Шаликова Наталья Петровна - Семейные сцены

тетенька все узнала и рассердилась. Ты знаешь ее характер. Теперь мне нет спасенья, нет пощады, нет ни минуты отдыха; она век не простит мне моей любви, моей безумной любви к тебе и сведет меня в могилу. Я больна... У меня жар, лихорадка, может быть даже начало горячки. Прощай, о, друг мой! Знала ли я, что вижу тебя в последний раз! Если я умру, вспоминай обо мне, как о той, которая искренно любила тебя. Будь счастлив с другой! Я была недостойна тебя".

   Сергей Иванович сбросил с себя шубу и как бешеный побежал в кабинет. - "Недостойна меня, она! - повторял он в порыве сильного волненья. - Дитя, милое дитя! Она в самом деле думает, что я откажусь от нее - дурочка! А между тем ни одного упрека, как будто так и должно быть. Нет! Нет! Я вырву тебя из когтей этого коршуна. Ты будешь моей, наперекор Прасковье Николаевне, которая вероятно поднялась на хитрости с тем, чтоб помешать. И слезы на глазах, и трепет, и волненье... притворщица! Эгоистка! Взбесить меня, навязывая мне свою племянницу, чтоб я бросил все и уехал в Москву - вот ее расчет... А я, как мальчишка, наговорил ей дерзостей... Теперь она торжествует. Но я докажу ей, что Любаша может обойтись без ее покровительства".

   И Сергей Иванович несколько успокоенный лег спать и уснул довольно крепко. Утром он встал как шальной. Что делать? На что решиться? В тревожном недоумении, переходя от одного чувства к другому, он не знал где найти спасенье, когда глаза его остановились на вчерашней записке; скомкав ее в руке, он вскочил и громко закричал:

   - Одеваться!.. Да заложить сани тройкой...

   В самое это время Прасковья Николаевна утешала Любашу, которая металась и плакала, повторяя, что никогда не будет любить другого.

   - Впрочем, тетенька, Сергей Иванович хорошо сделал, что отказался от меня! - сказала она, внезапно переменяя тон: - Я сама не соглашусь идти замуж, не имея состояния. Неужели я захочу, чтоб жених шил мне приданое.

   - Какой вздорь, Любаша! Я заложу Холмино и сделаю тебе приданое.

   - Э! Как это можно, тетенька! Будто вы это сделаете.

   - Если говорю, то сделаю.

   Любаша не знала, что сказать на это великодушное предложение тетки, и обратила весь разговор в шутку.

   - Сергей Иванович приехал! - раздалось над их головой.

   Любаша вскрикнула, Прасковья Николаевна изменилась в лице.

   - Подите, тетенька, в гостиную! - заговорила с живостью Любаша.

   - Нет, я не пойду... Пусть примет его маменька.

   - Так попросите бабушку, милая тетенька!.. - говорила Любаша: - А я между тем оденусь.

   Прасковья Николаевна вышла из комнаты; Любаша начала одеваться.

  

  

   Сергей Иванович поговорить с полчаса наедине с Федосьей Ивановной.

   - Если вы согласны, сказал он наконец, то позовите Любовь Васильевну... что? она скажет.

   - Я согласна, от всей души согласна, батюшка! - повторяла старушка, обливаясь слезами: - послал Бог счастье сироте... Груша! позови поди Любашу!.. Ведь круглая сирота, батюшка, круглая. Шести лет осталась у нас на руках. Мы воспитанье дали ей. Состоянья нет у ней никакого... Что же делать! отец с матерью все промотали.

   Сергей Иванович не слушал ее; он встал и прошелся по комнате в ожидании Любаши. Вошла Любаша сконфуженная, взволнованная, с ярким румянцем на щеках.

   - Вот Сергей Иванович просит твоей руки... - проговорила старушка сквозь слезы умиления, обильно струившиеся по ее морщинистому темному лицу.

   - Я не знаю... будете ли вы согласны... - прибавил робко Сергей Иванович.

   Любаша взглянула на него с нежным упреком и молча подала ему руку.

   - О! Как я счастлив! - воскликнул он, сжимая молодую девушку в объятиях.

   Старушка разливалась как река; Любаша тихо плакала, прижавшись к груди своего жениха, у которого тоже мелькали слезы и вырывались несвязные слова восторга.

   - Где же Прасковья Николаевна? - спросил он, наконец, вспомнив о тетке.

   - Я ее тотчас позову! - сказала Федосья Ивановна и встала, чтоб идти за дочерью.

   У Прасковьи Николаевны, когда она вышла в гостиную, было такое радостное лицо, что если б Сергей Иванович мог размышлять в подобную минуту, то конечно понял бы многое; но он весь был предан одной мысли и кроме Любаши не смотрел ни на кого.

   - Забудем все, Прасковья Николаевна, - сказал он, протягивая ей руку: - я вам от души прощаю!..

   "Что же это такое?.. - подумала Прасковья Николаевна: - В чем я виновата перед ним?.." Но как не время было заводить процесс и искать пояснений, то она, крепко пожав ему руку  прибавила:

   - Дай Бог вам счастья, Сергей Иванович!

   Весь тот день прошел радостно и счастливо; Стеша получила в подарок два платья и салоп. Но на следующее утро Прасковья Николаевна нашла Любашу в горьких слезах. Тетка встревожилась, забросала ее вопросами; Любаша, избегая положительного объяснения, повторяла только: "Мне ли идти за муж!.. быть счастливой!.."

