Неизвестные Авторы - Русские повести 15-18 веков

рю своему веришася. Или, что, королю, тыми поносными и горькими смертьми претиши нам? Аще бог по нас, ин никто же на нас, - все готовы есме умрети за свою веру и за своего государя, а не предадем града Пскова ни покоримся прелесным твоим глаголом, и ни един от младоумных во граде Пскове таковаго совета возьмет. А от чиновных же мужественных во Пскове мужей ни в слух о том твоем безумием умышлении вместити приимут, но готов буди с нами на брань, елико коему над кем бог одоление покажет".

   И тако отпущают по стреле в рать свое отписыванье.

   Тако же государевы бояре и воиводы частыя и повсядневныя выласки сотворяют за град. Божиею милостию и царским счастьем и своим боярским и воиводцким домыслом многие языки литовские во град хваташа и королевские его первосоветников умышление надо Псковом великим истезанием и пытками доведывашеся и тако противу умышленей их готовящеся.

   Паки же во един день бяше выласка за Ворламские ворота и тако ухватиша литовские языки, от них же весть накрепко перенята, что литовские гетманы королю своему именита похвалишася подкопами взяти град Псков и кииждо начальников розных земель свой подкоп поведоша. Подкоп королевской, польской, подкоп литовский, скорой похвальный, подкоп угорский, подкоп немецкой: и всех подкопов, в розных местех, девять подкопов. Сие же литовские языки государевым бояром и войводам сказаша, что уже те подкопы все повели сентября в 17 день, а напередей всех угорской подкоп поспеет. А ни един от тех, литовских язык, не уведают, х коему месту те подкопы повели, и у нашей-де у литовской силы добре ведома подкопом тем блюдут.

   Слышав сие государевы бояре и воиводы, яко уже литовской король подо Псков многие подкопы повели, о сем же благодариша бога, яко и тот их совет уведаша, а о том же многою кручиною объяти быша, что не уведаша, под которыя места подкопы ведяше. О сем же много бога на помощь призываше и повелеша против подкопов из города многие слухи повести, не токмо противу пролома от которых мест их надеяхуся, но и по всему Пскову накрепко в слухах подкопов блюдуще.

   Тако же и освященный собор о сицевых настоящих бедах безпрестанно бога моляще день и нощь о избавлении града Пскова; тако же по трижды на недели на пролом со кресты и со святыми чюдотворными иконами и с чюдотворными мощьми благовернаго князя Гаврила Всеволода и с прочими святыньми прихожаху и многомолебное совершающе. Литовские же гайдуки, егда услыша по пролому от християнских священников молебная певаема, наипаче на Покровской наугольной башни, и уразумевающе туто многу народу быти и камением многим ка то место метаху и сими християн уражаху.

   Единою же, по обычею, священником со кресты пришедшу к Покровской наугольной башни и молебное совершающе, сентября в 20 день, литовские же гайдуки паки по возбешенному своему обычью камением во град шибаху. И удариша же великим каменем о чюдотворный образ, принесенный от Живоначальныя Троицы, великого страстотерпца Христова и победоносца, великого мученика Дмитрия Селунскаго, корсунскаго греческого письма, * во оболченый на нем злаченый доспех и выразиша у доспеха великое место во чрево, повыше пояса, против правого рама, и левкас до доски.

   Священницы же, сие видев, тако же государевы бояре и воиводы и все православные християне, над страстотерпцевым образом тако збывшеся, глаголаху ко святому великомученику Христову Дмитрию: "О великомучениче и победоносче, виждь врагов наших дерзость, не токмо над нами, но и над святым твоим чюдотворным образом поругающеся. Но молися, святие Дмитрие, ко господу и избави нас своею милостию и помощию от враг наших, яко же за свой град Селунь милостиваго владыку умоли и яко же пособивый иногда великому князю Александру Невскому на великом Чюдцком озери, * над погаными немцы, того же великого града Пскова обороняющему. Яко милостивное свое пособие увирив от того же твоего чюдотворнаго образа, из деснаго уха серьгу изобрести на великом побоищи великого князя Александра Невского с немцы. Тако ныне, святий Дмитрий, яви милость свою и избави нас и град наш Псков от враг наших, злогордыя литвы". Что же сие чюдо, како молчанию предадим, но и сие милосердие божие требе объявити.

   Того же дни, егда беззаконных дерзость и до святого образа страстотерпца доиде, того дни и совершения литовского короля умышление и всех его первосоветников поведеныя под город подкопы все именно открышася, под которыя места градовныя стены ведяху, сицевым образом. От литовского войска выходец нехто в город Псков утече, преже бывый руский и полоцкий стрелец именем Игнаш, Той же Игнаш государевым бояром и воиводам всеименно против коего места подкопы ведут и со стены на места указуя.

   Государевы же бояре и воиводы ске яко слышаша, радости исполнишася, богу же о сем и пречистей богородицы и святым великим чюдотворцом и святому великому мученику Дмитрию, яже его ради святого образа и сие невидение бог открый, благодарение воздаяху. Противу же тех подкопов скоро и спешне слухи копати устремишеся, и сентября в 23 день божиею милостию наши руские слухи с литовскими подкопы сошлися и злозамышленное их умышления Христовым пособием разрушися промеж Покровских и Свиных ворот. Тако же и иной подкоп под Покровскою башнею переняше, тако же и иныя литовский подкопы за градом и сами обрушишеся. И тако милостию божиею и сие их умышление всячески разрушишася.

   Сие же видев литовский король безбожное свое умышление, и своих первосоветников в совершение не пришедши помысл, и паки приступами повседневными на градовную стену покушаютца восходити и окрадообразным образом многою силою во град воскочити. Руские же, християнское воинство, ни к починанию их восхода на стены не попущающи.

