Неизвестные Авторы - Русские повести 15-18 веков

ежали недалеко от древнего Тьмутараканского княжества. Возможно, что уже в это время между русскими и абазинами были торговые и иные связи.

   В то время, когда под ударами турок теряли свою государственную самостоятельность Болгария и Сербия, в жизни Обезии и Грузии также происходили крайне важные события. С 1386 года началась длительная борьба Грузии с Тамерланом, которая продолжалась в дальнейшем с его наследниками до 1411 года. Разорение Грузии во время этой борьбы было очень велико. И несмотря на то, что вслед за этим наступило сравнительно спокойное время тридцатилетнего царствования грузинского царя Александра I с его широкими восстановительными планами, страна все же не могла уже вполне оправиться..

   Тем более не могло это произойти еще и потому, что в царствование Александра I заметно усилились крупные феодалы, а в связи с этим и феодальная эксплуатация трудового народа. Грузинское царство было накануне своего распада. Но современники не видели надвигавшихся событий, и восстановление при Александре I городов, крепостей, дворцов и монастырей воспринималось ими как возрождение лучших времен, как расцвет страны.

   Казалось, что Грузия, третье по счету христианское свободное государство в первой половине XV века, вновь окрепла на многие годы. Очевидно, именно такое восприятие Грузии времени царя Александра I нашло свое отражение в "Сказании о Вавилоне граде" (признание Грузии равноправной с Византией).

   Но в "Сказании" речь идет об обезах, а не о Грузии. Конец XIV и начало XV века - это было то время в истории Грузии, когда среди всех областей Грузинского царства Обезия заняла совершенно особое положение. Когда под ударами Тимура во время его шести больших походов в Грузию восточная и часть западной Грузии лежали в развалинах, Обезия избежала прямых последствий нашествия монгольского завоевателя. Сохранилось ее население. Не была разрушена ее экономика. Кроме того, она в это время пользовалась полной церковной независимостью от Грузии.

   На Руси до конца XV века лучше знали абазинцев, чем грузин и племена других областей. Здесь в первой половине XV века скорее Обезия, чем Грузия в целом, могла быть сочтена той страной, которой наряду с Византией и Русью было суждено представлять на международной арене христианский православный мир.

   В истории древней Руси время с 60-х годов XIV века и до середины 80-х годов XV века имело совершенно исключительное значение. Оно было не только временем роста и укрепления Московского княжества, но и непосредственным этапом на пути создания централизованного Русского государства.

   Со второй половины XIV века в политическом строе северовосточных русских княжеств происходили глубокие изменения. В основном эти изменения состояли в успешном преодолении феодальной раздробленности внутри каждого из русских княжеств, сохранявших политическую самостоятельность в конце XIV - первой половине XV века. Этот процесс происходил и внутри Московского княжества. Но политика московских князей, которые в XIV и XV веках с незначительными перерывами почти все время удерживали за собою великое княжение, далеко не исчерпывалась подавлением самостоятельности "уделов" внутри Московского княжества.

   Московские великие князья вследствие занимаемого ими положения неизбежно должны были объединять и возглавлять другие северорусские княжества в случаях внутренней и внешней борьбы. Эта объединяющая и руководящая роль Москвы была признана всеми русскими землями уже в конце XIV века в момент грозной опасности - нашествия Мамая.

   Куликовская победа закрепляла за Москвой значение общерусского политического центра, а общие успехи княжения Дмитрия Донского означали кризис системы феодальной раздробленности Руси. Объединительную политику Дмитрия Донского продолжали его преемники. Но необходимо было еще целое столетие упорных усилий Москвы, прежде чем было достигнуто окончательное политическое объединение всей страны и создано централизованное Русское государство.

   Общественная и литературная жизнь Руси конца XIV - первой половины XV века определялась высоким уровнем национального самосознания русских людей, которое во всех областях культуры этого времени обусловило проявление особого внимания к большим государственным темам. В общественной жизни и литературе возник ряд новых политических идей и теорий. Они касались главным образом внутренней жизни Руси, хотя в известной мере в них отразился интерес и к внешнеполитическим событиям и к международной обстановке.

   Попытки осмысления русской истории на фоне мировой истории, известные в древней русской литературе в более раннее время, теперь, в XIV-XV веках, возродились с особой силой. Уже в первой половине XV века Московское княжество достигло такого уровня развития, при котором проявление в его идеологической системе идеи равноправия или равенства Византии, Обезии и Руси было вполне возможным.

   Основные мотивы "Сказания о Вавилоне граде" несомненно фольклорного происхождения. Змей, охраняющий город; добыча драгоценностей в мертвом городе; кубок с чудесным напитком и пр. - все эти мотивы известны в сказочном репертуаре многих народов. Возможно, что они попали в "Сказание" из старорусского фольклора.

   Уже с начала XVI века к "Сказанию о Вавилоне граде" начинает присоединяться ряд других сказаний и повестей о Вавилоне. В них подробно разрабатываются некоторые из тем, входящих в "Сказание", - происхождение Навуходоносора, основание им нового Вавилона, казнь Анании, Азарии и Мисаила. Свой материал они черпают из библии и апокрифической литературы. Каждое из этих произведений является как бы введением к "Сказанию о Вавилоне граде". Очень часто "Сказание" предваряется то одним, то другим из них. Но во всех этих случаях идейный смысл "Сказания" остается прежним. Идея равноправия или равенства всех сохранивших свою независимость к концу XIV - началу XV века православных стран - Руси, Обезии (Грузии) и Византии-по-прежнему остается центральной идеей теперь уже не одного "Сказания о Вавилоне граде", а целого цикла сказаний и повестей о Вавилоне, объединенных в одно цельное произведение.

