Мстиславский Сергей Дмитриевич - Грач - птица весенняя

bsp;  Незнакомец ответил:

   - Нет уж, лучше вместе. В чем тут дело?

   - Дело? - переспросил Никифоров. - Да дела, собственно, нет... - Он наклонил лицо к Михальчуку: - Слыхал? Я спрашиваю: кого ждешь?

   Михальчук вобрал голову лисьим манером в плечи и пробормотал, кося глазом на Никифорова и незнакомца:

   - Пусти... Кого мне ждать?.. Просто в проходку пошел.

   - "В проходку?" - глумливо повторил Егор и сжал пальцы так, что Михальчук даже сквозь шубу свою почувствовал мертвую их хватку.- Барышня нашлась... променаж водить?.. Ну-ка, скажи: позавчера ты зачем в Москву ездил?

   Шея еще глубже вошла в воротник. Никифоров выпустил плечи и снял мягкую вязаную рукавицу.

   - К сестре... больной,- почти что прошептал, замирая, Михальчук и закрыл глаза.

   - В жандармском лечится сестрица? Видали тебя, как ты в жандармское управление лазил, Иуда!

   Рука рванула. Пуговицы и крючки шубенки посыпались в снег. Михальчук крикнул не своим голосом:

   - Обознались!.. Господь бог мне свидетель!.. На мощах святых присягу приму... Зачем мне в жандармское...

   - Вот в том и вопрос-зачем?-глухо сказал Тарас.- Кайся, жабья печень, кого именно предал?.. А что предал, это и без слов, по роже видать... Молчишь?.. А ну, Егор!

   - Стой! - быстро сказал незнакомец и придержал Егора за руку.- Эти дела не так делаются.

   - А как еще,- зло проговорил Тарас. - Ежели гадюк не бить, людям жизни не будет.

   Он оборвал прислушиваясь. В глазах Михальчука блеснула радость: с дороги дошел разудалый, приплясывающий звон бубенцов, храп коней, голоса.

   - Пристав! Один только он с пристяжкою ездит... Вот кого ждал!

   Не размахиваясь, коротким толчком Егор стукнул Михальчука в лицо, и тот без звука запрокинулся на спину. Тарас нагнулся над упавшим. Но топот копыт накатывался с ухаба на ухаб, все ближе, торопко и грозно. Стражники...

   - Ход, Егор! В лес: там коням не пройти.

   Егор пнул ногой лежавшего неподвижно Михальчука:

   - Не уйдешь! Будет еще с тобой разговор!

   Он переметнулся через сугроб в сторону от дороги, вслед первым двум. И тотчас на шоссе закинулись, на полном ходу, от лежащего тела запененные кони.

   - Стой! - хрипло крикнул кто-то.

   Кучер осадил круто, хлестнула петлей по снегу поспешно отброшенная тяжелая медвежья полость. Из саней выскочил высокий офицер в синей, окантованной красным жандармской фуражке. За его спиною закряхтел, подбирая отекшие ноги, собираясь вылезть, тучный пристав.

   - Стой! Стрелять буду!

   Жандарм и в самом деле вынул револьвер. Но тень, метнувшаяся с дороги, уже скрылась в частом, к самому придорожному рву подступившем лесу.

   - Гайда по следу!

   Подскакавшие стражники толкнули было коней. Но снег был глубок, кони попятились.

   - Не пройти, вашбродь. Разве в ночь в лесу разыщешь... Опять же снег... Еще человек как-нибудь пройдет, но чтобы на коне...

   Пристав, тяжело сопя, наклонился над лежавшим телом. Михальчук тотчас же открыл глаза.

   - Да он жив, каналья,- разочарованно сказал пристав.- Это с носу кровь. Вставай, чего дурака валяешь! Мы думали - убили...

   - Не поспели, вашбродь, а то б обязательно...- задыхаясь еще, проговорил Михальчук и поднялся пошатываясь.- Грех случился, ваши благородия. Нанес черт кого-то из фабричных на улочку, когда я в жандармское заходил. Видали... За то самое Никифоров чуть что не убил.

   - И убьют, очень просто,- поддакнул пристав.- Они с предателями расправляются, прямо сказать, без миндаля. В Орехове на-днях двоих агентов в проруби утопили, ей-богу. А кто? Пойди дознайся.

   - Мы - их, они - нас,- заметил ротмистр и пошел к саням.- Особо, впрочем, не беспокойся... как тебя там?..

   - Михальчук,- подсказал пристав.

   Офицер кивнул:

   - Отсюда, конечно, придется исчезнуть, но мы тебя в Москве устроим. Фамилию, на случай, тоже подскребем: они такие фамилии и распубликовывать любят, ко всеобщему сведению. Будешь, скажем, не Михальчук, а Михалин. Пострижешься, побреешься - черт тебя признает.

   Михальчук осклабился радостно:

   - Покорнейше благодарю, вашбродь.

   - То-то,- милостиво сказал ротмистр.- За богом молитва, за царем служба не пропадает. А Никифорова этого мы под ноготь: сопричислим к лику святых. Один был?