   Тако же литва на старыя свои градоемныя обычеи искушением своих несовершенных помысл сами в собе истязуютца, да поне, како во граде смятение учинив, можем на проломные места во град внити. Из за Великие реки розжигая ядра по хоромом стреляти начаше, октября в 24 день, и той день мало не чрез весь стреляше. И милостию божиею и от того литовского замышления бог соблюде великий град Псков ни чим же невредим.

   Видив же гордонапорная литва, яко и тем ничего же, поне мало от хотения своего не улучиша, н[а] и[н] же и зело напорен совет совещаютца. От тое же Покровския башни наугольной и до Водяных Покровских ворот, от Великия реки, октября в 28 день, прискоча, литовские гайдуки и градоемцы и каменносечцы под градовную стену и необычне сотвореными от них щиты закрывся, почели каменную стену подсекати кирками и всякими каменодельными запасы, абы вся стена от тое стороны подсечения их ради на Великую реку повалилася. Подле тоя же стены древяная стена, укрепления ради, у каменныя стены подделана, - сию огнем зажещи хотя. В те поры из за Великия реки, из наряду, по всему народу во граде у того места стоящих стреляти умыслиша и сим град свершение взяти чаяху.

   Государевы же бояре и воиводы сие их умышление над градом видевше, тако же и к сему их умышлению крепко градовное и воспротивное им сотворяют: повелевают смолье зажигати и на них и на щиты их метати, абы воспаленьми огня щиты их загорешеся и горькотою ради дыма и самем им из под стены выбегати или тамо сгорети. Литва же вся сия от понужающих их и неволею терпяху и воспротивне стояху и крепко и напорне стену подсекающе.

   Государевы же бояре и воиводы повелеша противу их подсекания зело частыя окна провертети сквозе древяную и каменную стену и ис тех окон умыслиша из ручниц по них стреляти и копьи колоти. Тако же и смолу горячую и деготь и вряток на них льюще, тако же и лен осмолив зажигая на них меташе, тако же кувшины з зельем на них метая.

   Литовския же гайдуки, елицы их утвержашеся, сии же стену подсекаху, и елицы же огнь и дым заимаше, претерпевати же не возможно, скорозельным бегством ис под стену бежаху. На тех же скорых литовских гайдуков скорогораздые псковские стрельцы з долгими самопалы изготовлены, яко ни единому утещи даяху.

   Елицы же их литовские ррадоемцы глубоко под стену подсекошася, яко и без щитов возможно подсекати, и водолитьем же и огнем запалением выжигати не вмещашеся и на таковых, безстужих, благомудрыя государевы бояре и воиводы и с мудрыми християнскими первоеоветники о градоукреплении умыслиша, великия кнуты повелеша на шесты навязати, по концам же привязывати железныя пуги с вострыми крюки. И сими кнуты, егда из града за стену противу литовских подсекателей ударяху, пугами же теми и острыми крюками, яко ястребими носы ис под кустов и на заводях утята извлачаху; кнутяными же теми железными крюками егда литовских хвастливых градоемцев за ризы их и с телом захваташе и теми их из под стены выторгаше, стрельцы же, яко белыя кречаты сладкий лов, из ручниц телеса их клеваше и никоими образы литвы утекати не даяху.

   Сие же видев, бедные литовские градоемцы и гайдуки и каменщики, яко и сие их гордых воивод невольнаго понужения никоими образы претерпевати в станы х королю своему прибежавшу, от нужи сердца с плачем глаголаху: "Да повелит твое величество, государю, кралю Степане, яко бы нам всем в станех от меча твоего умрети, а не вели и до единаго под замком Псковом побиваемым быти. Зело бо и до горла крепце горазди из замка Пскова битися руские люди и изрядне горазда мудры начальныя их гетманы противу всяких наших замышлений, и никоими образы воспротивитися им можем".

   Король же сия слышав от своих надежных градоемцов и гайдуков, внятне же сие слова в сердцы своем зазря, но толико им отвеща: "Пане гайдуцы, два или три приступа к городу сотворите ми, але яко не возможем, на вашей воле сотворю вам и из шанцов от замка отведу".

   Тако же повеле из за Великия реки безспрестанно по вся дни по стене из норяду бити, тако же повеле и повседневным приступом быти. Сие же из норяду по граду биша сряду пять дней, во всю же ту пять день крепкими приступами к городу приступаше. Стену же ту городовую [егда] и от тое стороны, от Великия реки, збиша, тогда последи, ноября в 2 день, великим приступом от Великие реки по леду [уже] приступаху; яко гетманом их и рохмистом на конех заезжая, саблями - гайдуков секуще, к городу приступати понужая. Они же егда к городу зыкнутда, из города же их, понужаемых гайдуков и с понужающими их рохмисты, яко мост по леду положиша. И тако божиею милостию и того дни спасен бысть великий град Псков.

   По отписыванью же к государю от его государевых бояр и воивод из осаду, из его государевы вотчины, имянитого града Пскова, [у]битых и раненых в первой в большой приступ людей, в прибавку прошения осадных людей на отстояние по бозе граду Пскову от множества литовскаго краля замышления, благоверный царь государь и великий князь Иван Васильевич всея Русии, сие слышав во своем царском величестве, во своих стрелецких приказех повелевает на осаду, в прибавку, скрозе литовскую силу пройти во Псков град голове стрелецкому Федору Мясоедову со своим приказом, с стрельцы.

   Стрелецкий же голова Федор Мясоедов, царское ему повеление совершение исправити хотя, мужеством же своим и дерзостию весь страх литовския силы отложиша, и божиею милостию вооружившеся, и царским нароком укрепившеся, животом же своим на смерть пременив, Христовы ради веры и царского желательнее милости и боязнества ради царские грозы, скрозе литовские силы добр здоров [во Псков] прииде и со всем своим прибором.

   И егда же во Псков приход его слышав, государевы бояре и воиводы и весь яже о Христе руская воинства, яже во Пскове собор, велие благодарение о сем богу и государю воздаша; литовския же силе велие уничижение и страх от сего бысть за неуведение проходу руския силы во град Псков.