   Но в отдельных случаях при таких объединениях менялся и идейный смысл "Сказания". Так, в некоторых списках "Сказания" читается дополнительная заметка, приближающая его к "Сказанию о князех Владимирских" и к сходным с ним по содержанию произведениям. В заметке сообщается, что греческий царь Лев посылает великому киевскому князю Владимиру в дар полученные из Вавилона "сердоликову кробицу да мономахову шапочку. И с того времени прослыша великий князь Владимер киевский - Мономах. А ныне та шапочка в Московском государстве в соборной церкви. И как бывает властяпоставление, тогда ради чину воскладывают ея на главу". Эта приписка к основному тексту "Сказания" появилась поздно, в начале XVII века, в период острой политической борьбы, когда после "Смуты" встал вопрос об избрании царя. Московские идеологи этого времени стремились к тому, чтобы новый царь "учинился на царстве по прежнему обычаю", который возводился ко времени Владимира Мономаха. Естественно было именно в это время припомнить старые легендарно-политические сказания, которые само происхождение инсигний вели из глубокой древности, но минуя "латинский", католический, Запад. "Сказание", таким образом, попадало в разряд произведений, выражавших национальные чувства различных слоев московского населения начала XVII века.

  

   Текст "Сказания о Вавилоне граде" перепечатывается из "Трудов Отдела древнерусской литературы", изд. Академии наук СССР, т. IX, 1953, стр. 142-144, где он издан М. О. Скрипилем по списку XV века Гос. Исторического музея (Москва), Музейн., No 2952.

  

   Стр. 85. ...от Леукия царя... - По преданию, знаки царской власти, о которых идет речь в повести, были привезены из Вавилона византийскому императору Льву VI Философу (886-912).

   ...трех отрок - Онаньи, Озарьи, Мисаила. - По библейскому преданию, вавилонский царь Навуходоносор, разгромив Иудею, пленил трех отроков - Ананию, Азарию и Мисаила, которых отправил затем в Вавилонию для воспитания в халдейской школе. Однако там они отказались поклоняться языческому истукану и оставались верными своей религии. За это Навуходоносор приказал бросить юношей в раскаленную печь, но они благодаря чудесной помощи вышли оттуда невредимыми.

   ...крестьянского роду и сурскаго. - Последнее, по-видимому, - искаженное "сурожского". В XIII-XV вв. Сурож (нынешний Судак) занимал одно из первых мест среди городов северного Черноморского побережья, являясь центром торговли с греческими и итальянскими городами.

   Стр. 86. ...царя Навходоносора... - Навуходоносор II - вавилонский царь (604-592 до н. э.), с именем которого обычно связывалось представление о силе неограниченной царской власти.

  

  

   Торговые и политические устремления Русского государства на юго-восток от центра очень рано определили его интерес к ряду государств: к Шемахе, Персии, Турции и единоверной Грузии. Со всеми этими странами уже во второй половине XV века Москва завязывает дипломатические сношения. В это же время появляется интерес к Грузии и в московской литературе.

   Следы этого интереса довольно явственно засвидетельствованы наличием в московской литературе XV века таких произведений, как "Повесть о приходе богородицы на Афон в данный ей жребий", смысл которой сводится к тому, что богородица является покровительницей Грузии, "Повесть о Вавилонском царстве", в числе героев которой находим рядом с русским и греком и абазина - грузина, и пр. Все эти произведения отдельными своими чертами связаны с жизнью Грузии. К разряду подобных произведений относится и "Повесть о царице Динаре".

   Автор "Повести" удачно выбирает из истории Грузии один из самых красочных эпизодов и обрабатывает его в духе тех идей, которые волнуют московских идеологов конца XV века. В XV веке в литературе Московского государства неоднократно поднимался вопрос о природе княжеской и царской власти и создавался идеал мудрого правителя-воина. "Повесть о царице Динаре" также является отражением этих политических интересов, в ней дается идеальный образ царицы - мудрой правительницы и беззаветно храброй защитницы своего государства. Так именно эта повесть и понималась в XV-XVI веках. Недаром автор "Казанского летописца" говорит, что Иван Грозный в 1552 году, когда русские войска, упавшие духом, колебались, идти ли на приступ Казани, для ободрения их произнес длинную речь, ссылаясь на подвиги царицы Динары. "Слышасте, - говорил будто бы Грозный, - иногда божию бывшую великую милость и пречистыя богородицы помощь, яко премудрая и мужеумная царица Иверская сотвори и колику победу показа на небожных персах".

   Имена героев "Повести о царице Динаре", встречающиеся в ней географические названия и ее общее содержание не оставляют сомнения в том, что в ней нашел свое отражение один из эпизодов многовековой борьбы Грузии с Персией. Но связь изображаемых в повести событий с именем грузинской царицы Динары не подтверждается историческими документами. Динара по грузинским документам известна как царица Эрети (южная Грузия), обратившая свою страну в христианство в X веке. Динара русской повести неизвестна в истории и преданиях Грузии в той роли, какую ей отводит повесть. Очевидно, здесь имя Динары заменило собою какое-то иное имя. Большинство ученых склоняется к той мысли, что Динара нашей повести, одержавшая блистательную победу над персами, завоевавшая Тавриз и Шемаху, - это грузинская царица Тамара, дочь Георгия III, правившая Грузией с 1184 по 1212 год.

   Известно, что время правления Тамары характеризуется большим национальным подъемом в Грузии; удачными войнами с Персией, Турцией и Византией; расширением границ Грузии, разнообразным строительством и расцветом искусств и литературы.