   Таким образом, прошло несколько дней. Любаша оживлялась только в присутствии жениха, но едва выходил он из комнаты, как лицо ее принимало грустное выражение, глаза наполнялись слезами, и целые часы оставалась она, поникнув головой в каком-то тяжком раздумье. "Что с нею?" - думала про себя Прасковья Николаевна и, наконец, решилась дознаться во что бы ни стало, отчего Любаша так печальна.

   - Послушай, милая! - сказала она племяннице, когда уехал жених ее: - Я давно замечаю, что ты сама не своя. Что это значит, скажи ради Бога! Не мучь меня. Ты знаешь мой характер: я не терплю недоразумений и таинственности.

   Любаша отвернулась и украдкой вытерла слезы.

   - Уж не поссорилась ли ты с Сергеем Ивановичем?

   - Разве можно ссориться с таким человеком как он? - прервала с оживлением Любаша: - Это олицетворенная доброта.

   - Так что же, наконец?

   - Да так, тетенька!.. Я все думаю, что моя свадьба расстроится...

   - Это что за идея? Как будто ты не уверена в чувствах Сергея Ивановича...

   - Совершенно уверена. Но согласитесь, тетенька, что есть вещи... есть такие препятствия, которые... да что про это говорить!..

   - Опять таинственность и полупризнание! - говори же, наконец, просто и ясно. Мне право тяжело на тебя смотреть. На чем основаны твои опасения?

   - Да на том, тетенька, что девушка без состояния не должна мечтать о счастье.

   - Опять не понимаю ни слова!

   Любаша не выдержала и зарыдала, припав к креслу. Растроганная, удивленная Прасковья Николаевна села подле нее и взяла ее за руку.

   - Не ребячься же, Любаша, расскажи мне все, что у тебя на душе; я уверена, какие-нибудь пустяки...

   - Какие же пустяки, когда я решаюсь отказать Сергею Ивановичу.

   - Ты мне кажется не в своем уме, Любаша! Отказать такому жениху! Кроме того, что он имеет порядочное состояние, он человек образованный и добрый. Все говорят, что он редкий человек. - "Повздорил со мной сгоряча, да в ту же минуту и опомнился!" - договорила она мысленно.

   - Как он ни добр, а все-таки не просить же мне у него денег.

   - Каких денег?

   Любаша замялась, и начала смотреть в сторону.

   - Уж не о тряпках ли ты говоришь с такой важностью, Люба? - прибавила Прасковья Николаевна, улыбаясь: - Так будь покойна. Я тебе сделаю приданое.

   - Можно ли это!.. - воскликнула Любаша, бросаясь на шею к тетке. - Нет, нет! это невозможно! Я этого не стою... Я лучше не пойду замуж...

   - Опять заговорила чепуху! Да полно дурачиться, Любаша! Я сказала, что приданое будет, так оно и будет - вот и все!

   Любаша расцеловала руки у тетки и вдруг стала необыкновенно весела и разговорчива.

   - А я все мучилась, все думала, как представлюсь сестре Сергея Ивановича. Что это за сандрилионку привез, скажет Юлия Ивановна. Ведь она известная щеголиха в Москве... Вот я думала, думала и решилась сказать Сергею Ивановичу: поезжайте одни в Москву, найдите себе другую невесту и будьте счастливы... а я...

   - Ну полно, полно! - прервала Прасковья Николаевна, потрепав ее по щеке. - Вот я на днях отправлюсь в Москву и все устрою.

   Любаша была в восторге от всех этих распоряжений. Слезы уступили место самой лучезарной улыбке, придававшей красоте ее столько привлекательности, что Сергей Иванович, увидев ее на следующее утро, невольно воскликнул:

   - Ах Любаша! Ты все хорошеешь?

   - Немудрено: я счастлива! - отвечала она, ласково протягивая ему руку.

   Опять день прошел в светлых мечтах и приятных разговорах. Сама Прасковья Николаевна оживилась и сделалась непринужденно весела. Она внутренне примирилась с Сергеем Ивановичем. Приехали кой кто из соседей, и устроилась прогулка в санях, окончившаяся смешной катастрофой. Молодой человек, близорукий и рассеянный, исполнял должность кучера. Предавшись разговору с барышней в розовой шляпке, он не заметил сугроба, нанесенного утренней вьюгой, и вывалил всю компанию в снег. Поднялись крик, хохот, суматоха; близорукого кучера приговорили ко внесению штрафа, состоявшего из пяти фунтов конфет. Любаша резвилась, как дитя, и хохотала, опираясь на руку Сергея Ивановича.

   Скоро Прасковья Николаевна начала готовиться к отъезду, сказав Сергею Ивановичу, что едет Москву, для того чтоб нанять дом.

   - Вот и прекрасно! - заметил он: - А мне сестра каждый день пишет, что пора в Москву. Так мы все вместе и отправимся.