   Видевше же сие гордый король, яко никоими образы, ни злыми своими замышлении не возмогоша града Пскова взяти, и повеле рохмистом з гайдуки от града в станы отойти и наряд отволочи. И тако, ноября в 6 день, на память преподобного отца нашего Варлаама Хутынского, * в четвертый час нощи, все литовские гайдуки и рохмисты из ям вышли и наряд из за всех туров отволокли.

   Государевы же бояре и воиводы, тако же и христолюбивое воинство и со всеми пребывающими во Пскове народы о сем слышавше, благодарно и радостно хвалу богу воздаша, надеяжеся, яко вскоре и королю со всем своим воинством отойти.

   Но еще королю под градом [Псковом] стоящю и всячески о своем бездельном приходе размышляюще, како и коими образы покрыти студ и срамоту лица своего и како дщую свою и гордую похвалу мало некако исправити. Занеже бо за высоту гордыни зело низпаде, многая своя имения истощая, [а] жалаемаго не получи; безсчисленное свое войско помори, а хотемого себе взяти град Псков не одоле, но и зело несказанна сраму исполнен сый.

   Егда бо литовскому королю Степану подо Псковом стоящу, в та времена благоверный царь государь [и великий князь Иван Васильевич всея Русии] посылает войском на Литовскую землю воивод своих, и тамо, в Литовской земли, государевы воиводы многие литовские грады обвоиваша и поплениша и здравы на Рускую землю возвратишася, с великим богатеством и пленом. Сего ради, король [подо Псковом] всяко размышляюще.

   В та же времена к нему приехавше лютерския [же его] веры римского латынского папы протопоп Антоней. * Король же сего видев, вельми о сем радостен бысть. Перваго же сего собе в совет приемлет и неисправление своего желания протопопу Антонию открывает и покрова своему сраму помощи от сего просит; вкупе же советуют, яко бы хоти с государем нашим мир возсприяти.

   Оле премудрости и милости божиия, яко гордыя господь смиряет, а смиренныя возносит. Иногда литовский король глаголаше, яко "с руским царем о мире никако ни в помысле, - рече, - прииму", ныне же сам советует, абы з государем нашим мир восприяти. О сем же совет король с радостию составляют, тако же к государю царю и великому князю гонцов своих посылают, абы послом у них съезд учинити.

   Протопоп же Антоней Ихнилатово {В рукописи - Игнилатого. Исправлено по списку В.} лукавства * и вся яко збойливыя лисицы лесть в собе восприемлет, и наперед съезду послов государю собя являет, и по обеих стран хотению помирити учиняетца, и послана собя от римского папы для помирения государю и королю сказуетца.

   Король же сего совету начало составляет: сам же король ото Пскова во свою Литовскую землю отходит, того же девятьдесятого лета, под семою тысящею, декабря в 1 день, на память святаго пророка Наума. Подо Псковом же оставляет пана канцлера, польского гетмана и с ним многие люди еще на осаду великому граду Пскову, [мня же, яко] страша [и] претя яко стоянием выстояти или гладом выморити или всякою нужею объемся во граде, здания граду Пскову чаяху. Таков же совет свой король поляку канцлеру оставляет, сам же король в Литву отъезжает. Поляк же, канцлер, тоже Псков град выстояти и взяти похваляетца.

   Что же твоего ума, польский кралю, что же твоего еще безбожного совету, князь великий литовский, что же твоего домыслу, Степане, яко ветра гониши, или в моретей пучине путь нахожение видети хощеши, или высокопарна орла стези считаеши? Жестоко ти есть противу рожна стояти! Аще бог по нас, ты ли на нас? От сего же и яве твоего безумия обличения, яко при себе и при своем животе всякими своими разными размышлении великого града Пскова не взял еси, ныне же по своем уничиженном и срамном отшествии ото Пскова града холопу своему велиши взяти великий град Псков.

   Оле глупости, оле [не]разум[ия], глава ногам беседует, государь рабу своему честь воздает! Аще бы преже твой которой воевода послан тобою под которой град и по повелению государя своего исправление не учинит, ничто же дивно; аще ли сам господин неисправя холопу исправити велит, - безчестно есть се и от простых, не токмо от начальных, аще бы и сам исправил еси. Но что же се хвалиши во злобе сильне и беззаконья: не своею бо силою одолеваеши нас, но за свои грехи смиряемся. Глаголет бо писания о пленении Иерусалима Титом, * царем римским: Не Тита дей, - рече, - бог любя, но Иерусалим казня. Ты же похвалился еси до конца разорити царство християнское.

   Како смел еси своим дер[зост]ным языком такое похваление изрещи, християнское царство разорити, или предотеча еси оного предъявляемаго отступника? Глаголет бо писания: "Несть языка под небесем, иже возможе одолети царство християнское", яже посреди водружена крестная крепость, им же вселенстии концы зело премудри написуютца по широте и долготе и высоте и глубине. Кая бо крепость или сила возможет когда крестную силу отписати, его же чтуще християнское царство недвижимо пригвождьшимся на нем владыкою Исус Христом соблюдаетца? Егда же приидет отступления и открыетца человек беззакония, сын погибельный, егда бо, - рече апостол, - упразнитца всяко начало и власть, тогда бо, - рече, - и сам сын предаст царство богу и отцу.

   Кое убо царство явя, яко християнское? Аще ли же видим крестьянское царство смиряемо от бога всякими казньми, но за грехи смиряемо, его же бо, [рече,] любит бог, того и наказует, бьет же сына, его же приемлет. Приразят бо ся, рече, вся царства ко християнскому царству со всех четырех стран, но не одолеют свершение. Яко же искушеное злато, християнский искуситца род всякими искушеньми, но претерпевый, рече, до конца и спасетца. Яко же и сам Спас наш рече во святом Евангелии: "И убо пришед сын человеческий обрящет веру во время умаления веры". Занеже Христову веру совершение из" воляем помирати, на него же и надеемся, яко избавит нас от находящих бед. Писано бо есть: "Многи скорби праведным, и от всех их избавит я господь. Потерпи господа, и вознесет тя, еже наследити землю". Настоящее же да глаголетца.