   Это эпоха классиков грузинской литературы - Тмогвели, Хонели, Чахруха, Шавтели и Шота Руставели, в лирических произведениях и романах которых нашел свое отражение дух времени: глубокое сознание национальной мощи, рыцарское уважение к женщине, культ благородного "модарбазе" (придворного, рыцаря) и т. д. В центре этой литературы стоит опоэтизированный образ царицы Тамары, которой посвящают оды Шавтели и Чахруха и черты которой запечатлены в женских образах поэмы Шота Руставели. Царица Тамара стала идеалом военной доблести и правительственной мудрости. У Шавтели Тамара - "воспитательница и учительница народа", "благотворительница", "главный судья над судьями", "сосуд мудрости"; у Шота Руставели она "лев, ей прилично копье, щит и меч".

   Идеализированным вошел образ Тамары и в грузинскую летопись - "Картлио-Цховреба". Здесь в описании жизни Тамары находим почти все основные части фабулы, положенной в основу повести о царице Динаре. По рассказам летописи, Тамара наследовала престол отца своего еще девицей. После побед ее войска над персами у Ганжи и над турками у Карса знаменитый алеппский султан Нукардин послал против грузин огромную армию, известив Тамару о нашествии и обещая милость ей, в случае согласия быть его женою, и каждому, кто примет ислам. Начинается война. Собирая свои войска, Тамара обращается к ним с речью: "Братия мои, да не трепещут сердца ваши при сравнении множества врагов наших и малого числа вашего, ибо бог - с нами. Вы слышали о трехстах воинах Гедеона и бесчисленном множестве мадианитян, избитых им... Возложите упование ваше только на бога" и т. д. Затем она, "снявши обувь с ног своих, пошла босыми ногами в церковь матери божией, в Мотекхни, и, распростершись перед иконой, непрестанно стала молиться..." Тамара лично участвует в походе против войск Нукардина, окончившемся знаменитой Шанкорской битвой. После ряда побед Тамара мирно правила Грузией, оказывая покровительство наукам, искусству, литературе, строя по всей стране церкви и дворцы. Летописный рассказ о царице Тамаре, и особенно о Шанкорской битве, сходится с повестью о царице Динаре не только в общих контурах, но и в ряде мелких черт.

   Наконец, вызывает интерес и сходство "Повести о царице Динаре" с рядом книжных грузинских легенд. Динара повести неоднократно называет Грузию "жребием богоматери". Это очень распространенный мотив, получивший в Грузии официальное значение и признаваемый таковым и на Руси. Грамота патриарха Иова митрополиту Иверии (1589) начинается следующими словами: "Части и жребия пресвятыя и пренепорочныя владычица нашея богородицы и приснодевы Марии Иверския земли о святом дусе сыну и служебнику..." Мотив этот в виде особой легенды вошел в несколько письменных памятников, в частности в грузинское сказание об обращении Иверии в христианство. Заключительные слова "Повести о царице Динаре" о том, что цари Иверии "нарицаются от рода Давида, еврейского, от царского колена", также являются отголоском местной грузинской легенды, нашедшей, между прочим, отражение в официальном титуле грузинских царей. "Яз, богом венчанный царь, царь от корене Иессея, и Давида, и Соломона, царей вседержителей" - таков обычно титул грузинских царей в переписке с Москвой.

   Некоторые поэтические формулы повести о Динаре роднят ее с древнерусской "воинской" повестью. Таковы, например, выступление в бой: "Друзи и братия! Аз главу свою положити наперед вас хощу"; "облекуся в мужскую крепость, и препояшу чресла своя оружием, и возложю броня и шлем на женскую главу, и восприиму копие в девичи длани, и возступлю во стремя воинскаго ополчения" и т. п., или описание военной добычи: "камение многоценное и блюдо лалное... и бисеру драгаго, злата же многое множество" и т. п.

   Эти разнообразные литературные связи "Повести о царице Динаре" ни в какой мере не определяют ее художественных особенностей. В этом отношении она отличается большим своеобразием. Она, как и ряд других повестей XV века, имеет хорошо развитый сюжет. Для этого времени, как мы знаем, это уже обычное явление. Но композиция ее весьма оригинальна. Вся "Повесть" построена на диалогах и монологах. Завязка ее действия дана в форме двукратного обмена посольскими речами персидского царя и царицы Динары. Выступление в поход грузинских войск предваряется длинным монологом Динары, обращенным к вельможам; бой - ее воинской речью. Повествовательный элемент занимает очень скромное место в данной повести. Он сводится, собственно, к незначительным прослойкам между диалогами и монологами главных действующих лиц.

   Эта особенность "Повести о царице Динаре" заслуживает особого внимания. Становится очевидным, что автор ее хорошо владеет искусством составления речей разных видов и имеет ясное представление об обстановке, в которой они произносятся. Возможно, что это говорит о среде, в которой "Повесть" могла возникнуть. Учитывая, к тому же, ее содержание, можно предположить, что автор ее принадлежал к дипломатической московской среде конца XV века.

   Следует остановиться еще на системе образов "Повести о царице Динаре". Для "Повести" крайне характерно резкое разделение на безусловно отрицательных и идеально положительных. Персидский царь - грубый насильник и завоеватель; он злобен, самомнителен и заносчив. Это образ восточного деспота, традиционный образ мирового фольклора и литературы, сложившийся в очень древние времена.