   Все, казалось, шло хорошо и счастливо. Сергею Ивановичу и в ум не приходило, что Прасковья Николаевна едет закладывать свое небольшое имение. Любаша умалчивала об этом обстоятельстве. Через несколько дней Федосья Ивановна с Любашей и женихом отправились в Москву, по получении письма от Прасковьи Николаевны, которая в короткое время успела устроить многое. Она исключительно занялась приданым Любаши. Ни трудов, ни усталости не боялась Прасковья Николаевна, лишь бы вещи, купленные ею, нравились Любаше. Не раз приходилось ей менять и переделывать то, что не удовлетворяло вкусу племянницы. Пользуясь преимуществом невесты, Любаша позволяла себе прихоти и с каждым днем становилась взыскательнее к жениху и тете; но оба они смотрели на это, как на ребячество, и наперерыв спешили угодить ей. Прасковья Николаевна зябла на морозе и целый день толковала с швеей, с обойщиком, с модисткой. Любимые занятия ее оставлены; но всего тяжелее для Прасковьи Николаевны было возить Любашу к родным Сергея Ивановича, которые все более или менее считали себя аристократами.

   Сестра Сергея Ивановича, Юлия Ивановна, дама модная и чрезвычайно элегантная, сперва посердилась на брата за его сельскую страсть - passion champЙtre - как выразилась она, но вскоре смягчилась и просила Сергея Ивановича познакомить ее с его невестой. Любаша оделась к лицу, но очень просто, и в сопровождении Прасковьи Николаевны отправилась к Юлии Ивановне. Это была женщина лет тридцати, высокая, белокурая с желтоватым цветом лица, с неправильными чертами, но живым, выразительным взглядом и замечательно стройной фигурой. Она слыла в свете за любезную женщину и потому приняла весьма приветливо, хотя несколько покровительственно, будущую свою невестку и тетку ее. Любаша с первого взгляда показалась ей доброй девушкой, что называют французы bonne enfant, воспитанной в сельской простоте нравов и послушании. Юлия Ивановна стала обращаться с ней как с ребенком.

   - Да как вы славно говорите по-французски! - сказала она Любаше: - У вас, верно, была хорошая гувернантка.

   - Я всем обязана тетеньке! - отвечала Любаша, бросив умильный взгляд на Прасковью Николаевну: - Она меня научила английскому языку и музыке.

   - Браво! Стало быть, вы отлично воспитаны... Это мне приятно. Ваша тетенька очень любит вас, как я вижу! - прибавила Юлия Ивановна, взглянув с улыбкой светской дамы на Прасковью Николаевну, которая, чтоб избежать ответа, отвернулась и заговорила с Сергеем Ивановичем.

   "Провинциалка!" - подумала Юлия Ивановна, снова обращаясь к Любаше, которая обворожила ее своей невинной простотой и французским акцентом.

   - Серж очень добр! - сказала она: - Ему именно нужна была такая жена, как вы. Сколько вам лет?

   - Восемнадцать.

   - Вы без сомненья мало выезжали в деревне... Какие же там выезды!

   - Я все училась... - отвечала Любаша.

   - И хорошо делали. Скажите, тетенька ваша строга? - спросила она, несколько понизив голос.

   - Нет, не очень, - отвечала с игривостью Любаша: - да нельзя без строгости, я была большая шалунья.

   - Ах, как это мило! Серж! Я в восторге от твоей невесты. Прелесть как мила! - заключила она, притягивая к себе Любашу и нежно поцеловав ее в лоб.

   Юлия Ивановна посадила ее ближе к себе и начала расспрашивать о ее деревенской жизни, о бабушке, о любви к Сергею Ивановичу. Каждое слово Любаши вызывало приятную улыбку на лице Юлии Ивановны и заставляло ее убеждаться все более и более, что брат ее будет счастлив с такой неопытной и неподдельной натурой. На Прасковью Николаевну смотрела она искоса и боялась вступить с ней в разговор, потому что считала ее отчасти педанткой, отчасти провинциалкой, неподатливой на обыкновенный светский разговор, и думала: "У этих людей свои понятия обо всем!" А Прасковья Николаевна просто скучала посреди ее нарядной гостиной, где собралось довольно большое общество незнакомых ей людей.

   - Скоро ли вы отпустите нас, Сергей Иванович? - спросила она с полуулыбкой утомленья: - Не забудьте, что мы деревенские жители привыкли ложиться рано.

   - Сейчас, сейчас, - говорил Сергей Иванович и пошел хлопотать около сестры, не отпускавшей от себя Любашу.

   Наконец-то они простились, и Прасковья Николаевна могла спокойно дремать в возке вплоть до дома.

   - Ты обворожила сестру, Любаша! - сказал на другой день Сергей Иванович своей хорошенькой невесте: - Она уверяет, что ее дочери далеко не будут так милы, как ты.

   Прасковья Николаевна между тем становилась все мрачнее и печальнее. Она одна начинала понимать Любашу, пристальнее всматриваясь в нее с некоторых пор. Нет, не ребячество видела она уже в поступках Любаши, а самый хитрый и верный расчет. Грустно ей становилось, что Сергей Иванович, этот добрый, благородный человек, будет под башмаком у жены, которая, как Сикст V, высоко поднимет голову, как скоро найдет ключи. А до того блаженного времени остается всего восемь дней.

   При всем своем желании заблуждаться и прощать, Прасковья Николаевна не могла же, наконец, не заметить истины и не грустить втихомолку о том, что каждый день сказывалось ей ярче и живее.