   Королю же литовскому во свою Литовскую землю отшедшу, польскому же гетману, пану канцлеру со многою силою под градом Псковом оставившеся, Пскову же граду еще в осаде пребывающу.

   Государевы же бояре и воиводы изо Пскова града на литовское воинство в разные ворота частые выласки сотворяют и божиею милостию литовское воинство побивают и языки во град хватают. Ко государю царю и великому князю Ивану Васильевичю всея Русии государевы бояре и воеводы изо Пскова много з грамотами гонцов посылаша, о всех настоящих, яже во Пскове, и надежею на бога неослабно государю пишуще. Сие королевское стояние и королевской от города отход и воивод его, пана канцлера с товарищи, подо Псковом стояние государю извещающа. С сими же грамоты изо Пскова многие гонцы ко государю скрозе литовское воинство проходяще.

   Государь же о своей вотчине, о граде Пскове, благоздравное и християнское над литвою победительное, тако же и короля литовскаго от града Пскова с срамом бежательное слышав, велие благодарение о сем богу и пречистей богородицы и всем святым воздаша и со благоверными царевичи и з своими царицами. Преосвященному же митрополиту в царствующем граде Москве повеле повседневныя молебны пети, тако же и во всех архиепискупьях и епискупьях сицевое молебное совершающе.

   Канцлеру же, пану польскому, гетману с литовскою силою подо Псковом стоящу, граду же Пскову всячески войском обдержаще в осаде, градоемным же делом никоим ко граду не смеюще приближитися, но токмо стоянием своего войска град Псков обдержаще.

   Государевы же бояре и воиводы над их стоянием тако же промышляют: великую выласку, конными и пешими, из Великих ворот генваря в 4 день выступиша. И в той же выласки многих добрых и славных, именитых, яко бо[лее] восемьдесят панов убиша, тако же и языков нарочитых в город ухватиша. Сия же конечная выласка бяше. Всех же тех вылазок из града сорок шесть, а приступов бяше литовских [крепких] ко граду Пскову тридцать один.

   Злосердый же той великий гордый поляк канцлер, сие видев, внезапу кончину своим великим, именитым и храбрым паном, в великую кручину впад. На государевых же бояр и воивод великое умышление умышляют, наипаче на государева боярина и воиводу, на князя Ивана Петровича Шуйского, сицевым образом.

   Того же месяца, генваря в 9 день, пришол из литовского воинства руской полоненик во Псков, а принес с собою велик ларец. * Сего же полоненика в город приемшу и ко государевым бояром и воеводам приведшу, он же той ларец [отда] и грамоту у себя сказал: "прислано от королевского дворянина, от Гансумелера". В грамоте же подписано: "Единому государеву боярину и воиводе, князю Ивану Петровичу [Шуйскому] Гансумелер челом бьет. Бывал есми у вашего государя с немчином, с Юрьем Фрянбреником. * И ныне воспамятовал есми вашего государя хлеб и соль и не хочю яз на него стояти, а хочю яз на его государево имя выехати. А наперед себя послал с вашим полонеником свою казну в том ларцы, которой он тебе ларец принесет. И ты бы, князь Иван Петрович, тот мой ларец с того полоненика взял и казны моей в том ларце един досмотрелся, а иным бы есми не давал смотрети. А яз буду во Пскове тотчас по времени".

   Государев же боярин и воивода, князь Иван Петрович [Шуйской], грамоту прочет и з своими товарыщи посоветовав, ларец же тот почаяв яко с Оманом ему быти, и повелеша добыти таковых мастеров, которыя ларцы отпирают, и далече из воиводцкия избы своея, съезжия избы, вынести и отомкнути, всячески бережася.

   Сему же мастеру тот ларец отпершу, в нем же видят полна [я]да исполнена, двадцать четыре самопалы занаряжены на все четыре стороны, на верх же их всыпано с пуд зелья, заводным же замком ременем приведеным к личиньки ларца, за него же токмо принятися, заведеным же самопальным замком огненым всем отпав, огнем запалитися.

   Таково бяше канцлерово умышление сицево и с подручных ему лукавый совет над государевым боярином и воеводою, над князем Иваном Петровичем Шуйским, за его правую государеву службу, и за его непобедимое воиводство, и за его благоразумный разум в государевых делех против государевых недругов и всех королевских умышлений, и канцлеровы похвалы и всего литовского воинства гордости. Сицевым образом хотяше уморити.

   Но что, - реку, - твоея безумныя гордости, глупый воивода, канцлере и с подручными твоими с товарыщи? Затеял еси выше думы дело, выше же бога совет, но аз тебе реку вскоре: его же бог хранит, того не может ни вся вселенная убити, а его же бог предаст, ни вся вселенная не може укрыти. Праведный бо, - рече, - жив будет, в него же места предаетца нечестивый. Рече бо господь во святом Евангелии своим учеником, не токмо сим единем, но и верующим всем истинною верою во имя его: "Се даю вам власть наступати на змию и на скорпию и на всю силу вражию, [и] ничто же вас не вредит". Мы же Христовою благодатию царскую Христову печать на лицах своих крест воображающе, вся ваша бесовская умышления Христовым пособием можем низложити.

   И от сего {В рукописи - всего. Исправлено по списку В.} смертоноснаго лукаваго умышления в троицы славимый бог и богородица соблюде и государева боярина и воиводу князя Ивана Петровича Шуйского с товарыщи не вреди, но и того ничим не вреди, яже ларец той отпиравый.