   - Никак нет,- заторопился Михальчук.- Еще Тарас с ним был, Прохоров. А третий-не здешний.

   - Не здешний? - насторожился ротмистр.- Те-те-те!.. Стой, Федор,- остановил он тронувшего было коней кучера.- Личность запомнил?

   Он отвернул полу шинели, вынул из кармана бумажник, из бумажника - фотографическую карточку.

   - Илья Петрович, спичечку... Ну, опознавай, морда!

   При зыблющемся тоненьком огоньке Михальчук увидел: моментальной потайной фотографией схвачен молодой человек в легком драповом пальто, мягкой, низко на лоб надвинутой шляпе; два чемодана в руках; небольшая бородка; ни глаз, ни носа не разобрать.

   - Никак нет, ваше высокородие. Не схож.

   - Должен быть схож,- строго сказал жандарм.- Тут он, в районе, достоверно известно. У морозовских был и у коншинских... Он, не другой кто, заводчик,- голову отдам. Смотри еще... Илья Петрович, еще спичечку!

   Опять осветилось лицо. В лесу было тихо. Похрапывали лошади. Признать? Сказать, что тот самый? Еще замотают потом, почему раньше не выдал?

   - Никак нет, не видал такого.

   - "Не видал"!-передразнил офицер.-Ворона!..

   - Лес-то к полотну выходит,- забеспокоился пристав.- Как бы они к станции не ушли, пока мы тут па месте канителимся... Может, повернуть?.. А Михальчук у поселка посторожит.

   Лицо Михальчука дрогнуло смертным испугом. Одному остаться? Нет!"

   - Никак нет, ваши благородия... На станцию они не могли. Без вещей шли, налегке. За мною шли, клятву приму... А вот в поселок они как бы раньше нашего не добежали, не упредили.

   - Чёрт его... Пожалуй, и верно,-нахмурился жандарм и скомандовал:-Становись на полоз, поведешь по квартирам: прятаться все равно нечего-обнаружился... Пошел, Федор!

   Кучер хлопнул вожжами. Грянули плясовым подбором бубенцы. И стражники, не поспевая за щегольскими приставскими санями, подняли своих лошаденок в галоп.

   Ирина вошла в свою комнатку при школе бодрая и радостная.

   Ну вот и проводили благополучно!

   Садиться он будет в поезд не со здешней станции, а с соседней. Хотела было сама с ним пойти до вагона, и Козуба очень хотел, да и все ребята, с кем он здесь дела вел...

   "Грач-птица весенняя"... Вспомнишь-улыбка сама на губы просится.

   Но решили поостеречься: уж очень неконспиративно. Тараса и Никифорова отправили с ним: охраной, на случай недоброй встречи.

   А чемодан Семушка понес отдельно-пустой: литература вся по району разошлась.

   По району... Сколько дней с того часа прошло, воскресного,- по пальцам сосчитать. А ведь не узнать района! И люди откуда-то взялись... Жили-жили вместе, рядышком - не замечали. Казалось - пусто, сонное царство. А на деле - какие чудесные оказались ребята!.. Семушку она два года знает, ее же кружковец. И всегда считала: парень как парень, совсем неприметный. А сейчас... Грач его чуть-чуть как будто повернул - и стал он совсем не тот человек.

   Густылев в обиде: его не то что за Козубой, а и за Семеном и за Тарасом не видать. Он уже стал поговаривать о том, чтобы перебраться в Москву. Там - Грач говорит - пока еще много таких вот, слякотных.

   Ирина сбросила платок с головы, посмотрелась в зеркало:

   - Фу, растрепа...

   Оправила волосы, отошла к комоду у дальней стены. Комод примечательный. В комнате все - бедное, учительское: на жалованье "народной учительницы" только-только прожить, где уж там заводить обстановку. Кровать, стол, полочка с книгами, умывальник, зеркало-вот и все имущество, в полчаса уложить можно, на одном извозчике свезти. Все - бедное, дешевенькое, а комод - пузатый, огромный, дорогого красного дерева: наверное, в нем когда-то купчиха свое приданое держала.

   Ирина отошла, напевая, к комоду. Но в этот момент раскрылась без стука и шума дверь, вошла старушка, очень скромно одетая, с черной кружевной наколочкой на седых волосах. Вздохнула, покачала головой:

   - Что это ты поздно так приходить стала? Пропадаешь и пропадаешь. Никогда дома нет. Неприлично девушке... Смотри, замуж никто не возьмет непоседу такую.

   Ирина засмеялась, отошла от комода, ласково потормошила старуху:

   - Ничего-ничегошеньки ты у меня не понимаешь, мамуся!.. Не беспокойся: все чудесно-хорошо! А не бываю, потому что работы много. Столько работы стало - ни в сказке сказать, ни пером описать.

   Повернула за плечи, подтолкнула к двери:

   - И сейчас заниматься нужно - к завтрашнему, спешно-спешно...

   Подвела к самому порогу, поцеловала, открыла дверь. Мать только спросила:

   - Есть-то будешь? Ведь не обедала?