   Раз, за два дня до свадьбы, Юлия Ивановна дала танцевальный вечер. Красота Любаши была очень эффектна. Ее окружили молодые люди, стараясь наперерыв вымолить у нее кадриль, вальс, мазурку, а если нельзя и этого, то хоть один взгляд ее светлых, смеющихся глаз. Сергей Иванович уже давно перестал танцевать, но снисходительно смотрел на эту толпу и шепнул Любаше, которая взглядом ловила его согласие, что она может смело танцевать с кем ей угодно; она улыбнулась и подала руку улану.

   Прасковья Николаевна не была расположена в тот вечер играть в карты и потому сидела у стенки подле незнакомой ей дамы и машинально следила с помощью лорнета за танцующей молодежью. Сергей Иванович, увидев ее, подошел к ней и сел по другую сторону.

   - Вам, я думаю, скучно, - сказал он после минутного молчания.

   - Нет, ничего! - отвечала Прасковья Николаевна, отводя лорнет от танцующих: - Да и вам, я думаю, не веселее моего без Любаши. Зачем вы нас привезли сюда, если сами не танцуете?

   - Так вы меня считаете за страшного эгоиста! - возразил он с жаром: - За человека, способного обречь молодую жизнь на тюремное заточение, потому только что сам перестал брать участие в удовольствиях молодости. Нет, я очень хорошо понимаю, что муж, который вдвое старше жены своей, должен смотреть снисходительно, почти отечески на забавы и развлечения жены; а иначе это будет не жизнь, а пытка. О! Вы можете быть уверены, что Любаша не перестанет танцевать и веселиться вышедши замуж: я не ревнив.

   - Это очень благородно и может быть благоразумно с вашей стороны, Сергей Иванович, - отвечала спокойно Прасковья Николаевна: - я понимаю вашу доверчивую и снисходительную любовь. Есть женщины, однако, которых опасно баловать.

   - Любаша, конечно, не принадлежит к их числу.

   Прасковья Николаевна не отвечала ни слова и вновь навела лорнет на вальсирующие пары. Сергею Ивановичу стало досадно и неловко.

   - Не думайте, однако, чтоб у меня был слабый характер! - произнес он нерешительно и как бы оправдываясь.

   - Я доброту не называю слабостью, хотя многие говорят, что они родные сестры, - заметила мимоходом Прасковья Николаевна.

   "Что ж она хочет сказать этим! - подумал взволнованный Сергей Иванович: - Не намекает ли она, что Любашу надо держать в руках..."

   - Посмотрите, как хороша сегодня Наталья Алексеевна! - сказала Прасковья Николаевна, указывая глазами на одну из танцующих дам.

   Сергей Иванович сердито взглянул на нее и отвернулся, прошептав:

   - Черна, как цыганка.

   Любаша случайно взглянула на своего жениха и заметила его нетерпеливое движенье.

   - Ну, так посмотрите на ее кузину, - продолжала Прасковья Николаевна.

   - Вся в веснушках... удивительная красавица!..

   "Что это с ним! - подумала с беспокойством Любаша. - Чем это рассердила она его?"

   - Как вы угрюмы сегодня, Сергей Иванович.

   "Поневоле угрюм, как досадно!" - хотел было он сказать, однако удержался, а только двусмысленно взглянул на Прасковью Николаевну, которая в эту минуту поняла, что в душе его родилось сомненье. Боже мой! Несчастный! Зачем потрясать его слепую веру!.. Это безумие, чистое безумие! Шептал ей внутренний голос. И кто угадает будущее? Может быть, Любаша будет хорошей женой... Прасковья Николаевна смутилась и потупилась, встретившись глазами с Сергеем Ивановичем. Ей стало жаль его, она давно в душе сочувствовала ему.

   В эту минуту кончилась кадриль, и Любаша, оставив своего кавалера, торопливо подошла к тетке. Сергей Иванович встал.

   - Садись, ты устала, мой ангел! - сказал он заботливо невесте.

   - Мне хотелось бы уехать, ma tante! - сказала тревожно Любаша.

   - Как уехать? Бал только начинается.

   - Я не буду больше танцевать. Серж, прошу тебя, поедем! Я не хочу танцевать.

   - Да что с тобой? - спросила изумленная Прасковья Николаевна.

   - Сергей Иванович не танцует... зачем же мне танцевать?.. - наивно произнесла Любаша, бросив нежный взгляд на жениха.

   - Нет, Любаша, что за ребячество! - воскликнул он с сияющей на лице радостью: - Ты непременно должна танцевать. Пустяки, танцуй! Я этого требую, положительно требую!.. Слышишь ли? Любаша?

   - Какой деспот, - возразила она улыбаясь: - Ma tante, поедемте! Сергей Иванович, дайте мне руку! Я вам говорю, что мне скучно на бале. Как же вы смеете требовать, чтобы я скучала? Разве вы думаете, что я вас допущу до такого самовластного тиранства... Ошибаетесь!

   Сергей Иванович был сам не свой от восторга, подал руку невесте и с торжеством повел через всю залу. Прасковья Николаевна была совершенно сбита с толку. Что это такое? Новая ли хитрость, искреннее ли чувство? Она в раздумье вышла вслед за ними из залы, окуталась шубой и села в карету. Как сон мелькал перед ней этот бал, эта ярко освещенная зала, звуки музыки и толпа танцующих. Любаша, сопровождаемая сожалением и вздохами всей публики, была весела, как птичка, и без умолку щебетала в карете, отвечая порой летучим поцелуем на нежные, ласковые слова своего влюбленного жениха.