   По сем же днем малом минувшим, того же месяца, генваря в 17 день, от полуденныя страны богохранимаго града Пскова, от Нерукотвореннаго образа ис поля, идеже литовский воивода, польский гетман, [пан] канцлер с литовским войском в станех стояху, от тех панов литовских станов многия люди конныя и пешия показашася, к городу идуще. Государевы бояре и воиводы сие видев, от литовского войска приступу к городу чаяху и со всем християнским войском с ними на бой уготовившеся; по мале же видяху, яко литовскому воинству оставляющеся, от них же един конный к городу устремися; егда же видев, яко руский, великого князя сын боярской Александра, именуемый Хрущов, сему же в город въехавшу, государевым бояром и воиводам грамоты отда от государевых послов. И того дни первие извещения во Псков прииде государевым бояром и воиводам, что государевы послы по государеву приказу с королевскими послы мир учинили. *

   И тако великим и неизреченным божиим милосердием пребезначальныя троица и помощницы нашея и молебницы о всем роде християнском истинныя богородица и приснодевы Мария; и заступлением пребожественных [небесных сил]; и предстательством и молением великих святых чюдотворцов и великого, преименитаго в чюдесех, чюдотворца Николы, и пребожественныя троица, три солнечныя зари боговидением зрети сподобишася, и начальницы основания [и повелителя к совершению] богохранимаго того града Пскова, и начальницы во Христа истинныя веры всея Руския земли, благоверным царем и великим князем благому корени, благоверныя и христолюбивый великия княгини Ольги, * нареченныя во святом крещении Елены; и святаго правнука ея, благовернаго князя Гаврила Всеволода, и преподобнаго отца нашего Ефросина, * псковских чюдотворцов и всех святых молитвами, благоверный и христолюбивый царь государь и великий князь Иван Васильевич всея Русии свою государеву вотчину град Псков и вся пребывающая в нем от литовского короля и ото всего его войска, ими же бог весть судьбами, избави.

   Потом же, месяца февраля в 4 день, польский гетман, [пан] канцлер ото Пскова града со всею силою литовскою отоиде в Литовскую землю. Тогда же во граде Пскове яже заключеная врата отверзошася, и сицевым образом совершительство повести сия конец прият.

   Списана же бысть повесть сия в том же богохранимом граде Пскове, от жителя того богоспасаемого града Пскова, художеством зграфа, * имя же ему есть сие: единица дважды, со единем, пятьдесятница же усугубити дважды, и четверица сугуба [десятирица же трижды и четверица сугубо], совершает же ся десятерицею, и всех обрящеши письмен семь. *

   И меня же, грешнаго и всеми недостатки исполненаго, да [не] зазрит вашего любомудрия исправления и своим совершением и наши {В рукописи - нашими. Исправлено по списку В.} недостатки исполните по писанию: "Друг другу тяготы носите и тако исполните закон Христов".

   Слава исконному и вышеименному и вся сотворшему вседержителю, в троицы поклоняемому, со сыном славимому, со святым духом воспеваемому, в вышних ото ангел славимому, в ниж[них] же от человек воспеваемому и от всея твари поклоняемому, безначальному отцу со единородным сыном и со святым благим и животворящим его духом и ныне и присно и во веки веком. Аминь.

  

  

  

   Победа объединенных русских войск на Куликовом поле в 1380 году имела огромное значение для исторических судеб Северо-Восточной Руси. Куликовская битва показала желание, силу и решимость русского народа освободиться от ненавистного татарского ига. Вместе с тем она выявила и реальную возможность полной победы над вековым врагом путем объединения русских земель вокруг Москвы и Московского княжества. В результате разгрома полчищ Мамая власть и авторитет великого князя Московского Дмитрия Донского возвысились и укрепились.

   Однако на пути к окончательному завоеванию национальной свободы русскому народу суждено было пережить многие тяжкие испытания. Первым из них явилось нашествие на Русь Тохтамыша.

   Воспользовавшись поражением Мамая на Куликовом поле, хан Белой Орды Тохтамыш окончательно добил его и захватил власть в Золотой Орде. Известив об этом Дмитрия Донского и других русских князей, Тохтамыш потребовал от них полного себе подчинения. Но теперь большинство князей уже не хотело признавать былой зависимости от Орды. Убедившись в этом, Тохтамыш решил навязать свою власть силой. В 1382 году огромное войско Тохтамыша неожиданно и стремительно двинулось к Москве, как главному центру сопротивления. Застигнутые врасплох, московские князья не смогли организовать оборону. Дмитрий Донской вынужден был оставить Москву, чтобы ехать на север собирать войско. Митрополит Киприан и бояре трусливо бежали из столицы. Москва оказалась оставленной на произвол судьбы. Тогда защиту города взял в свои руки народ. Организовать народную оборону Москвы помог прибывший в город внук литовского князя Ольгерда - Остей. 23 августа 1382 года Тохтамыш осадил Москву. Однако все его попытки взять город штурмом оказались безуспешными. Москвичи с беспримерным мужеством отбивали яростные атаки татар. Только путем вероломства и обмана врагам удалось ворваться в Кремль. Москва была предана огню и мечу. Это трагическое событие послужило сюжетной основой для создания цикла повестей о Тохтамышевом нашествии.