   Персидскому царю - деспоту и язычнику - противопоставлена в "Повести" представительница иного культурного мира - царица христианской Иверии Динара. Но ее образ нарисован не пером агиографа. Динара - это дева-воительница, мудрая дева народных сказаний и сказок. Она не только побуждает своих вельмож и воинов стать на защиту родины, но и показывает в бою пример личного мужества и храбрости. В оценке положения государства и в решении государственных дел она обнаруживает не только способности дипломата, политика и правителя, но и высшую, с народной точки зрения, одаренность - искусство полемики, иронический ум мудрой девы народных сказок. Ее второй ответ персидскому царю обнаруживает именно эту ее "мудрость". В образе Динары раскрываются подлинные идейно-эстетические представления автора "Повести", его политический и художественный идеал.

   Система образов "Повести о царице Динаре", собственно, и исчерпывается этими двумя образами, как и конфликт ее, с простотой, свойственной античной трагедии, исчерпывается столкновением между двумя ее героями - персидским царем и царицей Динарой. В "Повести" нет других образов, других героев. Все остальные действующие лица ее - послы, вельможи, воины - это только фон.

   О времени создания "Повести о царице Динаре" можно говорить с достаточной уверенностью. Автор ее заканчивает свое повествование словами: "Даже и до днесь нераздельно державство Иверское пребывает". В этих словах можно видеть некоторые хронологические указания. После блестящей эпохи Вагратидов, объединивших все разрозненные племена грузинского народа, уже при сыне Тамары, Георгии IV (1212-1223), начинается падение могущества Грузии и постепенное подчинение ее персам. Дробление Грузии еще более усилилось в эпоху татаро-монгольского нашествия, и только в первой половине XV века при грузинском царе Александре I (1413-1442) части Грузии ненадолго объединились. Это было в последний раз в истории древней Грузии. Возможно, что эту эпоху и имел в виду автор повести. Создание же повести вернее всего отнести к концу XV века.

  

   Текст "Повести о царице Динаре" печатается по списку XVI века Гос. Публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина, Софийск., No 1471, лл. 301-306, с исправлениями по списку 1642 года Гос. Исторического музея, Уваров. No 1819 (533) (Царек. 396), лл. 188-193 об.

  

   Стр. 88. ...о девице, Иверского царя дщери, Динары царици. - Иверия - Грузия. Исторический прототип Динары - знаменитая грузинская царица Тамара (1184-1213), с именем которой связан самый выдающийся период в истории развития феодальной Грузии. В ее правление Грузия достигла своего наибольшего внешнего могущества, расширив границы государства от Черного до Каспийского моря. Это время - период необычайного расцвета национальной культуры. Тамара являлась единственной наследницей грузинского царя Георгия III Багратида (1156-1184), который выведен в повести под именем Александра Мелека. Георгий короновал ее на царство еще при своей жизни (1179). В повести царица Динара - девица. Тамара же была замужем дважды. Это, пожалуй, наиболее существенное отличие героини повести от ее прототипа. Первый брак Тамары (1185) с русским князем Юрием - сыном владимирского великого князя Андрея Боголюбского - был неудачен. Второй муж Тамары - осетинский царевич Давид Сослани, известный своими успешными походами против турок и персов.

   Стр. 89. Вспомяните Девору и Гедеона... - Согласно библейским легендам, Гедеон и Девора - судьи израильские. Первый избавил еврейский народ от угнетения мадианитян, напав на них ночью с небольшим отрядом и обратив их в бегство. Вторая освободила Израиль от тяжелого ханаанского ига, воодушевив народ на борьбу и одержав во главе его решительную победу над многочисленным войском ханаанского царя у горы Фавор.

   Стр. 90. ...поиде... в Шарбенский монастырь.. - О каком монастыре идет речь - неясно. Возможно, это искаженное в списках повести название Шатберского монастыря в Сванетии, бывшего в то время крупным культурным очагом Грузии.

   Стр. 91. ...во град Тевриз перский. И прият град и плени.--Тавриз - столица южного Азербайджана. Исторические источники не сообщают о том, что Тавриз был завоеван войсками царицы Тамары.

   ...а Шамахи повеле .. - Шамаха - столица Ширвана, феодального государства северного Азербайджана, ставшего в XII в. вассальным владением Грузии.

   ...погребена бысть в Шарбенском монастыре. - Место погребения царицы Тамары неизвестно.

  

  

   Среди памятников русской письменности XV века, большого числа церковных поучений, "слов", житий, сугубо светская "Повесть о мунтьянском воеводе Дракуле" представляется необычным явлением. Конечно, "Повесть" - не единственный памятник светской письменности того времени. XV век - время расцвета русского летописания, развивавшегося в различных политических центрах, а летописи нередко включали в свой состав отдельные повествовательные памятники; существовали светские повести и внелетописного характера. Но произведения эти были посвящены либо сюжетам далекой древности, как "Александрия" или "Иудейская война", либо патриотическим темам русской истории, как повести о Дмитрии Донском и Куликовской битве.

   Совсем иной характер имеет "Повесть о Дракуле". Героем ее является мелкий "мунтьянский" (валахский) князек, по прозвищу Дракула (дьявол), фигура не очень значительная в историческом плане, никак не связанная с Россией и уже совершенно лишенная какого-либо благочестия или святости.

   Как проникла повесть о Дракуле на Русь? Дракула - реальное историческое лицо; имя его было Влад Цепеш; он правил в Валахии (нынешней Румынии) во второй половине XV века. Первоначальные рассказы о жестокостях Влада Цепеша, очевидно, возникли на его родине, распространялись эти рассказы и в соседних землях - Венгрии и Молдавии; в конце XV века в Германии даже было издано несколько брошюр, посвященных этому князьку. {Перечисление их - см. К. М. Kertbenу. Ungarn betreffende deutsche Erstlingsdrucke, Budapest, 1880, стр. 9-10, перевод на современный немецкий язык - стр. 329-332.} Однако русский рассказ не может быть возведен к немецкому - он значительно подробнее, последовательнее и явно лучше отражает первоначальную версию легенд о Владе Цепеше. Судя по языку повести, она не была также составлена и в Западной Руси, находившейся под польско-литовской властью. Язык "Повести о Дракуле" - великорусский; автор ее - москвич, побывавший на родине Дракулы или невдалеке от нее и составивший повесть на основе устных рассказов, услышанных там. Отсюда и некоторое, сравнительно небольшое, число нерусских терминов в повести: "поклисарие, апоклисарие" - греч. "апокрисиариос" - посол, вестник; "сиромах" (югославск. - бедняк), наименование монеты - "дукат", мера длины - "миля" и т. д.