   Сергей Иванович довольно потратил денег на свадьбу. Накупил мебелей, экипажей и разных разностей для украшения дома, подарил невесте бриллиантов и других модных прихотей, отделал заново дом и доставил Любаше неописанное удовольствие принимать у себя некоторых знатных дам и молодых людей, посещавших только самое высшее общество. Любаша едва верила своему счастью и горячо благодарила мужа. Сергей Иванович с восторгом глядел на жену, и повторял, что существует только для нее, что наряжать ее будет первым благополучием его жизни и пр. и пр.

   Через две недели после свадьбы Прасковья Николаевна собралась ехать в деревню, Федосья Ивановна долго не решалась расстаться со внучкой, предчувствие ли то было, не знаю, только вскоре по возвращении восвояси, старушка занемогла и отправилась на тот свет, оставив бедную дочь свою в самом грустном одиночестве.

  

    

  

   Прошло семь лет. Деревенская жизнь наскучила до такой степени Прасковье Николаевне, что воспользовавшись первым случаем, она приехала в Москву. Любаша в это время сделалась матерью двоих детей. Саша, старшая дочь ее, была девочка чрезвычайно хорошенькая, но неподвижная и безжизненная, как картинка английского кипсека. Одета она была всегда со вкусом, завита и причесана необыкновенно тщательно: за всем этим строго наблюдала m-lle Ernestine, девушка лет двадцати восьми, высокая и довольно красивая брюнетка. Что же касается до Вани, четырехлетнего сына Любови Васильевны, то это было самое жалкое дитя, не внушавшее никому ни малейшего участия. Английская болезнь изуродовала его до такой степени, что неуклюжая его голова, тусклые стеклянные глаза навыкате, шафранный цвет лица, одутловатого и болезненного, заставляли каждого смотреть на него, как на маленькое чудовище. Прибавьте к этому вовсе недетское, насмешливое выражение физиономии. Не только Степанида, возведенная в должность первой горничной, но даже и Феклушка, и Архипка, и Машка с наслаждением дразнили маленького барчонка, необыкновенно речистого и всегда готового отвечать бранью на брань. M-lle Ernestine, или как в доме звали ее - Эрнестина Федоровна, была восьми лет привезена из Франции в Россию и потому совершенно ознакомилась с языком, нравами и обычаями страны. В круг ее обязанностей не входил присмотр за Ваней, к которому была приставлена няня, недавно взятая из деревни, молодая вдова, бойкая, румяная, вечно окруженная вздыхателями, избранными ею преимущественно из поварского звания, вероятно по причине пристрастия ее к гастрономии. С каким усердием посещала она кухню каждый раз, как только могла улучить свободную минуту! Бывало, мало-мальски есть возможность, смотришь - уж ребенок (он был сиден) передан на руки Машки, одиннадцатилетней девчонки, взятой вверх для того только, чтоб быть, как говорится, на побегушках. Машка эта, в отсутствие няньки, была постоянной собеседницей Вани, питавшего к ней неодолимое отвращение, несмотря на то, что каждый вечер, присев на скамейке, подле кровати маленького, она рассказывала ему сказки, нелепость которых доходила до высочайшей степени.

   По приезде в Москву Прасковья Николаевна остановилась в гостинице и на другое же утро отправилась к племяннице. Ей сказали в передней, что Любови Васильевны дома нет.

   - А Сергей Иванович? - спросила Прасковья Николаевна.

   - В присутствий-с... отвечал лакей.

   - А дети?

   - Барышня в зале-с, танцуют.

   - А Ваня?

   - В детской-с.

   Собрав все эти сведенья, Прасковья Николаевна сперва зашла в залу посмотреть на Сашу. Однообразные звуки какого-то танца неприятно раздавались в пустой комнате, где все было мертво и нарядно; паркет блестел как зеркало, белые мраморные стены дышали холодом; Прасковья Николаевна дошла до половины залы, казавшейся ей необозримой пустыней после маленьких деревенских клеточек, и все еще никого не видала; наконец, вдали за колонной представилась ей крошечная девочка в 6еленьком открытом платьице, старательно выделывавшая какое-то мудреное па. Маленькие ручки ее с трудом придерживали юбочку, ножки дрожали, тоненькая талья колебалась во все стороны, а строгая гувернантка била такт и наблюдала за всеми движениями ребенка, не переставая тяжело ударять по клавишам.

   Прасковья Николаевна, в дорожном платье и капоре, подошла к малютке.

   - Что вам угодно? - спросила гувернантка, окинув гордым взглядом ее незамысловатый костюм. Прасковья Николаевна назвала себя. Тогда только Эрнестина Федоровна встала и предложила ей сесть. Прасковья Николаевна сухо поблагодарила ее, обняла Сашу и пошла наверх, уговорив гувернантку продолжать урок. Подходя к дверям детской, она услышала визг, брань, возню, перемешанную с хохотом и слезами.

   - Окаянная! Отстань! Провались сквозь землю! - повторял ребенок, взвизгивая на всю комнату.

   - Вишь, вишь, аспид какой! - пищал женский голосок.

   - Гадкая! Гадкая! Подай!

   - На, возьми, подавись! Я тебя ужо!.. Дай срок...

   На эту пору вошла Прасковья Николаевна. Глазам ее представилось грустное зрелище. На полу сидел больной ребенок и жадно теребил зубами приобретенную им с боя деревенскую лепешку, а растрепанная девчонка, присев перед ним на корточках, дразнила его языком и наделяла сильными эпитетами, между которыми чертенок играл немалую роль.