   Из этого цикла наиболее известна повесть под названием "О Московском взятии от царя Тохтамыша и о пленении земли Русской", вошедшая в разных вариантах в состав многих летописей (Новгородской четвертой, Софийской первой, Воскресенской). Основа ее возникла, по-видимому, около 1418 года, в связи с составлением московского летописного свода. Исследуя генезис этой повести и ее историческое значение, академик M. H. Тихомиров установил, что она не является в полном смысле слова оригинальной, а представляет собою расширенный и дополненный свод двух более ранних повестей, в свою очередь резко отличающихся друг от друга. {М. Н. Тихомиров. Древняя Москва, М., изд. МГУ, 1947. стр. 192-196.}

   Первая из этих повестей дошла до нас в составе Симеоновской летописи и Рогожского летописца, отразивших в своей основе так называемый Киприановский летописный свод 1409 года. Повесть невелика по объему. Начинается она с описания того, как Тохтамыш, задумав поход на Москву, предварительно направил отряд войска "в Болгары и повеле христианскые гости Русскыя грабити, а ссуды их и с товаром отнимати и провадити к себе на перевоз", а аатем, "собрав воя многы", и "перевезеся Волгу, поиде изгоном" на Русскую землю. Далее в повести кратко сообщается о том, как восприняли весть о походе Тохтамыша русские князья. Суздальский князь Дмитрий Константинович "посла к царю два сына своя", Василия и Семена, которые и "постигоша его на Рязани". Князь Олег Иванович Рязанский обвел Тохтамыша "около всее своей земли и указа ему вся броды на Оце". А великий князь Московский Дмитрий Иванович, "не ста на бои противу его, не подня рукы противу царя", уехал в Кострому. Тохтамыш, перейдя Оку и взяв Серпухов, двинулся к Москве, "волости и села жгучи и воюючи, народ христианский секучи и убиваючи, а иные люди в полон емлючи". 23 августа татарское войско подошло к Москве, где затворился литовский князь Остей, внук Ольгерда "с множеством народа". "Царь же, - повествует затем автор, - стоя у города три дни, а на 4 день оболга Остея лживыми речми и миром лживом, и вызва его из града и уби его пред враты града, а ратем своим всем повеле оступити град весь с все страны, и по лествицам возлезше на град на заборалы, ти тако взяша град месяца августа 26 день, на память святаго мученика Андреяна и Наталии, в 7 час дни". Вслед за этим следует описание разорения Москвы. Но теперь сжатый рассказ уступает место развернутому повествованию. Спокойная речь автора становится взволнованной, когда он говорит о зверствах татар в церквах, где затворились горожане. "Татарове же силою разбита двери церковныя и сих мечи иссекоша, а другыя оружием до конца смерти предаша, и церкви зборныя разграбиша и иконы чюдныя и честныя одраша, украшенныя златом и сребром, и женчугом, и бисером, и камением драгим, и пелены златом шитыя и саженныя одраша, кузнь с икон одраша, а иконы попраша и ссуды церковныя служебныя священныя поимаша и ризы поповскыя пограбиша. Книг же толико множество снесено с всего града и из загородил и ис сел в сборных церквах до стопа наметано сохранения ради спроважено, то все без вести сотвориша. В церквах же и в олтарих убийство сдеяша и кровопролитие сотвориша окаяннии и святая места погании оскверниша". Картину разорения Москвы автор завершает описанием всеобщего горя и отчаяния: "И бяше в граде видети тогда плачь, и рыдание, и вопль мног, слезы, крик велик, стенание, охание, сетование, печаль горькая, скорбь, беда, нужа, горесть смертная, страх, трепет, ужас, дряхлование, ищезновение, попрание, бещестие, поругание, понос, смехание врагом, укор, студ, срамота, поношение, уничижение". Взяв и разграбив Москву, а потом ее "огню предаша, а людии мечю предаша", татары этим не ограничились. Они и другие "волости повоеваша и грады поимаша, а села пожгоша, а монастыри пограбиша, а христиан посекоша, а иных в полон поведоша и много зла сотвориша". Заканчивается повесть сетованиями Дмитрия Донского и Владимира Серпуховского "с своими бояры" по поводу разорения Москвы.

   В повести, как видно из ее содержания, основное внимание уделено московскому разорению, описанию горя и бедствий, причиненных Русской земле татарами. Разрабатывая этот главный мотив, автор обнаруживает превосходную осведомленность в трагических событиях 1382 года. Так, в повести приводятся исторически точные даты начала осады Москвы, взятия ее и другие подробности. Тем более становится очевидной односторонность автора в отборе фактического материала и тенденциозность в освещении его. Это относится главным образом к описанию осады Москвы Тохтамышем. Объяснив отъезд Дмитрия Донского из города его нежеланием "подняти рукы противу царя", автор умалчивает о том, что Москву трусливо покинули также и высшее духовенство во главе с митрополитом Киприаном и феодальная знать. Не отразился в повести и патриотический подвиг простых людей Москвы, решивших собственными силами защищать свою столицу от врагов. Игнорируя народ, автор склонен приписать инициативу и главную роль в обороне города литовскому князю Остею. Сведя все описание осады Москвы Тохтамышем к лаконическому - "царь... стоя у города 3 дни", он объяснял его взятие исключительно смертью того же Остея, вероломно убитого татарами, и считал, что все бедствия, "приключившая на христианьстем роде от поганех, - грех ради наших".

   Повесть выдержана в стиле исторических сказаний. Она написана, очевидно, лицом духовного звания. Об этом свидетельствуют и пространные описания разорения церквей, и подкрепленные библейским изречением сетования автора на то, что "святые места погании оскверниша", и, наконец, его скорбь по поводу того, что при захвате Москвы "убиен бысть Семен, архимандрит Спаскый, и другый архимандрит Иаков, и игумен Акинф Крилов, и инии мнози игумени, и прозвитери, и чернеци, и крилошане, и черници, и попове, и диаконы". Вместе с тем выдвижение Остея героем повести дает основание предполагать, что эта ее редакция вышла из недр канцелярии митрополита Киприана, известного своей ориентацией на Литву. {В. Л. Комарович. Литература Московского княжества конца XIV и XV вв. Летописание. - "История русской литературы", т. II, ч. I, М. - Л., изд. Академии наук СССР, 1946, стр. 194.}

   Вторая ранняя повесть из цикла о Тохтамышевом нашествии (печатается в настоящем издании) дошла до нас в Ермолинской рукописи. В ряде мест она текстуально близка к первой. Одинаков, например, зачин повестей, сходно в общих чертах описание движения Тохтамыша к Москве, совпадают даты и некоторые другие частности. По-видимому, авторы пользовались каким-то общим источником, а главное, оба они были равно хорошо знакомы с действительными событиями. Но, опираясь на один и тот же материал, они осмысляли его с разных общественных позиций и подчиняли его разным идейно-художественным задачам. В результате повести оказались резко отличными друг от друга. Если первая из них отмечена печатью церковных интересов, то вторая, напротив, имеет ярко выраженный светский, демократический характер. Пафос ее состоит в сознании силы русского народа, его решимости и способности бороться за свою национальную независимость. Не мотив пассивной скорби пронизывает повествование, а идея активной борьбы. Внимание автора сосредоточено не на разорении Москвы, а на ее героической обороне. Не "грехи рода христианского" считает он главной причиной падения Москвы, а ищет земных виновников этого бедствия. Он не сетует бесплодно, а трезво рассуждает, обличает и судит.