   - Не обедала,- созналась Ирина.- И есть действительно хочу, как крокодил... Разогрей, мамулечка. Только сюда принеси, хорошо? Очень мне некогда. Я между делом поем.

   Скорбно вздохнула старушка, качнула наколочкой, вышла. Ирина заперла за ней дверь на два поворота ключа, опять вернулась к комоду, вынула нижний ящик. Ящик был пуст, на дне валялась одна только пара старых, штопаных-перештопанных чулок. Она осторожно подняла дно-под ним оказалось второе-и выгрузила оттуда пачку тонкой бумаги, трафарет с выбитыми буквами, картонную рамку, валики. Приладила рамку и трафарет, подложила листок бумаги, набрала валиком краски лиловой, светлой (никак не удается потемней, как в настоящей типографии, достать), провела им по трафарету. Рука выбросила отпечатанный листок, быстро подложила чистый. Новый нажим валика - еще листок готов.

   Стачка наша закончилась победой: капиталисты отступили перед дружным выступлениям ткачей и прядильщиков. Стачка показала примером, неопровержимо ярким, какую силу являет рабочий класс, когда он выступает организованно, сплоченными рядами. Товарищи!: Сплоченность эту сохраним и теперь, после того как кончилась стачка. Будем крепить ее дальше, будем связываться с товарищами других районов, других губерний,-у всех у нас общее дело, общий классовый враг. Помните, товарищи: не своей силой силен враг, а разобщенностью нашей..."

   Дальше - неразборчиво, совсем слепые буквы:

   "Мороз... ска... 82.-Самодер..."

   Ирина сокрушенно покачала головой, положила оттиск. Придется повозиться. Кропотливое дело-поправлять трафарет. А к утру обязательно надо приготовить листовки. И хочется отпечатать совсем-совсем отчетливо, по-типографски именно эту листовку, потому что она - победная и потому что это последняя, которую писал Грач здесь, у прошинцев, дальше уходя на работу, в объезд, поднимать других.

   В дверь постучали. Ирина отозвалась досадливо:

   - Сейчас, мама.

   Постучали настойчивей.

   - У, какая!

   Положила трафарет на комод, пошла к двери напевая. Щелкнула замком раз. В дверь толкнули тотчас же, но она не раскрылась: заперта на два оборота.

   Ирина расхохоталась:

   - Вот нетерпеливая!..

   Повернула ключ второй раз, крепко придерживая дверь плечом, приоткрыла чуть-чуть и просунула в щель руку:

   - Давай тарелку. Сюда не пущу: у меня секреты.

   Но руку высоко, над локтем, захватили, как в клещи, чьи-то волосатые, показавшиеся огромными пальцы. Дверь распахнулась жестким толчком, больно толкнув в плечо Ирину.

   - Ну-с, посмотрим, какие-такие ваши секреты, барышня...

   Жандармский ротмистр - высокий и жилистый, усы подкручены в стрелку-не сразу выпустил Иринину руку. За ним ввалились в комнату гурьбой полицейские. Из-за их спин мелькнуло знакомое противное лицо: Михальчук.

   Ротмистр кивнул Михальчуку на Ирину:

   - Она?

   Лицо моргнуло и опять нырнуло за спины:

   - Они самые-с.

   Ротмистр обернулся к комоду. Увидел трафарет, валики. Крякнул, очень довольный:

   - Та-ак-с!.. Целая, можно сказать, типография.

   Он подошел вразвалку, неторопливо, потыкал пальцем:

   - Усовершенствовано. Таких еще не приходилось видеть. Сами придумали?

   Ирина брезгливо отерла руку: у сгиба - синяк от наглых жандармских пальцев. Она подтвердила очень хладнокровно:

   - Сама, конечно.

   Ротмистр покивал одобрительно:

   - Вам бы инженером быть.

   Ирина подтвердила:

   - Буду.

   Ротмистр захохотал, запрокинул голову, выпятив кадык над разрезом синего воротника.

   - Назначение женщины - хозяйство, услуги мужу-с. А к деятельности государственной закон империи, как вам известно, женщин не допускает.

   Ирина пожала плечами:

   - Так я инженером не при империи буду. Не сейчас, а через несколько лет, когда империя - фью...

   Полицейские разбрелись по комнате, как только переступили порог. Гремя связкой отмычек, толстый вахмистр вскрыл ящик стола, выгреб ученические тетрадки, бумагу, письма... Ирина поморщилась: в письмах опасного ничего нет-так, самые обыкновенные, от подруг, от знакомых, а все-таки противно, что будут читать их чужие, поганые глаза охранников.

   Из-под матраца вытащили несколько номеров "Искры". Вот они где были! И как она могла забыть, куда засунула?.. С выигрышем стачки, с отъездом Грача совсем замоталась. А Грач особенно предупреждал: непременно "почиститься" - всю нелегальщину убрать; если не аресты, то обыски обязательно будут.