   О том, что повесть о Дракуле была связана с пребыванием ее автора за границей, свидетельствует и сам автор. Рассказав о смерти Дракулы, он так описывает судьбу сыновей этого князя: "Един при кралеве сыне живет, а другий был у вардан-ского бискапа и при нас умре, а третяго сына старейшего Михаила тут же на Будину видехом..." Автор повести, следовательно, побывал в конце XV века в Венгрии, и не один, а с какими-то спутниками ("при нас", "видехом"), вероятнее всего - членами посольства.

   Кто же был автором "Повести о Дракуле"? Уже А. X. Востоков, первый исследователь повести, высказал предположение, что автором ее был посольский дьяк Ивана III Федор Курицын, выдающийся дипломат XV века и глава московского еретического кружка (так называемых "жидовствующих"). Федор Курицын, действительно, возглавлял в 1482-1484 годах посольство к венгерскому королю Матвею Кор вину; по дороге он посетил свата Ивана III, молдавского господаря Стефана III. Оба эти государя играют видную роль в "Повести о Дракуле": "король угорскы Маттеаш" держал Дракулу несколько лет в плену, а затем, после обращения его в "латинскую веру", вновь посадил его воеводой "на Мунтьянской земли"; Стефан уже после смерти Дракулы, убив его преемника, отдал "Мунтьянскую землю" своему ставленнику Владу Монаху. Связи с "Угорской землею" сохранились у Курицына и после его миссии - он даже вывез с собой в Москву спутника, некоего "угрянина Мартынку", участвовавшего потом в московском еретическом кружке.

   Несмотря на наличие таких совпадений, гипотеза А. X. Востокова об авторстве Курицына встретила возражения со стороны ряда исследователей. Решительно высказался против этой гипотезы, например, Е. Петухов: по его мнению, Ф. В. Курицын, как "видный участник в среде жидовствующих", не мог бы так резко осуждать переход Дракулы из "православной нашей веры" в "латинскую веру", как это делается в повести; кроме того, сочувствие "принципу самовластия", которое Е. Петухов усматривает в этом произведении, также не подобает, по его мнению, еретику Курицыну. {Е. В. Петухов. Русская литература, древний период, Пгр., 1916, стр. 139.} Иные аргументы против авторства Курицына выставил А. Седельников - он заметил, что древнейший из дошедших до нас текстов был "преже писан", по словам писца - в феврале 1486 года. Мог ли Курицын после окончания своей миссии успеть составить и пустить в распространение эту повесть? Известно, что летом 1484 года Курицын, возвращавшийся из Венгрии и Молдавии, был задержан в черноморской крепости Белгород (Аккерман) турками, и Ивану III пришлось обратиться к крымскому хану с просьбой о посредничестве перед султаном для освобождения русского посла; летом 1486 года великий князь благодарил хана за это посредничество. А. Д. Седельников полагает, что к февралю 1486 года Курицын мог только успеть приехать в Москву; переписка повести в такой короткий срок кажется ему совершенно невероятной. {А. Д. Седельников. Литературная история повести о Дракуле. - "Известия по русскому языку и словесности Академии наук", т. II, кн. 2, Л., 1929, стр. 638.}

   Все эти соображения не могут считаться вполне убедительными. Особенно слабы аргументы Е. Петухова. Вопреки представлениям этого исследователя, новгородско-московские еретики конца XV века, к которым принадлежал Курицын, были решительными противниками "латинян" и считали себя истинными представителями "православной нашей веры" (как они ее понимали); Федор Курицын был близок к Ивану III, и у нас нет никаких оснований считать его противником всякого "самовластия". Не решают вопроса и хронологические расчеты А. Д. Седельникова. Летом 1486 года, когда Иван III благодарил хана за посредничество, Курицын, как соглашается исследователь, был уже в Москве. Но почему мы должны думать, что он приехал только в начале 1486 года? Курицын мог приехать и в 1485 году и еще раньше - во второй половине 1484 года; сношения с ханом были редкими, и Иван III мог благодарить его за посредничество и год спустя. Предполагать же, что рассказ о Дракуле появился на Руси за много лет до 1486 года, мы не можем, - ведь рассказчик писал его уже в то время, когда "мунтьянским" воеводой стал ставленник Стефана III Влад Монах, а этот князь занял престол только в 1481 году. Учтем также, что если в Молдавию русские послы ездили в 80-х годах неоднократно, то сношения с Венгрией завязались только в результате миссии Курицына, и едва ли кто-либо до него мог делиться своими воспоминаниями о пребывании в Будине.

   Итак, у нас нет оснований отвергать предположение Востокова, что лицом, видевшим детей Дракулы в Венгрии в 80-х годах XV века и написавшим повесть об этом князьке, был Федор Курицын. Как же согласуется эта гипотеза с содержанием повести? В какой степени ее содержание соответствовало взглядам и настроениям "начальника" московских еретиков?

