел в раздумье, повесив голову.

   - Да что с вами? - спросила насмешливо Любовь Васильевна: - Вас верно тетушка побранила.

   Он молчал и уставился в окно.

   - Да говорите же! - продолжала Любаша с нетерпением: - Мне и так целое утро надоедали Левадьевы. Вместо того чтоб разорять меня, вы... смотрите в окно на проезжающих.

   - Послушайте, Любовь Васильевна! - заговорил взволнованным голосом Олончеев, обернувшись и устремив на нее глаза, горевшие негодованием: - Хорошо бы сделала ваша тетушка, если б побранила меня, как вы выразились; но она не удостоила меня этой чести... она просто презирает меня... и знаете ли за что?

   Он, скрестив руки, строго смотрел на Любашу.

   - А вам нужно уважение тетушки? - спросила иронически молодая женщина.

   Олончеев, не вслушавшись в шутливые слова Любаши, продолжал свое:

   - Она не уважает меня, - говорил он, - за ту унизительную роль, которую вы заставляете меня играть: - понимаете ли вы это? Она не уважает меня за бесхарактерность...

   - Довольно! - прервала Любаша вставая: - Я охотно избавлю вас от "унизительной роли", которую вы, по доброте своей, берете на себя, посещая мой дом. Я не знала до сих пор, что это жертва с вашей стороны, и теперь, поверьте, буду очень рада доставить вам удовольствие никогда не видать меня!

   И Любаша, бледная как полотно, бросила на Олончеева гордый взгляд и, как царица, вышла из комнаты. Убитый молодой человек не вдруг мог сообразить, где он и что ему делать; все чувства замерли в нем, он стоял, не двигаясь с места, как пораженный громом... холодный пот выступил у него на лбу и губы дрожали. С упорным бесчувствием смотрел он на портьеру, за которой исчезла Любаша, и, казалось, хотел магнетической силой взора и воли снова вызвать ее оттуда. Но вместо Любаши вошла Прасковья Николаевна с одной из своих дальних родственниц, дамою пожилых лет, приехавшей на несколько дней из степной деревни, а вслед за ними и Сергей Иванович.

   - А... Андрей Борисович! - весело заговорил Сергей Иванович, вообразивший видеть в молодом человеке чуть не жениха Лидии: - Что это вы здесь одни?

   Опять Прасковья Николаевна увидела необходимость спасти Олончеева, волнение которого конечно не могло скрыться от ее глаз. И усадив даму на диван, она взяла со столика книгу, тот самый роман Жорж Санд, о котором за минуту пред тем порывался говорить Андрей Борисович, и подошла к озадаченному молодому человеку.

   - Вы мне обещались отдать переплести эту книжку, сказала она: - сделайте одолжение! Я право не знаю здесь ни одного переплетчика.

   - Непременно! - проговорил Олончеев, взяв книгу и выходя из комнаты в то время, как Сергей Иванович, подсев к почтенной даме, пустился в разговор об овцеводстве.

   Видя, что Прасковья Николаевна дала какое-то поручение Олончееву, Сергей Иванович не стал удерживать его, но пожав руку, сказал только самым приветливым тоном:

   - Так до свидания, Андрей Борисович!

   Страданья Олончеева умножились во сто раз после свидания с Любашей, запретившей ему бывать у нее в доме. Забыв все, он стал упрекать себя в излишней строгости, в несправедливости к этой "бедной женщине", которую он так жестоко оскорбил. Как нашлось у него силы так грозно, так безжалостно заговорить с ней? Что с ним было? Не сонь ли это? Если б не французская книжка в желтой обертке, на которой остановился взгляд его, то он готов был бы сомневаться в действительности. Что ж делать, наконец? Он в отчаянии... Как помириться с Любашей? Этот вопрос снова заставил его сказаться больным, чтоб иметь право запереться в комнате и на свободе страдать и обдумывать свое положение. Одно средство, и то плохое, оставалось измученному Андрею Борисовичу - написать к ней письмо. Он написал их десять и едва остановился на одном, которое наконец отправил и как будто успокоился на короткое время... Это письмо должно было тронуть Любашу: он на коленях молил ее о прощенье, раскаивался и давал клятву, что впредь будет делать только то, что она ему прикажет. К вечеру пришел ответ. Ему написали карандашом: Venez diner demain.., и только! Но какая поэма могла сравняться с прелестью и гармонией этих слов для Олончеева? Ему казалось, что блаженный завтрашний день канет в вечность, не посетив земли, так велико было его нетерпенье увидеть Любашу. Наконец настала радостная минута. Он уже летит на рысаке как стрела, по той восхитительной улице, которая ведет к ее дому; торопливо вбегает на лестницу и, едва переводя дух, является перед ней светел и радостен, как младенец. Она в это время кормила попугая и называла его самыми ласковыми именами. Андрей Борисович вошел и рассердился на скверную птицу, которой расточались такие нежности. Любаша с улыбкой протянула ему руку.

   - Неужели вы ревнуете меня к попугаю? - сказала она.

   - И к попугаю ревную... ко всему, что вы любите.

   - Полноте капризничать! Сядьте и станем рассматривать модные картинки...

   - Очень весело!

   - Вам должно быть весело, потому что мне приятно.

   - А! В таком случае, давайте мне модный журнал, делать нечего!

   И вот мир, ненарушимый мир заключен. Андрей Борисович в жизнь свою не мечтал о таком счастье. Жестоко нагрубить женщине и так легко получить ее прощенье!

   За столом Сергей Иванович был тоже очень любезен с Андреем Борисовичем, что впрочем гораздо менее нравилось ему. Он понимал, что Сергей Иванович ласкает в лице его искателя руки племянницы и смущался внимательностью Сергея Ивановича. Любаша, заметив это, смеялась от души над замешательством и неловкостью молодого человека.