   Ротмистр медлительным, размеренным движением пальцев подсчитывал номера "Искры". Подсчитал, скривил улыбкой сухие губы:

   - Типография... Склад искровской литературы... Пропаганда под видом воскресной школы... Вы ведь, кроме этой школы, еще и воскресной ведали, сударыня?.. И в школе вашей - хоть там и не бывал, а знаю - не о величии царского дома Романовых рассказывали... Это все знаете чем, по совокупности, пахнет, милая барышня?.. Каторгой-с.

   Ирина не ответила. Очевидно, надо собирать вещи. Спросить, что разрешается брать с собой в тюрьму? Белье, книги?.. Книги, наверное, нет.

   Ротмистр сел за стол, вынул из портфеля лист белой бумаги.

   "Протокол. Прошино. No 47.

   Я, отдельного корпуса жандармов ротмистр..."

   Он посмотрел на Ирину: высокая красивая девушка, волосы в две косы, веселая. Положил перо.

   - Как же вы так, барышня?.. Такая молодая... И матушка у вас такая симпатичная...

   Да. Мать. Почему ее в комнате нет? Не пустили? Тоже арестована?.. Или-сама не пошла?..

   Ротмистр опять взял перо. Он писал убористым, мелким почерком протокол-что, где и как именно найдено. Охранники стояли молча у стенки. Михальчука не было: сделал свое дело, предал, спрятался. Все-таки он стыдится. Ремесла своего или только ее? В прошлом году он попросил у нее денег: сестра у него была больна. Так искренне просил, даже плакал. Очень было трудно - ведь и у самой заработка не хватает на двоих. Все-таки дала. А он...

   Ротмистр приостановил писание, вытащил из кармана бумажник, из бумажника - фотографическую карточку.

   - "Искру" вы от этого... Соловья-разбойника изволили получить?

   Грач. С чемоданами, в мягкой шляпе, улыбающийся, стройный. Моментальная карточка. До чего удачно снят!

   Чуть не улыбнулась этой мысли. Но ротмистр слишком пристально и зорко смотрел: ни губы, ни глаза не дрогнули.

   - Не знаю, кто это.

   Ротмистр не спускал по-прежнему глаз:

   - Вы не запирайтесь; он арестован нами здесь же, в поселке. Не может быть, чтобы вы не были в контакте... Я ведь не зря спрашиваю, а для вашей пользы. Такой закоренелый преступник, как этот господин, легко мог запутать вас, неопытную, юную... сбить... Мы же это всё принимаем во внимание... Откровенное признание способно облегчить - и даже в огромной мере и степени облегчить! - вашу участь.

   - Заботьтесь о своей участи, а не о моей,- резко бросила через плечо, отворачиваясь от жандарма, Ирина.- Ведь плохо придется в конечном счете вам, а не мне... Собирать вещи?

   Она подошла к зеркалу, взяла с подзеркальника шапочку. За стеной - прямо перед ней, словно стояла тут же, за зеркалом - тихо и надрывно заплакала мать. Ирина болезненно сжалась, брови сдвинулись, задрожали губы. Она стукнула в стену:

   - Мамуся, не надо, родная... До свиданья.

  

   Барабанщики первой шеренги оркестра, шагавшего в голове батальонной колонны лейб-гвардии Семеновского полка, поравнялись с темным, угрюмым зданием министерства внутренних дел. Находится ли в данный момент господин министр, шеф жандармского корпуса, в служебном своем кабинете или отсутствует- все равно: проходящая воинская часть обязана воздать должный почет местопребыванию его высокопревосходительства. Капельмейстер повернулся на полном ходу налево кругом, продолжая идти задом, взнес руку в белой перчатке, махнул, и по морозному воздуху грянул всей медью огромных высеребренных труб и трескучих тарелок пышный, тщеславный и наглый Семеновский марш. Серые шеренги солдат подтянулись, выравнивая штыки, четче печатая шаг.

   - Левой, левой! Ать, два...

  

   Министр-шеф за огромным резного дуба столом досадливо поднял голову от лежавшей перед ним печатанной на тонкой бумаге страницы. Грянувший под окнами марш-несвоевременный и неуместный-перебил мысль. А мысль была, несомненно, "важная, государственная"- какая еще может быть у министра мысль! И оттого, что мысль перебилась, пропала, она казалась ему особенно важной, быть может, даже решающей для судеб царя и отечества.

   Стоявший около кресла жандармский генерал, перехватив на лету досадливое движение своего шефа, мгновенно насупился тоже и укоризненно оглянулся на прикрытые портьерами окна, за которыми надрывались усердием заглушавшие его доклад трубы. Министр заметил жест и шевельнул одобрительно бровью: подчиненный в присутствии старшего должен быть именно его отражением. Как в зеркале: полный повтор -и в то же время ничто, видимость.

  

   Левой, левой! Ать, два...

  

   Шеренги прошли. Оркестр замолк: в отдалении слышался глухой уходящий лай барабанов. Но мысль не вернулась. Министр сказал отрывисто и хмуро:

   - Потрудитесь продолжать... Стало быть, эти господа съезжаются на конференцию в Киев?