   Сюжет "Повести о Дракуле" несложен - на первый взгляд повесть эта представляется просто соединением ряда анекдотов о "мунтьянском воеводе", расположенных в дошедших до нас списках "Повести" в различной последовательности и с неодинаковой полнотой. Своеобразие "Повести" раскрывается перед читателем лишь тогда, когда он начинает задумываться над отношением автора к центральному персонажу, над общей идеей повести. Дракула, по словам автора, "зломудр"; этим словом определяются особенности его характера и поведения. Изощренно жестокий, он не лишен известной последовательности и даже остроумия в своих поступках. В основе деятельности Дракулы лежит твердая уверенность в его достоинстве "великого государя" - уверенность, которая не покидает этого князя даже в плену, в темнице.

   Образ Дракулы не мог не вызывать у читателя XV века размышлений о правах и обязанностях государя. Вопрос этот не раз вставал в русской публицистике того времени. Особенно охотно трактовали его церковные писатели. Виднейший "обличитель еретиков" конца XV века Иосиф Волоцкий включил в свое "Сказание" о поклонении различным предметам (7-е "слово" "Просветителя") специальное рассуждение о том, как подобает поклоняться "царю, или князю, или властелину". Царь, по словам Иосифа, есть "божий слуга". Отнюдь не ставя вопроса о каком-либо законодательном ограничении царской власти, Иосиф Волоцкий ограничивает эту власть в одном отношении: служить подобает лишь благочестивому царю. "Аще ли же есть царь, над человеки царствуя, над собою же имать царствующа страсти и грехи, сребролюбие и гнев, лукавство и неправду, гордость и ярость, злейши же всех - неверие и хулу, таковый царь не божий слуга, но диавол, и не царь, но мучитель... И ты убо таковаго царя или князя да не послушаеши, на нечестие и лукавство приводяща тя, аще мучит, аще смертию претить!"

   Дракула во многом соответствует образу нарисованного Иосифом Волоцким злого царя. Ему присущи и "гнев", и "лукавство", и "гордость, и ярость", и даже наихудший грех "неверия" - отступничество от православия. Но автор отнюдь не склонен оценивать этого государя в соответствии с принципами Иосифа Волоцкого. Правда, он осуждает переход Дракулы в "латинскую веру": "Дракула же возлюби паче временнаго света сладость, нежели вечнаго и бесконечнаго, и отпаде православия... увы, не возможе темничныя временныя тяготы понести..."; но Дракула не перестает от этого быть в его глазах настоящим государем. Более того. Из повести мы узнаем, что Дракула нарушал другую обязанность, предписанную каждому доброму христианину, - обязанность "нищелюбия". "Беседуя нищему да не оскорбиши его: обесчестивая бо нищаго раздражает сотворщаго и",-писал Иосиф Волоцкий в уже упомянутом "Сказании". "Алчнаго накорми, жаднаго напои, яко же сам господь повеле, нагаго одежди..." Принцип "нищелюбия" играл важную роль в феодально-христианской морали; принцип этот создавал ту иллюзию всеобщей гармонии, которой так не хватало феодальному обществу. "Богат ли имаши дом или убог, о всем благодари господа бога: все убо то божественным промыслом строится, и все зрит неусыпающее того око", - так завершал Иосиф Волоцкий свое рассуждение о "нищелюбии". А автор "Повести о Дра-куле" с полным эпическим спокойствием описывает, как Дракула созвал к себе "бесчисленное множество нищих и странных", запер их в дом и сжег. "И глаголаше к боляром своим: да весте, что учиних тако: первое да не стужают людем, и никто же да не будет нищ в моей земли, но вси богатии, второе свободих их, да не стражут никто же от них на сем свете от нищеты или от недуга". Далекий от идеала христианского монарха, чуждый "нищелюбия" и других добродетелей, Дракула не теряет от этого в глазах автора повести известного обаяния. Он храбр, нелицеприятен, в стране его не творятся несправедливости, искоренены преступления. Особый эпизод повести, совершенно отсутствующий в немецком тексте и читающийся только в русском, посвящен правосудию Дракулы. "И толико ненавидя во своей земли зла, - читаем мы здесь, - яко хто учинит кое зло, татьбу, или разбой, или кую лжу или неправду, той никако не будет жив. Аще ли велики болярин, или священник, или инок, или просты, аще и велико богатство имел бы кто, не может искупитися от смерти, и толико грозен бысть".

   Очень интересно также сравнить в немецком и русском тексте имеющийся и там и здесь рассказ о приходе к Дракуле двух "латинских монахов" и о казни одного из них. В немецком рассказе, где поведение Дракулы вообще лишено какой бы то ни было последовательности, казненным оказывается тот монах, который хвалил Дракулу, а помилованным-тот, кто его ругал; {Kertbeny. Ук. соч., стр. 331.} в русском рассказе, напротив, помилования и одобрения удостаивается тот из монахов, который признает абсолютную власть государя: "Ты государь, от бога поставлен еси лихо творящих казнити, а добро творящих жаловати".