   Характерной особенностью повести является попытка воспроизвести строго мотивированную цепь событий. Автора мало интересуют факты, имеющие случайный или частный характер. Нередко он их совершенно отбрасывает и, наоборот, привлекает или творчески воссоздает такие, которые позволили бы раскрыть сущность событий.

   Описывая, например, подготовку Тохтамыша к походу на Москву, автор говорит, что царь послал своих татар "на Волгу" (а не только в город Болгары, как в первой повести), он "повеле" им при захвате торговых судов для переправы своего войска "избивати вся гости русския" (вместо "грабтии"), "дабы не было вести на Русь". Эта убедительная мотивировка позволяет автору с полным основанием сообщить далее, что Тохтамыш, переправившись через Волгу, "поиде изгоном", то есть внезапным набегом, на Русскую землю.

   Рассказ автора первой повести о том, что сыновья Дмитрия Суздальского, посланные к Тохтамышу, "переехаша дорогу его на Серначе", а затем "постигоша его на Рязани", носит, в сущности, случайный, не связанный с дальнейшим повествованием характер. Во второй повести, напротив, наличие этого эпизода логически и художественно оправдано. Суздальские князья Василий и Семен будут играть немаловажную роль в дальнейших событиях. Но вместе с тем автора не интересует частный факт, что они "переехаша дорогу" Тохтамыша "на Серначе". Ему гораздо важнее показать, как "борзо бо бяше иды" Тохтамыш. Поэтому в повести князья едут в Орду и, не застав, против ожидания, там царя, "едва сустигоша его в рязанских приделах". Именно у Рязанской земли, а не "на Рязани", как утверждала первая повесть, противореча себе последующим сообщением, что рязанский князь обвел царя "около всее своей земли". Снимая это противоречие, автор разъясняет, что Олег Рязанский "срете" Тохтамыша, "донележе не вниде в землю его".

   В первой повести не говорится, каким образом Дмитрий Донской услышал о грозящем Руси бедствии. Для автора же второй повести это имеет принципиальное значение. Он сообщает, что весть о походе Тохтамыша на Русь пришла к великому князю "от некоторых доброхотящих хрестьяном, живущих в странах Татарских". Так, в противовес изменническим действиям удельных князей, готовых покорно сносить татарское иго, автор называет истинными патриотами торговых людей, ибо они "бяху на то устроени сущи и поборницы земли Русстеи". Национальные интересы и чувства этих русских патриотов связываются в повести с именем организатора победы на Куликовом поле. В Дмитрии Донском они видят вдохновителя борьбы за национальную независимость и верно служат общенациональному делу за пределами родины. В этом свете изображена и деятельность Дмитрия Донского до прихода Тохтамыша. Он "нача полки совокупляти и поиде с Москвы, хотя противу татар", но тут столкнулся с непреодолимым препятствием: "бысть разно в князех русских: овии хотяху, а инии не хотяху, бяху бо мнози от них на Дону избиты". Уговорить князей не удалось, а тем временем Тохтамыш "бяше близ уже, яко совокупитися некогда". Дмитрию Донскому, который, в связи с отказом князей выступить против татар, "в недоумении быв", пришлось отойти на Кострому. Так, оправдывая великого князя, автор повести возлагает всю вину за оставление Москвы беззащитной на княжескую междоусобицу.

   Главная часть повести начинается с описания событий, развернувшихся в покинутой князьями столице в канун прихода Тохтамыша. "А во граде Москве, - пишет автор, - мятеж бе велик". Здесь, как и среди князей, нет единодушия: "овии бежати хотяху, а инии в граде сидети". В "распре велице" столкнулись две силы: московская знать, ставившая превыше всего свои личные интересы, и простые люди, видевшие свое спасение в борьбе с врагом. Так в центре повести появляется истинный национальный герой - народ. Перед лицом грозной опасности народ, "сташа суймом", взял в свои руки судьбу столицы своей родины. Захватив городские ворота, защитники Москвы решили не "пущати... из града крамольников и мятежников". И тут они "ни самого митрополита усрамилися, но на вся огрозишася, ни бояр великих устрашишася". Митрополит, добившийся в конце концов, чтобы его выпустили из города, был в глазах автора повести тем же крамольником, как равно и "прочие", то есть "бояре великие", поскольку они "единако с ним мятяху".

   Центральное место в повести - описание обороны Москвы, когда народ-патриот встретился лицом к лицу со своим вековым врагом. Просто, точно и образно повествует автор о том, как сначала подошли к Москве разведывательные отряды Тохтамыша, а затем и "сам царь прииде со всею силою"; как, рассчитывая взять город штурмом, татары "приступиша" к нему "со все стороны, стреляюще"; как стойко защищались горожане, "стреляху и камением шибаху". Однако борьба была неравной. Татар много, и они хорошо вооружены, "бяху же стрелы их яко дождь умножены". Врагам удалось сбить горожан со стен, "аще бо граду тогда ниску сущу". Вот они уже "начаху лествицы приставливати" и "на стены хотяху взыти". Но неисчерпаемы силы народа. Восхищаясь самоотверженностью и героизмом москвичей, которые в решительный момент "взварйша воду в котлех, льяху на нь, а инии стреляху, тюфяки пущаху и пушки", автор повести не ограничился этим. Героический подвиг народа, отбившего яростный натиск врага, он художественно обобщил в эпическом образе простого "москвитина", суконника Адама, который "с Фроловских ворот пусти стрелу, напяв, уби некоего от князей ордынских, славна суща, иже велику печаль сотвори Тахтамышу и всем князем его".