   Генеральские шпоры поспешно щелкнули в такт почтительному и покорному наклону головы.

   - Так точно, ваше высокопревосходительство. Согласно агентурным данным, киевский адвокат Крохмаль, в социал-демократических партийных кругах носящий кличку Красавец...

   Министр поднял голову:

   - По кличке только, или и в самом деле... красавец?

   Он напружил дряблые плечи и выпятил губу, показывая, каким должен быть красивый мужчина. Генерал поспешно кивнул, на этот раз не без игривости:

   - По карточке судя (он еще не арестован), действительно недурен. Означенный Крохмаль - разрешите доложить - совершал объезд, в частности приезжал в Москву для переговоров об организации конференции...

   - Какие переговоры?

   Генерал слегка развел руками:

   - К сожалению, мы располагаем данными только наружного наблюдения. За Крохмалем следят по пятам. В отношении конспирации он, не в пример другим, проявляет чрезвычайное легкомыслие.

   Его высокопревосходительство соблаговолил улыбнуться:

   - Легкомыслие свойственно красавцам.

   Генерал рассмеялся достаточно громко, чтобы было видно, насколько он оценил министерскую остроту, но без нарушения должного - даже в минуту интимности - уважения к высшему начальству.

   - Именно, ваше высокопревосходительство! Таким образом, конференция...

   Министр перебил:

   - Эта конференция... в связи с заграничной затеей Ленина?

   Веки генерала заморгали тревожно;

   - Виноват... я не вполне понимаю. О чем вам угодно...

   - О том, что Ленин нам объявляет открытую и решительную войну. Изволите видеть...-Министр черкнул тупым, квадратным ногтем по полю раскрытой перед ним страницы, процарапав бумагу насквозь.- Вот... Газетку эту вы не могли, я полагаю, не иметь в руках... К слову сказать, она только что доложена мне, хотя вышла еще в мае прошлого года. Это же вопиющее безобразие! За что мы платим деньги заграничной агентуре?!

   Генерал поспешно вздел пенсне. Опять эта "Искра"! И какой черт ее подсунул министру?..

   - Вот с этого абзаца, где говорится о посылаемых в Россию агентах... Вслух, прошу вас. У этих социалистов такой слог, что я, признаюсь, не усвоил сразу...

   Генерал кашлянул, прочищая горло:

   - Отсюда прикажете?.. "...сеть местных агентов единой партии, агентов, находящихся в живых сношениях друг с другом, знающих общее положение дел... Эта сеть агентов будет остовом именно такой организации, которая нам нужна: достаточно крупной, чтобы охватить всю страну..."

   - Изволите слышать? - Министерский палец поднялся предостерегающим и тяжелым движением.- Всю страну!

   - "...достаточно широкой и разносторонней, чтобы провести строгое и детальное разделение труда; достаточно выдержанной, чтобы уметь при всяких обстоятельствах, при всяких "поворотах" и неожиданностях вести неуклонно свою работу; достаточно гибкой, чтобы уметь, с одной стороны, уклониться от сражения в открытом поле с подавляющим своею силою неприятелем, когда он собрал на одном пункте все силы, а с другой стороны, чтобы уметь пользоваться неповоротливостью этого неприятеля..."

   Губы министра дрогнули - дрогнули ехидно. Генерал обиженно засопел.

   - Что же вы остановились? Продолжайте, ваше превосходительство!

   - "...и нападать на него там и тогда, где всего менее ожидают нападения".

   Министр прикрыл ладонью дальнейший текст, в знак, что чтение можно кончить.

   - Форменное объявление войны. Что?.. Так сказать, стратегическое развертывание.

   Генерал оттопырил губу, выражая пренебрежение:

   - Стратегическое развертывание?.. Вы оказываете им слишком много чести. Какая-то кучка людей бросает вызов...- он поднял великолепным жестом густые серебряные свои эполеты,- величайшей и крепчайшей в мире империи!

   Министр отвел глаза и переставил зачем-то тяжелое (серебряный медведь на мраморной глыбе) пресс-папье.

   - Да, конечно... Но, знаете, кучка не страшна, когда она одна... А когда начинаются такие штучки, как обуховские события, вооруженное выступление рабочих, волнения на Балтийском судостроительном и эти стачки, стачки, стачки, в которых уже на десятки тысяч забастовщиков пошел счет,-это вам уже не кучка! И сейчас, когда искровские агенты разъехались по всей России...

   - Они съедутся в Киеве, как я имел честь докладывать,- вкрадчиво сказал генерал.- Съедутся - и уже не разъедутся...

   Он сделал жест ладонью и щелкнул языком. Вышло очень похоже: мышеловка.

   Но министр не посмотрел на докладчика.

   - Вы настолько уверены в генерале Новицком? Ведь он начальник киевского жандармского управления. Вы уверены, что он мне не упустит конференцию?

   - Никак нет! - воскликнул торопливо генерал и даже приподнял руку.- В высшей степени исполнительный и преданный офицер. И, как я имел уже честь докладывать, благодаря неосторожности Крохмаля установлено наблюдение за целым рядом лиц, с которыми он находится в сношениях, в том числе и за приезжими агентами... Так, в Москве он виделся с Бауманом...