   - Сама бесовка! Сама бесовка! - бормотал скороговоркой ребенок, уплетая лепешку.

   Завидев Прасковью Николаевну, девчонка вскочила и начала утирать нос фартуком в знак замешательства.

   - Это Ваня? - сказала Прасковья Николаевна, подходя к ребенку.

   - Как же-с... Иван Сергеевич...

   - Кто это, Машка? - спросил с неподражаемою важностью мальчик, устремив глаза на Прасковью Николаевну.

   Вместо ответа Машка бросилась оправлять его рубашечку; пользуясь удобным случаем, и Ваня ловко и быстро размахнулся и дал ей такую оплеуху, что девчонка, пораженная нечаянностью, вскочила, ухватилась за щеку и пропищала сквозь слезы:

   - Драчун какой!..

   Прасковья Николаевна, глядя на этого ребенка, чувствовала невыносимую грусть.

   - Где же няня? - спросила она нетерпеливо: - Разве ты здесь одна?

   - Нет-с... есть Степанида Лаврентьевна, Анна Прохоровна, Агафья...

   - Да где же они?

   - В девичьей чай пьют.

   Прасковья Николаевна отправилась в девичью и застала всю компанию за самоваром. Тут было человек шесть разного дола и возраста. Между ними отличалась няня Вани, Агафья, своими румяными щеками и веселой, не застенчивой физиономией. Степанида, одетая уже не так, как в деревне, а со всей щеголеватостью модной камеристки, увидев Прасковью Николаевну, вскочила и бросилась "к ручке". Повар и два лакея необыкновенно быстро шмыгнули за дверь, как люди привычные к неожиданностям, сама Агафья перестала смеяться и, поставив недопитое блюдечко на стол, направилась к дверям детской. Самовар остался в одиночестве на круглом столе. Прасковья Николаевна вошла опять в детскую вместе с няней и другими девушками. Ваня был уже посажен в кроватку и вместо лепешки, которую вероятно успел скушать, вертел в руке барабан. Прасковья Николаевна сделала несколько вопросов няне касательно ребенка и самой Любови Васильевны.

   - Они редко входят в детскую, - отвечала няня, стараясь придать своему лицу по возможности благочестивое выражение: - сами посудите, сударыня, приятно ли матери видеть ребенка, который, можно сказать, урод... Извольте посмотреть... просто страсть!

   Ребенок хладнокровно глядел на Прасковью Николаевну, которую последние слова няни взволновали до бесконечности.

   - Что ты говоришь... это вздор! - воскликнула она, поцеловав Ваню в голову: - Он хороший, добрый мальчик...

   Но вдруг остановилась и вскрикнула, потирая руку... Ваня ущипнул ее.

   - Вот изволите видеть, сударыня, какой он баловник! - сказала няня с достоинством обиженного самолюбия: - Вы его целуете, а он...

   - Я злой! Я злой! - кричал ребенок, ударяя изо всей силы по барабану.

   Прасковья Николаевна опустилась на стул подле кроватки и грустно смотрела на ребенка.

   - Бедное дитя! - произнесла она с глубоким сожалением.

   Ваня перестал бить в барабан и снова устремил свои серьезные, большие глаза на Прасковью Николаевну.

   - Милый мой! - сказала она с кротостью: - Перестань сердиться. Дай мне ручку, поцелуй меня! Я тебя люблю, так же как и мамаша твоя.

   - Мамаша меня не любит; она любит Сашу. Да мне и не нужно.

   - Кто же это тебе сказал?

   - Да все... и Машка говорит.

   - Ты этому не верь, голубчик. Мамаша тебя любит и я тебя люблю - поди, сядь ко мне на ручки!

   Прасковья Николаевна вынула Ваню из кроватки и посадила к себе на колени. Ваня стал уже приветливее смотреть на нее.

   - Ты не будешь меня дразнить, как Эрнестина: монстр, монстр? - спросил он, пристально всматриваясь в лицо Прасковьи Николаевны.

   - Сохрани меня Бог! - отвечала она и крепко обняла ребенка.

   На этот раз он не ущипнул ее, а только шепнул на ухо:

   - Тетя, ты не позволяй меня бить!

   - Дитя все выдумывает! - запищало несколько голосов. - Не верьте, сударыня!

   Но Прасковья Николаевна заставила их молчать и снова обратилась к ребенку, отчасти уже понявшему ее ласковое обращение.

   - Теперь, Ваня, я буду с тобой, и тебя никто не тронет.

   - А Машку прогонишь?

   Прасковья Николаевна не отвечала ни слова.

   Машка, захныкала в углу.

   Ваня прижался к Прасковье Николаевне и тоже замолчал. Лицо ее сделалось спокойнее и светлее, он как будто отдыхала после тяжких трудов. Прасковья Николаевна гладила его по голове и думала о жалкой судьбе этого ребенка; в детскую вошел Сергей Иванович. Боже! Как он постарел! Лицо его приняло вид озабоченный, глубокие морщины охватили лоб; волосы почти поседели, стан потерял прежнюю щеголеватость, при которой он казался таким моложавым.

   Прасковья Николаевна приветливо протянула ему руку. Сергей Иванович с уважением, с чувством, которого прежде не было заметно в его отношениях к тетке, поцеловал ее руку.