  

  

   Скоро наступила самая блистательная эпоха в жизни Любаши. Она нашла случай познакомиться с одним очень важным аристократическим домом. Как ни был труден доступ к этим людям, но Любовь Васильевна так ловко подделалась к ним, что ее не только стали принимать, но даже и полюбили в семействе Галицких, состоявшем из мужа, жены и трех дочерей. Галицкие казались вообще неприступны, но в коротком знакомстве были добры, приветливы и деликатны. Любаша воспользовалась этим выгодным сближением и прибавила еще одну ступеньку к своему пьедесталу. Незаметно какая-то сухость вкралась в ее обращение с домашними, с мужем, с родными и даже с Андреем Борисовичем. Любаша с каждым днем становилась серьезнее и важнее. Бывало прежде она шутила, смеялась, пускалась в оживленные разговоры, горячо защищала свое мнение, как дитя хвастала нарядами и с наслаждением танцевала всю ночь. Теперь все изменилось в ее быту: она скрытна, как государственный муж, и с холодным достоинством смотрит на жизнь. Это не мешает, однако, Андрею Борисовичу находить ее пленительнее прежнего, если только это возможно.

   - Что сделалось с Любовью Васильевной? - говорит Лиденька Прасковье Николаевне.

   - Избаловали Галицкие! - отвечает Прасковья Николаевна, для которой тщеславные побуждения Любаши давно перестали быть загадкой.

   - Я не понимаю, как Андрей Борисович переносит ее надменное обращение, - продолжает Лиденька, вполне уже уверившись, что молодой человек по-прежнему всей душой предан Любови Васильевне.

   - Милый друг, мужчины любят, чтоб ими повелевали женщины... я так думаю, по крайней мере.

   Чем горделивее и холоднее становилась Любовь Васильевна, тем более увивалась около нее Эрнестина Федоровна. Сашеньку тоже вполне предоставили Прасковье Николаевне, и конечно никто не потерял от этого. Капризы Любови Васильевны скоро стали невыносимы. По крайней мере, прежде она была весела и непринужденно любезна, теперь к ней приступу нет. Все не по ней, все не так. Иной раз с утра не в духе, и к столу не пойдет.

   - Я буду обедать у себя в комнате, - скажет она.

   И уж тут никакие увещания не помогут. Бедный Сергей Иванович, расстроенный, печальный, садится за стол один с Сашенькой и Прасковьей Николаевной. Эрнестина Федоровна нередко остается "для компании" обедать с Любовью Васильевной. Как все это ни тягостно Сергею Ивановичу, но он молчит и только молча вздыхает. Едва заговорит он, как Любаша объявляет, что она больна. Он опять умолкнет. Что тут делать? А уж если случится ему посоветовать жене менее тратить денег - беда! Любаша как будто и не знает, что он трудится с утра до ночи, для того чтоб пополнять ее расходы; а Сергей Иванович не решается дать почувствовать это Любаше. Да и к чему слушать упреки? Кто сам не помнить добра, тому и напоминать о нем напрасно. Мы все с детства затвердили эту горькую истину: Un bienfait reprochИ tient toujours lieu d'offense. Кончилось тем, что Сергей Иванович, который горячо любил жену, стал приписывать болезни ее новые причуды. Все взвалили на нервы.

   Любаша между тем свежа и румяна, как роза, и только и толкует что об обществе Галицких. Знать вскружила ей голову не на шутку. Сергей Иванович не имеет ни малейшей охоты сближаться с Галицкими, но от него требует этой жертвы жена, и вот бедный муж обязан время от времени являться к ним с почтеньем. Иногда вздумается Галицким позвать обедать Любашу с мужем; напрасно Сергей Иванович упрашивает жену оставить его дома с детьми, Любаша не слушает ни просьб, ни молений, и везет его с собой на обед. Однажды она сказала ему:

   - Я в пятницу звала к себе на чай Галицких.

   - Охота тебе с ними возиться! - заметил Сергей Иванович.

   - Вместо благодарности ты, кажется, готов упрекать меня за это знакомство. Неужели ты не видишь, какое значение дает нам в обществе сближение с Галицкими?

   Сергей Иванович грустно промолчал.

   Наступила пятница. Любовь Васильевна пригласила только самых близких, то есть Юлию Ивановну с Лиденькою, да еще двух-трех дам, знакомых Галицким (других бы она не смела пригласить), несколько мужчин для составления партии и несколько молодых людей, в числе которых находился Андрей Борисович Олончеев. Позднее всех приехал Петр Григорьевич Галицкий с двумя дочерьми и сказал, что жена его нездорова и сожалеет душевно, что не может быть; но что брат его непременно приедет. Любаша хотя и оскорбилась в душе, что сама Галицкая не удостоила ее посещения, но не показала этого гостям. Она была весела и любезна со всеми, ожидая с тайным нетерпением появления Захара Григорьевича, недавно явившегося в Москву проездом, он уже успел не только познакомиться с Любашей, но и сказать ей два-три комплимента.

   Несмотря на уменье жить в свете, которым отличалась Любаша, заметно было, однако, что она преимущественно была занята Галицкими, которых считала знатнее других гостей.

   Скоро разговор оживился и сделался общим. Но Андрей Борисович редко подходил к хозяйке в то время, когда она была занята другими, и потому издали смотрел на нее и, казалось, весь погрузился в наблюдение. Лиденька при первой возможности удалилась от кружка Любови Васильевны и сила подле Прасковьи Николаевны, пользуясь преимуществом молчать подле нее.

   Но вот вошел и Захар Григ