   Теперь министр строго посмотрел на генерала.

   - С тем, что... упустили из текстильного района?.. Этот Бауман арестован, стало быть? Наконец! Но я не помню, чтобы мне об этом докладывали.

   - Он был обнаружен в Вильне,- пробормотал генерал, - но снова сбил со следа агентов. Это не имеет, впрочем, значения: он виделся с Крохмалем - это установлено - и обязательно будет в Киеве. Новицкий возьмет его. У генерала мертвая хватка.

   - Если Новицкий захватит конференцию,- задумчиво сказал министр,-я исходатайствую у его величества передачу Новицкому ведения всего дела "Искры". Его карьера будет, следовательно, обеспечена, потому что этому делу правительство придает совершенно исключительное значение. Учтите это, генерал, и действуйте. Эту заразу надо выжечь с корнем. На розыск мы не пожалеем денег: можно будет взять из секретного фонда-из так называемых сумм на известное его величеству употребление. Поскольку они не подлежат ни ревизии, ни отчету, стеснений не будет.

   В глазах генерала разгорелись радостные и жадные огоньки.

   - Деньги будут - все будет, ваше высокопревосходительство. А насчет Киева не извольте сомневаться: Новицкий не сплошает, да и я самолично за этим делом присмотрю. Капкан защелкнется вовремя.

  

   Капкан действительно защелкнулся. Подходя к дому, в котором должно было состояться очередное - четвертое - заседание конференции, запоздавший на полчаса Бауман сразу ощутил ту уличную суету, которая всегда предшествует оцеплению дома полицией: по панелям среди обычных, по своим делам спешивших пешеходов сновали типичные агентские фигуры; у ворот дежурили дворники в свежих фартуках, выкатив на грудь круглые медные бляхи с обозначением служебного их достоинства; в чрезмерном опять-таки для такой нелюдной улицы количестве стояли извозчики. И то, что они не зазывали пешеходов, а тоже явно ждали чего-то, свидетельствовало, что и они составляют часть полицейских сил, сосредоточенных здесь, в пункте очередного удара охранки.

   Бауман с первого взгляда оценил всю опасность положения. Противник был почти на виду, он раскрылся, как бывает только в самый последний момент, непосредственно перед тем, как вломиться в помещение, где собрались подлежащие аресту. Каждая секунда была на счету. Надо было любою ценою, не теряя мгновения, предупредить конференцию об опасности. Может быть, и удастся еще разойтись, хотя дом уже фактически оцеплен агентами. Во всяком случае, попытаться необходимо. Лучше рискованная попытка, чем безусловный и безнадежный провал.

   Бауман шел неторопливой, небрежной походкой, покачивая свертком.

   Сверток он нес не случайно. Сверток в подпольной практике играл далеко не безразличную роль: при слежке агенты особенно цепляются глазами за свертки, которые несет человек. И правильно: потому что очень часто то, что человек несет, служит в определеннейшей мере ключом к нему. Ведь очень не безразлично, что у человека в руках: детская лошадка, толстая пачка бумаги, которая может быть прокламациями, или, например, колбаса.

   В баумановском свертке была именно чайная колбаса, ее очертания были совершенно ясно видны сквозь обертку. Вид колбасы успокаивал колючие взгляды агентов, мимо которых шел Грач, Он поравнялся с домом. Шел, как требует конспирация, по противоположной стороне улицы, чтобы лучше видеть, что делается около дома и на месте ли сигнал безопасности. Сигнал был на месте: в окне второго этажа на подоконнике стояла верба в бутылке - знак, что можно входить. Собрание, стало быть, еще не арестовано, и больше того- товарищи не ждут налета: при малейшей опасности бутылка была бы снята с окна.

   Перейти на ту сторону, проскользнуть в подъезд... Это было самое трудное, так как агенты-те, что рассыпаны по мерзлым, не очищенным от снега тротуарам, и те, что сидят извозчиками на облучках,- конечно, обратят особое внимание на человека, переходящего улицу, и как раз в направлении к оцепленному дому. И все же...

   Бауман шагнул с тротуара. Но в этот самый момент из дверей дома выскочил опрометью городовой в черной шинели; придерживая шашку, побежал вдоль стены к припертым железным воротам, стукнул ножнами в железо; створка приотворилась как раз против места, с которого сошел Бауман. И Бауман увидел за воротами кучку черных шинелей, синюю фуражку жандарма, серое офицерское пальто. Он перевел глаза на окно: бутылки уже не было.

   - Проходите, господин, не задерживайтесь! Нечего тут смотреть.

   Бауман не заметил, как подошел этот басистый бородатый дворник. В первый миг он ждал - протянется рука, возьмет за плечо... Но дворник был сам, видимо, увлечен не испытанным раньше, небывалым на улице этой событием: он смотрел на подъезд, на ворота, на окна, в которых - так с улицы казалось - замелькали тени. Казалось, конечно. Ведь с улицы в дом, в глубь комнаты, во второй этаж не заглянешь.