   - Посмотрите, как Ваня полюбил вас! Как он ласково прижался к вам! - сказал он, бросив грустный взгляд на ребенка: - Спасибо вам, Прасковья Николаевна, вы приголубили его... Бедный Ваня!

   "Мы с ним подружились, Сергей Иванович!" - сказала она, потрепав Ваню по щеке. Но Ваня вдруг ни с того ни с другого укусил ей палец. Прасковья Николаевна, как будто не заметив этого, продолжала: "Он добрый мальчик! Я вам ручаюсь, что месяца через два вы бы не узнали его, если б..."

   - Ах, Прасковья Николаевна! Будьте так милостивы, займитесь этим несчастным ребенком! - воскликнул Сергей Иванович, схватив обе ее руки с живостью, в которой проявлялось столько истинного чувства: - Любаша не может вполне посвятить себя Ване. Согласитесь: молодая женщина... притом у ней есть дочь, хозяйство, да и я тоже... она ведь очень добра, заботлива... Потом Любаша так нервна, так горячо принимает всякое горе, так все сильно чувствует, что самый вид этого больного ребенка невыносим для нее... Она страдает ...

   - Я понимаю все это! - сказала Прасковья Николаевна, в раздумье опустив голову: - Я с радостью займусь, сколько могу, Ваней... Он меня живо интересует, поверьте!

   Сергей Иванович покрыл поцелуями ее руки и просил принять участие в детях его, которым она может быть полезна во всех отношениях.

   Едва вышли они оба из детской, как девушки стали толковать между собой вполголоса:

   - Вот наслал Господь беду! Нам теперь житья не будете с этой-то!

   Степанида выступила на средину комнаты и самыми черными красками очеркнула личность Прасковьи Николаевны. Но вот возвратилась домой и сама Любаша. Она очень любезно приняла Прасковью Николаевну, показала ей свой дом, коснулась слегка своих нарядов, похвасталась громким знакомством, но все это так... мимоходом и умно. И в ней Прасковья Николаевна нашла большую перемену: она удивительно похорошела, приобрела благородство в манерах, какой-то applomb, которого прежде не имела, какую-то грациозность, что-то аристократическое, что-то такое, чему нет положительного названия, но что невольно чарует. Словом, Любаша стала вполне прелестная женщина.

   - Что, как вы находите Любашу? - спросил Сергей Иванович, подходя к жене, которая в это время разговаривала с Прасковьей Николаевной.

   - Необыкновенно похорошела... Видно московский воздух ей полезен, - отвечала Прасковья Николаевна.

   Сергей Иванович с гордой нежностью приласкал жену.

   - А ведь какая охотница рыскать по балам, не поверите, тетушка! - прибавил он, улыбаясь и нежно посматривая на жену:

   - Пляшет, как дитя! Придет домой, рассказывает мне всякие пустяки. Такой вздор ее занимает, что трудно представить себе.

   Любаша с улыбкой взглянула на мужа.

   - Я видела твоих детей, - сказала ей Прасковья Николаевна.

   - А!.. детей? Что, как вы нашли их? - спросила рассеянно Любовь Васильевна.

   - Сашенька очень хороша; красавица будет, если не подурнеет... Ну, а Ваня...

   Прасковья Николаевна не окончила фразы, задумалась и вздохнула.

   - И Ваня поправится, вы увидите, - заметила Любаша: - летом я буду сажать его в песок...

   - Надо бы еще консилиум сделать, - прибавил вполголоса Сергей Иванович, и грустно покачал головой.

   - Ах, помилуй! Зачем консилиум? Избавь меня от этого. Чем больше докторов, тем хуже. Они съедутся и по-латыни поговорят между собой о погоде, а мы растрогаемся и вообразим, что они горячо занялись нашим больным. Нет! Доктора залечат Ваню. Я того мнения, что надо предоставить натуре...

   - А как хуже будет, Любаша?

   - Ах, Серж, не твоя ли это мысль? Не сам ли ты мне говорил столько раз против докторов, и даже вчера, кажется, доказывал, что Ваню не надо лечить до лета. Я повторяю то, что слышала от тебя...

   Сергей Иванович поневоле убедился, что все, что ни думает и ни говорит жена его, внушено ей им самим и вытекает прямо из собственного его опыта. Прасковья Николаевна молча слушала этот разговор.

   - А что гувернантка у тебя, хороша? спросила она, желая узнать мнение Любаши о воспитании.

   - Превосходная! Лучше вообразить себе нельзя. Во-первых, она очень привязана к нам и, хотя не балует, но любит Сашу как нельзя больше. Во-вторых, нельзя не поставить ей в заслугу того, что прежде эта девочка была своенравна и упряма  до бесконечности, ни одна нянька не могла сладить с ней, а Эрнестина Федоровна так исправила Сашу в короткое время, что ее не слышно в доме. Она стала как большая. И какая славная девочка! Мило смотреть! На елке у княгини Барб все восхищались моей Сашей. Да вот и она сама, моя крошка! Поди сюда!.. Поди скорей!

   И Любовь Васильевна подозвала к себе дочь; малютка подошла и очень чинно присела тетушке, а мать в это время поправила на ребенке пелеринку.

   - Скажи, Сашенька, весело было тебе на елке? - спросила она, играя пышными локонами маленькой девочки: - Сами вьются, не завиваю... посмотрите, что за волосы!.. - прибавила она, обращаясь восторженно к Прасковье Николаевне; и та протянула руку и погладила Сашу по головке.