   Значит ли это, что "Повесть" является апофеозом Дракулы, что автор безусловно сочувствует ему и одобряет его жестокости? Если А. И. Пыпин считал, что автор "Повести о Дракуле" рисовал этого князя "самыми темными красками", {А. И. Пыпин. История русской литературы, т. II, СПб., 1896, стр. 494-495.} то некоторые современные исследователи, наоборот, склонны отождествлять взгляды автора повести со взглядами самого Дракулы. Они видят в этой повести официозное произведение, распространявшееся правительством Ивана III и пропагандировавшее идею законности и справедливого феодального суда. "Политический смысл повести о Дракуле заключается в оправдании тех репрессий, которые применяло феодальное правительство в отношении всех подрывавших основы государства как органа господствующего класса, в особенности в отношении нарушителей прав феодальной собственности". {Л. В. Черепнин. Русские феодальные архивы XIV-XV вв., ч. 2, М.-Л., 1951, стр. 312. Ср. В. П. Адрианова-Перетц, Крестьянская тема в литературе XVI в. - "Труды ОДРЛ", X., 1954, стр. 203.}

   Верна ли такая трактовка "Повести о Дракуле"? Годился ли Дракула повести для роли идеального героя - образца феодальной законности? Не осуждая Дракулу полностью как "царя-мучителя", автор "Повести", вместе с тем, нигде не прославляет его и не выражает солидарности с действиями "мунтьянского воеводы". В двух случаях автор даже не удерживается от порицаний по адресу своего героя. Прямо осуждает он, как мы уже знаем, вероотступничество Дракулы; возмущает автора и другой поступок "мунтьянского воеводы" - когда тот, заказав мастерам "бочки железны" для золота, приказал затем "посещи" этих мастеров, "да никто же увесть сделанного им окаянства, токмо тезоименитый ему диавол".

   Отношение автора повести к своему герою было двойственно, и он, несомненно, и сам ощущал эту двойственность. "Зломудрый" Дракула мог, по его представлениям, содействовать искоренению "зла" в своей стране. Выражайся автор повести терминами более позднего времени, он мог бы сказать, что власть Дракулы представляется ему злом, но злом необходимым. В этом случае особенно ясно обнаруживается сходство между автором "Повести о Дракуле" и другим русским публицистом, жившим полстолетия спустя после него: Иваном Пересветовым. Герой произведений Пересветова, турецкий царь "Махмет Салтан", во многом напоминает Дракулу, он так же жесток, но нелицеприятен и, беспощадно расправляясь с неправедными судьями, искореняет зло в своей стране. Так же, как автор "Повести о Дракуле", Пересветов вовсе не склонен безусловно одобрять своего героя. Он не отрицает того, что Махмет - "кровопивец", вдобавок он еще и нехристь. Но "без таковыя грозы немочно в царство правды ввести",- объясняет Пересветов, и эта мысль составляет лейтмотив его сочинений.

   "Без таковыя грозы немочно в царство правды ввести" - эта мысль проходит и через "Повесть о Дракуле". Та же идея, как мы можем полагать, определяла и отношение к великокняжеской власти новгородско-московских еретиков, к которым принадлежал Федор Курицын. Еретики конца XV века не были безусловными апологетами самодержавия; недаром уже в конце XVI века самодержавная власть сочла нужным беспощадно с ними расправиться. Но в борьбе между великокняжеской властью и "вельможами" их симпатии были на стороне "державного". Осуждая Дракулу за его "окаянство" по отношению к безвестным мастерам, автор повести несомненно одобрял его "грозность" к "великим болярам".

   Двойственная оценка автором "Повести о Дракуле" своего героя свидетельствовала не только о своеобразии его политического мировоззрения. Такая оценка героя шла вразрез и с литературными принципами того времени. Характерной чертой большинства памятников древнерусской литературы вплоть до XVII века была их прямолинейная нравоучительность. Персонажи этой литературы были либо абсолютно положительными, либо вполне отрицательными, либо носителями божественной воли, либо "сосудами диавольскими". "Повесть о Дракуле" представляет в этом смысле редкое исключение - в ней как бы намечается уже "открытие" человеческого характера в его сложности и противоречивости, относимое литературоведами в основном к началу XVII века. {Ср. Д. С. Лихачев. Проблема характера в исторических произведениях начала XVII в. - "Труды ОДРЛ", VII, 1951, стр. 219-220.} Такое построение повести о Дракуле казалось странным даже писателю начала XIX века - H. M. Карамзину. "Автор мог бы заключить сию сказку прекрасным нравоучением, - писал он об этой повести, - но не сделал того, оставляя читателям судить о философии Дракулы, который лечил подданных от злодейства, пороков, слабостей, нищеты и болезней одним лекарством: смертию". {H. M. Карамзин. История государства Российского, т. VII, СПб., 1892, стр. 141.}

   Автор "Повести о Дракуле" не свел характеристику своего героя ни к его прославлению, ни к низвержению; он обошелся без заключительного нравоучения. Тем самым произведение его резко контрастировало с традициями современной ему письменности; однако оно вряд ли выглядело так необычно на фоне устного творчества той же эпохи. Сказка с давних времен обходилась без "прекрасных нравоучений"; персонажи ее часто не были ни героями, ни злодеями. С одной группой русских сказок "Повесть о Дракуле" перекликается особенно явно: со сказками об Иване Грозном. Сказки о "грозном царе Иване Васильевиче" не могут служить доказательством "народности" этого царя, как еще недавно утверждали некоторые исследователи; но они не могут рассматриваться и как наносное и случайное явление в фольклоре. В сказках о Грозном отразился и наивный "царизм" крестьянских масс, и их сочувствие борьбе с боярскими "изменами", и их ужас перед жестокостью царской власти. Образ Грозного в этих сказках так же противоречив, как образ Дракулы.

   Фольклорность "Повести о Дракуле", ее светский характер, расхождение с принципами христианской морали - все это резко противоставляло "Повесть" церковно-нравоучительной литературе того времени. "Да будет ти горько неполезных повестий послушание", - предостерегал своего читателя Иосиф Волоцкий, имея в виду памятники типа "Повести о Дракуле".

  

   "Повесть о Мунтьянском воеводе Дракуле" печатается по списку XV века Гос. Публичной библиотеки им. M. E. Салтыкова-Щедрина, Кирилло-Белозерское собрание No 11/1088, лл. 204-217, ранее опубликованному А. Д. Седельниковым в "Известиях по русскому языку и словесности" Академии наук СССР, т. II, кн. 2, 1929, стр. 652-659.