   Да и видеть незачем. Ясно. Взяли. Хорошо еще, что поторопились: всего полчаса опоздания - наверно, не все собрались. Если б позднее - всех. А теперь сигнала нет, больше никто не войдет. Кроме особо небрежных по части конспирации. Мысли эти неслись на ходу. Бауман шагал уже далеко. Он не оборачивался. Оборачиваться на улице, переполненной шпиками и где оцеплена квартира и идет массовый арест,- нельзя. Он шел, покачивая сверток. В свертке, для всех вполне очевидно, была чайная колбаса.

   Сегодня же надо выбраться из Киева. И выбраться собственным тщанием. Ни на одну явку сейчас-до проверки - нельзя положиться. С вечерним же поездом выехать.

   Конференция не удалась. Крохмаль - не организатор; он не собрал и трети того, что можно было собрать. На первом заседании об этом сердитый был разговор. А вышло - к лучшему. Провал тяжелый, конечно, но мог быть еще тяжелей.

   Круговым обходом, по глухим улицам, Бауман выбрался на Крещатик и пошел тихим уже, фланирующим шагом к Купеческому саду, к своей гостинице. Торопиться некуда - поезд уходит вечером.

   В номере уложил вещи, написал несколько слов на листке, позвонил. Коридорный, войдя, оглянул чемодан:

   - Изволите ехать?

   - Да. Вот телеграмма. Отправьте. Сдачу возьмите себе. И предупредите в конторе, чтобы поторопились со счетом. Я еду одесским.

   Коридорный посмотрел на часы:

   - Одесский в восемь. Рано изволили собраться.

   - Мне еще по делу надо заехать.

  

   Коридорный побежал, на ходу читая телеграмму:

   "Одесса Торговый дом Ашкенази

   Закупку тридцати тысяч пудов пшеницы подтверждаю выезжаю для приемки погрузки международным сегодня Курилов".

   На Бибиковском бульваре Грач отпустил извозчика. Вернулся на Крещатик, зашел в парикмахерскую.

   Парикмахер услужливо наклонился:

   - Волосы подровнять?.. А бороду тоже прикажете?

   Грач задумчиво потрогал бородку, глядя в зеркало:

   - Можно... Надоела она мне, собственно, борода.

   - Надоела? Так снимем-с! - обрадованно воскликнул парикмахер.- В один момент. Действительно ж, старит она, борода!

   Бауман думал, скривив губы. Парикмахер в ожидании поводил гребенкой по окладистой баумановской бородке. Подстричь - одна цена, а снять вовсе - вдвое.

   - Если разрешите рекомендовать, мосье, сбрить- очень увлекательно будет.

   - Так думаете-снять?.. Ну ладно. Действуйте, так и быть.

   Бороды нет. Бауман вздохнул, оглядывая в зеркало бритые свои щеки:

   - Странно даже как-то... Сиротливые какие-то стали усы без бороды. Некрасиво.

   И опять радостно воскликнул парикмахер, откидывая назад свой корпус:

   - Совершенно справедливо изволили заметить! Разрешите уж и усики снять?

  

   Одесский отходил в восемь. Но Грач не выехал на Одессу, как пометил, выдавая ему паспорт в конторе, дежурный служащий. Он взял билет на харьковский поезд, отходивший на десять минут раньше одесского.

  

   Киев - Харьков - Курск - Воронеж - Грязи - Елец-Тула... Дальним объездом, крутым зигзагом наметил себе обратную на Москву дорогу Грач, чтобы окончательно сбить погоню. Харьков, Курск-с пересадками - миновали благополучно. Поезд подходил уже к Воронежу.

   Не раз и не два за время пути тянулась по вагонам дозором - будто для контрольной проверки билетов- вереница людей в жандармских и железнодорожных шинелях, и по его, Баумана, лицу пристально и нагло шарили охранные, сыщицкие глазки. Но, пошарив, они прятались опять под облезлые нахлобученные шапки. И в самом деле, как было опознать быстрого и стройного, русобородого, пышнобрового, ясноглазого Грача в этом бритом военном чиновнике, сутулящем узкие свои плечи на мягком, серого сукна, диване в вагоне второго класса? Потому что купца Курилова уже нет, есть Освальд Мейзе, военный чиновник. Навис над безбровыми (брови сострижены еще на первом перегоне, в уборной) защуренными глазками лакированный черный козырек, пучится с красного околыша круглая кокарда - "царский плевок", как зовут ее в просторечье своем солдаты. Над головою, на плетеной багажной сетке, лежит на самом виду шпага, поблескивая свисшей с золоченого эфеса широкой серебряной тесьмой темляка. Чиновник военного-самого благонадежного, если, конечно, не считать департамента полиции - ведомства. По возрасту судя, по строгим поджатым губам - титулярный советник не ниже.