   - Отвечай же: весело было? С кем ты танцевала? - повторила Любовь Васильевна, допрашивая дочку.

   - С Лелей Крайским, он за мной ухаживал весь вечер.

   - Слышите ли, тетушка, ухаживал... Умора! Леле десять лет.

   - Нет, мамаша, одиннадцать. А мне сказала гувернантка Китти, что он mauvais sujet. Он унес у меня конфетку с картинкой.

   Любаша расхохоталась еще пуще прежнего и расцеловала свою Сашу, на лице которой не появилось ни малейшего оживления во время всего этого разговора. "Что за странная девочка, - подумала Прасковья Николаевна: - она точно роль повторяет, и как будто спешит все высказать, боясь быть наказанной за незнание урока". Любовь Васильевна, натешившись вдоволь дочерью, послала ее играть с куклой. Девочка беспрекословно повиновалась, уселась в угол на табурет, взяла куклу и без всякой мысли, без всякого участия, повертывала ее в разные стороны.

   Сергей Иванович был завален делами, он занимал один две должности с тех пор, как доход с деревень его оказался недостаточным для поддержания блеска, к которому приучила себя Любовь Васильевна. Все это казалось так естественно Сергею Ивановичу, что он и не думал удерживать жену от новых издержек и новых знакомств. Само собой разумеется, что по мере того как расширялся круг ее, умножались и потребности разного рода. Но как не побаловать такую миленькую жену, как Любаша? Всегда весела, всегда хороша, всеми любима, любезна в обществ, без жеманства, без малейшей принужденности; одним словом, восхитительная женщина и женщина с тактом. Даже Эрнестина Федоровна не нахвалится ею, они истинные приятельницы. На другой день после бала, едва проснется Любовь Васильевна, как m-lle Эрнестина бежит к ней, садится на кровать, у ног ее, и выслушивает ее рассказы: они ничего не скрывают друг от друга. Зато хорошо жить на свете и Эрнестине Федоровне. Что за комната у нее! Что за подарки она получает по праздникам, а иногда и в будни! Эрнестина Федоровна вообще горда, но Степанида с ней на дружеской ноге, она часто разговариваете запросто с "мамзелью", и когда никого нет в момнате, возьмет стул и сядет подле Эрнестины Федоровны, подгорюнится и толкует о разных житейских разностях. Вся эта патриархальная обстановка с первого раза не понравилась Прасковье Николаевне, которая, впрочем, на первых же порах испытала всю невыгоду своих убеждений: ей порядочно нагрубили в девичьей.

   Несмотря на это Прасковья Николаевна все дни проводила у племянницы, которая смотрела на это довольно снисходительно, находя, что тетка полезна ей во многих отношениях. Прасковья Николаевна в особенности занялась Ваней, участь которого приметно улучшилась с тех пор, и нрав стал смягчаться. Саша же, эта загадочная девочка, похожая на картинку, тихая, безответная, замученная, искаженная воспитанием, долго не смела подойти к ней, потому что не знала, прилично ли ей приласкаться к тетке, и не будут ли ее бранить за это. Прасковья Николаевна скоро разгадала причину этой чопорной холодности. Эрнестина Федоровна, чтоб менее беспокоиться впоследствии, с самого начала запугала, девочку и скоро достигла того результата, что все стали довольны гувернанткой и ребенком, который перестал беспокоить. больших и вовсе не подавал знака жизни. Любаша хвасталась такой дочкой и нередко, одев ее в костюм величественной маркизы прошлого столетия, устраивала для нее маскарад, где все восхищались красотой и благоразумием удивительно девочки. На Прасковью Николаевну тяжело действовало это благоразумие. Не отнимая прав у гувернантки, она незаметно действовала на душу Саши, и уже Саша начала несколько оживляться и отвечать лаской на ласки ее.

   Прасковья Николаевна возобновила знакомство с сестрой Сергея Ивановича, Юлией Ивановной, и дочерью ее Лиденькой, которую знала еще ребенком. Теперь Лиденька стала взрослой девушкой, отличавшейся необыкновенно тонкой тальею и прекрасными глазами. При всем этом Лиденька не стала хорошенькой, хотя с первого взгляда понравилась Прасковье Николаевне: Юлия же Ивановна ни на волос не изменилась в семь лет: все та же скорость движений, веселый, беглый разговор о пустяках, любезная улыбка, добродушный смех и непоколебимый оптимизм, с которым так легко живется на свете иным людям. Она не понимала зла и плохо верила несчастью. Отсюда, может быть, проистекала ее поразительная недальновидность. Ей все казалось легко, весело и возможно. С такой золовкой, безусловно, доброй по природе своей, не мудрено было ужиться Любаше. Они действительно были неразлучны. В свете Любовь Васильевна много выигрывала через эту дружбу с Юлией Ивановной, которая пользовалась наилучшей репутацией.

   Раз речь зашла о великолепном бале, на котором Любаше хотелось быть; толковали, что наряд будет дорого стоить. Сергей Иванович пожимал плечами и ворчал сквозь зубы:

   - Как знаешь... А по мне бы лучше не ехать. Право, денег нет...

   - Ну как тебе не стыдно, Серж! - вмешалась Юлия Ивановна: - Отказывать жене в таком невинном удовольствии...

   &