  

   Стр. 92. ...в Мунтьянской земли... - Мунтения - восточная область территории, расположенной между Карпатами и Дунаем, в отличие от западной - Олтении. Разделенные рекой Олтулом, обе эти области составили в XIV в. самостоятельное феодальное княжество Валахию. В конце XIV в. над Валахией нависла угроза нападения со стороны Османской империи. Эта опасность особенно усилилась после битвы на Косовом поле (1389), когда турки, разгромив сербские войска, вышли на валашскую границу. В 1394 г. князь Валахии Мирча Старый (1386--1418), участвовавший в Косовской битве, нанес серьезное поражение султану Баязиду. Но вскоре страна все же была занята турецкими войсками. Для борьбы с ними Мирча в 1395 г. заключил договор о дружбе с венгерским королем Сигизмундом, и в 1396 г. объединенные венгерские и валашские войска изгнали турок. Только угроза нового турецкого нашествия заставила Мирчу признать себя вассалом султана. Упорная борьба Валахии за свою независимость продолжалась в течение всего XV века. В ходе ее окрепли связи Валахии с Молдавией. Однако в XVI в. оба эти княжества подпали под полное господство Турции. В 1862 г. Валахия и Молдавия образовали единое Румынское государство, которое освободилось от турецкого ига лишь в результате русско-турецкой войны 1877-1878 гг.

   ...воевода именем Дракула... - Исторический прототип Дракулы - валашский господарь Влад Цепеш (ум. в конце 1476 или самом начале 1477 г.), внук Мирчи Старого, получивший валашский престол в 1456 г. при помощи венгерского правителя Яноша Хуньяди. За время своего первого княжения в Валахии (1456-1462) неоднократно наносил поражения турецким войскам, В 1462-1476 гг. он находился в Венгрии, а в Валахии в это время правил его брат Раду Красивый, а затем Басараб Лайот. Оба они участвовали в походах турок против Молдавии. В конце 1476 г. Влад Цепеш вновь стал во главе Валашского княжества, но вскоре был убит в битве с турецкими войсками.

   Стр. 92. Царь... поиде воинством на него... - Имеется в виду Мехмед (Мухаммед) II (1429-1481) - турецкий султан (1451 -1481), войска которого много раз вторгались в пределы Валахии с целью ее порабощения.

   Стр. 93. ...и начат пленити градове и села... - В 1461-1462 гг. Цепеш совершил нападение на турецкие владения, разграбив многие села. Однако в том же 1462 г. он потерпел поражение от войск Мехмеда II.

   Стр. 95. ...от угорского короля Маттеашя... - Матиаш (Матвей) Корвин (1443-1490), сын Яноша Хуньяди, - венгерский король (1458- 1490).

   Стр. 96. ...поиде на него... Маттеаш... и ухватиша Дракулу жива от своих издан по крамоле. - В 1462 г. Цепеш лишился валашского престола и очутился в Венгрии. Произошло ли это в действительности так, как описано в повести, или Цепеш вынужден был бежать в Венгрию после поражения в битве с турками - неясно.

   ...в Вышеграде на Дунай выше Будина... - Будин, правильно Буда,- древний город на правом высоком берегу Дуная, известный еще во II в. как военное поселение римлян. В XIV-XV вв. столица венгерского королевства. Вышеград, расположенный севернее Буды, известен с XV в.

   ...на Мунтьянской земли посади иного воеводу. - После Цепеша валашским господарем стал его брат Раду Красивый. Кем он был посажен - Матиашем Корвиным или же турецким султаном - в точности не известно.

   ...латинскую веру примет... - Повесть подчеркивает католическую ориентацию венгерского короля, который стремился найти опору своей власти в католической церкви. Однако такая политика не содействовала укреплению связей Венгрии с ее соседями славянами и вела к ослаблению создаваемого Корвиным централизованного государства.

   ...даст ему воеводство на Мунтьянской земли... - С 1475 г. Цепеш находился в особой милости у венгерского короля. Корвин решил посадить его вновь господарем Валахии, вместо княжившего тогда там Басараба Лайота, который поддерживал турок и был опасен как для Венгрии, так и для дружественной ей в то время Молдавии.

   ...приидоша к биреву...- Бирев - судья.

   ...живяше на Мунтианской земли, и приидоша на землю его турци... - Цепеш был поставлен господарем Валахии в 1476 г., после того как объединенные венгерские и молдавские войска разбили Басараба и он бежал к туркам. Когда войска покинули Валахию, Басараб привел туда турок. Цепеш был убит, войско его разбито, и господарем Валахии вновь стал Басараб.

   ...у Варданского бископа... - Вардан - ныне город Орадн в западной Румынии,

   Стр. 97. ...третьего сына старейшаго Михаила... - По-видимому, речь идет о сыне Цепеша - Михне Злом, который впоследствии был валашским господарем (1508-1511).

   Стефан же молдавскый...- Стефан III Великий - молдавский князь (1457-1504). Талантливый полководец и искусный дипломат, Стефан III отстоял независимость Молдавии от притязаний венгерского короля Матиаша Корвнна, разгромив его войско, вторгшееся в глубь страны (1467). Заключив мир с Венгрией, он успешно боролся с турками, нанеся им ряд поражений. Добившись почти неограниченной власти в своем княжестве, Стефан III мечтал о создании сильного централизованного государства путем объединения Молдавии и Валахии.

   ...посади на Мунтьянской земли некоего воеводского сына, Влада именем. - В 1481 г. Стефан III разбил войско Басараба и, умертвив его самого, поставил валашским