   Чиновник читает "Будильник" - журнал юмористический. Это тоже признак хороший: человек неблагонадежный не станет читать "Будильник". Потому что смеется смешливый этот журнал над тещами, кухарками, мастеровым людом, лапотниками, купцами мелкой руки, не гильдейскими. Но чиновника, помещика, дворянина касаться, конечно, нельзя - ни карандашом, ни пером. И в журнале о них - ни звука. Люди политически неблагонадежные не станут читать "Будильник".

   И потому, когда откатывается под сильной казенной рукой дверка отделения, контролер переступает порог и из-за его спины глядят, ощупывая, филерские и жандармские голодные зрачки - "Ваш билет!" - они сразу теряют беспокойный свой блеск, увидев "Будильник", фуражку и шпагу.

   Благонадежный.

   Мимо.

   Попутчиков трое: дама, разряженная, с дочерью - девочкой лет двенадцати - и объемистый, рыхлый и благообразный поп.

   Дама заверещала, как только переступила порог; через полчаса Бауман знал уже о ней всю подноготную.

   Помещица. Имение - в Задонском уезде Воронежской губернии: наследственное, жалованное еще при Екатерине. Там же - винокуренный завод. Муж - уездный предводитель дворянства. Но в уезде, конечно, они не живут. Они не живут даже в Воронеже, хотя у них там собственный дом; они наезжают туда только время от времени, когда совершенно необходимо, вот как сейчас. Сейчас в Воронеже - дворянское собрание.

   В имении у себя они бывают только весной, перед отъездом за границу, на воды: до сезона. И то не каждый год. Надо сказать прямо: жить помещику в деревне сейчас нет никакой радости. Это раньше, когда была - comment dit-on? < Как это говорится? (франц.) > - идиллия сельской жизни, когда мужики крепостные видели в барине отца... А теперь они с каждым днем становятся наглее и грубее... Еще недавно - едешь по деревне, встречные снимают шапки чуть не за полверсты, а сейчас совсем перестали кланяться. И даже хуже: в прошлом году камнем швырнули в коляску. Хорошо еще, что попали в спину. А если бы в голову!.. Ведь могли бы убить, правда?

   Бауман подтвердил с готовностью: правда. И баронесса понеслась дальше:

   - В России можно жить только в Петербурге, это безусловно. И только там можно дать образование детям. Клео, моя дочь...

   Клео сделала реверанс, присела, подогнув одну ногу, качнув косичками с бантами, сложив очень чинно руки, ладошка в ладошку, глазки книзу.

   Мамаша улыбнулась довольная: реверанс сделан был правильно, несмотря на то что вагон качало - поезд набирал ход.

   - Voila < Вот (франц). >. Невозможно же было отдать ее в какую-нибудь казенную гимназию, особенно в захолустном городишке, как Воронеж или какой-нибудь Курск... Конечно, я справедлива, я отдаю должное министерству народного просвещения - оно делает все, чтобы простонародье не лезло в образование... И все-таки нельзя ручаться, что рядом с Клео, дочерью барона, не окажется на школьной скамье какая-нибудь... кухаркина дочь. Потому что, несмотря на все меры, они все-таки умудряются пролезать. Даже дико! Зачем, когда все равно ни по военной, ни по гражданской службе их не пустят дальше самых низших должностей? О девочках я и не говорю, поскольку назначение женщины вообще - семья, а для этого совсем не нужна гимназия...

   - Вы, однако, отдали дочь в гимназию? - не сдержал усмешки Бауман.- Вы непоследовательны.

   - В гимназию?!-негодующе воскликнула баронесса.- В пансион! Единственный, где преподаются знания, действительно нужные порядочной девушке для жизни: в пансион мадам Труба.

   - Труба? - переспросил Бауман, стараясь не рассмеяться.- Мадам Труба? Это... фамилия такая?

   - Вы не слышали? - Баронесса сухо и подозрительно оглянула Баумана.- Очень странно для петербуржца!.. Впрочем... Вы... холостой? Ну, тогда это еще понятно. У вас нет детей, и вам не приходится проводить бессонные ночи, раздумывая, как их воспитывать. Но все же запомните на будущее: если вы захотите, чтобы ваша дочь стала настоящей, идеальной женщиной,- отдайте ребенка к мадам Труба. Это частный пансион, где все, все преподается строго согласно требованиям жизни... Там не вдалбливают девушкам какой-то геометрии, точно они собираются стать землемерами, или алгебры, которая называется очень учено, но - будем откровенны - никому и ни на что не нужна. Там учат только тому, что действительно нужно в жизни, и учат практически, вы понимаете... Например, там не просто объясняют, как надо садиться в карету. Нет: там в одном из классов стоит настоящая карета, и воспитанницы на практике учатся грациозно и скромно входить и выходить - в платье со шлейфом, в платье без шлейфа, в ротонде, в шубке. Или-искусство стола. Как кушать устриц, артишоки, кокиль, рыбу разных сортов, лангусту... Применение всех семнадцати сортов вилок, которые можно найти в тех или иных комбинациях в сервировке парадного обеда. Самое искусство сервировки. Затем - рукоделье, рисование по атласу. Музыка - фортепьяно, само собой, и кро