   Рассказ о трехдневной осаде, во время которой Тохтамыш безуспешно "многи брани сотворив", автор завершает описанием вероломного захвата и разорения Москвы. Повествуя об этом событии, он не столько возмущается коварством татар, которые, пообещав "мир и любовь", обманным путем захватили город, сколько клятвопреступлением суздальских князей, которые "правду хрестьяном даша, яко не блюстися ничего". Именно они, с точки зрения автора повести, предали интересы народа и земли Русской; именно они являются прямыми виновниками того, что город был "огнем попален, а люди иссечены, а инии пленены, а инии згореша, а инии истопопоша, а инии в трупьи и в крови издушишася". Сообщив, что, вслед за Москвою, татары "сотвориша" то же "и в Володимери, и в Переславли, и в Юрьеве, и в Звенигороде, и в Можаисце, и во всех волостех", автор, однако, не склонен бесплодно сетовать о постигшем Русь бедствии. Он предпочитает говорить о событиях, которые могли бы вселить уверенность в возможность победы над татарами. Поэтому не случайно повесть более подробно рассказывает о том, как князь Владимир Андреевич Серпуховский, стоявший за Волоком "со многими людьми", разбил наголову наехавших туда татар, в результате чего Тохтамыш "убояся и нача помалу уступати от Москвы". И вполне справедливым кажется автору двойное возмездие, полученное рязанским князем за его пособничество татарам: от Тохтамыша, который на обратном пути в Орду "взя всю землю рязанскую", и от рати Дмитрия Донского, которая землю Олега Рязанского "пусту сотвориша, пуще ему бысть татарской рати". Осуждая изменников, автор верит в силу народа, верит в скорое возрождение разрушенной Москвы и растущую мощь Русского государства, с которым не могли не считаться правители Орды. Подчеркивая это обстоятельство, он сообщает в заключение, что Тохтамыш направил в Москву своего посла с жалованьем великому князю, а Дмитрий Донской "повеле хрестьяном дворы ставити и город делати".

   Повесть в краткой редакции является в полном смысле слова оригинальным произведением в русской литературе. Чуждая всякой подражательности книжным образцам, она напоминает по своему стилю запись изустного эпического сказания об исторических событиях. Особое внимание автора к "поборникам земли Русской" - московским торговым гостям, которые на Волге первыми пострадали от Тохтамыша, а также фигура купца-суконника Адама, сразившего татарского князя, заставляют предполагать, что сказание возникло в среде московского торгово-ремесленного посада.

   Развитие внутренних и внешних экономических связей в конце XIV века вызвало рост торгового и ремесленного населения городов Северо-Восточной Руси. Великокняжеская столица Москва стала крупным экономическим центром русских земель. Предприимчивые московские купцы вели обширную торговлю не только на внутреннем рынке, но также с Ордой, венецианскими и генуэзскими городами южного побережья Крыма и с западными странами. Однако развитию торговли сильно мешала феодальная раздробленность Руси, княжеская междоусобица и опустошительные набеги татар. Купеческое сословие мечтало о сильной централизованной власти, способной разрушить политические и экономические преграды между отдельными землями, прекратить междукняжеские распри, обеспечить безопасность торговых путей и внешних границ. В этом же были кровно заинтересованы простые люди городских посадов, сел и деревень. Поэтому внутренняя объединительная политика Дмитрия Донского и его борьба с Ордой пользовалась полной поддержкой народа. Все это нашло яркое отражение в повести. Именно московскому великому князю спешат сообщить "доброхотящие христиане, живущие в странах татарских", весть о походе Тохтамыша; его усилия организовать отпор татарам подчеркивает автор; о гибели княжеской казны скорбит он; Дмитрий Донской "многы слезы излияша", увидя разоренную Москву; противников великого князя - князей Суздальских и Олега Рязанского - обвиняет повесть; изображая, наконец, в неблаговидном свете роль Киприана, она отражает враждебное отношение Дмитрия Донского к киевскому митрополиту за его пролитовскую политику и бегство из Москвы перед приходом Тохтамыша. Так личность Московского великого князя является в повести неотделимой от национальных устремлений русского народа, противопоставленного автором удельным князьям, боярской знати и высшему духовенству киприановской ориентации.

   Последующие редакции повести из цикла о Тохтамышевом нашествии (один из ее вариантов также печатается в настоящем издании), являясь плодом довольно искусной контаминации двух первых, осложнены вставными эпизодами, лирическими отступлениями и новыми мотивами. Так, сходные варианты повести, включенные в состав Новгородской четвертой, Софийской первой и Воскресенской летописей, начинаются со вступления, в котором сообщается о небесном знамении в виде "хвостатой" звезды, предвещавшей "злое пришествие Тохтамыщево" как "гнев божий" за "умножение грехов". Характерные для первой повести сетования по поводу разорения Москвы усиливаются и становятся еще более пространными. Текст щедро пополняется библейскими изречениями. Хотя в общем новая повесть и сохранила светский характер, которым отличалось второе сказание, но в ней довольно отчетливо выявилась тенденция обособить купеческое сословие от простых людей и выделить его в привилегированную группу вместе с боярами и духовенством. В таком порядке, например, перечисляются горожане, затворившиеся во главе с Остеем в Москве: "бояре, и сурожане, и суконники, и прочие купцы, и архимандриты и игумены"; о крестном ходе сообщается: "и выидоша со князем своим и с дар